Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Когда мы собрались за ужином, мать Матильды спросила меня:

– Почему вы сегодня, вернувшись из сада с детьми, не зашли ко мне?

Я не нашелся с ответом, но этого и не заметили.

Всю ночь я почти не спал. Я с радостью ждал утра, когда снова увижу ее. Мы все встретились в столовой за завтраком. Взгляд, легкий румянец всё говорили, они говорили, что мы принадлежим друг другу и это знаем. Все утро я усердно занимался с Альфредом. В полдень, когда трава и листья подсохли, мы вышли в сад. С книжкой, которую она как раз читала, Матильда вылетела из дому, бросилась к нам, и мы обменялись взглядами, в которых выразилось наше единение. Она проникновенно посмотрела на меня, и я почувствовал, как льется мое волнение из моих глаз. Мы прошли через сад и огород к увитому виноградом проходу. Мы словно бы сговорились пройти туда, Матильда и я говорили обыкновенные вещи, и в обыкновенных вещах был понятный нам смысл. Она дала мне виноградный листок, и я спрятал его у своего сердца. Я протянул ей цветок, и она приколола его к своей груди. Я вынул полоску бумаги, которой была заложена ее книжка, и оставил ее у себя. Она хотела завладеть ею, но я не отдал, она улыбнулась и оставила ее мне. Мы вошли в орешник, пересекли его и вышли к розам беседки. Она взяла несколько увядших листков и вытерла ими ветку. Я сделал то же самое с соседней веткой. Она дала мне зеленый листок розы, и я сломал тонкую веточку, что, собственно, не разрешалось, и подал ей. Она на миг отвернулась, а когда обернулась к нам снова, веточка была уже где-то спрятана у нее. Мы вошли в беседку, она стала у стола, опершись на него руками. Я тоже положил свою руку на стол, и через несколько мгновений наши пальцы встретились. Она была как пламя, и вся моя душа трепетала. Прошлым летом я часто подавал ей руку, чтобы помочь перейти трудное место, дать опору на зыбком мостке или провести ее по узкой тропке. Теперь мы боялись подавать друг другу руки, и всякое соприкосновение оказывало величайшее действие. Невозможно сказать, как это получается, что перед каким-то одним сердцем исчезают небо, звезды, солнце, вселенная, притом перед сердцем девочки, которая еще совсем ребенок. Но она была как стебель какой-то небесной лилии, волшебная, милая, непостижимая.

Мы снова вернулись в дом, и прежде, чем нас позвали обедать, мы пошли к матери. При матери мы были молчаливее и немногословнее, чем обычно. Матильда снова нашла полоску бумаги и заложила ею то место книги, откуда я вынул ее закладку. Затем она села за фортепиано и извлекла несколько звуков. Альфред рассказал матери, что мы делали в саду, сообщил, что мы сняли засохшие листья с привязанных к жердям беседки веток. Затем нас позвали обедать. Во второй половине дня прогулки не было. Родители не пошли гулять, и я не предложил этого Альфреду и Матильде. Я взял книгу одного своего любимого поэта, читал ее очень долго, и жаркие слезы часто выступали у меня на глазах. Позднее я сидел на скамейке в кустах сирени, поглядывая через ветки на комнаты Матильды. Там иногда подходила к окну эта прекрасная, как ангел, девушка. Под вечер Матильда играла в комнате матери на пианино – очень строго, донельзя волнующе и прекрасно. Затем она взяла цитру и играла на ней. Звуки так взволновали ее, что она не могла остановиться. Она все играла, и звуки становились все трогательнее, а их связь все естественнее. Мать очень хвалила ее. Отец, ездивший по делу в ближайший городок, наконец тоже пришел в комнату матери, и мы оставались в ней, пока нас не позвали ужинать. Отец взял Матильду под руку и нежно провел ее в столовую.

