Текст книги "Крест и стрела"

Автор книги: Альберт Мальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Ну, вставай, лежебока, и иди завтракать. Мы с Элли умираем с голоду.

В спальню вбежала Элли.

– Папочка, знаешь что? Отто поймал черепаху. Самую настоящую! Идем скорей, ты должен посмотреть.

Они вышли на веранду, где собака исступленно лаяла на черепаху, а дети визжали от восторга.

– Где ты ее поймал, Отто?

– Я купался, а она сидела на плоту, герр Цодер.

(Отто был очень вежливым мальчиком. Интересно, что с ним стало? Наверное, убит. Русские не понимают немецкой вежливости.)

– Так, так. Черепаха на плоту. Пожалуй, это можно вставить в наше кукольное представление.

– Папочка! – пронзительно закричала Элли. – Можно я ее куплю? Отто говорит, что он отдаст ее, если я заплачу.

– Значит, в десять лет ты уже стал дельцом, Отто? Сколько же ты хочешь?

– Одна марка не много будет, герр Цодер?

– Одна марка за настоящую новенькую черепаху? Да ты так прогоришь, Отто. Я дам тебе две.

Элли завизжала от радости. Он вспомнил, что в восемь лет она ничего не умела делать тихо. Между восемью и одиннадцатью годами она была очень шумным ребенком.

– Где же ты будешь держать черепаху, Элли?

– Я сделаю ей бассейн из камней и буду кормить ее мухами и кузнечиками.

– А когда ты ее откормишь, мы сварим из нее суп, хорошо?

Неописуемый визг.

– Папочка, ты ужасный человек!

– Или, может, мы ее анатомируем?

– Папа, ты невозможно ужасный человек!

– Ну что ж, если у тебя нет склонности к науке… Отто, я иду завтракать, напомни мне попозже– за мной одна марка.

– Э… э…

– Ах ты господи! Я, кажется, сказал: одна марка? Две, конечно две. Пошли, Элли. Отто постережет черепаху.

Так он предавался фантазиям, иногда сочиняя один за другим эпизоды длинного счастливого дня – и все время сознавая, что все это неправда. Но сегодня, войдя в дом вслед за весело щебечущей дочкой, он увидел за столом не жену, а пастора Фриша, и улыбка тотчас же сбежала с его лица; он протер глаза, зевнул и понял, что кто-то стучит в дверь его кабинета.

– Войдите, – хрипло сказал он.

Это был пастор. Он робко вошел в дверь, его близорукие глаза оглядывали кабинет недоверчиво и пытливо.

Цодер быстро поднялся.

– Закройте дверь, пастор. Идите сюда.

Он торопливо прошел через соседнюю приемную в тесное, заставленное приборами помещение – кабинет электротерапии. Фриш, медленно шагавший за ним, остановился на пороге темной комнаты и, когда Цодер указал ему на табуретку, отрицательно покачал головой.

– Такое хорошее утро, – тихо сказал он, – давайте лучше выйдем. Там и поговорим.

Он ждал ответа, чуть склонив голову набок и опустив правое плечо.

– Я не могу отлучаться из больницы, – раздраженно ответил Цодер. – Что с вами? Я же вам сказал: Баумер явится к восьми часам.

– Сейчас только семь, – так же тихо, но упрямо сказал пастор.

– А что если Веглер придет в себя? Или ему понадобится срочная помощь? Тоже, нашли время для прогулки!

– Может быть, в вашем кабинете будет удобнее?

– Какого черта!.. – Цодер остановился: его осенила догадка. – Понимаю. Вы мне не доверяете. Вы хотите разговаривать в другом месте, так как считаете, что здесь, среди всех этих приборов, легко спрятать диктофон?

– Ничего подобного, – солгал Фриш.

– Я вам вот что скажу, – заявил доктор недружелюбным покровительственным тоном. – Вы и без того в моих руках. – Он комически погрозил Фришу длинным костлявым пальцем. – О, вы хитрюга, что и говорить. Эти подрывные лозунги, которые так всех взволновали вчера… «Немцы! Если вы будете порабощать других, вы сами станете рабами». Ха-ха! Раньше, бывало, пасторы писали на камнях в гораздо более евангельском духе: «Придите, страждущие…» или что-нибудь в этом роде. А теперь проповедники взялись за политику. Вы нынче проповедуете как марксист, а, пастор?

