Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

По хрупкому телу Фриша пробежала дрожь. Он протянул руки, словно моля о чем-то.

– Но таков человек, Цодер, и таковы его заблуждения; никакому народу, пусть даже доведенному до отчаяния своими бедами, не свойственна такая бессмысленная тяга к самоистреблению. Я не прошу вас верить в доброту человека, такого, как он есть, но верьте в его потенциальную доброту, в то, что он может быть хорошим, если общество перестанет толкать его на путь зла. Он заслужил пожалованный ему крест. Это не было комедией. В этом горькая ирония человеческой судьбы. Вы думаете, другие народы и другие правительства не несут ответственности за существование этого немецкого чудовища? Что они сделали, чтобы спасти Чехословакию? Где была совесть человечества во время событий в Испании, в Мюнхене?

Фриш порывисто прижал ладонь ко лбу.

– Говорю вам, Цодер, человеку трудно быть добрым. Кто он, человек? Существо, пришедшее из первобытной дикости. Ему пришлось учиться обращению с огнем, с самыми простейшими орудиями труда. С каждым шагом он несет на себе груз наследия от своих диких предков. Он медленно нащупывает путь к добру, потому что он всего-навсего человек и не обладает сверхъестественным разумом. Он часто поклоняется ложным богам, но что же тут можно поделать? Он ограничен своей человеческой сущностью и жизнью, для которой он рожден. А вокруг всегда находятся люди, стремящиеся испортить его, люди, которые учат его быть покорным, учат безропотно повиноваться велению ложных богов; и тогда он будет убивать евреев и вести войну для тех, кто управляет им, как марионеткой, и, вконец одурманенный, станет твердить: «Я добиваюсь справедливости, я охраняю свою родину…»

Фриш беззвучно заплакал. Сняв очки, он продолжал:

– Вот я сижу здесь, почти слепой. Я болен. Тело мое разрушили люди. Я не знаю своего будущего. Я не предсказатель. Сейчас – лето серок второго года, мир охвачен войной. Если победит Германия, не известно, что станется с Человеком на протяжении многих поколений. Если Германия будет побеждена, кто знает, что сделают с ней победители? Быть может, вынося на суд ее мерзкие преступления, они будут достаточно разумны, а может, отплатят такой же бессмысленной жестокостью. Но в одном я уверен так же твердо, как в том, что я сижу здесь, полуслепой, больной и невежественный: я знаю, что это злое время пройдет. Я знаю, что солнце почернело на небе, что земля усеяна костями убитых, как щебнем, но я твердо верю, что жестокость эта исчезнет без следа. И знаю, что Человек пробьется вперед, к золотому будущему. Даже в слепоте своей я вижу это. И если бы в Германии был один только благородный человек и имя его было бы «Веглер», я все же сказал бы: в деянии его я вижу высокую нравственность будущего! И я верю в это. Если вы не поможете этому человеку, Цодер, если вы не сделаете все возможное, чтобы спасти от того, что ему грозит, тогда во имя высокой морали я, как пастор, выслежу вас и убью. Клянусь вам!

Он низко склонил голову и заплакал.

Снаружи мерно и глухо стучали о землю кирки и лопаты, роющие убежища, и слышался говор – взволнованный, напряженный и приглушенный, чтобы не потревожить небо.

Глава пятнадцатая

1

7 часов 55 минут утра.

Теперь Вилли стало легче превозмогать боль и жажду. Он осознал это и тихонько рассмеялся про себя смехом призраков или глубоких стариков, которым все уже безразлично. Когда сиделка выбежала из палаты и Вилли понял, что она заподозрила что-то неладное, его на несколько секунд охватил ужас. Но когда вошел доктор Цодер, когда он заговорил с ним и приподнял ему веки большим пальцем, ужас сменился ненавистью. Вилли узнал Цодера. После того, как ему вручили крест, Баумер увел его в свой кабинет. Туда был вызван этот доктор.

– Слушайте, Цодер, – сказал ему Баумер в присутствии Вилли, – этот человек должен пройти медицинский осмотр. Собственно говоря, мне следовало бы подумать об этом раньше. Очевидно, Веглер не сможет сделать благородный жест и записаться добровольцем в армию, если армия признает его непригодным. Осмотрите его, ладно?