Началась необыкновенная пора. В моей жизни и в жизни Матильды наступил перелом. Мы не сговаривались таить наши чувства, однако мы их таили, утаивали от отца, от матери, от Альфреда и от всех прочих. Мы извещали о них друг друга только непроизвольными знаками, только словами, понятными лишь нам обоим и приходившими нам на уста как бы сами собой. Находились тысячи нитей, по которым наши души устремлялись друг к другу, и когда мы овладевали этими нитями, появлялись все новые и новые тысячи. Ветерки, травы, поздние цветы осеннего луга, плоды, крики птиц, слова книги, звуки струн, даже молчание были нашими вестниками. И чем глубже приходилось мне прятать свое чувство, тем огромнее оно становилось, чем жарче горело в душе. На прогулки мы, Матильда, Альфред и я, ходили теперь реже, чем прежде, мы, казалось, робели от волнения. Мать часто надевала летнюю шляпу и приглашала пройтись. Это бывало большое, несказанное счастье. Мир расплывался перед глазами, мы шли бок о бок, наши души соединялись, нам улыбались небо, облака, горы, мы слышали наши речи, а когда не говорили, слышали наши шаги, а когда и этого не было, когда мы стояли молча, мы знали, что обладали друг другом, и обладание это было безмерно, а когда мы приходили домой, оно, казалось, умножалось еще невыразимее. Когда мы бывали в доме, передавалась какая-нибудь книга, где были описаны наши чувства, и другой их узнавал, или выискивались красноречивые музыкальные звуки, или же ставились на окна букеты цветов, подобранные так, чтобы они говорили о нашем прошлом, таком коротком и все же таком уже долгом. Когда мы ходили по саду, когда Альфред убегал за куст, забегал вперед в увитом виноградом проходе или раньше выбегал из орешника, когда он оставлял нас одних в беседке, мы могли дотронуться друг до друга пальцами, подать друг другу руки, прижаться на миг сердцем к сердцу или жаркими губами к губам и пролепетать:

– Матильда, я твой навсегда, навеки, только твой!

– О, навеки, навеки, Густав, твоя, только твоя, только твоя.

Эти мгновения были самые блаженные.

Так наступила глубокая осень. В конце лета мы внешней жизни не замечали. Матильде и Альфреду все меньше хотелось разъезжать по соседям, да и родители ездили меньше, и посторонние навещали нас реже. Если же они все-таки приезжали, Альфред, правда, участвовал в детских играх и увеселениях, а Матильда была безучастнее, чем когда-либо. Она держалась особняком, словно ее место не здесь. В ее внешности за это короткое время тоже произошло большое изменение: она стала сильнее, ее щеки – алее, глаза ее блестели ярче. Альфред очень меня любил. Кроме сестры и родителей, он, может быть, никого не любил, как меня, и я искренне платил ему тем же.

Поздняя осень сменилась наконец началом зимы. Если мы рано выезжали из города в деревню, то и оставались в ней чуть ли не до конца года. Ожидания Альфреда сбылись. Плоды и виноград были собраны. На ветках деревьев не осталось ни листика, и по долине поплыли туманы, начались заморозки. Мы переехали в город. Там свобода Матильды была ограниченней. Ее осаждали учителя, уроки хороших манер, учение, задания, но вся ее натура стала вдохновеннее и глубже, а я казался себе богатым, гораздо богаче, чем владельцы всех этих домов, дворцов, всего этого блеска огромного города. Говорить нам случалось лишь изредка, но когда мы встречались в коридоре, когда ей удавалось сказать мне несколько слов в комнате матери, когда судьба нас случайно сводила в толпе или выдавался другой счастливый миг, тогда ее прекрасные глаза, тогда какие-нибудь несколько слов говорили мне, как сильно мы любим друг друга, как неизменна эта любовь и как владеют друг другом наши сердца. Она была замечена теперь и другими, и молодые люди не отрывали от нее глаз. Но когда ее привечали и выражали ей свое поклонение, когда ее чествовали в какой-нибудь семье, она относилась к таким вещам совершенно спокойно, никак не отзывалась на них и вся ее ангельская прелесть говорила мне – и понимал это только я, – что вся ее чудесная внешность, все тепло ее души, весь блеск ее расцвета – только мое счастье и что блаженство ее в том и состоит, чтобы делать меня счастливым. Часто, возвращаясь из дальних походов в город, я останавливался перед домом, где мы жили, и рассматривал его. Он был замечателен, он превосходил все дома города, и я с волнением глядел на стены, в которых жило существо, спустившееся с надземных высот, чтобы заполнить мою душу. Матильда видела мое обожествление, она видела его на тех же тайных путях, на каких я угадывал ее любовь, и на челе ее светилась радость, которая тоже видна была только мне. Родители Матильды начали одевать ее в лучшие, чем прежде, платья, и когда она стояла передо мной в благородных одеждах, она казалась мне более далекой и более близкой, более чужой и более родной, чем когда-либо.