– Вздор! – резко бросил маленький человечек. – Что вы на меня наговариваете? Я сейчас уйду. Неужели вы думаете, что я…

Цодер захохотал.

– Я пригляделся к одной такой надписи, прежде чем ее закрасили, мой друг. Эсэсовец поскреб затылок и сказал: «Кто-то ухитрился стянуть краску. Но каким образом? Вся краска для камуфляжных работ всегда запирается на ночь». Ха-ха! Я бы мог ему объяснить. – Цодер нагнулся вперед, в глазах его мелькнули хитрые искорки. – Как ваши десны, друг мой? Все еще кровоточат? А вы не боялись, что сестра Вольвебер доложит мне? Между прочим, она и доложила. Она сказала: «Помните этого Фриша, который приходил сюда на электротерапию – трещина в прямой кишке? Он приходил сегодня. Жаловался на какую-то инфекцию во рту. Попросил у меня марганцовки. Я дала ему несколько кристалликов – это ничего, доктор?»

Фриш молчал. Он снял очки и стал их протирать.

Цодер ухмыльнулся.

– Очень умно придумано, пастор. В школе вы, должно быть, получали по химии пятерки? Растворить в воде немножко марганцевого калия, и получится неплохая эрзац-краска. Ею можно много написать на камне или на стене умывальной комнаты. Теперь слушайте, пастор: как вы думаете, разве я не мог бы донести об этом? Если учесть ваше прошлое, то для гестапо этого вполне достаточно.

С неожиданной смелостью Фриш негромко сказал:

– Полгода назад, когда мы с вами разговаривали впервые, я спросил, нельзя ли воспользоваться вашей больницей, чтобы слушать английские коротковолновые передачи… и сообщать о делах завода. Сейчас вы согласны на это?

– Нет, черт вас возьми! Нет! – отрезал Цодер. – Не впутывайте меня в вашу борьбу.

– Мне нужно еще немножко марганца для десен. Вы дадите мне, доктор?

– Что вы ко мне пристаете? – со злостью спросил Цодер. – Я вам сегодня уже сказал: я не одобряю ни вас, ни то, что вы делаете. Думаете, мне хочется кончать жизнь в концлагере из-за этой вашей чепухи? Может, я и сумасшедший, но не настолько.

– Ладно, – ответил Фриш, что-то вдруг решив про себя. Он присел на табуретку. – Я вам верю. Вы могли бы донести насчет марганца, но не донесли. Что же дальше?

Цодер встал.

– Сначала я все приготовлю, – пробормотал он. – Эта моя сиделка… она может ворваться сюда каждую минуту. Сейчас мне нужен предлог, чтобы отлучиться от Веглера. У вас опять начались боли в области крестца, понятно? – Фриш кивнул. Цодер положил губчатый электрод на процедурный стол. – Спустите штаны и садитесь сюда. Я дам слабый ток. Если вы ляжете, нам будет неудобно разговаривать, так что, если войдет сиделка, сделайте вид, будто вы только что сели. Все будет выглядеть нормально. Она близорукая к тому же.

– А почему слабый ток? – спросил Фриш с безжалостной иронией. – В последнее время у меня опять начались боли. Лечите уж меня как следует, раз такое дело.

– Вот как? Ток либо поможет, либо… Разумеется, голубчик, у вас, наверное, в сорок пять лет рак желудка.

– Благодарю вас.

– А я при чем? Благодарите ваших соотечественников из концлагеря.

Фриш сел на губчатый электрод. Другой электрод он приложил к животу.

– В наших концлагерях развиваются чрезвычайно интересные болезни, – сказал Цодер, включая ток. – Тайна костей динозавра побледнеет перед загадками, с которыми столкнутся будущие антропологи. «Итак, подумаем, – будут размышлять они. – По-видимому, перед нами братская могила немцев двадцатого века. Но какое странное разнообразие костных повреждений: разбитые коленные чашечки, раздробленные суставы пальцев, переломы тазовых костей – очень любопытно. Быть может, у немцев под влиянием климата развивалась особая хрупкость костей или это от недостатка кальция?» – Цодер невесело засмеялся. Придвинув табуретку к процедурному столу, он подсел к Фришу и устремил на него злобный взгляд. – Эх вы! – презрительно воскликнул он. – Вы прошли через все это, а не я. Почему вы бережете жизнь таких чудовищ?

Фриш пожал плечами.

