Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

Позднее я посетил и занятия по географии. Здесь я обратил внимание на то, что в ходу были карты, начерченные в одном и том же масштабе, в силу чего Россия была представлена на чрезвычайно большой, а Швейцария на очень маленькой карте. Мне был понятен смысл этого правила: при живом юношеском воображении так лучше запоминалось соотношение величин. Тут мне вспомнилось пари на какую-то мелочь, которое мы в детстве заключили по поводу того, находится ли Филадельфия чуть ли не на широте Рима, что большинство со смехом отрицало. Принесенная карта показала, что Филадельфия южнее Неаполя. Присутствующие при этом взрослые дружно сказали тогда, что у детей эту ошибку вызывают, должно быть, пространственные соотношения, в которых вычерчены наши обычные карты. Карты, которыми пользовался Густав, были изготовлены чертежником из столярной мастерской по картам наших так называемых атласов.

Я спросил своего гостеприимца, изучает ли Густав также историю, на что он ответствовал:

– Очень часто молодым ученикам заодно с географией преподают и историю. А я думаю, что это неверно. Если при описании земли смотреть не только на историческое деление земли и стран, что я тоже считаю ошибкой, а и на постоянные формы земли, на которых и под влиянием которых образовались различные народы, то земля – предмет естественный, а география в большой мере – составная часть естествознания. Сведения о природе, если уж противопоставлять природу и людей, гораздо доступнее нам, чем знания о людях, потому что предметы природы можно поставить вне нас и рассмотреть, а предметы человечества заслонены от нас нами самими. Кажется, что должно быть наоборот, что себя самого надо бы знать лучше, чем чужое, многие так и думают. Но это не так. Дела человечества, даже дела нашей собственной души скрыты от нас, как я уже сказал, или, по меньшей мере, замутнены страстью и себялюбием. Разве не считает большинство, что человек – это венец творения, что он лучше всего на свете, даже неведомого? И разве не полагают те, кто не в состоянии выйти из своего «я», что вселенная, в том числе даже бесчисленные миры вечного космоса – всего лишь арена этого «я»? А дело обстоит вовсе не так. Я считаю поэтому, что лишь после изучения общественных наук Густаву следует перейти к наукам о человеке, держась тут примерно такой последовательности: соматология, психология, логика, этика, правоведение, история. Затем пусть почитает что-нибудь из книг философских, а уж потом ему самому надо вступать в жизнь.

Для занятий с Густавом были назначены определенные часы, которых старик никогда не пропускал, для самостоятельной работы были отведены другие часы, и Густав соблюдал их опять-таки самым добросовестным образом. Остальным временем он мог распоряжаться свободно.

Такие часы мы не раз проводили в читальной комнате. Часто приходил туда и мой гостеприимец, а случалось, и Ойстах или еще кто-нибудь из работников. Книги, которые читал Густав, определялись выбором его учителя. Мальчик пользовался ими прилежно, но я никогда не замечал, чтобы он потянулся к какой-нибудь другой книге. У Ойстаха и других выбор был свободный, и, конечно, у меня тоже. Будучи в этом доме в первый раз, я посетовал, что комната с книгами отделена от читальной комнаты, это казалось мне неудобством и излишеством. Но теперь, погостив здесь подольше, я понял ошибочность своего мнения. Оттого, что в комнате для книг ничего не происходило, кроме того, что в ней хранились книги, она была как бы освящена, а книги приобретали важность и значительность: комната – их храм, а в храме не работают. Этот порядок есть и некий знак почтения к духу, которым во всем его многообразии наполнены эти отпечатанные и исписанные листы бумаги и пергамента. В читальной же комнате этот дух затем действительно поступает в дружеское пользование, и его величие входит непосредственно в круг наших земных потребностей. Комната эта к тому же довольно удобна для чтения. Сюда заглядывает приятное солнце, здесь висят зеленые занавески, здесь стоят удобные кресла и приспособления для чтения и письма. Даже то, что каждую книгу полагалось, попользовавшись, относить на ее место в другую комнату, мне теперь нравилось. Это создавало дух порядка и чистоты, и система именно в книгах есть корпус знания. Когда я теперь вспоминал виденные мною библиотеки с лестницами, столами, креслами, скамейками, на которых что-то лежало, книги ли, бумаги ли, письменные принадлежности или вовсе метелки, такие книжные залы представлялись мне церквами, в которые наволокли всякий хлам.