Однажды, направляясь к одному приятелю, я спускался по лестнице нашего дома и встретил Матильду. Они с матерью только что подъехали к дому, та осталась в карете, а Матильда что-то вносила в дом. Она была в черном шелковом платье, шелковый плащик окутывал ее плечи, а из-под шляпы с зеленым флером выглядывало цветущее, освеженное морозом лицо. Когда мы встретились за поворотом лестницы, она вся вспыхнула. Я испугался и сказал:

– О Матильда, Матильда, небесное создание, все стремятся к тебе, что будет, что будет?!

– Густав, Густав, – отвечала она, – ты лучше всех, ты царь над ними, ты единственный, все хорошо и чудесно, и никаким силам этого не разорвать.

Я схватил ее руку, длившийся лишь мгновение поцелуй плотно сжатыми губами подкрепил эти слова. Я слышал шелест ее шелкового платья, но шел по ступеням вниз. Открыв внизу стеклянную двухстворчатую дверь, я увидел стоявшую карету. За окошком сидела мать Матильды и приветливо на меня смотрела. Я почтительно поздоровался и прошел мимо. Но к приятелю, которого собирался навестить, я не пошел.

С Альфредом я занимался все усерднее, всячески заботясь об его успехах, и тратил на него, как прежде, много и даже еще больше сил. Также и на общее его развитие я старался, как мог, влиять. Я очень много беседовал с ним, очень много гулял. Зная, видимо, что я его люблю, он все сильнее привязывался ко мне, привязывался прочно и чуть ли не исключительно ко мне. Как и в деревне, он в городе жил рядом со мною.

В самом начале весны мы, как и в прошлом году, снова поехали в Гейнбах. Опять разместились так, что Матильда, Альфред и я оказались в одной карете. Альфред снова сидел рядом со мною и прижимался ко мне. Матильда сидела напротив. И таким образом мы могли два дня беспрепятственно глядеть друг на друга глазами любви и говорить друг с другом. И хотя говорили мы о пустяках, мы слышали свои голоса, и при обыкновенных словах наши сердца трепетали. Те два дня были счастливейшими в моей жизни.

В деревне снова началась такая же жизнь, как в прошлые годы. Мы не были ничем связаны, и нам легче было изливать друг другу душу. Нам было вольнее в материнской комнате и в отцовской, мы могли ходить в сад, бродить под деревьями по лужайке, устраивать прогулки. Самым любимым местом стал для нас увитый виноградом проход. Он сделался для нас святилищем, его ветки глядели на нас как знакомцы, его листья стали нашими свидетелями, а в его сплетениях дрожали проникновенные слова и веяло дыхание неизъяснимого блаженства. Почти так же была мила нам беседка. Ее защитные стены скрывали не один взлет блаженства, она окружала нас, как тихий храм, когда мы входили в нее втроем и две души соединялись в волнении. Мы часто ходили в оба эти места. Связывавшие нас чувства становились в тысячи раз сильнее. Матильда делалась все прекраснее, все вожделеннее для других, но ее душа лишь крепче смыкалась с моею.

Я любил теперь долгие одинокие походы. Когда я уходил так далеко, что дома уже не было видно, когда я там останавливался, глядя на белые облака, которые, вероятно, стояли над домом, когда смотрел на лес, за которым находился наш дом, меня охватывало глубокое волнение. А когда я спешил домой, входил в его стены, видел ее и замечал, как она рада свиданию, сердце мое билось сильнее, ликуя от обладания таким сокровищем.