– Я не берегу… Вы об этом хотели поговорить со мной?

– Нет, – пробормотал Цодер. Он помолчал, потом вдруг произнес: – Слушайте, будьте со мной честны. В тот раз, когда мы поссорились, вы сказали, что я сумасшедший. Вы действительно так думаете?

– Нет, – спокойно солгал Фриш. – Я просто разозлился тогда. Могу я повидать Веглера?

– Разумеется, нет. Слишком опасно!

– Это уж мое дело.

– А почему вы хотите его видеть?

– По многим причинам.

– Это невозможно. Сиделка стережет его, как овчарка. Я рассуждаю вполне логично, как вы находите?

– Да. Если вы действительно хотите помочь, то можно придумать, как мне повидать его.

– Я истерзанный человек, пастор. Я буду откровенен с вами. В последние дни я часто подумываю о самоубийстве. Для чего мне жить? Ради чего живете вы, пастор?

– Ради многого.

– Ах да, – безрадостно засмеялся Цодер. – Ради освобождения немецкого народа, так ведь? И ради вашего рака.

– Так как же насчет Веглера? Разговор с ним может оказаться очень важным для дела.

– Все должно идти своим логическим путем, – пробормотал Цодер. – Слушайте, быть может, я немножко ненормален. Я ведь врач и могу наблюдать за собой. Я не забываю о том, что сидел в сумасшедшем доме. Паралич, который хватил меня в Польше, был чисто нервного происхождения. Я это понимаю.

– Как же насчет Веглера? – тихо повторил Фриш. – Прошу вас… у нас нет времени для приятной беседы.

– Я к тому и веду. Все это связано одно с другим. Видите ли, я хорошо разбираюсь в себе. Я сознаю, что иногда мне в голову приходят странные мысли. Я плохо сплю. Я очень нервен. Но с другой стороны, я не теряю чувства логики. И если вы будете придерживаться логики… Будете?

– Конечно, – ответил Фриш, не понимая, о чем речь.

– С Веглером дело обстоит так. Либо он все еще без сознания, либо притворяется. Перед вашим приходом меня позвала сиделка. Она клянется, что, проходя мимо его палаты, слышала его голос. Нет, это не то, что вы думаете. Температура у него повышена, но не настолько, чтобы вызвать бред. И никаких причин такого затяжного бессознательного состояния я не вижу. Но даже если причина существует, я могу привести его в себя уколом стрихнина. Однако… это даст возможность Баумеру учинить допрос.

– Ну?

– Вопрос в том, должен ли я делать укол?

– То есть должны ли вы помогать Баумеру? – с холодным презрением спросил Фриш. – Это и есть ваша главная проблема? Конечно, помогайте Баумеру! Руководствуйтесь тем, как поступила бы ваша покойная дочь. Она, конечно, одобрила бы ваше сотрудничество с баумерами! Быть может, Веглер в полусознательном состоянии скажет и то, что ему известно обо мне – а ему кое-что известно! Можете ликовать – Баумер увеличит вам табачный паек!

– Погодите, – хрипло сказал Цодер. – Выслушайте меня, пожалуйста. – Его уродливое морщинистое лицо стало вдруг жалким. – Как вы думаете, почему я задержал Баумера до утра? Конечно же, чтобы сначала поговорить с вами. Я знаю, я говорю путано. Но я хочу поступить справедливо. Помогать Баумеру – нелогично, но помогать Веглеру – тоже нелогично. Я должен придерживаться твердых принципов. Это все, что у меня осталось, – мои принципы. Вы даже не знаете, пастор, какой вулкан недоверия постоянно кипит во мне!

– К кому?

– К кому? Да хотя бы к вам, – с яростью сказал Цодер. – К вам, потому что вы – немец. К Веглеру, потому что он – немец. К самому себе, потому что я – немец. Нет, на этом вы меня не поймаете, – хитро усмехнулся он. – Тут я вполне логичен. Я помню о своих человеческих принципах. Вы меня не собьете.

«Значит, вот к чему все свелось: надо сидеть наедине с сумасшедшим и обсуждать этические принципы его сумасшествия!» – с грустью подумал Фриш.

