Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Скажи, Берта, – спросил Вилли, – поляки тоже смеялись?

Берта сразу замолкла. Поджав губы, она спросила:

– Ты не в духе, Вилли?

– Да, – глухо и твердо сказал он. – Я очень сержусь, фрау Линг. По-моему, фермерское бюро вас надуло. Разве вы сами не видите? Когда я убил вашу собаку, вы взяли с меня восемнадцать марок, а сегодня за человека заплатили семнадцать. Куда ж это годится, неужели собака стоит всего на одну марку дороже человека? Вас надули, фрау Линг.

– Что ты болтаешь? – разозлилась Берта. – Какая я тебе «фрау Линг»? Ты думаешь, это смешно? Нисколечко. Не понимаю, что ты все чудишь!

Но Берта, конечно, все понимала. Она была не глупа, и нельзя сказать, чтобы у нее на душе было спокойно. Покупать человека с аукциона – в этом было что-то нехорошее. Хотя она уверяла себя, что просто наняла военнопленного, она инстинктивно чувствовала, что Вилли рассердится. Эльзи Гутман отнеслась к этому торгу точно так же. Она твердила всем, что брать человека напрокат – грех. Она обозвала Розенхарта негодяем и бранилась так громко, что муж насильно увел ее, боясь, как бы ее не арестовали. А некоторые совсем отказались покупать. Но хорошо Эльзи Гутман быть такой добродетельной. Ей не грозит, что у нее отнимут ферму, а Берте нужно сдавать обязательные поставки. Розенхарт так и объявил: когда начнется уборка урожая, рабочие команды будут в первую очередь направлены на те фермы, где владельцы держат поляков, остальные же будут считаться не выполнившими свой долг перед государством. Что же ей было делать? Не возьмет поляка – не получит помощи во время уборки урожая. Не уберет урожай – значит, не выполнит поставки. А тогда не посмотрят, что она потомственная крестьянка, и отберут ферму в два счета.

– Ну что ж, давай поговорим, – вздохнула она. – Я знаю, о чем ты думаешь. Сейчас мы с тобой все обсудим… Только дай, пожалуйста, сначала сказать мне, Вилли.

Вилли ничего не ответил. Он глядел на Берту и неподвижно сидел на стуле, прижав руку к груди. Он глядел на эту женщину – женщину, которую любил, и ему казалось, будто под гнетом отчаяния его вены судорожно сжались, а вся кровь до последней капли превратилась в лед.

Берта вспыхнула, увидев выражение его лица, но сдержала гнев.

– Я крестьянка, Вилли, а ты не крестьянин. Если я не сдам поставки, у меня отберут ферму. Ты этого хочешь?

– Я хочу… Я хочу, чтобы ты отвезла поляка обратно, – хрипло проговорил Вилли.

– Обратно?

– Да.

– Ты просто спятил, Вилли! За него уже заплачено.

Вилли ничего не ответил. Покусывая губы, он не сводил с нее пристального взгляда.

– Ты же не понимаешь, – закричала Берта. – Ты хоть выслушай меня, Вилли.

– Да, я слушаю.

– Завтра утром мне пришлют отряд пленных косить сено, – торопливо заговорила Берта. Голос ее дрожал, поведение Вилли начинало ее пугать. – Ты же знаешь, в каком состоянии мое сено, Вилли. Половина травы уже пошла в колос. Она пересохла и уже никуда не годится. Может, удастся спасти остальное, если все скосить за одно утро. Но знаешь, почему мне пришлют помощь? Потому что я взяла поляка. «Не возьмешь поляка – не будет тебе помощи», – так сказал Розенхарт. Надо выполнить свой долг перед государством, если хочешь получить от него помощь. Теперь скажи мне прямо, Вилли, что я должна делать? Вернуть поляка, а сено пусть пропадает?

– Да, – прошептал он.

– Что? Значит, всю зиму морить голодом скот? Ты считаешь, что это правильно?

– Да, – сказал он. – Да, да, да.

– Конечно, тебе легко говорить, – с горечью возразила Берта. – Ведь ферма не твоя. Ты не поливал каждый клочок этой земли своим потом и кровью. Тебе-то все равно.

– Нет, не все равно, – сказал Вилли сдавленным голосом. – Не все равно. – Он на секунду умолк, потом заговорил молящим шепотом – Берта, милая, отдай поляка обратно. Прошу тебя, дорогая моя. Это так скверно. Ты купила человека, словно козу или лошадь.