Однако постепенно появлялось что-то, подтачивавшее мое счастье. У меня возникала мысль, что мы обманываем родителей Матильды. Они не подозревали о происходящем, а мы не говорили им ни о чем. Меня все более угнетало это чувство, все большим страхом ложилось мне на душу. Это было как злосчастье древних, которое лишь возрастает, когда к нему прикасаются.

Однажды, как раз во время цветения роз, я сказал Матильде, что хочу пойти к ее матери, открыть ей все и попросить ее замолвить слово перед отцом. Матильда ответила, что это хорошо, она хочет этого, и теперь наше счастье действительно прояснится и утвердится.

И я пошел к матери Матильды, и рассказал ей все простыми словами, но срывающимся голосом.

– Я никак не ожидала этого от вас, – отвечала она, – и не могу дать вам ответа. Сначала мне надо поговорить с моим супругом. Зайдите ко мне в комнату через час, я вам отвечу.

Когда истек час, я прошел в гостиную матери Матильды. Она уже ждала меня. Она сидела за столом, за которым мы собирались так часто. Она указала мне на стул. Когда я сел, она сказала:

– Мой супруг одного со мной мнения. Мы оказали вам доверие, настолько большое, что мы уже не можем нести за него ответственность. Вы дали нам основание для такого доверия. Не будем распространяться по этому поводу. Но одно нужно сказать. Союз, который вы оба заключили, бесцелен, во всяком случае, сейчас цели не видно. Возможно, вы оба равно участвовали в заключении этого союза. Но, наверное, вы оба не думали о его последствиях, иначе нам было бы труднее простить вас. Вы отдались только своему чувству. Я это понимаю. Я только не могу объяснить себе, как я не поняла этого раньше. Я вам так… так доверяла. Но теперь выслушайте меня. Матильда еще ребенок, должно пройти еще несколько лет, чтобы она научилась тому, что нужно для ее будущего призвания, чтобы она поняла, что означает союз, который она заключила. Она порывиста, она целиком отдалась чувству, которое ей приятно и которое заполняет, наверное, всю ее душу. Оставить ли нам ее во власти этого чувства на все время, за которое она должна еще сделать эти приготовления надлежащим образом? Должно ли это чувство длиться, длиться до тех пор, пока мы не сможем сказать, что она – невеста? Если оно продлится, не принесет ли оно мучительных часов, потому что не может так быстро прийти к своему естественному завершению, не повлечет ли оно за собой сомнений, нетерпения, поспешности, негодования и боли? Не поглотит ли оно тех прекрасных, благородных, веселых, спокойных дней, которые суждены расцветающей деве до того, как она вплетет в свои волосы венец невесты? Разве не бывали ранние, направленные на далекие цели привязанности разрушительницами счастья жизни? Если вы любите Матильду, если любите ее истинной любовью сердца, захотите ли вы подвергать ее такой опасности? Не подтачивает ли глубокое томление и сильное чувство за долгие годы все силы человека? А что, если привязанность одного пойдет на убыль, а другой будет безутешен? Или если она угаснет в обоих и оставит за собой пустоту? Вы оба скажете, что у вас этого быть не может. Я знаю, что сейчас вы так чувствуете и что возможно, у вас этого быть не может. Однако я часто видела, что привязанности прекращаются и меняются, что даже самые сильные, противящиеся всем препятствиям чувства, лишившись всякого сопротивления, кроме упрямого, непрестанного, изнурительного времени, уступают этой тихой и незаметной силе. Неужели Матильда – скажу: ваша Матильда – должна быть отдана на волю этой возможности? Не заслуживает ли она той жизни, в которую она теперь вглядывается свежей душой? Больше та любовь, когда не думают о собственном блаженстве, даже о сиюминутном блаженстве предмета любви, а стремятся создать ему вместо этого спокойное, прочное и долговечное счастье. Таков, думаю, ваш и Матильды долг. Вы не можете возразить мне, что это счастье можно создать союзом, который будет заключен тотчас же. Даже будь состояние Матильды так велико, что оно могло бы составить