Я часто ходил также к Ойстаху в столярную мастерскую. В один из первых ясных дней я вынес оттуда с его разрешения все рисунки и не спеша, подробно еще раз их рассмотрел. Просто не верилось, как продвинулся я в рисовании благодаря упражнениям, проделанным истекшей зимой. Многое из увиденного я понимал теперь лучше, чем летом, да и большинство работ понравилось мне больше. Я показал Ойстаху кое-что из своих рисунков, особенно из ботанических зарисовок, множество которых я на этот раз привез в чемодане. При первом же моем визите в мешке у меня были только некоторые записи, подзорная труба и другие вещи, помещающиеся в таком небольшом вместилище. А рисунков не было. Ойстах обрадовался им. Но любопытно было видеть, как смотрел он на эти ботанические рисунки: не как любитель и знаток растений, а как архитектор, который может использовать их форму. Он и сам пытался позднее зарисовывать живые растения. Но тут еще больше дало себя знать его отличие от любителя растений: на его картинах растения путем незаметных добавок постепенно превращались в красивые орнаменты. Да и выбирал он себе, как правило, такие образцы, которые были ближе или могли быть приближены к его профессии. Что касается других изделий столярной мастерской, то он показывал мне все и многое, если я просил, объяснял. И в этом отношении я с прошлого лета, казалось мне, сделал успехи – потому, в частности, что, видимо, хорошенько рассмотрел и запомнил отцовскую мебель, чтобы представить ее здесь и сравнить со здешней. Я стал теперь восприимчивее к формам, многое нравилось мне больше, чем прошлым летом, и я замечал многое, чего тогда не замечал. Порой, когда предполуденное солнце мягко светило сквозь закрытые занавески, мы сидели в приятной комнате Ойстаха и говорили о самых разных вещах.

В послеполуденное время, особенно при пасмурной погоде, когда работы под открытым небом свертывались, приятно было собираться в кабинете моего гостеприимца. В такие, более свободные часы эта комната, наполняясь людьми, становилась местом, объединявшим маленькое общество обитателей усадьбы, если оно вообще как-то объединялось. Старик-хозяин сделал эту комнату очень уютной, хотя и приспособил для одиночества, поскольку и вообще, если не собирал для чего-либо людей вокруг себя, любил одиночество. Возле кресла у него была укреплена веревка от колокола, спускавшаяся через пол в людскую и позволявшая быстро позвать слугу. Нечто подобное было и в спальне. Там, кроме обычной веревки колокола, имелись на боковых досках кровати две пластинки, которые при малейшем нажатии на них приводили в движение громко и долго звенящий колокол, чтобы, случись что-либо со стариком, можно было бы поспешить на помощь. У двух слуг всегда находились ключи от его покоя, так что и ночью можно было отпереть дверь снаружи. Это все придумал Ойстах, потому что старик не хотел быть в чем-то стесненным челядью, и даже близость ее мешала ему. Он и Густаву не разрешил спать в соседней комнате, чтобы не привыкать к нему и потом не тосковать о нем, поскольку юноше придется когда-нибудь уйти из дома. Собираясь в кабинете моего гостеприимца, обсуждали обычно дела поместья, необходимые изменения, предстоящие работы и произведения искусства. Сюда приносили планы и наброски вещей, которые надо было сделать из дерева или которые были связаны с посадками в саду или перестройкой зданий. Было полезно приносить такие наброски именно в эту комнату, потому что здесь они попадали в прекрасную, наилучшую обстановку, где любая ошибка, любая погрешность сразу же обнаруживалась и могла быть исправлена. В дни, когда в хозяйский кабинет приходило много людей, на изысканном его полу, чтобы не повредить такового, всегда постилали ковер.

Когда бывало сухо, мы часто ходили на хутор. Там вовсю шли работы, которые приносит с собой ранняя весна. С прошлого года здесь все стало гораздо благоустроеннее. Должно быть, до поздней осени и даже зимой, насколько это было возможно, здесь прилежно трудились. Во внутреннем дворе не только красиво вымостили землю около зданий и посыпали всю его площадь чистым песком, но и устроили в середине его небольшой фонтан, три струи которого падали в окруженный клумбой бассейн. На все это глядели светлые окна домов хутора. И хотя две стороны двора составляли амбары и стойла, эта часть здания походила на родовой замок. Я спросил своего гостеприимца, не возвел ли он и новые стены, потому что хутор кажется более ухоженным, чем в прошлом году, да и красивее других хуторов в этих краях.