– Слушайте, – сказал Цодер, – если вы считаете, что я рассуждаю нелогично, докажите это. Я отдаю должное поступку Веглера. Но, думаете, я не наблюдал таких веглеров в Польше? Веглер – немец. По чьей милости на улицах валялись трупы стариков и старух? Кто ради забавы разбивал лопатой черепа евреям? «Приказ», – говорили они, если только вообще что-нибудь говорили, и пожимали плечами. Нет уж, вы не рассказывайте мне про веглеров! Порядочный человек, получив приказ заколоть штыком ребенка, ответит: «Убейте меня, но я этого не сделаю!» Или застрелит офицера и поплатится за это. А как поступали веглеры в Польше? Они пожимали плечами и говорили: «Приказ!» Но что-то я не слыхал, чтобы немецкому солдату приказывали насиловать крестьянских девушек. А он делал это с радостью и даже просил приятелей запечатлеть его подвиги на пленке. – Рот Цодера перекосился, глаза, обычно такие безжизненные, горели дикой злобой. – И кто же они, эти немецкие чудовища в человечьем облике, эти каннибалы, прикидывающиеся обыкновенными людьми, но умеющие только строчить из автомата? Кучка солдат-эсэсовцев? Не будьте наивным! Вся немецкая армия – плоть и кровь немецкого народа. Я видел их на войне. А на площади нашего городка я недавно видел их родителей. Во всей Германии хозяйки ощупывают мускулы польских девушек, а мужчины осматривают зубы у русских, словаков и прочих несчастных созданий, которых они покупают, как рабов. Можно ли этому поверить? Да, такое происходит повсюду. На наших улицах продается человеческая плоть. Баумер сказал мне, что у нас в стране работает уже шесть миллионов пленных. И каждый день прибывают все новые эшелоны рабов. – В углах его перекошенного рта вскипали пузырьки слюны. – Будь прокляты немцы! – крикнул он. – Будь они прокляты, прокляты!

– Тише, – перебил его Фриш. – Вас услышат.

– Будь они прокляты! – шепотом продолжал Цодер, – отныне и во веки веков будь прокляты все немцы! Это зачумленный народ! Раса поработителей. Вот уже семьдесят лет, как мы стали такими. Все без исключения. Пусть только вас возьмут в армию, и вы тоже станете пожимать плечами: я, мол, должен подчиняться приказу!

– А Веглер? – мягко спросил Фриш. – Разве он тоже такой? Вы ведь сами понимаете, он не такой, как другие. Он дал сигнал англичанам. Нет, вы так и не объяснили, что такое Веглер, мой логически рассуждающий друг, и те немцы-антифашисты, что на моих глазах погибали в концлагерях. Больше того, вы сами знаете, что немцы бывают разные.

Цодер молчал, кусая губы.

– Послушайте, – сказал пастор. – Мы живем в недоброе время. Разве я это оспариваю? Я не был в Польше, но газеты я читаю. «К двенадцатому июля Роттердам будет очищен от евреев… Части СС карают деревню за укрывательство партизан…» Я понимаю, что это означает. Между строк я читаю об убийстве ни в чем не повинных людей. История не сможет зарегистрировать все преступления этих страшных лет…

– Преступления немцев, – вставил Цодер.

– Да, немцев. Но вы не младенец, вы должны понимать, что зло родилось не вчера. Мы прожили с ним бок о бок много лет, Цодер. – Голос его стал злым. – Черт вас возьми… Вы видели, как эти негодяи захватили власть на горе нашему народу. Вы видели, как одурачивали людей, как затыкали им рты. Никакой тайны не было. Так происходило повсюду. И так может случиться опять. А теперь наш народ, одураченный, озверевший, разносит эту чуму по всему миру. Да, мы виноваты в этом! Должны ли мы наложить на себя епитимью и стремиться к искуплению? Должны ли мы очистить нашу культуру от милитаризма, от расовой гордыни? Да, да. И должны ли мы возместить…

– Возместить? – почти закричал Цодер. – Разве можно вернуть к жизни хоть одного безвинно убитого? Разве сто миллионов сердец облегчит какая-то епитимья?

– Тише! – сказал Фриш. – Будьте же…

– Какая чепуха! – опять перебил его Цодер, понижая голос. – Неужели, божий человек, это и есть ваша мораль, эти пустые слова об епитимье?

– Нет, – грустно ответил Фриш. – Вы не хотите меня слушать, поэтому и не понимаете.

– Чего я не понимаю?