– Я не покупала его, – перебила Берта. – Я просто его наняла.

– Берта! – крикнул Вилли. – Прошу тебя, дорогая, отдан его обратно. Я буду работать с тобой по вечерам, по воскресеньям. Когда меня переведут, я…

– Перестань молоть чепуху, – разъярилась Берта. – Я должна быть практичной. Если даже тебя переведут, ты думаешь, что сразу станешь крестьянином? Будь Руди дома, все было бы иначе. Но его нет. А с тобой вдвоем мы не сможем ни спасти сено, ни через месяц убрать урожай. Так что же, я должна потерять ферму, умереть с голоду, погубить себя из-за какого-то вонючего поляка? Если государство дает мне польского пленного и говорит: «За работу плати не ему, а нам», – что я должна делать? Я, что ли, взяла его в плен? Разве я виновата, что он полез воевать с нами? Нет, я не виновата! Я знаю только одно: теперь я могу требовать помощи и ферму у меня не отнимут.

Вилли молчал. По его лицу разливалась сероватая бледность. Берта вызывающе смотрела на него в упор, в глубине души чувствуя себя виноватой и поэтому злясь еще больше.

– Ха! – воскликнула она. – Я вижу, тебе нечего ответить.

Ты понимаешь, что я по сути дела права. Ты понимаешь, что я поступаю практично и не могу поступить иначе.

Вилли молчал, прижимая руку к груди. С чувством страха и удивления он понял, что сидит в этой кухне с чужой, мало знакомой женщиной, по имени Берта Линг. Он заметил, что она смотрит на него красивыми и злыми черными глазами и что ее круглое лицо раскраснелось. Он знал, что недавно целовал эти губы, обнимал это тело, закрыв глаза, прижимался лицом к теплой, сладко пахнущей груди. Он знал также, что до сегодняшнего вечера он не мог смотреть на нее иначе, как с обожанием, и внутренне трепетал от благодарности и любви… А теперь она стала совсем чужой, и он с ужасом понял это. Он молча поднялся со стула, потому что ему нечего было сказать этой чужой женщине, и, не оглядываясь, пошел из комнаты.

Берта бросилась за ним. У двери она схватила его за рукав.

– Нет, ты меня выслушаешь! – яростно крикнула она. – Не смей уходить, пока я не договорю! Ты тоже за все это отвечаешь. Думаешь, нет? Не забывай, что мы должны пожениться. Я ношу твоего ребенка. Надо сейчас же договориться. Мне надоели твои фокусы.

Вилли обернулся.

– Уберите руку, фрау Линг, – медленно сказал он.

Берта отпрянула, испугавшись того, что она увидела на его лице.

Вилли ушел. Она слышала его шаги во дворе, потом – скрип калитки.

– Боже мой! – пробормотала она. Комната закружилась у нее перед глазами. – С ума можно сойти!.. Вилли! Вилли! Ты должен меня выслушать, Вилли. Я люблю тебя, – задыхаясь, глухо закричала она и, рыдая, упала на пол.

4

Выйдя из дома, Вилли, не останавливаясь, зашагал по дороге. Он слышал тоскливый вопль Берты, но это только подкрепило его решимость.

Когда-то, в библейские времена, другой человек шел так же непреклонно, как шел сейчас Вилли, повинуясь слепому устремлению. Он поднимался на вершину одинокого холма, к священному жертвеннику. Это был патриарх Авраам, который вел к жертвеннику единственного сына, надеясь отвратить от себя гнев Иеговы. Вилли свернул с дороги и зашагал к сараю. В этом сарае находился человек, который был куплен на деревенской площади некоей Бертой Линг за семнадцать марок.

И Вилли шел к нему, внутренне готовый совершить всесожжение.

Он должен действовать. Каждое слово, произнесенное Бертой в свое оправдание, еще больше убеждало его в этом. В сердце его сейчас не было места жалости к Берте, обидам или злобе. Все это придет позже. Первый раз в жизни Вилли действовал под влиянием внутренней необходимости, которая пересилила его характер и заставила переступить через все – любовь женщины, желание покоя и страх. Сорок лет он был Вилли Веглером, человеком, который, подобно миллионам других Вилли, повторял: «Я должен думать о своей семье… Я должен быть осторожным». Но теперь он перерос того Вилли, стал сильнее и значительнее и внезапно превратился в человека вообще. И этот человек отбросил сложную мудрость тех мудрых людей, к чьим предостережениям прислушивался всю жизнь. Им владела одна-единственная мысль: нужно действовать немедленно, ждать больше нельзя.

