Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

На следующее утро я попросил узнать, могу ли я навестить хозяина. Меня пригласили зайти, и я надел тот же костюм для визитов, что и вчера, отправляясь к хозяйке. Хозяин сидел за бумагами, он поднялся при моем появлении, подошел ко мне, учтивейше поздоровался со мною и присел к столу. Он был уже полностью и очень изящно одет. Когда мы сели, он сказал:

– Еще раз добро пожаловать в мой дом. Вас так рекомендовали нам, что мы счастливы, что вы приехали, согласились пожить у нас и позволите моему любимому сыну, которому я желаю счастливого будущего, наслаждаться вашим обществом. Я надеюсь, вы через некоторое время увидите, что мы ваши друзья, и, возможно, тоже одарите нас своей дружбой. Устраивайте свои занятия, как вам угодно, беритесь за то, чего требует ваша будущая профессия, и чувствуйте себя во всем, как у себя дома. Здесь вам придется, наверное, привыкнуть к простоте. У нас и здесь, и в городе гости редки, да и мы сами нечасто бываем в гостях. Воспитанием Матильды жена занимается сама. С воспитательницами нам не везло. Поэтому мы перестали искать компаньонку для Матильды. Она обычно при матери, иногда видится с девочками своего возраста и нередко участвует в разговорах и прогулках двух старших девочек, очень хороших и милых. Вообще же она занята своим образованием и проводит время в учении. Как обстоит дело с мальчиком, вы сами увидите. Нам сказали, что в городе вы жили очень уединенно, поэтому мы надеемся, что у нас вам не будет недоставать общества. Я занимаюсь кое-какими научными делами, и если для вас разговор об этом, при совпадении наших предметов, не лишен приятности, то смотрите на меня как на старшего брата, причем не только в этих, но и в прочих делах.

– Я очень пристыжен вашей добротой, – отвечал я, – лишь теперь я понял, как велика задача, стоящая передо мной в вашем доме. Не знаю, сумею ли я хотя бы в малой мере справиться с нею.

– Справиться, наверное, будет нетрудно, – возразил он.

– А если все-таки не получится? – спросил я.

– Тогда мы будем откровенны и скажем вам об этом, чтобы соответственно и поступить, – ответил он.

– Это очень облегчает мне душу, – отвечал я, – ведь таким образом недоверия никогда не возникнет. Я до сих пор жил только в двух семьях, в семье матери – ибо отец умер в самом начале моей юности – и в семье одного почтенного старого чиновника, на хлебах у которого я пребывал во время учения в гимназии. Первая семья для меня, как для любого человека, беспримерна, но и вторая тоже.

– Может быть, и наша окажется такою же, – сказал он. – А теперь вам покажут дом и все, что к нему относится, чтобы вы знали место, где вам придется какое-то время прожить. Но если вы хотите заняться чем-то другим, извольте. Доступ ко мне всегда для вас открыт, входите без доклада и без стука.

На этом наш разговор окончился, мы поднялись, попрощались, он дружески подал мне руку, и я вышел из комнаты.