Так Веглер познакомился с этим доктором Цодером.

– Кашель есть? – спросил его Цодер, не подымаясь со стула.

– Нет, герр доктор, – ответил он.

– Пот по ночам?

– Нет.

– Геморрой? Кровь при испражнении?

– Нет.

– Осмотр закончен, – со смешком сказал Цодер Баумеру. – Армии ничего больше не требуется. Теперь не тридцать девятый год. Если ничего такого у человека нет, его можно назначать в команду для расстрелов.

Да, Веглер узнал этого доктора. И охватившая его жгучая ненависть придала ему новые силы. Всю свою жизнь он считал таких людей, как Цодер, чуть ли не мудрее всех на свете. Врач – человек ученый, говорили люди, и делает благородное дело. Но тут, в кабинете Баумера, в одно мгновение Вилли как бы заново увидел их всех – и врачей, и адвокатов, и учителей, и государственных деятелей, людей светлого ума, доброй воли, словно созданных для управления страной, и генералов, которых он всегда почитал, и законников, которым он всегда повиновался, – и понял, что все они – мошенники. Всю жизнь он чтил их и свято соблюдал все их законы только затем, чтобы прийти к такому недостойному концу, потерпеть такой крах. Когда-то в его среде был в ходу анекдот об усердном клерке, который приходил на службу минута в минуту, чурался профсоюзов, никогда не бастовал и покорно сносил снижение заработной платы в надежде, что, когда ему стукнет шестьдесят, он в награду за усердие получит золотые часы. В кузнечном цехе Вилли Веглер получил свои золотые часы – крест, пожалованный ему рабовладельцами. А в кабинете Баумера он словно увидел себя со стороны и окончательно понял, что он все время играл еще более глупую, более трагическую и шутовскую роль, чем тот клерк с золотыми часами.

Но зато сейчас Цодер снова пробудил в нем ненависть. И эта ненависть оказалась сильнее жажды, сильнее острой боли в паху. Да, он глупо прожил жизнь. И за это должен умереть. Но по крайней мере он швырнул им в лицо эти часы. Пусть опять является этот Цодер с его уродливой рожей. Вилли не издаст ни звука. Он знает, что он на краю могилы, и будет молчать. Он уже не чувствовал жажды. И не чувствовал боли. Ничего, кроме ненависти.

2

5 часов утра.

Баумер опустился на стул возле письменного стола Цодера.

– Хайль Гитлер, – хрипло произнес он.

– Доброе утро, – ответил Цодер с кудахтающим смешком. – Чего желаете? Старые банки-склянки? Может, часы без механизма или вставную челюсть? Мы торгуем всем, милостивый государь. Самые высокие цены в городе.

– Веглер уже пришел в себя?

– Лежит, как бревно. Хотите, попробуем стрихнин? – предложил Цодер и опять засмеялся.

– Да.

Цодер вскочил и прошел в нишу за спиной Баумера, где была умывальная раковина, несколько полок с лекарствами и инструментами и стерилизатор.

– Скажите, пожалуйста, доктор, почему вы смеетесь при каждом втором слове? – спросил Баумер.

Цодер помолчал, доставая пинцетом шприц из стерилизатора.

– Право, не знаю. Привычка, – сказал он и ухмыльнулся Баумеру в спину. – Вообще-то, жизнь мне кажется невероятно забавной.

– Неужели?

Цодер положил цилиндр шприца на полотенце.

– Вы слишком серьезны, Баумер. Ваша беда, если можно так выразиться, заключается в том, что вы перегружены идеалами. – Он вложил в цилиндр шприца поршень и вставил длинную иглу. – Идеалы давят на человека, превращают его в горбуна. – Он бросил на Баумера быстрый взгляд через плечо.

– Кто знает, есть ли у меня еще идеалы? – устало произнес Баумер. – Я, например, уже не знаю. Раньше голова моя была полна возвышенных мыслей. Теперь она полна проблем. Это вроде того, что отправиться по делу на другой конец города пешком. Идешь, идешь, пока не начинаешь думать, а не заблудился ли ты. Ну и продолжаешь идти дальше. А что остается делать?