– Никаких новых стен я не возводил, – отвечал тот, – только прибавил несколько новых орнаментов и увеличил окна. Основа уже была. Хутора и большие крестьянские усадьбы в наших местах построены не так некрасиво, как вам кажется. Просто они всегда достроены до определенной меры, не больше. Нет завершенности, как бы отшлифованности, потому что ее нет в душе жильцов. Я лишь навел этот последний лоск. Если бы дать побольше примеров, то в стране изменились бы представления о надлежащем виде домов и пригодности их для жилья. Этот дом послужит таким примером.

Дороги вокруг хутора и его лугов тоже были не такими, как прошлым летом. Они были твердые, обложены белым кварцем и очень четко очерчены.

В ясные полдни, становившиеся все теплее, я посиживал на скамейке, опоясывавшей высокую вишню, и глядел на голые деревья, на взбороненные поля, на зеленые полоски озимых, на уже зеленеющие луга и сквозь пар, который испускает земля ранней весной, на высокие горы, искрившиеся еще в изобилии лежавшим на них снегом. Густав часто сопровождал меня, вероятно, потому, что по возрасту я был ближе к нему, чем все другие обитатели дома. Поэтому он любил сидеть со мной на скамейке. Ходили мы и в поля, и он показывал мне то куст, на котором вот-вот распустятся почки, то солнечное место с первыми травинками, то камни, вокруг которых играли какие-то уже появившиеся ранние зверьки.

Однажды я обнаружил в шкафах естествоведческой коллекции образцы всех местных пород дерева. Они представляли собой кубики, две плоскости которых были поперечными, а остальные четыре продольными срезами волокон. Из этих четырех плоскостей одна была шершавая, вторая – гладкая, третья – полированная, а четвертая – с корой. Внутри кубиков, которые были полыми и открывались, находились засушенные цветки, плоды, листья и прочие примечательные принадлежности данного растения, даже, например, мхи, обычно растущие в определенных местах. Ойстах сказал мне, что заложил эту коллекцию и придумал этот порядок хозяин – так называли моего гостеприимца все жители дома, только Густав называл его приемным отцом. Такую же коллекцию хозяин хочет собрать еще раз и подарить ремесленному училищу.

Странная одежда хозяина и его привычка ходить с непокрытой головой, поначалу весьма поразившие меня, совершенно перестали меня смущать, и то и другое, собственно, даже подходило к его окружению, имея в виду и его комнаты, и живших с ним рядом людей, среди которых он не выделялся как некий аристократ, а держался как равный и от которых все-таки отличался какой-то самобытностью. Напротив, мне думалось, что многое, считавшееся у нас образцом вкуса, таковым отнюдь не является, и уж никак не мужские городские пальто и шляпы.

По моей просьбе меня однажды повели в комнаты, обставленные в женской манере. Они мне опять очень понравились, особенно последняя, маленькая, которую я теперь назвал «роза». Здесь можно было сидеть, мечтать и озирать окрестность через приятного вида окно. О назначении этих комнат я, естественно, спрашивать не стал.

Я часто рассказывал моему гостеприимцу о своем отце, о матери и сестре. Я рассказывал ему обо всех наших домашних обстоятельствах и не раз, насколько мог подробно, описывал вещи, которые отец держал у себя в комнатах и считал ценными. При этом я не называл своей фамилии, а он меня о ней и не спрашивал.

Не знал я все еще, хотя побыл в его доме уже довольно долго, и его фамилии. Случайно она оказалась не названа, и поскольку он сам ее не сказал, я из принципа никого об этом не спрашивал. Легче легкого было узнать ее у Густава или Ойстаха. Но менее всего мне хотелось спрашивать этих двоих, и уж подавно Густава, когда он множество раз невзначай говорил «приемный отец». Хозяин был очень добр ко мне, очень приветлив, очень любезен со мной, но он не называл своей фамилии, а с уверенностью предположить, что я знаю ее, не мог. Поэтому я решил вообще нигде, даже совсем далеко от этого места, не спрашивать фамилии владельца дома роз.