Я переоделся в обычное свое платье и велел спросить, есть ли у Альфреда время сопровождать меня и показать мне что-нибудь в доме и в саду. Мне ответили, что Альфред сейчас придет и что времени у него вдосталь. Мать сама привела ко мне мальчика и еще взяла с собой слугу, который нес связку ключей и которому поручили показать мне помещения дома. Слуга был старик и, по-видимому, присматривал за другими слугами. Мать тотчас же удалилась. Я сказал несколько дружеских слов мальчику, которому было лет семь с небольшим, он ответил на мои слова непринужденно и, мне показалось, доверчиво. Затем мы пошли осматривать помещения. Дом был не старый, он не был замком, постройка, вероятно, относилась к семнадцатому веку. Он состоял из двух крыльев, расположенных под прямым углом друг к другу и замыкавших песчаную площадку. Подъезжали, однако, с противоположной стороны, отчего эта площадка, где были и клумбы, походила больше на сад и на место для детских игр, чем на подъездной путь. На площадке, у стен дома, были и полотняные навесы для защиты от солнца. Дом был двухэтажный. Вдоль каждого этажа шел широкий коридор, откуда можно было пройти в комнаты. Стены коридора были белоснежные, оштукатуренные, с окнами в красных решетках и коричневыми, вощеными дверями. Во многих местах коридора висели картины. Они были отнюдь не превосходны, но и далеко не так плохи, как обычно бывают картины, висящие в коридорах и над лестницами. Изображенные на них предметы не отличались разнообразием: пейзажи с видами окружающей местности или примечательных зданий, животные – преимущественно собаки с охотничьими принадлежностями, – кухонная посуда, интерьеры комнат и других помещений. Старик-слуга отпирал иные комнаты, которыми в данное время пользовались; вообще же в доме их было больше, чем требовалось для его теперешних жильцов. Был большой, обставленный очень красивой мебелью зал, где устраивались, когда нужно, приемы, были другие комнаты разного назначения, в том числе очень большая библиотека и комнаты для гостей. Все были прекрасно меблированы и содержались в чистоте и порядке. Когда мы осмотрели дом. Альфред сказал, что Раймунд, старик слуга, больше не нужен, сад он мне покажет и сам. Я с этим согласился, отпустил слугу и вышел с Альфредом из дому. Первый этаж, где находились кухня, людская и тому подобное, мы не осматривали. Хлевы и каретные были в стороне от дома, в отдельных зданиях. Как только мы вышли на воздух, показался очень красивый газон, пересеченный разными, искусно проложенными дорожками. На этом газоне стояли на довольно большом расстоянии друг от друга очень высокие деревья. К каждому вела дорожка, и почти под каждым стояли скамеечка или стульчик. Альфред подводил меня к деревьям и называл их. Меня порадовал этот признак хорошей памяти и наблюдательности. Он рассказал мне также, что они делали под тем или другим деревом и как играли.

Здесь были дубы, вязы, липы и несколько очень высоких груш. В таком лесочке было что-то очень милое.

– Одному мне нельзя ходить к пруду, – сказал Альфред, – потому что я нечаянно могу упасть в него, да я туда и не хожу. Но поскольку сегодня со мною ты, мы можем туда сходить. Пойдем, я взял с собой хлеб, чтобы покормить уток и рыб.

Он взял меня за руку и повел. Мы вышли через кусты к довольно большому пруду, примечательному тем, что на нем, на небольших расстояниях, стояли деревянные домики для гнездования диких уток. Их и было множество. Лето еще только начиналось, и мы увидели на воде немало матерей с почти взрослыми, но еще не научившимися летать птенцами. На берегу в разных местах были кормушки. В воде копошились неуклюжие карпы. Альфред вынул из кармана ломоть белого хлеба, раскрошил его и стал бросать крошки в воду, радуясь, когда их ловили утки, а иногда и неповоротливые карпы. Кажется, для этого он и привел меня к пруду. Когда хлеб кончился, мы пошли дальше. Он сказал:

– Если хочешь посмотреть и сад, я уж отведу тебя и туда.

– Да, хочу, – ответил я.

Он вывел меня из кустов, мы направились на противоположную сторону дома, где находился огражденный решеткой большой сад, и через калитку вошли в него. Нас приняло царство цветов, овощей, низкорослых и высоких плодовых деревьев. Вдали я увидел деревья совсем высокие и, наверное, очень благородные. Что сад понравился мне гораздо больше, чем пруд, я Альфреду не сказал, да он и не хотел это знать. Очень хорошо ухаживали здесь за цветами, которые обычно можно найти в саду. Мало того, что у них были свои, подходящие им места, они были подобраны так, чтобы составлять какое-то прекрасное целое. Овощи были, по-моему, отменных сортов, какие можно найти только в лучших магазинах города. Между ними росли маленькие плодовые деревья. В теплицах были не только цветы, но и фрукты. Очень длинный проход, обвитый сверху виноградом, привел нас в плодовый сад. Деревья стояли на хорошем расстоянии друг от друга, были ухожены, под ними росла трава, и здесь они тоже соединялись дорожками. Правая часть сада была огорожена густой лещиной. Пройдя через нее по дорожке, мы увидели с другой стороны пространную площадку с довольно большой беседкой. Она была каменная, с высокими окнами, черепичной крышей и имела форму шестигранника. Наружная сторона беседки была сплошь покрыта розами. К стене были приколочены жерди, и к тем жердям привязаны ветки роз. Розы разной высоты были связаны так, что целиком покрывали стены. Поскольку стояла пора цветения роз, а розы эти цвели необычайно пышно, казалось, что перед тобою храм из роз и в нем прорублены окна. Тут были все цвета – от темно-красного, почти фиолетового, через розовое и желтое, до белого, благоухание распространялось очень далеко. Я долго стоял перед этим цветником, и Альфред стоял рядом со мною. Кроме роз на стенах беседки, их кусты, деревца и клумбы были разбросаны по всей площадке. Размещены они были по определенному плану, это становилось ясно с первого взгляда. На всех стволах висели таблички с названиями.