– Что зло на земле не ново! – Голос пастора задрожал от волнения. – В Риме сжигали христиан, а готы разгромили Рим; в Англии протестанты убивали католиков, а во Франции католики устроили резню протестантов. Зло не ново, друг мой, и ни один народ не обладает монополией на добро: нужно понимать истоки зла – оно не зарождается в воздухе, его не приносит ветром, у него есть свои источники и причины, свои условия для роста и существования. И это нужно понять!

Цодер криво усмехнулся.

– Это и есть ваша логика? Общественное развитие движется вперед. Сифилис я лечу не заклинаниями, как раньше лечили его знахари. И нет оправдания современным людям, если они ведут себя, как каннибалы.

– Отлично, – сказал Фриш, – но какой вывод вы делаете из этого?

– Должно прийти возмездие! – шепотом сказал Цодер, близко наклоняясь к Фришу. – Необходимо защитить человечество. Этот очаг чумы должен быть сметен с лица земли. Вот ради чего я живу – чтобы увидеть возмездие.

– Да, – сказал Фриш, – возмездие должно прийти, это верно. Но в восемь часов придет Баумер, и я вас спрашиваю: кому вы будете помогать, ему или Веглеру?

– Не знаю, – простонал Цодер, прикрыв глаза дрожащей рукой. – Тут нет логики. Мне следовало бы дать Веглеру умереть и покончить со всем злом. Я знаю… знаю… Веглер – враг Баумера. Я тоже враг Баумера. Это меня и сбивает с толку. Я хотел поговорить с вами…

Фриш вдруг протянул руку и тронул Цодера за плечо.

– Взгляните на меня, – мягко произнес он.

Цодер отнял руку от глаз.

– Вы же знаете, что Веглер – это не Баумер. Да, он тоже немец, но другой.

Цодер кивнул.

– Дружище… не думайте, что я не могу вас понять.

Глаза пастора, только что бывшие такими враждебными, сейчас смотрели на измученное лицо доктора теплым, лучистым взглядом.

– Будьте же честны, дело не в Веглере. Вы сами это знаете. Вы знаете, что он ненавидит этих преступников так же, как и вы. Дело в вас самом, в вашей душе. Вы не можете вынести бесчеловечности нашего времени, и ярость заставляет вас обвинять всех, слепо и огульно. А Веглер опровергает ваше обвинение. Поэтому вы сбиты с толку. Нет, дело не в Веглере, и даже не в Германии: вы увидели Человека, и это повергло вас в смятение.

Цодер отвел глаза.

– Я нисколько не в смятении, – проворчал он. – Мой принцип ясен. Я…

– Послушайте, – мягко сказал Фриш. – Когда-то моим символом веры были слова пророка Михея: «Чего требует от тебя господь – действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред богом твоим». И я носил эти слова в своем сердце. «Как это удивительно! – думал я. – Это тот нравственный путь, который я изберу для себя». Какой вздор! Разве я понимал, что такое нравственность? Ничего я не понимал. И знаете почему? Потому что я ничего не знал о Человеке и его жизненных потребностях. Я и о боге ничего не знал, так как я убежден, что нельзя понять бога, не видя Человека.

– Я знаю человека, – сказал Цодер. – Он гнусен. Я видел следы его ног. Они кровавы. В нас есть первобытная слизь. Да поможет нам бог – мы мерзкие созданья. Где в животном мире вы встретите неосознанную жестокость немецкой солдатни? Нигде! Звери загрызают зверей, когда голодны, но не ради забавы. Нет, я не верю в вашего бога, в вашу совесть – и в вашего человека.

– Было время, – медленно сказал Фриш, – когда я испытывал те же чувства, что и вы. Но я не так труслив, как вы, Цодер, и не до такой степени нелогичен.

– Что?! – У Цодера запрыгали губы. – Если вы еще раз назовете меня сумасшедшим, я вас ударю. Клянусь вам, ударю! Мне не нравится ваша физиономия. Знаете, на что она похожа? На неумелый рисунок. Ни черт, ни характера. Бесцветная. И зачем, спрашивается, я вас слушаю?

– Вы слушаете меня потому, что вы – порядочный человек, – спокойно ответил Фриш. – Но повторяю: вы – трус.

Может, раньше я и считал вас сумасшедшим, но теперь нет, уверяю вас. Вы стали мне гораздо понятнее. Я не освобождаю вас от моральной ответственности. Вы во многом виновны и к тому же трусливы… а вашу пресловутую логику вы носите в жилетном кармане и достаете, когда понадобится… – Фриш умолк и настороженно прислушался. Снаружи донеслись голоса. Они приближались и стали отчетливее.