Дверь сарая была задвинута болтом и заперта на замок. В первую секунду Вилли хотел было навалиться на дверь и вышибить ее. Но, несмотря на охватившее его безумие, он не потерял способности соображать и решил не делать этого. Берта теперь была его врагом, а дом ее стоял всего в ста метрах от сарая. То, что он задумал, нужно сделать без шума.

Тихонько крадясь вдоль стен, прячась в тени, он обошел сарай. На одной стене под самой крышей он заметил дверцу, через которую сено подавалось на чердак. Но сколько он ни шарил по земле, он не мог найти лестницу. Наконец на освещенной луной стене сарая он разглядел маленькую отдушину, немного выше его головы. Он снова стал шарить под ногами в поисках камня или ящика, но не нашел ничего такого, на что мог бы взобраться. Согнувшись и припадая к земле, как солдат, перебегающий поле боя, он побежал обратно к дому. У колодца он заметил тускло поблескивающее ведро. У него не было ножа, чтобы перерезать толстую веревку, привязанную к ведру; тогда он стал терпеливо раскручивать ее. Потом одну за другой он разорвал руками каждую прядь.

Вернувшись к сараю, Вилли поставил ведро вверх дном и встал на него, стараясь удержать равновесие. Лунный свет падал прямо в окошко. Вилли заглянул внутрь; на полу сарая лежали серебряные лунные узоры, но пленного не было. Вилли с опаской оглянулся на безмолвный дом и шепотом позвал:

– Поляк!.. Поляк!

Внутри что-то зашуршало, будто метнулась мышь, но ответа не последовало. Вилли легонько постучал по деревянным планкам.

– Поляк, – сказал он уже громче. – Поляк.

Из сарая донесся стон, потом надрывный кашель. Стефан Биронский, бывший фармацевт, окончивший Краковский университет, очнулся от беспокойного сна на прелом соломенном тюфяке.

– Поляк, – снова окликнул его Вилли. – Поляк!

– А?.. Что?.. Кто там? – ответил Биронский по-польски.

Вилли застонал, услышав слова на чужом языке. Берта сказала, что пленный говорит по-немецки. Неужели же он опять потерпит неудачу оттого, что они говорят на разных языках?

– Поляк! Сюда, к окошку, – в отчаянии прошептал он. – К окошку.

– Кто там? – на хорошем немецком языке спросил поляк. – Где вы?

– Здесь, – почти крикнул Вилли, не помня себя от радости. – Маленькое окошко в стене, с планками. То, куда светит луна. Ты видишь?

– Да, я вижу, – медленно произнес голос поляка.

– Подойди сюда. Ты можешь встать на что-нибудь? Мне нужно поговорить с тобой.

Поляк не ответил, но Вилли слышал его шаги, потом шорох – очевидно, он что-то тащил. Наконец в окошке появилась голова Биронского.

Как на всех пленных, которых Вилли встречал раньше, на Биронском были видны знакомые стигматы рабства: бритая шелушащаяся голова, запавшие щеки, бледное одутловатое лицо. Но этот человек был старше того, который работал с ним в кузнечном цехе.

– Слушай, поляк, – взволнованно прошептал Вилли. – Ты меня слышишь?

– Да, хозяин.

– Не называй меня хозяином, – пробормотал Вилли. – Не я твой хозяин. Называй меня как-нибудь иначе. Мое имя– Вилли. Так меня и зови.

Поляк ничего не ответил.

– Как тебя зовут?

– Стефан Биронский, поляк, хозяин.

Вилли прикусил губу.

– Биронский, слушай меня. – Он запнулся, подыскивая слова. – Я немец, но у меня нет к тебе ненависти. Я бы не запер тебя в сарай и не стал бы покупать тебя за деньги, как скот. Ты человек – и я человек, я хочу помочь тебе. Ты понимаешь меня, Биронский? Я немец, но хочу тебе помочь. Мне жаль тебя.