– Это розарий, – сказал Альфред, – роз здесь много, но рвать их нельзя.

– Кто же сажает эти розы и кто за ними ухаживает? – спросил я.

– Отец и мать, – отвечал Альфред, – и садовник им помогает.

Я подошел ко всем клумбам, а потом обошел всю беседку. Когда я все осмотрел, мы вошли в нее. Пол здесь был мраморный, на нем лежали тонкие циновки из тростника. Посредине стоял стол, а по стенам скамеечки со сплетенными из тростника сиденьями. В беседке царила приятная прохлада, ибо окна, выходившие на солнце, были защищены жердочками. Выйдя из беседки, мы снова пошли в плодовый сад и прошли до его конца. Когда мы дошли до решетки, Альфред сказал:

– Здесь сад кончается, надо повернуть назад.

Так и поступив, мы вернулись к калитке и, пройдя через нее, направились к дому, где я отвел Альфреда к его матери.

Первый день прошел очень хорошо, так же и второй, третий, четвертый. Я обжился в своих двух комнатах, и сельская тишина в тогдашнем моем состоянии действовала на меня очень благотворно. Учение Альфреда устраивалось таким образом: граф, молочные фермы которого находились близ Гейнбаха, и один из хозяев Гейнбаха, как называли теперь Маклоден, учредили денежный фонд для учителя общины Гейнбаха с условием, что это место всегда будет занимать сведущий в определенных предметах человек, которого они предложат и который возьмет на себя обязательство давать на дому уроки детям имения Гейнбах и детям управляющего молочными фермами, за что, впрочем, будет получать особую плату. Гейнбахские школа и церковь находились в не более чем получасе ходьбы от имения. Учитель приходил каждый день и проводил некоторое время с Альфредом. С Матильдой же он занимался лишь изредка. Для Альфреда я должен был определить характер уроков, что я и сделал в согласии с учителем, который был очень скромным и довольно образованным молодым человеком. Преподавание некоторых предметов, прежде всего языка, я оставил за собой. Так дело двинулось, и так оно продолжалось.

Жизнь в Гейнбахе была действительно очень простой. Вставали с восходом солнца, собирались в столовой к завтраку, за которым следовал небольшой разговор, и расходились по своим делам. Дети готовили уроки. Матильде по некоторым предметам задавала их главным образом мать. Отец уходил в свою комнату, читал, писал или заглядывал в сад или на небольшую полоску земли, принадлежавшую к имению. Я занимался отчасти в своих комнатах работами, которые начал в городе и здесь продолжал, отчасти находился в комнате Альфреда, где наблюдал за его работой и направлял ее. В этом помогала мне мать, считавшая своим долгом оставаться с Альфредом еще больше, чем я. Полдень снова собирал нас в столовой, во второй половине дня шли учебные занятия, а остаток его проходил в разговорах или, особенно в дождливую погоду, в общем чтении вслух какой-нибудь книги.