– Правильно, – весело сказал Цодер. – Что такое идеал? Это шоколадная конфета с проблемой вместо начинки. – Он вышел из ниши, изящно держа на весу уже наполненный шприц и придерживая поршень большим пальцем. – Вы съедаете конфету, чувствуете сладкий вкус, но в желудке остается начинка, которая не переваривается. Вам следует быть циником вроде меня, Баумер. Разумеется, циники всегда трусливы. Они отстраняются от жизни и умывают руки. Так сказать, наблюдатели со стороны. – В другой руке он держал маленькую ампулку с отпиленным кончиком. – Можно вам предложить оставшиеся капельки стрихнина? Он горький, но я гарантирую вам обострение чувствительности, зрения и слуха.

Баумер криво усмехнулся.

– Хотел бы я получить лекарство, которое помогло бы мне. Я вымотан вконец. Ей-богу, я чувствую усталость даже в костях.

– Доктор прописывает вам отдых. Ривьера, побольше вина, солнца и веселых француженок. Конечно, даже тут есть своя проблема. Можете вернуться с венерической болезнью.

– Я знаю, что мне нужно, – сказал Баумер. – Я хотел бы разучиться думать. Хорошо бы стать рядовым солдатом на Восточном фронте. Абсолютно ни о чем не думать и нести службу. Никаких забот – только убивать. Вам случалось убивать, Цодер?

– Нет еще, – ухмыльнулся доктор; его уродливое лицо исказила гримаса, придавшая ему сходство с химерой.

– Это очень облегчает душу. Я убивал в первые годы нацистского движения. Это мне очень помогло. В жестокости есть своеобразный хмель. Солдат сознает, что исполняет свой долг. Больше ничего ему знать не нужно. Он поддается долгу, как женщина поддается мужчине во время полового акта. Это мужчина должен беспокоиться, как бы не оказаться бессильным. Женщине все равно. Она может отдаваться даже мертвая.

– Право, не знаю, – со смешком сказал Цодер. – Сейчас я хотел бы сделать эту инъекцию.

– И на что вы рассчитываете? – спросил Баумер, вставая.

– Рассчитываю? Ни на что. Я только надеюсь. Стрихнин действует по-разному, в зависимости от особенностей и состояния пациента. Я надеюсь на возбуждение деятельности сердца и дыхательных центров, в результате чего может вернуться сознание. Но только в том случае, если у пациента шок. Если же это мозговая травма… – Цодер безнадежно махнул рукой. – Что ж, пошли?

Баумер кивнул. Они молча шли рядом по длинному коридору. Возле двери в палату Веглера Цодер сказал:

– В палате прошу не разговаривать. После инъекции я должен слушать его сердце.

Он открыл дверь. Сестра Вольвебер, сидя у койки, обтирала Веглеру лицо мокрым полотенцем. Она тотчас вскочила на ноги, вытерла руки о халат (к ученому негодованию Цодера) и засучила рукав пижамы на правой руке Веглера. Взяв флакончик со спиртом и ватку, она протерла кожу.

– Это капельное вливание физиологического раствора с глюкозой, – пояснил Цодер, указывая на прибор. – Для восполнения жидкости в кровеносной системе.

Баумер равнодушно кивнул. Он смотрел на лежащего Веглера, на его воспаленное лицо, распухшие губы, на вздымавшуюся и опускавшуюся могучую грудь. При виде этого человека, двадцать четыре часа назад стоявшего рядом с ним на галерейке кузнечного цеха, Баумера вдруг охватила бессильная ярость. Ему неудержимо захотелось измолотить это тело кулаками. Негодяй имел наглость принять крест «За военные заслуги»!.. Чудовищно! Разве можно доверять рабочим, если даже человек с такой незапятнанной репутацией, как Веглер, оказался непримиримым ненавистником национал-социалистов? Кто знает, сколько среди рабочих таких же, как он? Они исправно работают и держат язык за зубами, но поди их разбери!

Он глядел, как Цодер склонился над мускулистой рукой, нажал на вену и воткнул в нее иглу. Большим пальцем Цодер медленно нажимал на поршень. Опорожнив шприц, он осторожно вынул иглу и отступил назад. Сестра Вольвебер села у койки и прижала ватку к месту укола. Цодер, улыбаясь и кивая Баумеру с таким видом, будто переживал самые счастливые минуты своей жизни, вынул из кармана стетоскоп, придвинул стул и сел с другой стороны койки.