Молчание. Потом, как замедленное, слабое эхо его слов, до Вилли донесся шепот:

– Помочь?

– Да. Я хочу помочь тебе бежать! – воскликнул Вилли с безудержным ликованием в сердце.

Опять молчание. И опять одно слово, как эхо:

– Бежать?

– Разве ты не понимаешь? Убежать отсюда. Я все придумал, я знаю…

– Прошу вас, – робко перебил поляк. – Я голоден. Я не ел целый день. Мы все время шли…

– Ах, черт! – простонал Вилли. – Я бы тебе дал поесть, но у меня ничего нет… Постой, я придумал. Я залезу в курятник и достану тебе яиц, но не сейчас, попозже.

– Да, яиц, – сказал Биронский. – Пожалуйста, хозяин, яиц. Я болен. Яйца, это очень хорошо. Мне нужно доктора.

– Хочешь курить?

– Курить?

– Я сверну тебе сигарету.

– Нет… Нет, хозяин. Курить запрещено. Но если бы яиц…

– Сейчас я не могу достать их, надо немножко подождать. Меня могут увидеть.

– Да, хозяин, прошу вас.

– Но послушай меня, Биронский. Разве ты не хочешь бежать? Я все уже обдумал. Я достану тебе немножко денег и какую-нибудь одежду. Я дам тебе свое удостоверение личности и какой-нибудь еды. Потом, когда ты будешь готов, я выломаю дверь. Замок не очень крепкий, это будет нетрудно. Я могу сделать это в любую ночь, когда ты скажешь. И могу написать письмо твоим родным, чтобы они знали, что ты скоро придешь.

Поляк молчал. Он пристально разглядывал Вилли через косые планки окошка.

– Ну? Что же ты молчишь? Ты говоришь по-немецки, с моим удостоверением ты можешь убежать.

– Бежать запрещено, – тупо сказал Биронский.

– Конечно, запрещено. Но здесь они будут обращаться с тобой, как с собакой, пока не загонят тебя в гроб, а с моим удостоверением ты можешь убежать. Что ты теряешь?

– Меня поймают, – тупо сказал Биронский, – и будут бить. – Глаза его внезапно оживились и лихорадочно заблестели. – А для чего вы это затеяли? Хотите, чтобы мне было еще хуже? Конечно, вы принесете мне яйца, а потом меня изобьют за воровство. Уходите. Я вам ничего плохого не сделал.

– Да нет же. Послушай, я только хочу тебе помочь. Почему ты мне не доверяешь? – умоляюще сказал Вилли. – Разве ты не понимаешь, что это опасно и для меня тоже? Почему ты мне не веришь?

Пленный открыл рот, но не издал ни звука. Потом хрипло и злобно крикнул:

– Верить вам? Верить немцу? Немцу? – и сразу задохнулся, будто что-то его душило. – Что я говорю! Я не то хотел сказать. Я верю вам. Я верю вам, хозяин. Конечно. Только уходите.

Он исчез в темноте, и оттуда донесся его тоскливый, умоляющий голос:

– Уходите. Не впутывайте меня в беду, прошу вас, хозяин. И яиц мне не надо.

Вилли свалился с ведра, словно от удара. Он упал на колени, закрыл лицо руками и заплакал.

Книга третья
ВИДЕНИЕ ЯКОБА ФРИША
(Август 1942 года, от б до 11 часов утра)

Глава тринадцатая

1

6 часов утра.

В шесть часов утра, секунда в секунду, заводской гудок возвестил о рождении нового дня. По часам природы для восхода солнца было слишком рано, хотя его первые лучи уже слегка окрасили горизонт. Но людям давно уже было пора вставать. Поэтому гудок заливался долго и настойчиво, предупреждая всех на несколько километров вокруг, что уже шесть часов по военному немецкому времени, напоминая, что отечество на военном положении и что работа не ждет.

На койках в заводских бараках зашевелились люди. Они вздыхали, с трудом открывая опухшие, слипающиеся веки. Они ждали, чтобы в их онемевшие тела снова хлынули жизненные силы, и грустно вспоминали о других утрах – о блаженстве проснуться и встретить улыбку пышнотелой жены, добродушно рявкнуть на ребенка, вдохнуть ароматный запах настоящего кофе. Со стоном и невнятными проклятиями они садились на койках, кашляли, сплевывали накопившуюся за ночь мокроту, автоматически подчиняясь ритму дня, который они проживут так же автоматически, как вчерашний день, и так же автоматически, как завтрашний. Сон был частной собственностью человека – больше почти ничего не принадлежало ему в этой новой жизни. «Ничего не поделаешь – война», – говорили они, каждый со своей особой интонацией. Но все с одинаковым трудом натягивали на себя пропитанные застарелым запахом пота спецовки и спешили в умывальни, в уборные, в столовку. Ничего не поделаешь – война. И машины ждут.