Все, что можно было делать на воздухе, предпочитали делать на воздухе, а не в комнатах. Особенно был удобен для этого упомянутый полотняный навес, под которым мать очень любила сидеть. Часами она занималась там каким-нибудь рукоделием, а дети – своими письменными работами или книгами. Это случалось особенно по утрам, когда солнце прогревало воздух, но еще не набирало такой силы, чтобы накалить стены и сделать пребывание возле них неприятным. Пользовались также разными скамеечками на лужайке, перед которыми ставили столики, а также беседкой с розами. Иногда устраивались большие прогулки. В такие дни не бывало учебных занятий, заранее назначалось время отправления, все должны были снарядиться к этому часу, и после соответствующего боя часов мы покидали дом. Мы ходили то на какую-нибудь гору, то в какой-нибудь лес или бродили по приятным и милым местам. Иной раз нашей целью бывало какое-нибудь селение. Вокруг усадьбы, на небольшом расстоянии, располагались имения семей, с которыми поддерживали знакомство жители Гейнбаха. Часто к нашему дому подъезжали коляски, часто отправлялась к соседям наша. Дети дружно резвились, старшие собирались в кружок. Мать Альфреда, как она мне сказала, любила, когда в доме гостила какая-нибудь подруга Матильды, но сама не решалась отпускать свою дочь в гости к кому-либо, не желая с ней разлучаться. К тому же, полагала она, Матильда будет чувствовать себя плохо вдали от нее. Из искусств при взаимных посещениях отдавали дань преимущественно музыке. В ходу были пение, фортепиано и пьесы для четырех скрипок. Отец Альфреда показался мне искуснейшим скрипачом. Мы часто слушали такие концерты. Мы, не участвовавшие в них, любили также смотреть, как дети прыгают на лужайке и наслаждаются своими играми. При всем этом мать Альфреда вела обширное домашнее хозяйство. Она указывала слугам и служанкам, что нужно для дома, следила за тем, чтобы все делалось правильно и целесообразно, ведала покупками, затевала работы. Одежда хозяина, хозяйки и детей была очень красивая, но и очень простая и складная. После ужина часто довольно долго беседовали за столом, а потом расходились по своим комнатам.

Так шло время, и постепенно пришла осень. Я все больше сживался с домом и чувствовал себя с каждым днем лучше. Ко мне были очень добры. Все необходимое всегда доставлялось мне еще до того, как соответствующая потребность была ясно изложена. Доставлялось мне, однако, не только необходимое, но и то, что украшает жизнь. В мои комнаты ставили горшки с моими любимыми цветами, время от времени я находил какую-нибудь книгу, какую-нибудь принадлежность для рисования, а вернувшись после многодневной отлучки, я застал свою квартиру отделанной красками, которые я однажды очень похвалил при посещении одного соседнего замка. На прогулках отец Альфреда часто присоединялся ко мне, мы шли особняком от других, беседуя, и то, что он мне говорил, казалось мне весьма содержательным. Мать Альфреда также была не прочь поговорить со мною. Когда я бывал в комнате Альфреда, смежной с ее комнатою, она часто заходила туда и беседовала со мною или же приглашала меня к себе, усаживала и вела разговор. Я постепенно рассказал ей все свои семейные обстоятельства, она участливо слушала, вставляя порой слова, которые очень согревали мне душу. Альфред привязался ко мне в первые же дни, и эта приязнь все росла. Нрав его не был испорчен неправильным воспитанием. Физически он был очень здоров, и это влияло на его дух, благоприятно для которого было и окружение родных, где всегда соблюдались мера и спокойствие. Он учился очень старательно, притом легко и хорошо, он был послушен и правдив. Я вскоре к нему привязался. Еще до наступления зимы он пожелал жить не рядом с матерью, а рядом со мною, ведь он, мол, уже не малое дитя, постоянно нуждающееся в материнской опеке, пора ему привыкать к мужскому обществу. По моей просьбе его переселили, он получил комнату рядом со мной, и слуга, выполнявший дотоле наряду с прочими мои поручения, был приставлен теперь к нам обоим. Физически мальчик тоже развивался довольно быстро, за лето он подрос, лицо его приняло более правильные черты, а взгляд стал тверже.