«О черт! – подумал Баумер. – Хоть бы повезло!» Он вытащил портсигар и вопросительно взглянул на Цодера. Тот энергично замотал головой. Баумер неохотно сунул портсигар в карман и, когда Цодер приложил стетоскоп к груди Веглера, шагнул к койке, с надеждой переводя взгляд с Веглера на Цодера. За последние несколько часов он убедил себя, что Веглер, очевидно, главарь оппозиционных элементов на заводе. Если ему удастся вырвать у Веглера признание, он сможет одним ударом уничтожить всю эту преступную шайку. Если же нет – кто знает, что еще может произойти. Придется каждую ночь отряжать патрули и проверять окрестности завода. То, что натворил Веглер, может повториться.

Прошла минута. Две. Три. Стрелка на часах Баумера отметила пять минут. А Цодер все слушал, кривя губы в угрюмой усмешке, и Баумер почувствовал, что каждый нерв в нем дрожит от нетерпения. Веглера надо заставить говорить. Пока он молчит…

Шесть минут. Семь. Восемь.

Когда истекла двенадцатая минута, Цодер повернулся к Баумеру и весело хихикнул.

– Кому везет в любви, не везет в саботаже, – громко сказал он. – Ничего не выходит, Баумер. Сердечная деятельность чуть-чуть усилилась. Но пациент никак не реагирует на это. Наш стрихнин не помогает. Теперь надо положиться на природу и ждать.

– Ждать? Нет, ждать я не намерен! – вспылил Баумер. Он выхватил из нагрудного кармана позолоченный перочинный нож. – Если ваш стрихнин не действует, у меня найдется более сильное средство! – Он щелкнул одним из маленьких лезвий.

– О господи! – в ужасе закричала сестра Вольвебер. – Да что это вы задумали, герр Баумер?!

– Вон отсюда! – приказал ей Баумер.

– Одну секунду! – Цодер поднялся со стула, став между Баумером и койкой Веглера. – Здесь распоряжаюсь только я.

– Что-о?

Бессильно повисшие вдоль тела руки Цодера начали дрожать.

– Здесь распоряжаюсь только я, – повторил он. – Вам не удастся привести этого человека в сознание. Вы его только убьете. А пока он здесь, я за него отвечаю. Прошу вас, Баумер, не надо. Еще несколько часов – и он, быть может, очнется.

– Вы мне это еще ночью говорили, – яростно огрызнулся Баумер. – Откуда я знаю, очнется он или нет?

– Вы и не можете знать. Я тоже не могу ручаться. Но если вы станете его пытать, вы его убьете. За это я ручаюсь.

– Ну что ж, и убью! Это мое дело.

– Все, что происходит в больнице, – мое дело! – захлебываясь, крикнул Цодер. – Я не желаю попасть в гестапо, где десять врачей будут давать показания против меня! Они скажут, что возможность допросить государственного изменника потеряна потому, что я не выполнил элементарных правил медицины! Я не могу удержать вас от этой идиотской затеи, раз уж вы так решили. Но только не здесь. Вызывайте полицию. Забирайте его отсюда. Тогда вы будете отвечать, а не я!

– А, будьте вы прокляты! – воскликнул Баумер. – Ладно! – Он беспомощно пожал плечами, уже сдаваясь. – Ладно, ладно! Дайте мне знать, когда он очнется.

Понурившись и опустив плечи, он вышел из палаты.

– Доктор, неужели он и вправду хотел сделать это? – испуганно прошептала сестра Вольвебер.

Цодер не ответил. Руки его тряслись, лицо было мертвенно-бледным.

– Неужели он действительно собирался сделать такое?

На лице его медленно появилась хищная улыбка.

– Бросьте, бросьте, – сказал он. – Этот человек – изменник. Вы хотите сказать, что вам его жаль?

– Нет, нет, конечно нет, – всполошилась сестра. – Раз он изменник, то… Но все-таки это бесчеловечно…

– Хорошенькое дело! – сказал Цодер. – Какая же вы немка после этого? Ведь в наших концлагерях изменников так и учат: плетью, зажженной сигаретой в глаза, палкой по паху…

– Боже, что вы говорите! – с подавленным стоном воскликнула сестра Вольвебер. – Как вам не стыдно! Вы просто чудовище. Немцы никогда так не поступают.