На заводе рабочие ночной смены при звуке гудка вздрагивали и начинали работать с удвоенной энергией. Через полчаса будет еда, сигарета, сон. Еда будет скудной, табак – плохим, сон – тяжелым и беспокойным. Это была война, но и войны рано или поздно приходят к концу. «А тем временем, – говорили цеховые мастера и кольберги, политические деятели и финансовые магнаты вроде фон Бильдеринга, – тем временем нажимай, берегись брака, выдавай побольше продукции. Иначе мы проиграем войну, и эти тяжкие времена ты будешь вспоминать, как веселый пикник. Тут мы все должны быть заодно, что бы ни случилось. Так старайся же, если ты, рабочий, хочешь остаться свободным, старайся, если ты любишь свою семью, если хочешь когда-нибудь получить свои неприкосновенные сбережения. Старайся, потому что над тобой занесен советский сапог…»

Коровы на окружающих фермах, заслышав пронзительный вой гудка, беспокойно топтались в хлеву. Уже семь месяцев они ежедневно слышали этот звук и все-таки нервничали. Берта Линг, сжимая коровьи соски, увидела, что беспрерывная струйка теплого молока вдруг иссякла. Обычно она смеялась над этим, но сейчас прислонилась головой к коровьему животу и подумала: «Хоть бы умереть». Она глядела на ведро, наполовину наполненное пенистым молоком, и думала о Вилли, лежащем на больничной койке.

– И так мало дней прошло с тех пор, как приезжал Руди и мы хотели пожениться, – прошептала она. Ей вдруг представилась голова на плахе, взмах и удар топора, и она охнула – О господи! Что же я наделала?.. – Но гудок умолк, и Берта снова принялась доить корову. Нужно сдавать поставки, и тут уж не жди никаких поблажек.

А в бараке Веглера Фриц Келлер, руководитель ячейки, застегнул засаленную куртку, затянул брючный пояс на обвислом животе и вяло сказал:

– Ну, ребята, пора тыловым солдатам идти выполнять свой долг.

Фразу эту выдумал сам Келлер и когда-то очень гордился ею. Так и должен был политический руководитель напутствовать своих товарищей в начале рабочего дня. И он изобретал самые разнообразные оттенки, чтобы слова эти звучали как можно жизнерадостнее. Но сегодня утром он произнес эту фразу тоном бальзамировщика, объявляющего родным покойника: «Друзья, труп готов», и через секунду он пробормотал:

– Нет, с моим дрянным сердцем я не выдержу еще такую ночь. Будь проклят этот Веглер, вот что я скажу!

А молодой Пельц, крепко сжав губы, бросил взгляд на пустую койку Вилли и вполголоса произнес:

– Я все-таки не могу поверить. Вилли – предатель!

Старый Руфке, расчесывая свою пышную седую шевелюру, блеснул глазами и весело сказал:

– Напоминаю, что нам приказано не болтать об этом. Однако…

– Не все ли равно, – перебил Хойзелер. – Мы-то знаем. Просто не нужно говорить остальным.

– Однако, – продолжал старый Руфке, – скажу вам, что в этом Веглере всегда было что-то подозрительное. Ничего такого я за ним не замечал, но нюхом чуял в нем подозрительный душок.

– Комиссар гестапо Руфке! – фыркнул Хойзелер. Он испортил воздух. – Понюхай вот это, нюхальщик.

– Во всяком случае, – сказал Келлер, направляясь к двери, – он получит по заслугам, не беспокойтесь. Пошли, ребята. Пора тыловым солдатам идти выполнять свой долг.

Так наступил день на заводе. Медленно светлеющее небо смотрело вниз на этот лес, изрыгающий танки, с безмятежным равнодушием созерцало камуфляжные сетки, фальшивые деревья, нарисованные луга и кустарник, сделанный из проволоки и тряпок. И ему было все равно. Это небо видело много жестокостей и увидит еще немало. Ему не было дела до людей, до их добра и до их зла.