– Да нет, не здесь, – вон там, – сердито крикнул кто-то. – И не по прямой, неужели вы не понимаете? Зигзагами, понятно?

– Они роют щели, – сказал Цодер.

Фриш кивнул; напряженность отпустила его.

– Который час?

– Двадцать пять минут восьмого.

– Ладно. – Он закашлялся, и лицо его слегка исказилось. – Цодер, помолчите минутку и выслушайте меня.

Доктор передернул плечами.

– Я вам не союзник, – пробормотал он, – и вы мне тоже.

– Когда я учился в духовной семинарии, – торопливо начал Фриш, – у меня была одна цель: постичь бога. И мне казалось, что это мне удалось. Но один вечер перевернул все мои представления. Вы помните? Это был тот вечер, когда коричневорубашечники потащили меня на вокзал. Знаете ли вы, Цодер, что чувствует человек, когда божьи создания избивают его, унижают, заставляют бегать на четвереньках, а другие смотрят и молчат? Огромное отчаяние. «Зачем жить? – думал я. – Ради чего? Если человек таков, значит у него нет души, он – зверь, и разве мыслимо жить среди таких людей?»

Хриплый голос прокричал снаружи:

– Щель должна быть по плечо человеку, иначе она ни к черту не годится! Ну-ка, полезайте туда, измерьте сами!

– Но потом я попал в концлагерь, – вполголоса продолжал Фриш. – Там я два года размышлял о том, что такое мораль, Я толковал об этом с другими. И постепенно мне стало ясно, как далека от живого человека та этика, которой нас учили в семинарии. «Добро и зло», – говорили мы. – «Человек должен быть добродетельным». А что мы знали о происхождении добра и ала? Поверьте мне, мораль не имеет ничего общего с церковной кафедрой. Церковь – только место для сборищ, где можно – разумно ли, глупо ли – обсуждать вопросы морали. Человеческую мораль порождают условия жизни. Добродетели и пороки людей – как плоды, произрастающие на почве их существования. Богач никогда не станет красть хлеб. Ему это не нужно. Он украл бы империю, если б мог, и считал бы это нравственным поступком. А какой добродетельный поступок должен совершить отец, на глазах у которого умирает от голода ребенок? Как пастор, отвечу: он должен украсть. Этот поступок нельзя осуждать, он неизбежен. Что должно считаться нравственным для русских, родину которых захватил враг? Убивать. И какую нравственную идею усвоил пастор, побывавший в концлагере? Отвечаю твердо, Цодер, без всякого смирения: он научился ненавидеть существующее ныне зло, ненавидеть людей, использующих свою власть, чтобы творить зло, и ненавидеть убеждения, которые порождают зло. – Фриш остановился; его влажные молящие глаза не отрывались от лица Цодера. – О, выслушайте меня! – горячо зашептал он. – Если мы твердим: «Не убий», не вникая в причины убийства, то это не нравственность, а безнравственность. Люди затевают войны, но по каким причинам? Ведь несчастный немецкий крестьянин, гибнущий в России во имя ложного патриотизма, не жаждет завладеть русской нефтью или пшеницей. А если даже и жаждет, тогда он дважды одурачен, потому что, если он выживет, добыча достанется не ему, а прежде всего тем, кто послал его воевать. Разве вы не понимаете, Цодер? Кто вдолбил нашим детям, что воевать – это высшая честь? Почему? Кому нужны пешки? Вы – врач. Когда к вам приходит человек с гноящимися болячками, то, пусть он даже отвратителен, вы все равно стараетесь найти микробы заражения. Неужели вы не видите микробов зла? Это те, кто превратил людей в марионеток, Цодер! Кто стремится сделать Германию империей – вы, я, Веглер? Господи боже, да поймите же вы наконец, в чем дело! Когда дети голодают, их отцы воруют! Когда такой народ, как наш, истязают голодом, потом обманывают, потом раздувают в нем самомнение, то его легко можно сделать хищным. Так действует зло, Цодер, и его источники легко нащупать, они реальны, они имеют свою историю и свое происхождение.