Так кончилась осень, и когда по утрам на лугах уже лежал иней, мы переехали в город. Здесь многое изменилось. Мы с Альфредом опять жили рядом, но вместо неба и гор в наши окна смотрели теперь дома и стены. Я привык к этому по прежней городской жизни, а Альфред обращал на это мало внимания. Наняли больше учителей по большему числу предметов, и уроки пошли чаще, чем в деревне. Соприкасались мы теперь и с большим числом людей, и всякие влияния умножились. Но и здесь со мною обращались не хуже, чем в деревне. Я постепенно становился членом семьи, и все, что вообще относилось ко всей семье, распространялось и на меня. Мать Альфреда заботилась о моих домашних обстоятельствах, и только приобретение платья, книг и тому подобного было моим делом.

Едва повеяло весной, мы снова переехали в Гейнбах. Матильда, Альфред и я сели в одну коляску, отец и мать – в другую. Альфред не хотел отделяться от меня, и поэтому Матильде пришлось сесть напротив нас. Когда я пришел в этот дом, ей еще не было полных четырнадцати лет. Теперь она приближалась к пятнадцати. За прошедший год она сильно выросла и превратилась в настоящую девушку. Необыкновенно стройная, она была, однако, очень хорошо сложена. Ее одевали обычно в темные материи, которые ей очень шли. Когда она ходила в синем, темно-красном или фиолетовом, а вверху платье оторачивалось белой каймой, она была так прелестна, что словно бы говорила: все так, как должно быть. Ее свежие, чуть румяные щеки сделались теперь чуть более вытянуты, большие глаза были блестяще черные, а чистые каштановые волосы падали назад от покатого лба. Мать очень любила ее, почти не отпускала от себя, говорила с нею, ходила с нею гулять, сама учила ее в деревне, а в городе присутствовала на каждом уроке, который давал ей посторонний учитель. Только с Альфредом и со мною пускала она ее прошлым летом гулять в саду, по лужайке, даже бродить по окрестностям. В таких случаях я ходил с обоими детьми, спрашивал их, рассказывал им что-нибудь, выслушивал их вопросы и их рассказы. Альфред большей частью держал меня за руку, он вообще старался как-то зацепиться за меня, хотя бы какой-нибудь срезанной с куста веточкой. Матильда шла рядом с нами. Мне было наказано только следить, чтобы она не делала резких движений, не подобающих девочке и способных повредить ее здоровью, не ходила в болотистые или грязные места и не марала обуви или одежды. Ее содержали в большой чистоте. На ее платьях не должно было быть ни пятнышка, ее зубы, ее руки всегда должны были быть чисты, а ее волосы безукоризненно причесаны. Я показывал детям горы, которые были видны, и называл их, учил распознавать деревья и кусты и даже некоторые луговые растения, собирал им камешки, улиток, ракушки и рассказывал о жизни животных, даже больших и могучих, обитающих в далеких лесах или в пустынях. Альфред очень любил повадки птиц, особенно их пенье. Он радовался, узнав птицу по полету, а когда в кустах или в лесу слышал их голоса, мог определить каждого певца в отдельности. Он понемногу учил этому и Матильду и при каждом звуке спрашивал, чей это голос. Я никогда не преступал предписаний матери, и Матильда благодаря этим прогулкам все хорошела и здоровела. Если летом и осенью мать разрешала ей с нами гулять, то теперь она разрешила ей и поехать с нами. Два дня Матильда сидела напротив нас. По вечерам и утрам было еще довольно прохладно. На мне было пальто, Альфред был в застегнутой теплой кофте. Поверх темного шерстяного платья, из-под которого не видно было даже носков ее башмачков, на Матильде было пальто, закутывавшее ее до подбородка, голова ее была покрыта теплой, на плотной подкладке шляпой с такими широкими полями, что из-под них видны были только еще более румяные на мартовском воздухе щеки девушки и ее блестящие глаза. Мы обсуждали, чем займемся в ближайшие часы. Но главным содержанием наших разговоров было все, что мы встречали и замечали на своем пути или поблизости: мы называли это и говорили об этом. Так, при ясной, бодрящей мартовской погоде мы приехали в Гейнбах. На деревьях не было еще листьев, сад был пуст, да и поля еще не зеленели, кроме озимых.