2

6 часов 5 минут утра.

В одной из комнат административного корпуса, занимаемой сейчас комиссаром гестапо Кером, у телефона стоял Баумер. Он слушал доктора Цодера, что-то доказывавшего ему на другом конце провода. Его пальцы выбивали на столе нервную дробь. За столом сидел комиссар с чашкой чуть теплого ячменного кофе в руках. Его красивые глаза опухли и слегка покраснели, но поросячья физиономия была по-прежнему спокойной, солидной и безмятежной, – иначе говоря, он держал себя как истый блюститель интересов государства. Кер читал и перечитывал какую-то страничку своей черной записной книжки.

Эта спокойная сосредоточенность была сущим притворством– с таким же видом он мог читать биржевую сводку. Сведения, которыми он располагал, были крайне неутешительны. Он раздраженно подумал, что сейчас знает о деле Веглера не больше, чем пять часов назад. Кер любил повторять своим коллегам: «Есть некий артистизм в том, чтобы составлять из отдельных нитей стройную систему и сочетать логику с философией и психологией в целях выявления правды. Это работа правильная и четкая, она заставляет жизнь идти по намеченному курсу, не сбиваясь в сторону». Но полицейский инспектор оправдывал свое кредо только в тех случаях, когда добивался успехов. Саботаж среди его рабочих доставлял Керу не больше удовольствия, чем священнику – пьянство и буйный разгул среди его паствы. И дело было не в самолюбии и не в тревоге за свое положение. Репутация его была настолько прочной, что не могла пострадать от случайной неудачи. Если перспектива докладывать начальству о неудаче смущала его, так только потому, что он идеализировал свою профессию. «Врач государства», как он иногда с удовольствием думал о себе, не может допустить существование преступного гнойника в государственном организме. И поэтому, несмотря на растерянность и гнетущую усталость, он продолжал изучать свои заметки и рыться в кипе папок с личными делами на столе… и повторять себе каждый раз, когда его энергия иссякала: «Встряхнись, дружище, где-то тут ключ ко всему. Твой моральный долг найти его».

Баумер положил трубку; Кер поглядел на него, вскинув брови.

– Есть что-нибудь новое? – с надеждой спросил он.

Арбейтсфронтфюрер покачал головой, нервно барабаня пальцами по столу.

– Веглер все еще без сознания.

– Вы уверены, что ваш доктор достаточно опытен?

Баумер кивнул. Его точеное лицо осунулось, в голубых глазах появился стеклянный блеск.

– Да, Цодер знает свое дело. Он хочет ему что-то вспрыснуть немножко попозже. Он ничего не может обещать. Нам не повезло – вот и все. – Он сделал усталую гримасу. – Можно сказать: счастье на стороне преступников.

– Быть может, дело обернулось бы иначе, если бы я смог поговорить с Веглером. А так я нахожусь в очень трудном положении, – хмурясь, сказал Кер.

«Отговорки, отговорки, – раздраженно подумал Баумер. – Если бы голова твоя была хоть чуточку умнее твоего жирного зада, ты бы уже что-нибудь разнюхал». Вслух он сказал:

– Ну, я должен вас покинуть. Прежде чем вы приступите к дальнейшей работе, советую вам собрать рабочих, которые уже знают о Веглере. Им необходимо заткнуть рты.

Кер кивнул.

– Может быть, вы подскажете, какой линии мне следует держаться?

– Да. Что если, скажем, так – никакой лжи, только откровенное объяснение политических причин: если, мол, станет известно, что человек, получивший крест за военные заслуги, совершил саботаж, это деморализует рабочих. Поэтому вы приказываете держать язык за зубами. Если просочатся какие-нибудь слухи, они ответят за это.

Кер погладил свой пухлый подбородок.

– Хорошо, но…

– Но что? – С загадочной улыбкой Баумер поглядел на смущенное лицо комиссара. – Итак, что вы хотели сказать?

– Если, как вы говорили герру Кольбергу, вы намерены объявить виновным поляка фрау Линг… – Кер остановился и снова вскинул брови.

– Да, намерен.

– В таком случае, не лучше ли сказать рабочим, что я открыл нечто новое, а именно, что поляк был сообщником Веглера? Понимаете? Нет смысла признаваться, что мы… – Он закашлялся и опять замолчал.