основу семейной собственности, даже если вы согласились бы, в чем я сомневаюсь, жить хотя бы некоторое время на средства своей супруги, это ничего не дало бы, ибо Матильда, как я сказала, еще отнюдь не обладает множеством качеств, необходимых супруге и матери, ибо, по нашим представлениям о физическом благополучии наших детей, она не должна выходить замуж раньше чем через шесть-семь лет, а значит, и в этом вашем настоянии таятся для нее и для вас опасность и неуверенность, о которых я говорила. Поскольку дети в возрасте Матильды должны безоговорочно повиноваться родителям, поскольку хорошие дети, к каковым я причисляю Матильду, охотно, даже если у них болит душа, им повинуются, полагаясь на любовь и лучшее разумение родителей, я могла бы только сказать, что мой супруг и я считаем, что союз, который ее поглотил, длиться не должен и ей следует поэтому его порвать. Однако я объяснила вам причины нашего мнения, потому что уважаю вас и вижу, что вы ко мне расположены, как то доказывает ваше признание, которое, впрочем, могло быть сделано несколько раньше. Позвольте мне теперь сказать кое-что и о вас. Вы, хотя и старше Матильды, как мужчина еще так молоды, что едва ли способны оценить положение, в котором находитесь. Мы с супругом полагаем, что ваше чувство, искреннее и теплое, метнуло вас к Матильде, прелесть которой мы, как родители, не признать не можем, что это чувство предстало вам чем-то возвышенным и величественным и воодушевило вас так, что вы и не думали о каком-то препятствии, которое вам показалось бы лишь изменой Матильде. Однако ваше положение, при таком взгляде на него, нельзя признать правомочным. Вы еще молоды, вам предстоит начать карьеру. Вы должны продолжать ее или, если она не придется вам по душе, избрать другую. Не сделать никакой карьеры человек ваших способностей и ваших душевных качеств не может. Какое же долгое время понадобится, чтобы добиться необходимого вам твердого места в жизни и достичь той внешней независимости, которая, как и первое, понадобится вам для прочной семейной жизни. Как ненадежны будут ваши усилия, если вы примешаете к ним преждевременную привязанность и как опасна власть этой привязанности для вашей души! Теперь вам обоим будет больно порвать или хотя бы отложить заключенный союз, мы знаем это, мы чувствуем эту боль, нам жаль вас обоих, и мы корим себя за то, что не сумели предотвратить случившегося. Но вы оба успокоитесь, Матильда будет завершать свое образование, вы упрочитесь в своем будущем положении, и тогда можно будет поговорить опять. Даже и без этой привязанности вам недолго пришлось бы оставаться на нынешнем вашем месте. Мы очень вам благодарны. Наш Альфред, как и Матильда, прекрасно преуспели благодаря вам. Но именно поэтому совесть не позволяет нам отвлекать вас долее ради своей выгоды от вашего будущего, и мой супруг хочет с вами об этом поговорить. Подумайте о том, что я вам сказала, я не требую от вас ответа сегодня, но дайте мне его на этих днях. У меня есть еще одно желание, я знаю вас, и поэтому хочу доверить вам его. Вы обладаете очень большой властью над Матильдой, как мы видели, не представляя себе, сколь эта власть велика, примените, если мои слова произведут на вас впечатление, эту власть к ней, чтобы убедить ее в том, что я вам сказала, и успокоить бедное дитя. Если это удастся вам, поверьте мне, вы этим покажете Матильде большую любовь, вы покажете ее и нам. Приступите со всем усердием таланта и терпения, проявленным вами в нашем доме, к своим профессиональным обязанностям. Мы все очень привязались к вам, вы снова увидите эту приязнь и привязанность, вы успокоитесь, и все образуется к лучшему.

Она умолкла, положила свою красивую, приятную руку на стол и взглянула на меня.

– Вы бледны, как беленая стена, – сказала она через мгновение. На глаза у меня навернулись слезинки, и я ответил:

– Теперь я совсем один. Мой отец, моя мать, моя сестра умерли.

Больше я ничего не смог сказать, мои губы дрожали от несказанной боли.