– А почему бы нет? – хихикнул Цодер. – Ведь это изменники, как же с ними обращаться? Думаете, я лгу? Спросите-ка наших эсэсовцев.

Сестра Вольвебер молча таращила на него глаза: ее пухлая, добродушная физиономия выражала полнейшее смятение.

– Ну ладно… смеряйте ему еще раз температуру и идите по своим делам, сестра. С ним сейчас уже не нужно возиться. Если он придет в себя, мы это легко узнаем – он будет реветь во всю глотку: «Дайте воды!»

Цодер ухмыльнулся и вышел. Как только он очутился за дверью, улыбка сбежала с его лица и все тело словно обмякло. Он шел по коридору так, словно на ногах у него были кандалы. Войдя в свою приемную, он прошел через смежную комнату в кабинет электротерапии. Пастор Фриш, лежавший на столе, быстро сел. Цодер молчал; пастор спрыгнул на пол.

– Ну? – спросил он.

Не глядя на него, Цодер медленно ответил:

– Все в порядке. – Он почти рухнул на табуретку. – Дело сделано. Я впрыснул воду. Баумер не заметил.

– A! – сказал Фриш, глядя на Цодера блестящими глазами.

Цодер неожиданно заплакал. Он сидел очень прямо, кусал губы, и по лицу его катились горячие слезы.

– Я не помог своей дочери, – сказал он надорванным от горя голосом. – Я помог Веглеру, а родной дочери не помог. Я позволил ей умереть ужасной смертью… ужасной…

– Ее уже не вернешь, – прошептал Фриш. – Теперь она обрела покой.

– Да, – сказал Цодер, задыхаясь от слез, – но я не помог ей. И мне нет покоя.

– Знаю, – ответил Фриш. – Знаю, что вам нет покоя. – Он нагнулся и поцеловал его. – Знаю.

3

8 часов 15 минут утра.

Идя вслед за Зиммелем в кабинет комиссара Кера, Берта Линг спустила с плеч шаль и сложила губы в улыбку, так и застывшую на ее лице. От страха ее била внутренняя дрожь, а колени подгибались, словно резиновые. В те часы, что прошли со времени первого допроса, она лихорадочно обдумывала свое положение. Ее может очень выручить то, что именно она позвала эсэсовский патруль, – это Берта понимала. Но, с другой стороны, она лгала Керу насчет патриотизма Вилли. Это было подсказано чувством самосохранения. Стоило ей признать, что Вилли осуждал правительство, как последовал бы вопрос: «А почему вы не сообщили об этом тогда же, фрау Линг?» И у нее не было другого выхода, как скрыть все и солгать; но теперь ей стало страшно. Как знать, может быть, этот следователь уже что-то разнюхал? Может быть, он за это время успел допросить Вилли. Если так и если он все узнал от Вилли, то дело ее совсем плохо. Чего доброго, в наказание они отберут у нее ферму; да и мало ли что они еще могут придумать. Нет, она должна во что бы то ни стало отрицать, что ей были известны изменнические мысли Вилли. Таков был ее план, и она твердо решила следовать ему… Но когда Берта увидела комиссара, который поднял глаза от лежавших перед ним бумаг и улыбнулся ей, сердце ее заколотилось. «Черт бы побрал этих мужчин с их улыбками, – подумала она. – Сейчас он тебе улыбается, а через минуту оставит в дурах».

– Доброе утро, фрау Линг, – сказал Кер, вскочив на ноги и выходя из-за стола ей навстречу. Он протянул ей рук у, как старой приятельнице, и кивком приказал ухмыляющемуся Зиммелю выйти из комнаты.

– Доброе утро, герр комиссар, – пробормотала Берта. – Хайль Гитлер! – добавила она, стараясь улыбаться как можно дружелюбнее.

– Должен вам сказать, фрау Линг, после всех мужчин, которых я сейчас допрашивал, мне особенно приятно увидеть прелестную женщину. – Он не дал Берте высвободить руку и, задержав ее в своей, нежно поглаживал влажным большим пальцем. – Но вы, кажется, плакали, да?