Постепенно все заметнее, все разительнее менялась погода. Дни стали гораздо длиннее, солнце грело все жарче, часы, когда небо было ясно, безоблачно, стали дольше тех, когда оно было в облаках или в дымке, земля зеленела, деревья распускались, над розовыми кустами у дома работа кипела, и весна пришла настоящая. На эту пору давно уже было назначено мое отбытие. Я еще раз сказал это своему гостеприимцу, и когда я занялся отправкой своего чемодана, был точно определен день отъезда.

Мы еще раньше договорились, что я распределю свою работу так, чтобы ко времени цветения роз вернуться и снова пожить в доме. Поскольку я видел, что мне здесь рады и что по части внешних средств я дому не в тягость, а душа моя привязалась к этому месту, такой договор вполне отвечал моему желанию. Только из горных долин, считал мой гостеприимец, мне придется отправиться в обратный путь еще до того, как там распустятся розы, потому что здесь, благодаря лучшей почве и лучшему уходу, они расцветают раньше, чем в прочих частях страны. Я согласился, и на том порешили.

За день до моего отбытия вернулся брат Ойстаха. Лет ему было двадцать с чем-то, он был хорошо сложен, смуглощек, обладал темными кудрями и толстоватыми губами. Мне показалось, что я уже несколько раз встречался с ним в моих походах. Он принес в своем альбоме множество зарисовок, в том числе и очень хороших, которые были с интересом рассмотрены. Теперь их нужно было воспроизвести на бумаге большего формата и в более художественной манере.

Побывав еще вечером накануне отбытия на хуторе, сходив на следующее утро к Ойстаху и старикам-садовникам, попрощавшись с обитателями дома и простившись перед тем со своим гостеприимцем и Густавом, я стал спускаться с холма под уже доносившееся из сада, из живых изгородей и с посевов по-весеннему мощное пение птиц.

7. Встреча

По пути к месту своего назначения я зарисовал одну красивую статую, которую нашел в нише в развалине какой-то стены. Для этого я извлек из мешка, где теперь всегда носил его, свой альбом. Это была единственная моя задержка в дороге.

Первое, что я сделал, прибыв на место, это стал распределять свое время лучше, чем прежде. Я должен был признаться себе, что на меня оказало большое влияние то, как выполнялась каждодневная работа в доме роз. Поскольку там очень высоко ценили время и пользовались этим благом весьма осмотрительно, я начал, хотя и прежде особенно упрекать себя не мог, выполнять ту или иную работу за определенное время гораздо целенаправленнее. Раньше, поддаваясь сиюминутным впечатлениям, я часто менял цели и при всем усердии не всегда достигал соответствующего усилиям успеха. Теперь я ставил себе задачей исследовать какой-то определенный раздел, не отставляя, но и не откладывая до лучших времен ничего существенного, так что если я к поре роз с намеченным разделом управиться и не успею, то хотя бы с законченной мною частью действительно справлюсь и смогу указать на какие-то несомненные результаты. Вскоре после начала работ я понял, что наметил себе слишком большой объем, но и понял, что меньший объем, если я одолею его, обеспечит мне больший успех, чем если я, как раньше, стану тратить время на попытки охватить все. К этому прибавилось и некое удовлетворение, которое я почувствовал, увидев, что звено за звеном выстраиваются в какой-то порядок, тогда как раньше привлекательный материал чаще оставался хаосом, чем облекался в соответствующую себе форму.

Мои ящики наполнялись и становились в ряд. Мои проводники и носильщики тоже окрепли духом благодаря такому новому порядку, и доверие их ко мне выросло. У меня появилась приязнь к ним, на которую они отвечали, мы жили дружно и весело, работа была в радость и спорилась. Часто, когда мы вечерами сидели в трактире за большим четырехугольным кленовым столом или, с наступлением жарких дней, не за мертвыми досками стола, а на воздухе, под живыми, шелестящими кленами, вокруг которых был сколочен сосновый стол и на которые глядел многооконный трактир, мои помощники подсчитывали, что сделано сегодня, что – за последние две недели, сколько мы, как они выражались, наработали и сколько обследовано гор. Понимая дело по-своему, они вскоре стали обсуждать происходившее в горах, спорить и требовать от меня, чтобы я, запомнив, откуда взяты собранные образцы, и измерив высоту и толщину гор, выстроил всю горную цепь в уменьшенном виде на каком-нибудь лугу или поле. Я сказал им, что это и есть часть моей задачи, и хотя ни на лугу, ни в поле горы не будут выстроены, они будут начерчены на бумаге и раскрашены в такие цвета, что каждый, кто смыслит в подобных делах, наглядно представит себе и горы, и все, из чего они состоят. Поэтому я не только запоминаю, откуда взяты образцы и в каких условиях находятся они в горах, но и записываю это, чтобы не забыть, и наклеиваю на них таблички со всеми необходимыми сведениями. Образцы эти, составленные в истинном их порядке, служат затем доказательством того, что начерчено на бумаге или, как то называется, на карте. Мои помощники нашли, что это очень умно: если понадобится тот или иной камень или еще что-либо для строительства или чего-то подобного, по карте можно будет сразу узнать, где его найдешь. Я сказал, что другая моя задача состоит в том, чтобы по найденному в горах определить, как они возникли.