– Не говорите мне, что правители развратили немецкий народ, – холодно, сквозь зубы, произнес Цодер. – У каждого народа такое правительство, какого он заслуживает. Я не хуже вас знаю нашу имперскую грабиловку. Но когда человек убивает ни в чем не повинного младенца, нельзя ссылаться на дурное воспитание. Он знает, что делает! Он мерзок, он развращен, и его уже ничто не исправит. Моральный принцип нашей немецкой души состоит в том, чтобы захапать весь мир. Чтобы не упустить ни одной прекрасной страны, ни одной красивой женщины, ни одной грозди винограда или виноградной лозы. Вот она, наша настоящая мораль!

– Нет! – горячо возразил Фриш. – Это не немецкая мораль! Ни у одного народа нет предопределенного удела. Вы думаете, я оправдываю преступления? Есть немцы, которых ничто уже не исправит, это верно! Кому же это знать, как не мне? Ведь немцы искалечили мое тело. Но ответьте мне: разве человеческая подлость так уж редка на земле? Разве другим народам она неведома? И еще ответьте мне: откуда это все взялось? Вы говорите, вы – ученый. Можете вы показать мне эту предопределенность в составе немецкой крови? Что это – какая-нибудь таинственная инфекция?

– Вы о чем?

– Я говорю о национальной развращенности… Я требую, чтобы вы мне показали ее в немецкой крови!

– Да что вы плетете! – зло огрызнулся Цодер и вдруг, хлопнув в ладони, расхохотался. – Когда-то у меня была одна мечта, – неожиданно сказал он, поглощенный какою-то своей мыслью. – Я представлял себе, как Гитлера притаскивают в зал суда. Там я показываю ему пробирки с кровью, взятой у него, у француза, еврея, китайца и негра. И говорю ему: «Ну, ты, маляр паршивый, посмотри-ка на каждую из этих проб в микроскоп и скажи, есть ли между ними разница!» – Дикая радость исчезла с лица Цодера так же внезапно, как и появилась. – Но в Германии нет такого судебного зала, – простонал он. – И микроскопов нет ни одного!

– Но откуда же все это взялось? – мягко повторил Фриш. – Каждое поколение рождается чистым и невинным. Каким же образом взрослые превращаются в варваров?

– Кто знает! – пробормотал Цодер. – Пусть вам ответят те, кого это интересует. Меня же интересует только справедливое возмездие.

– Нет, – презрительно бросил Фриш, и его кроткие глаза загорелись гневом. – Вас вовсе не интересует справедливое возмездие. Вы – циник, а циники всегда трусливы. Вы отстранились от жизни и умыли руки. Вы думаете, виноваты все немцы, кроме вас? Нет, вы тоже виноваты. Так слушайте же: если Веглер симулирует бессознательное состояние, значит, у него есть на то свои причины. Да будет над ним милосердие господне, но и вы обязаны защитить его. А если он не симулирует, вы все равно обязаны защитить его. Я прошел длинный и горький путь, Цодер. Веглер – мой последний пророк. Теперь я узнал, что такое Человек, в чем его нравственность и каким может быть его будущее. И мне кажется, теперь, наконец, я снова познал бога. И, как человек нравственный, я готов пожертвовать жизнью, чтобы защитить Веглера от вашего цинизма и вашей трусости.

Некоторое время оба молчали, уставясь друг на друга. Потом Фриш смиренно произнес:

– Вы должны выслушать меня, Цодер. Умоляю вас. Осталось всего несколько минут. Дайте мне возможность повидаться с ним. Я знаю, слова мои были бахвальством. Веглер, в конце концов, на вашем попечении.

Цодер пожал плечами.

– Я ничего не могу обещать. Ваша совесть говорит одно, а моя – другое. У вас ваша пасторская мораль, у меня – мое отвращение.

– Хорошо. Но послушайте! Вы сказали, что немецкая армия состоит из таких людей, как Веглер. Неужели вы не понимаете, Веглер – тоже немец, но он стал саботажником. И я знаю почему. Я знаю, что у него в душе.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, потому что он обратился ко мне за помощью.

– Когда?

– Вчера.

Цодер помолчал, недоверчиво глядя на Фриша.

– Вот как! – произнес он наконец.