– Да… немножко, – торопливо ответила Берта. Она ожидала этого вопроса. Выходя вслед за эсэсовцем Блюмелем к служебной машине, она мельком посмотрелась в зеркало и увидела свои красные, опухшие веки. – Я разволновалась, герр комиссар. Такая дикая история… всякий бы на моем месте расстроился.

– Конечно, конечно, – благодушно отозвался Кер. Он выпустил наконец ее руку и поставил для Берты стул рядом со своим. – Я ненадолго задержу вас, фрау Линг.

Пока Кер перелистывал свою черную записную книжку, Берта застыла на стуле, разглаживая пальцами лежавшую у нее на коленях шаль. Она не сводила глаз с отверстия от выпавшего сучка в дощатой стене над плечом Кера. «Если я ему нравлюсь, тогда еще ничего», – с удовлетворением думала Берта. Ей вспомнилось, что во время первого допроса он назвал себя холостяком. Она достаточно хорошо знала мужчин – если мужчина торопится заявить, что он – холостяк, значит, это наверняка неправда. Она прекрасно понимала, что у Кера на уме, и решила, что сейчас незачем давать ему отпор. Вот пусть только закончится следствие, тогда она отошьет этого комиссара с его болтовней насчет холостячества. Она не кобыла какая-нибудь, чтобы допускать до себя каждого встречного жеребца. А кроме того, лучше держаться от полиции как можно дальше – это знает всякий фермер.

– Итак, фрау Линг, – начал Кер, – этот ваш поляк, Биронский… Ночью вы говорили, что у Веглера не было с ним никакой связи?

– Да, герр комиссар.

– Почему вы так уверены в этом?

– Могу доказать, герр комиссар, – твердо сказала Берта. – Вилли зажег огонь вчера ночью. А я привезла поляка третьего дня вечером. Со мной приехал наш ортсбауэрнфюрер герр Розенхарт. Мы с ним вместе заперли поляка в сарае. А весь следующий день Вилли был на заводе. Когда же ему было связаться с поляком?

– Поляк говорит, что Веглер разговаривал с ним в первый же вечер.

– Да врет он. Нашли кому верить – поляку! Вилли его и в глаза не видел. Я-то знаю.

– Веглер провел у вас всю ночь?

– Нет, герр комиссар. Он ушел… вскоре после того, как я привезла поляка.

Кер смотрел на нее молча. Потом спросил:

– Как Веглер отнесся к тому, что вы купили поляка?

– Как?.. – В голосе ее послышались пронзительные нотки. – Он… А как он мог отнестись?

– Вы говорили, он чувствовал себя виноватым перед поляком.

– Да… но он сказал это только вчера. Не в первый вечер.

– Понимаю. – Кер поскреб усики, обдумывая ее ответы. Они вполне соответствовали его собственным логическим выводам, но не соответствовали тому, что он чуял нюхом, как он любил выражаться. Его не переставали смущать ее живые черные глаза – они были столь же красивы, сколько и хитры. Однако он не мог найти каких-либо веских оснований для подозрения. В конце концов, она – спасительница завода.

– Значит, вам не известно, фрау Линг, что в тот самый вечер, когда вы привезли поляка, Веглер виделся с ним и предложил устроить ему побег?

– Нет, – удивленно сказала Берта. – Не может этого быть! Кто вам сказал?

– Поляк.

– Ах!.. Неужели же вы верите поляку? Я же вам сказала– он был заперт в сарае.

– Поляк утверждает, что Веглер разговаривал с ним через маленькое окошко… Впрочем, нет… – Он заглянул в записную книжку. – Через отдушину в стене. Есть там отдушина, через которую они могли разговаривать?

– Отдушина?.. Да, есть… есть, герр комиссар.

Берта вдруг что-то вспомнила, но не решалась сказать об этом, боясь, как бы не навредить себе.

– Ну? – сказал Кер, заметив, что она колеблется.

– Я вспомнила… это совсем было выскочило у меня из головы… вчера утром я нашла возле сарая ведро, что висело у колодца. Я еще подумала, что это, наверное, мальчишки напроказили – перерезали веревку и закинули ведро подальше. Но, пожалуй, верно – если Вилли стал на ведро… он такой высокий… Да, он мог разговаривать с поляком через отдушину.

– Слушайте, – возбужденно заговорил Кер, – это точно… насчет ведра? Вы уверены, что раньше его у сарая не было?