Горы вовсе не возникли, возразил один, а существовали с сотворения мира.

– Они тоже растут, – сказал другой, – каждый камень, каждая гора растет, как прочие создания. Только, – прибавил он плутовато, – они растут не так быстро, как плесень.

Так спорили они об этом предмете долго и часто, и так обсуждали мы наши труды. От одного лишь прикосновения к природе гор и частого ее созерцания они постепенно приобретали все новые и все более верные знания и часто смеялись над прежними своими ошибочными взглядами и суждениями.

Дневник, который я для порядка вел, разрастался, листки умножались, позволяя надеяться, что материал удастся объять и привести в систему, когда придут зимние или вообще досужие дни.

По воскресеньям и в другое время, когда работа была менее спешной, выдавалась возможность приятно развлечься и подкрепить силы отдыхом.

Однажды мы нашли кусок мрамора, о котором я подумал, что такого у моего гостеприимца в доме как раз и нет. Цвет его был нежной, приятной смесью чистейшего белого, розового и палевого. Порода эта редкостная, и тут она представала в таком большом куске, в каком я никогда еще не видел ее. Я решил подарить этот мрамор своему гостеприимцу. Я попытался приобрести право собственности на нашу находку, и когда мне это удалось, приступил к извлечению цельной части глыбы, чтобы обтесать ее и придать ей какую-то подходящую форму. Оказалось, что из этого материала можно изготовить прекрасную доску для стола. Лучшие из обломков я взял с собой, чтобы сделать из них разные подарки на память. Из одного удалось вытесать плиту, которую вылощили так, чтобы рисунок и цвет мрамора были видны моему гостеприимцу как нельзя лучше.

В таких делах и прошло какое-то время, когда в долинах стали появляться маленькие почки роз, и даже на боярышнике, росшем в полевых оградах или у скал в горах, шарики превращались в тот красивый, но простой цветок, от которого произошли наши розы. Поэтому я решил начать путешествие к дому роз. Никогда я, пожалуй, не готовился к возвращению домой после долгого лета с таким удовольствием, с каким сейчас, хорошенько поработав, собирался погостить в доме роз, чтобы приятно провести время на лоне природы.

Поднявшись в один прекрасный день к дому, я застал розы хоть и не в цвету, но в таком изобилии почек, что со дня на день можно было ждать богатого цветения.

– Как все изменилось, – сказал я хозяину, поздоровавшись с ним, – когда я весной уходил, все было еще голо, а теперь все одето листьями, все цветет и благоухает почти с такой же силой, как в прошлом году в ту пору, когда я впервые поднялся в этот дом.

– Да, – отвечал он, – мы как богач, который не может сосчитать свои сокровища. Весной каждую травинку, которая осмеливается вылезти из земли среди первых, знаешь в лицо и внимательно следишь за ее ростом, пока их не станет столько, что уже не смотришь на них, не думаешь о том, с каким трудом они пробились, косишь их на сено и не обращаешь никакого внимания на то, что они появились на свет лишь в этом году, и ведешь себя так, словно они тут растут испокон веков.