– …повесили ни в чем не повинного поляка? – негромко добавил Баумер.

Кер пожал плечами.

– Если хотите, да.

Баумер засмеялся.

– Разумеется. Блестящая мысль. Поздравляю.

– Значит, договорились?

– Послушайте, скажите мне одно, – произнес Баумер. – Как вы сами относитесь к обвинению поляка?

Кер пожал плечами.

– Когда мы сидели у Кольберга, – улыбнулся Баумер, – ваше лицо было, как зеркало, мой друг. Вам очень не нравилась моя мысль. Вы – честный, справедливый буржуа, не так ли? Повесить невинного человека – это не в вашем вкусе.

– Я – следователь, – сквозь зубы ответил Кер. – Политические решения – не моя специальность.

– Не очень ловкая увертка, Кер, – засмеялся Баумер. – Однако я знаю, что вы думаете. Вы недоумеваете, почему мы не хотим выдвинуть версию, которая будет нам на руку, но не вешать поляка, а переправить его в какой-нибудь другой район. Ведь так?

Кер снова пожал плечами.

– Ну так я вам скажу почему. – Баумер уже не улыбался. Он присел на край стола и нагнулся к Керу. – Не по той причине, что вы думаете, – презрительно сказал он. – Не смейте осуждать меня за безнравственность. Я не Кольберг. О, он тоже готов повесить поляка, но, знаете, почему? Знаете, что такое Кольберг? – Рот его искривился. – Кольберг готов на все ради денег. С виду он такой же человек, как и мы. Видит бог, у него есть мозг, как у вас и у меня… и печень, и легкие, и даже несварение желудка. Но заметьте… – Презрительно улыбаясь, Баумер постучал по столу указательным пальцем. – Весь этот организм существует только для того, чтобы служить кольбергам… Нет, даже не так. Это еще нелепее – служить счету в банке, которому служит Кольберг. Народ, государство, принципы– это только цифры в его бухгалтерской душонке. Укажите Кольбергу, какую выгоду он может извлечь из еврея – и он заключит сделку с евреем. Докажите, что он может нажиться на травле еврея, – и он будет поддерживать национал-социалистскую партию. Скажите ему, что партия не даст ему никаких преимуществ, – и он наплюет на партию и обнимется с евреем. Вот вся сущность кольбергов и их политические взгляды. Вот почему он охотно повесит поляка – счетная машинка видит выгоду в антагонизме между немцами и поляками. – Баумер вдруг стукнул по столу ладонью. – Но я человек другого склада, Кер, не забывайте!

Улыбаясь краешком рта, Кер вежливо кивнул. «Ладно, – подумал он, забавляясь про себя. – Но к чему весь этот пыл, партейгеноссе Баумер? Кто вас заставляет оправдываться? Что вы стараетесь доказать? Что вы человек высоконравственный? И кому вы хотите доказать это?»

– Послушайте-ка, что я вам расскажу, – негромко произнес Баумер. – Может, тогда вы иначе отнесетесь к нашим планам насчет поляка, мой друг.

«Мой друг, мой друг, – иронически подумал Кер. – Я тебе вовсе не друг. Ты и меня повесишь, если тебе понадобится. У Кольберга в сердце счетная машина, но по крайней мере тут дело ясное. А что в твоем сердце, палач-идеалист?»

– Много лет назад, когда я только что вступил в партию, мне дали одно задание, – вполголоса заговорил Баумер. – В городе жил один коммунистический вожак. Он был у нас, как бельмо на глазу. Язык у этого негодяя был, как дьявольский хлыст: вы слушали его и уходили, разбитые в пух и прах. Мы получили приказ убрать его… избавиться от него. – Лицо Баумера стало суровым и сосредоточенным. – Дело было поручено двоим: опытному, старому национал-социалисту и мне. Меня испытывали, понимаете… Не думайте, что я не колебался. Хладнокровно убить человека… нас не так воспитывали. Но потом я стал размышлять: либо я верю в свои принципы, либо я гнусный лицемер. Я все хорошенько обдумал. И понял, как все просто, когда твои мозги не обволакивает туман и ты ясно видишь факты. Что ужасного в хладнокровном убийстве? Ведь каждый день на улицах я видел, как тысячи добропорядочных немцев гибнут от безработицы. Я видел, как паразиты хладнокровно умерщвляют государство, и подумал: ну что, мелкая мещанская вошь, разве все это для тебя ничего не значит? И сразу решился. Когда тот, другой, сказал мне: «Ты попроси у него сигарету, Баумер, а я всажу ему в спину нож», я ответил: «Нет, черт возьми! Нож отдай мне».