– Уверена.

– Оно всегда висело на веревке?

– Да.

– А веревка оказалась перерезанной?

– Да, герр комиссар. И концы даже разлохматились. Это я помню, потому что сама связала ее опять.

Кер откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Ему хотелось запеть ликующую песнь. Его теория о сумасшествии Веглера перестала быть просто догадкой, черт возьми! Пусть Баумер бесится, сколько угодно, – он, Кер, может теперь представить своему начальству неопровержимые доказательства!

– Послушайте! – сказал он, устремив на Берту строгий взгляд. – То, что вы рассказали о ведре, гораздо важнее, чем вы думаете. Поляк наговорил тут такого, чему я не поверил. Он заявил, что Веглер предлагал помочь ему бежать – предлагал деньги, одежду и даже свои документы. Это со всех точек зрения – сущая нелепость. Если поляку предложили такую помощь, почему же он не попытался бежать? Да потому, что никто ничего ему не предлагал – он просто хотел подлизаться ко мне, ну и выдумал всю эту историю. А если взять Веглера, – с какой стати, спрашивается, немец будет предлагать помощь совершенно неизвестному поляку? Веглер будто бы пожалел его, – так говорит поляк. Это совсем невероятно! Кто станет отдавать свои документы незнакомому пленному? В какую нормальную голову может прийти такая мысль? Видите, фрау Линг, вот мы и нашли ответ. Вот что подтверждают ваши показания. Мы теперь можем почти не сомневаться, что Веглер разговаривал с поляком. И если то, что рассказывает поляк, соответствует истине – чему я не могу поверить, – значит, Веглер сошел с ума. Если даже он говорил поляку не это, а что-нибудь другое, все равно он безусловно сумасшедший. Только психическое расстройство может служить связующим эвеном между его репутацией истинного патриота и этим безумным поступком. Какие бы побуждения ни заставили Веглера разговаривать с поляком, они не могут быть нормальными… Итак, скажите: готовы ли вы повторить ваше показание насчет ведра перед судом? Потому что суд не поверит поляку, но вам поверит.

– Да, герр комиссар. Это чистая правда, – твердо сказала Берта.

Кер засмеялся от удовольствия. Глаза его заблестели при мысли о том, какую пилюлю он вскоре преподнесет Баумеру.

– А теперь скажите, не замечали ли вы в нем раньше чего-нибудь такого… каких-нибудь признаков ненормальности?

Лицо Берты вдруг вспыхнуло гневным румянцем.

– Да, замечала! – крикнула она; острая обида на мгновенье вытеснила в ней все остальные чувства. – Ведь он хотел меня убить! Он погнался за мной с вилами – за мной, своей нареченной! Конечно, он сошел с ума. Да, да! Теперь все понятно!

– Что вам теперь понятно?

– Понятно, почему человек, которого я так хорошо знала… которого любила, – да, любила, хоть он и преступник, – почему он сделал такое. Когда порядочный человек ни с того ни с сего становится изменником, чего же тут ломать голову? Он помешался. Все ясно.

– И раньше вы не замечали в нем никаких признаков политического недовольства?

– Нет, – солгала Берта. – Ровно никаких. А то я, конечно, сразу же сообщила бы куда следует.

Кер негромко рассмеялся.

– Отлично, отлично, – сказал он довольным тоном. – Понятно, почему его наградили крестом. Вы мне очень помогли, фрау Линг. Я чрезвычайно вам благодарен.

– А он… он еще не пришел в себя? – нервно спросила Берта.

– Нет.

Она облегченно вздохнула.

Кер вдруг щелкнул пальцами.

– Хочу попробовать одну штуку. Слушайте, фрау Линг: вы уверены, что Веглер вас любил, не так ли? Вряд ли можно предположить, что он все время обманывал вас с целью улучить удобный случай для саботажа?

Берта тихо охнула: Кер словно ударил ее кулаком.

– Нет, что вы! – с жаром возразила она. – Этого быть не может! Нет, он был… правда же, он был хорошим человеком. Нет, он просто сошел с ума, вот и все.

– В таком случае, – сказал Кер, – вы должны кое-что для меня сделать, фрау Линг. Я хочу, чтобы вы навестили Веглера.

От лица Берты отхлынула кровь.