Если на дворе, не считая очень приветливого голубого неба, было весьма неприютно, то в доме все было очень благоустроено. Все было начищено и подготовлено к приезду хозяев. Комнаты блестели, окна сверкали, сквозь занавески светило яркое мартовское солнце, а в каминах горел уютный огонь. К моим двум комнатам прибавили очень милую угловую клетушку и обставили мое жилье более красивой и более удобной мебелью. Я завел теперь такой порядок, что дверь из моей квартиры в комнату Альфреда всегда оставалась открытой, так что оба жилья слились в одно и я жил как бы вместе с младшим братом. Если мне надо было заняться работой, не терпящей помех, я удалялся в свою угловую клетушку.

Жизнь в сельском доме пошла снова как прошлым летом. Хотя на деревьях еще не было листьев, а луга едва зазеленели и поля лежали еще совсем голые, мы уже часто ходили гулять. Альфред и я ходили ежедневно, даже при пасмурной погоде, если только не было проливного дождя. Иной раз, когда после ясного утра землю и крыши мы еще видели белыми, а потом наступал безоблачный день и дороги подсыхали, с нами ходила Матильда, и мы водили ее на те холмы и поля, где незадолго до того слышали чудесные трели жаворонков. Эти певцы были единственными, кто уже поселился с нами в этих местах.

Постепенно белый цвет на полях и лугах исчезал, солнце светило сильнее, огонь в каминах был больше не нужен, луга зазеленели, на деревьях появились почки, а на ветках персиковых деревьев в саду отдельные цветки. Небесные певцы появлялись уже разного вида и разной окраски. Если я находил фиалку или другие весенние цветы, которых Матильда, когда она не гуляла с нами, сорвать не могла, я приносил их ей домой в виде букетика для вазы на ее столике. В благодарность за такие знаки внимания я получил от нее в свой день рождения, приходившийся на первые дни весны, вышитую ее руками небольшую круглую салфетку, предназначенную для того, чтобы ставить на нее серебряный подсвечник, который подарила мне мать Матильды.

Весна наконец вступила в полную силу. В прошлом году увидеть ее в этих местах мне не довелось, потому что я приехал позднее. И вообще из-за моей долгой жизни в городе я уже давно не видел расцвета весны в сельской глуши. Лишь иногда я выбирался на природу и проводил там какие-то весенние дни или ловил солнечные лучи. Но это разделяешь со многими выезжающими за город, и наслаждаться этим приходится в толчее и пыли. В Гейнбахе же были уединенность и тишина, голубой воздух казался безмерным, а обилие цветов прямо-таки давило деревья. Каждое утро вливалась какая-то новая пряность в открытые окна. В Гейнбахе чувствовали, как поражает и радует меня с непривычки такое богатство, и всячески старались сделать мне эту радость еще ощутимее, усилить ее. Каждый день цветы в моей комнате заменялись новорасцветшими из теплиц. Когда из земли что-нибудь пробивалось, куст ли, цветок ли, на это обращали мое внимание; большую часть времени проводили на воздухе и совершали прогулки гораздо чаще и гораздо дольше, чем обычно. Когда Матильда слышала пенье какой-то птицы или видела, как пролетали мотыльки или как открылась чашечка цветка на каком-то кусте, она рассказывала мне об этом, а порой и давала мне цветы, чтобы я поставил их у себя в комнате.