Баумер вздохнул и помолчал. Потом заговорил едким тоном:

– Это было давно, Кер, но я помню, что я думал после того, как всадил нож. Этот красный негодяй был крупный детина, белокурый баварец. Я смотрел на его труп и думал: «Эх ты, молокосос несчастный! Ты бы мог быть порядочным немцем, если бы кто-то не начинил твою голову всякой ерундой. Но ты сам себе вырыл марксистскую могилу. Так и лежи в ней, черт тебя возьми!»

Арбейтсфронтфюрер холодно улыбнулся.

– Конечно, это было хладнокровное убийство, не так ли, Кер? А что такое война? Разве не убивают немцев каждый день? В этой войне существует единственный этический принцип: победа! Для победы необходимо использовать труд русских пленных? Значит, это этично. Для победы необходимо поддерживать моральный дух? Значит, этично наградить Веглера крестом «За военные заслуги» и неэтично признавать, что он совершил преступление против государства. Люди – пешки, Кер. Вы – пешка, и я – пешка, и поляк с фермы фрау Линг – тоже пешка. И пока я не убедился, что до сих пор не понимал, в чем настоящая этика… Государство должно уцелеть во что бы то. ни стало! Это этично. Государство существует не для наживы горстки людей вроде кольбергов или фон бильдерингов, хотя они уверены в обратном. Государство существует, чтобы выполнять свое расовое предназначение. И если люди не служат этой цели, – они аморальны… Вот почему будет повешен этот поляк, мой друг. – Баумер резко поднялся с места. – Я дам вам знать, когда он должен быть арестован. Я хочу, чтобы приказ исходил от вас, а не от меня. И я хочу, чтобы его провели по территории завода в наручниках.

Кер кивнул.

– Сообщите, если нападете на какой-нибудь след, – отрывисто сказал Баумер, – а я должен присмотреть за рытьем щелей. – Он вышел.

«Ну и ну, вот так речь! – подумал Кер. – Пожалуй, чересчур многословная, зато чрезвычайно чувствительная и поэтичная. Но неужели твоя национал-социалистская душа обеспокоена, партейгеноссе Баумер? Неужели тебя что-то тревожит? – Кер негромко засмеялся. – Нет, мой дорогой фанатик, я чую слабый аромат вины. Слишком много слов для чистой совести. Ради твоей новой этики ты забыл десять заповедей. Но тебе плохо спится, как женатому человеку в постели проститутки. Ха-ха! Ты считаешь меня тупоголовым сыщиком, но сколько я видел таких, как ты, кончивших свои дни на плахе! В последний момент все можно прочесть в их глазах: сознание вины, страстное стремление души к искуплению. Продолжай, мой дорогой фанатик. Старайся смыть с себя кровь словами. Все равно, пятно останется». – Тихонько напевая себе под нос, Кер полистал страницы своей черной записной книжки. – «О, эберты и штреземаны, – подумал он, – брюнинги и гинденбурги – все они исчезли без следа. А вскоре, быть может, исчезнут без следа и баумеры. „Сегодня вверх, а завтра вниз“, как говорится. Но керы – вот это стойкое племя! Нет, керы жили и будут жить! Они составляют костяк государства».

Кер нажал зуммер на письменном столе. В дверях тотчас же вырос эсэсовец Зиммель.

– Молниеносный Зиммель, будьте так добры – есть маленькое спешное дело. Через десять минут здесь должны быть следующие господа: Фриц Келлер, Хойзелер, Руфке, Пельц, Якоб Фриш, Вайнер, Эггерт. Часам к… – он взглянул на часы, – часам к восьми доставьте сюда эту женщину, фрау Линг. – Он бессмысленно усмехнулся. – И пусть на ней будет тот же свитер. К тому времени мне понадобится что-нибудь этакое, иначе меня сморит сон. Ну, валяйте, Молниеносный Зиммель. И смотрите, не потеряйте свои вставные зубы.