– Вчера днем я спал у себя в бараке, – начал Фриш. – Веглер пришел и разбудил меня. Он сказал, что ему нужно поговорить со мной. Мы пошли в лес. Мне уже было известно, что его наградили крестом «За военные заслуги». Я ему не доверял. Я спросил, почему он не на работе, но он не смог объяснить мне. Потом он сказал нечто такое, что меня испугало. «Вчера поздно вечером я возвращался домой, пастор… – сказал он. – Я шел лесом. И видел вас. Правда, на расстоянии, но я вас узнал». Тут он замолчал. Как видно, заколебался. Он смотрел на меня так, будто старался заглянуть в мою душу. «А почему вы были не на работе, пастор?» – спросил он. Я сказал, что мне нездоровилось. Понимаете, под этим предлогом я и ушел вчера с завода. Мастер отпустил меня на полчаса. Марганец был у меня с собой, и времени хватало, чтобы написать лозунги.

Цодер кивнул.

– Тогда Веглер спросил: «Пастор, скажите правду, это вы писали на камнях?» А что я мог сказать? Веглера я не знал. Молчаливый человек, каких тут много. То, что о нем было известно, не внушало доверия: сын – эсэсовец, теперь вот – крест… Я стал отрицать. Я подумал, что меня, наверное, заподозрили и это просто неуклюжая ловушка. – Фриш помолчал; глаза его погрустнели. – А потом, когда меня вызвал комиссар гестапо, я понял, зачем приходил ко мне Веглер. Он одинокий, растерявшийся человек. Мы живем в джунглях, где никто не знает, что на уме и на сердце у других. Его привело ко мне отчаяние, душевная тоска, но он боялся меня, а я – его. И когда я повернулся к нему спиной, он стал действовать в одиночку, слушаясь своей совести.

– Откуда вы знаете? – подозрительно спросил Цодер.

– Знаю. Веглер собирался жениться на одной крестьянке. Она сказала комиссару, что Веглер чувствовал себя виноватым перед поляком, которого она недавно купила. Комиссар не понял, что это значит. Он спросил меня: «Почему человек может чувствовать себя виноватым?»

«Если он согрешил перед господом или перед ближним своим», – ответил я.

«Нелепость какая-то, – сказал комиссар. – Как мог Веглер чувствовать себя виноватым перед поляком, когда он его и в глаза-то не видел?»

– Но я все понял. А вы понимаете, Цодер? Веглер ощущал свою вину так же, как ощущаете вы. Он не мог вынести, что немцы покупают людей, как скот. Вот почему Веглер дал сигнал англичанам. Другого объяснения нет! Он хочет поражения Германии так же, как хочу этого я! Потому что только на развалинах этого сумасшедшего дома можно построить нечто новое. – Глаза пастора загорелись. – Но вы, Цодер, в моральном смысле гораздо ниже Веглера и ниже меня. Вы уклоняетесь от ответственности, вы умыли руки. И разуверившись в Германии, вы разуверились и в Человеке. Вы ничего вокруг себя не видите, вы живете только ненавистью. А это либо трусость, либо сумасшествие. Выбирайте сами!

– Что может породить, – сердито проворчал Цодер, – что может породить такой зачумленный народ, как наш? Один человек саботирует. Другой пишет на стенах умывалки. Разве это что-нибудь значит по сравнению с общим моральным разложением?

– Да! – страстно воскликнул Фриш. – Люди далеко не ангелы, это верно. Но если человека можно повести по пути зла, то можно направить и на путь добра. В своем историческом развитии Человек великолепно шагнул вперед, но, увы, иногда он делает шаг назад. Неужели вы этого не понимаете? Я говорю уже не о нашем немецком народе. Я говорю о Человеке. В концлагере я увидел, до какой степени унижения можно довести людей. Но зато я узнал, сколько в людях благородства. А если одни могут быть подлецами, а другие благородными, – значит, благородными могут быть все. Вы думаете, я считаю себя ни в чем не виноватым? Тысячу раз нет! Почему не восстал мой дух, когда убили первого еврея? – Фриш вдруг стукнул себя кулаком в грудь. – Я молчал, и вы тоже молчали, и молчал весь мир! Среди моей паствы не было евреев, и я никогда не считал их своими кровными братьями. А почему? Потому, что моя милая добрая мать внушила мне глупый, бессмысленный предрассудок, который когда-то переняла у своей матери… Потому что даже в моей богобоязненной семинарии существовал этот предрассудок. И только когда веревка захлестнулась вокруг моей собственной шеи, а на груди появилась бессмысленная надпись: «Я – еврейский прихвостень», – только тогда я понял, что сам накинул себе на шею эту петлю, что после моего молчания это было неотвратимо, как наступление ночи после дня.