Так прошла весна и наступило лето. Если и в прошлом году жизнь в этой семье была мне приятна, то в нынешнем она стала еще приятнее. Мы все больше привыкали друг к другу, и порой мне казалось, что я вновь обрел нерушимую родину. Хозяин дома выделял меня, он часто навещал меня в моей квартире и подолгу говорил со мною, он приглашал меня к себе, показывал свои коллекции, свои работы и говорил о предметах, которые доказывали его ко мне уважение. Мать Матильды была очень ласкова, приветлива и добра. Она заботилась обо мне по-прежнему, но делала это проще, как нечто само собой разумеющееся. Мы все часто бывали в ее комнате и играли в какую-нибудь детскую игру или музицировали. Альфред с самого начала выказал мне большое доверие, доверие это все росло и стало безусловным. Он был прекрасный мальчик, открытый, ясный, простой, добродушный, живой, но никогда не загоравшийся злостью, веселый, невинный и послушный. Ему было тогда лет девять, развивался он все отраднее – и духом, и телом. Матильда все хорошела, она стала изящнее тех роз на беседке, к которым нам нравилось ходить. Я любил обоих детей несказанно. Когда Альфреду давали уроки, я при этом присутствовал, я направлял их и следил за ними, следил за его учением и всегда спрашивал выученное, чтобы он не оплошал перед учителем. Предметы, которыми я с ним занимался, я сильно умножил, стараясь преподавать их ему получше, и он и усваивал их лучше, чем прежде у других учителей. Отец и мать часто присутствовали при наших занятиях и убеждались в успехах сына. Матильду я брал на наши прогулки не только очень охотно, но и с большей радостью, чем прежде. Я говорил с ней, рассказывал ей что-нибудь, показывал попадавшиеся на нашем пути предметы, выслушивал ее вопросы, ее рассказы и отвечал на них. На скверных дорогах или в сырых местах я показывал ей лучшие пути или направления, где можно было пройти, не промочив ног. Дома я тоже принимал участие в ее занятиях. Я часто просматривал ее рисунки и давал ей советы, которым она с готовностью следовала. Она очень радовалась, когда после поправок рисунок выглядел гораздо лучше. Я присутствовал и при ее игре на фортепиано, не уставая слушать, как ее пальцы извлекают звуки из струн. Я старательно переписывал ей в тетради ноты, когда она по памяти записывала услышанную где-нибудь мелодию. Особенно это относилось к цитре, которую она, начав учиться играть на ней, очень полюбила и достигла в игре немалых успехов. Мать Матильды часто внимательно слушала, когда та извлекала из металлических струн прекрасные звуки, а мы с Альфредом вслушивались, затаив дыхание. Я читал ей и ее матери из их книг, отмечая лучшие места закладками. Еще я приносил ей цветы, лесные плоды и тому подобное, когда думал, что это доставит ей радость.

Лето кончалось, предстояла осень. Мы так много сделали, что время прошло незаметно. Для заполнения наших часов нам хватало самих себя. Когда появлялись чужие дети, когда устраивались игры и все скакали и прыгали по лужайке, Матильда стояла в стороне и безучастно глядела на это. К соседям мы ездили не столь часто, как в прошлом году, да и не испытывали такого желания.

Однажды мы втроем оказались у выхода из длинного, увитого лозами прохода в сад. Матильда и я стояли совершенно одни у самого выхода, Альфред был занят тем, что очищал запачкавшиеся таблички, висевшие на стволах деревьев, и перебирал упавшие неспелые плоды, раскладывая хорошие и плохие в разные кучки. Я сказал Матильде, что скоро кончится лето, что дни будут все быстрее укорачиваться, что скоро наступят холодные вечера, а потом эта листва пожелтеет, виноград соберут, и наконец настанет день возвращения в город.

Она спросила меня, неужели мне не хочется вернуться в город. Я сказал, что не хочется, что здесь так хорошо, а в городе, мне кажется, все будет иначе.

– Здесь в самом деле очень хорошо, – отвечала она, – здесь мы все гораздо больше вместе, а в городе появятся посторонние люди, мы будем разъединены, и будет казаться, что мы приехали в какой-то другой край. Но все-таки величайшее счастье – любить кого-нибудь.

– У меня нет больше ни отца, ни матери, ни сестер, ни братьев, – отвечал я, – поэтому я не знаю, каково это.

– Любят отца, мать, братьев, сестер, – сказала она, – и других людей.

– Матильда, неужели ты любишь и меня? – спросил я.

Я никогда не говорил ей «ты», не знаю, как вырвались у меня эти слова, казалось, их вложила мне в уста какая-то посторонняя сила. Не успел я произнести их, как она воскликнула:

– Ах, Густав, Густав, так сильно, что и сказать нельзя!

У меня ручьем хлынули слезы.

Она подбежала ко мне, прижалась мягкими губами к моему рту и обвила мне шею юными своими руками. Я тоже обнял ее и прижал эту стройную девочку к себе с такой силой, что, казалась, не смогу выпустить ее из объятий. Она задрожала в моих руках и вздохнула.