Мне устроили особое жилье и поселили меня в нем. Это были две комнаты в начале коридора комнат для гостей, превращенные с помощью новопрорубленной двери в единую квартиру. Одна комната была весьма велика и первоначально предназначалась для нескольких человек сразу. Теперь она была освобождена, по стенам ее стояли столы и поставцы, а в середине поставили длинный стол, чтобы я мог разложить на нем свои находки, буде я принесу их с гор. Вторая комната была меньше, в ней устроили спальню и гостиную. Старик вручил мне ключи от этой квартиры. В легкой каменной постройке, находившейся недалеко за столярной мастерской у западной границы сада и служившей в прежние времена для работы каменотесов, мне указали помещение, которое тоже освободили, где я мог пока, до того как займусь ими, сложить собранные мною коллекции. Если мне понадобится больше места, можно будет освободить его еще больше, поскольку работы с камнем почти кончились и редко теперь что-нибудь пилят, гранят или лощат. Я был настолько тронут таким вниманием, что не сумел даже как следует поблагодарить. Я не понимал, какие у меня могут быть заслуги перед хозяином или перед его окружением, чтобы так заботиться обо мне. Одно успокаивало меня: по этим хлопотам я видел, что гость я желанный, иначе никому и в голову не пришло бы так хлопотать. Сознание этого делало мое пребывание здесь гораздо более вольготным. Наконец я выразил свою благодарность, которую с удовольствием приняли.

Сложив в своей квартире дорожные вещи и покончив с первыми общими разговорами, я пожелал обойти и обозреть сад. Я вышел через боковую дверь дома, и когда я оказался в огороженном здесь дворике, ко мне подошла здешняя собака и завиляла хвостом. Увидев, что старый Гилан узнал меня, я обрадовался как ребенок, почувствовав, что я здесь не чужой, а как бы член семейства.

На следующий день после моего прихода прибыла повозка с моей кладью и мраморной плитой. Покончив с разгрузкой, я передал плиту моему гостеприимцу со словами, что это ему подарок на память из гор. Одновременно я вручил ему маленький, отшлифованный камень, лучше показывавший природу этого мрамора. И камень, и затем плиту он рассмотрел очень внимательно. Потом он сказал:

– Этот мрамор необыкновенно красив, такого в моей коллекции нет, и плита тоже, кажется, цельная, без трещин, так что ее можно будет хорошенько отшлифовать, я очень рад этому приобретению и очень благодарен вам за него. Однако в моем доме, как его составная часть, оно не может быть употреблено, потому что там место только таким предметам, которые я собрал сам, и потому что этот способ коллекционирования и приходования доставляет мне такую радость, что я и в будущем не отступлю от этого правила. Но, разумеется, из этого мрамора будет сделано что-то достойное его, я надеюсь, что и вам это понравится, и желаю, чтобы его употребление доставило радость вам и мне.

Я и так ожидал чего-то подобного и успокоился.

Мрамор был отнесен в легкую каменную постройку, где ему и предстояло лежать, пока им не распорядятся. Прочие же мои вещи я велел отнести в свою квартиру.

Летом я всегда бывал очень легко одет, ходил в полотне, суровом или в полоску. Голову покрывала обычно легкая соломенная шляпа. Чтобы здесь не выделяться и меньше отличаться от носивших простую одежду обитателей дома, я достал несколько такого рода костюмов вместе с соломенной шляпой из чемодана, переоделся в один из них и сложил свой дорожный костюм для будущего путешествия.

Мой гостеприимец отчасти ввел в своих владениях довольно своеобразную одежду, отчасти люди сами переняли ее. Служанки были одеты в национальный костюм, только в тех случаях, если таковой, как то бывало в наших горах, кому-то не нравился или не шел, его под влиянием хозяина дома смягчали или дополняли какими-нибудь мелочами, казавшимися мне красивыми. Сначала эти дополнения встречали сопротивление, но поскольку дарил их старик, а его обижать не хотели, их принимали, а потом уж они вызывали у окрестных жительниц зависть и перенимались. Прислуживавшие в доме, работавшие на хуторе или занятые в саду мужчины носили крашеное полотно, только не такое темное, как то принято у нас в горах. Курток или каких-либо иных разновидностей пиджака они летом не носили, а ходили в одних безрукавках со свободно повязанным вокруг шеи платком. Некоторые, как и хозяин дома, ходили без головного убора, другие носили обычные соломенные шляпы. Ойстах, казалось, никому не подражал в одежде, а выбирал ее сам. Он тоже носил полосатое полотно, большей частью ржаво-коричневое с серым или белым. Но полоски были толщиной с ладонь, или вся материя была только двух цветов, наполовину коричневая, наполовину белая. На голове у него была то соломенная шляпа, то ничего не было. Его работники ходили в сходных костюмах, на которых редко можно было увидеть пятнышко, потому что перед работой они надевали большие зеленые фартуки. Среди всех этих людей выделялись садовник и садовница, неизменно ходившие в белоснежном.