– Чтобы я его навестила?..

– Иногда любовь делает то, что не в силах сделать медицина. Веглер без сознания. Как знать, быть может, помешательство его только временное? После ранения к нему мог вернуться разум – от потрясения, понимаете? В общем вам следует пойти к нему. Вы с ним заговорите, он услышит ваш голос – и кто знает?.. Стоит попытаться.

– Ох нет, не посылайте меня к нему! – взмолилась Берта.

– А я настаиваю. Почему бы вам не пойти?

– Я… к нему… Ой нет, я боюсь! – воскликнула она, стараясь найти какой-нибудь предлог.

– Чего вы боитесь?

– Он еще убьет меня!

– Вздор. Он в постели, тяжело ранен.

– Все равно! Вы не знаете, какой он. У него силы на троих. Пусть даже он ранен, но если он схватит меня своими ручищами… может, он еще сумасшедший, кто его знает?

– Ну, успокойтесь, – мягко сказал. Кер. – И не будьте дурочкой. Я пошлю с вами человека. Он останется за дверью, так что Веглер его не увидит, а вы будете в полной безопасности. В конце концов, сто шансов против одного, что Веглер вообще не очнется. Но вы должны оказать мне эту последнюю услугу, Фрау Линг. А из больницы отправитесь прямо домой. Я уверен, что больше не будет необходимости беспокоить вас. Следствие почти закончено.

Берта молчала. При мысли, что ей придется опять увидеть Вилли, она чувствовала дурноту.

– Вы окажете маленькую услугу мне, а я вам, фрау Линг. – Улыбаясь, Кер встал со стула, придвинулся поближе к Берте и облокотился о стол. – Собственно говоря, я уже оказал вам одну услугу – исключительно из расположения к вам.

Берта глядела в сторону.

Голос Кера стал медовым.

– Сегодня у меня была одна посетительница… фрау Анна Манке…

Берта окаменела.

– Она сообщила не совсем приятные сведения о вас…

– Я…

– Нет уж, – улыбаясь, перебил ее Кер. – Помолчите, пожалуйста. Фрау Манке сообщила мне, что… в общем это весьма серьезное дело. – Он нахмурился. – Я даже не знал, что ей сказать.

У Берты побелели губы; пальцы ее нервно крутили шаль.

– Но потом я подумал: могу ли я допустить, чтобы такой милой, скромной женщине, как фрау Линг, партия причинила серьезные неприятности? Если даже ей и случилось неуважительно отозваться о фюрере…

– Я… – Берта привстала со стула.

– Сидите! – сердито сказал Кер. – Во всяком случае, я это уладил, фрау Линг. Фрау Манке покинула мой кабинет только после того, как дала обещание никому не говорить ни слова об этом. И она сдержит свое обещание, так как знает, что у фрау Линг есть теперь друг в самых верхах гестапо. – Кер благосклонно улыбнулся. – Ну вот, – продолжал он, легонько положив руку ей на плечо, – разве это не настоящая услуга?

– Да, – благодарно прошептала Берта.

– Я ведь добрый человек. Природный инстинкт заставляет меня защищать очаровательных женщин вроде вас. – Он нежно сжал ее плечо.

– Спасибо, – прошептала Берта; она сидела, словно оцепенев, и глядела мимо него на дырку от выпавшего сучка. – Бог его знает, что может натворить какая-нибудь сплетня.

– Да, – ответил он. – Бог его знает что. – Он почувствовал, как от этой небольшой победы в нем загорается желание, и ласково провел рукой по ее волосам. – Вы и в самом деле прелестная женщина, фрау Линг. Вам сегодня трудно пришлось, я очень сочувствую. Может быть, я сумею вас подбодрить, если загляну к вам как-нибудь, когда закончится следствие? Скажем, в один из ближайших вечеров. Выпьем по чашке кофе, поболтаем…

– Я буду… очень рада, – ответила Берта.

– Отлично, – просиял он, – великолепно. Вы даже не представляете себе, как я буду этого ждать! – Он неохотно снял руку с ее головы. – Так вот… несколько слов напоследок, – добавил он оживленным тоном. – Если заводские рабочие узнают, что Веглер – преступник, это плохо повлияет на их настроение. Поэтому никому ни слова об этом. Решено говорить, что он заболел.