С той минуты не было для меня ничего дороже на свете, чем это милое дитя.

Когда мы оторвались друг от друга, когда она стояла передо мной, пылая невыразимым стыдом, испещренная светотенями лоз, когда от сладостного дыхания грудь ее то поднималась, то опускалась, я был околдован – передо мною стояла не девочка, а совершенная юная девушка, перед которой я не мог не благоговеть. У меня защемило сердце. Через несколько мгновений я вымолвил:

– Дорогая, дорогая Матильда!

– Мой дорогой, дорогой Густав, – ответила она.

Я протянул ей руку и сказал:

– Навсегда, Матильда.

– Навсегда, – отвечала она, взяв мою руку.

В этот миг к нам подошел Альфред. Он ничего не заметил. Мы молча пошли рядом с ним по проходу. Он рассказал нам, что названия деревьев, написанные на белых жестяных табличках, висевших на проволоке на нижней ветке каждого дерева, сильно запачканы, что все надо почистить и что отцу следовало бы распорядиться, чтобы каждый, кто моет, чистит деревья или выполняет здесь какую-нибудь другую работу, старался не забрызгать или как-нибудь не запачкать табличек. Затем Альфред сообщил нам, что нашел чудесные борсдорфские яблочки, которые благодаря укусам насекомых достигли ранней, почти полной спелости. Он сложил их у ствола дерева и попросит отца осмотреть их – нельзя ли ими воспользоваться. Было много и незрелых паданцев: перегруженные нынче плодами, деревья не выдержали их и уронили. Те из них, которые он нашел у первого ряда деревьев, он тоже сложил. Они вряд ли сгодятся на что-нибудь. Альфред уже предвкушал осень, когда все это сорвут и соберут прекрасные, синие, красные и желтовато-зеленые гроздья с обвивавших проход лоз. Ждать этого оставалось уже недолго.

Мы молча прошли с ним несколько раз по проходу взад и вперед.

Возбуждение немного унялось, и мы вернулись в дом. Но я не пошел с Матильдой к ее матери, как то обычно делал, а, отослав Альфреда в его комнату, стал бродить в кустах и все время возвращался к тому месту, откуда были видны окна, за которыми находилось самое дорогое мне существо. Мне думалось, что своим томлением я вызову ее из дому. Прошло лишь мгновение с тех пор, как мы расстались, но мне оно казалось ужасно долгим. Мне казалось, что без нее я не могу жить, казалось, что каждый миг, когда я не могу прижать к груди эту прелестную стройную девушку – потерянное сокровище. Прежде я никогда не брал за руку ни одну девушку, кроме моей сестры, и ни с одной не обменивался ни ласковым словом, ни приветливым взглядом. Это чувство застигло меня как буря. Мне казалось, что я вижу сквозь стены, как она ходит по комнате в своем длинном васильковом платье, с блестящими глазами и алым, как роза, ртом. Занавеска на окне шевелилась. Но ее не было у этого окна, за стеклом мелькнуло, казалось, румяное лицо, но это был лишь косой отсвет загорающейся вечерней зари. Я снова пробрался через кусты и прошел по увитому виноградом проходу, в сад, проход этот казался мне теперь чем-то неведомым и значительным вроде дворца из далекой восточной страны. Я прошел через кусты лещины к беседке с розами, казалось, будто вокруг нее цвели и пылали все розы, хотя там были лишь зеленые листья и вьющиеся растения. Я вернулся назад к дому и пошел на то место, откуда видно было окно Матильды. Она высунулась из окна и искала меня глазами. Увидев меня, она отпрянула. И у меня, когда я увидел это прелестное создание, было такое ощущение, будто меня ударила молния. Я снова скрылся в кустах. В том месте часть лужайки была окаймлена сиренью, в тени ее стояла скамья. К этой скамье я то и дело возвращался. Затем опять шел на лужайку и смотрел на окна. Она снова высунулась из окна. Так мы делали несчетное число раз, пока сирень не растворилась в вечерней заре, а окна не засверкали рубинами. Прекрасно было обладать общей сладостной тайной, сознавать ее и хранить ее жар в душе. Я в восторге унес ее в свое жилье.