Я показал хозяину и Ойстаху свою зарисовку, сделанную со статуи в нише стены. Они порадовались, что я внимателен к таким вещам, и сказали, что такая же картинка есть и среди их рисунков, только сейчас она в числе многих других листов не дома.

Я осматривал теперь все, что казалось мне в прошлом году в это же время года примечательным в саду и в поле. Листья деревьев, листья капусты и других растений не были изъедены гусеницами, причем не только в саду, но и в ближайшей, да и в отдаленной округе. На это обстоятельство я обратил особое внимание еще на пути сюда. Тем не менее сад не был лишен такого прекрасного украшения, как бабочки: во-первых, не могли же птицы склевать всех гусениц до единой, а во-вторых, эти прекрасные живые цветки то заносил в наш сад ветер, то они сами залетали сюда во время своих странствий, порою весьма дальних. Пение птиц снова, как и в прошлом году, показалось мне каким-то необыкновенным, оно было как-то особенно мелодично. Оттого, что птицы находятся в разном отдалении и звуки поэтому долетают до уха с неодинаковой силой, оттого, что птицы иногда прерывают пение из-за всяких своих дел – то им нужно схватить пищу, то последить за птенцом, – возникает прелестная мелодия, словно в лесу, тогда как в клетках, рядом друг с другом, лучшие певчие птицы создают только шум и гам. А поскольку в саду они все-таки ближе, чем в лесу, мелодия усиливается, тогда как в лесу она звучит слабо и одиноко. Я видел гнезда, навещал их и узнавал повадки этих существ.

Я устроился в своих комнатах, достал привезенные книги и бумаги, чтобы читать, зарисовывать и классифицировать. Разложил я также на большом столе и по полкам у стен разные мелкие предметы, привезенные с собой для работы, в частности окаменелости и прочие реликты. Густав часто приходил ко мне, его занимали эти вещи, я многое объяснял ему, и мой гостеприимец, бывал явно доволен, когда я то с книгой в руке, под тенистыми липами сада, то без книги, во время больших прогулок – ибо старик все еще очень любил движение, – говорил с Густавом о своей науке. Он в свою очередь рассказывал мне о своих науках, и я приветливо слушал его, хоть он и излагал вещи, которые я уже знал лучше. В часы, когда я ничем не занимался и был один, я бродил в полях, навещал столярную мастерскую, теплицу и кактусы.

Хлеба, колыхавшиеся вокруг этой усадьбы в прошлом году, колыхались и в нынешнем, становясь с каждым днем красивее, гуще и благодатнее, сад наливался листвой и плодами, пение птиц становилось мне все приятнее и, казалось, все больше наполняло ветви, эти пугливые создания признали меня, принимали от меня пищу и перестали меня бояться. Постепенно я перезнакомился и со всеми слугами, я узнал их имена, они были со мною приветливы, и думаю, что они были так добры потому, что видели, как доброжелателен ко мне их хозяин. Розы развивались прекрасно, тысячи готовы были вот-вот распуститься. Я помогал ухаживать за этими цветами и присутствовал при смотре и проверке работ, связанных с розами. Ходил я смотреть и другие работы, например, в лугах и в лесу, где сейчас распиливали сваленные зимою стволы или готовили их для строительных или столярных работ. Я часто нес свою соломенною шляпу в руке, когда рядом шли с непокрытыми головами старик и Густав, и не мог не признать, что воздух гораздо приятнее продувает волосы, когда голова не закрыта от него шляпой, и что кудри защищают голову от жары не хуже, чем шляпа.

Однажды, сидя у себя в комнате, я услышал, как к дому подъезжает карета. Не знаю, почему я спустился посмотреть на нее. Когда я подошел к ограде, карета уже стояла за ней. Запряженная двумя гнедыми лошадьми, с еще сидевшим на облучке кучером, она, видимо, только что остановилась. Перед дверцей кареты, спиною ко мне, стоял мой гостеприимец, рядом с ним Густав, а рядом с Густавом Катарина и две служанки. Карета еще не открылась, это был застекленный экипаж с задернутыми внутри зелеными шелковыми занавесками. Через мгновение после моего прихода мой гостеприимец отворил дверцу. Он вывел из кареты какую-то женщину. На шляпе у нее была вуаль, но она откинула вуаль и показала нам свое лицо. Это была старая женщина. Как только я увидел ее, мне сразу вспомнилось услышанное однажды от моего гостеприимца сравнение стареющих женщин с отцветающими розами.