Она встала, положила руку мне на плечо и со слезами произнесла милым своим голосом:

– Густав, сын мой! Ты ведь всегда им был, и лучшего я желать не могу. Идите теперь оба дорогой образования, и если тогда ваша созревшая натура скажет то же, что сейчас говорит ваша смятенная душа, приходите вдвоем, мы благословим вас. Но не мешайте, бередя, усиливая и, может быть, уродуя ваши нынешние горячие чувства, столь необходимому для вас развитию.

Впервые она сказала мне «ты».

Она отошла от меня и стала шагать по комнате.

– Высокочтимая госпожа, – сказал я через несколько мгновений, – нет нужды в том, чтобы я ответил вам завтра или на днях. Я могу сделать это сейчас же. Названные вами причины, наверное, очень верны, я думаю, что так все и есть, как вы говорите. Но вся моя душа восстает против этого, и как ни справедливо все сказанное, я не способен это осмыслить. Позвольте, чтобы прошло некоторое время и чтобы я еще раз обдумал то, чего сейчас не в силах обдумать. Но одно я понимаю. Ребенок не смеет ослушаться своих родителей, если не хочет порвать с ними навеки, если не хочет пренебречь ими или собою самой. Матильда не может пренебречь своими добрыми родителями, и сама она так добра, что не может отвергнуть и себя самое. Ее родители требуют, чтобы она сейчас расторгла заключенный союз, и она повинуется. Я не стану пытаться перечить родительской воле. Причины, вами названные и не способные проникнуть мне в душу, наверное, очень для вас весомы, иначе вы не излагали бы их мне с такой убедительностью, такой добротой и под конец со слезами. Вы от них не отступитесь. Мы не могли представить себе, что то, что для нас – высшее счастье, может быть бедой для родителей. Вы сказали мне это с глубочайшей убежденностью. Даже если вы ошибаетесь, даже если бы наши просьбы могли смягчить вас, то вашего радостного согласия, вашей души, вашего благословения не было бы с нашим союзом, а союз без родительской радости, союз, печальный для отца и для матери, был бы союзом с печалью, он был бы вечным жалом, и ваше строгое или озабоченное лицо было бы постоянным укором. Поэтому наш союз, как ни был бы он оправдан, кончен, он кончен до тех пор, пока родители не могут с ним согласиться. Вашу непослушную дочь я не мог бы любить так несказанно, как люблю сейчас. Послушную же я буду чтить и, как бы далеко она от меня ни была, любить всей душой до конца моих дней. Поэтому мы расторгнем союз, как бы мучительно ни было это решение… О мать, о мать моя! – позвольте назвать вас так в первый и, может быть, последний раз… боль моя так велика, что ее нельзя выразить, и я не представлял себе ее силы.

– Я вижу ее, и поэтому так велико наше горе, что мы не можем избавить наше дорогое дитя и вас, которого мы тоже любим, от душевной боли.

– Завтра я скажу Матильде, – ответил я, – что она должна послушаться отца и матери. Сегодня, высокочтимая госпожа, позвольте мне немного собраться с мыслями и уладить другие необходимые дела.

На глазах у меня опять выступили слезы.

– Соберитесь, дорогой, и сделайте то, что считаете нужным, поговорите с Матильдой или не говорите с ней, я ничего не предписываю вам. Придет время, когда вы согласитесь, что я не так несправедлива к вам, как это вам сейчас, может быть, кажется.

Я поцеловал ей руку, которую она ласково мне подала, и вышел из комнаты.

На другой день я попросил Матильду пройти со мной в сад. Пройдя через первую часть его, мы вышли увитым виноградом проходом к беседке, у которой цвели розы. На ходу мы почти не говорили, разве что сказали, как хорош тот или иной цветок, как прекрасны виноградные листья и как разгулялся день. Мы были слишком напряжены предстоявшим, Матильда тем, что я собирался сообщить ей, а я – тем, как она примет это сообщение. Вблизи беседки стояла скамейка, на которую падала тень от куста роз. Я пригласил Матильду сесть со мной на эту скамью. В первый раз мы пошли в сад совсем одни и впервые сидели рядом одни на скамейке. Это было предвестием того, что либо нам целиком принадлежит будущее, либо это последний раз, и потому нам оказано полное доверие. Я видел, что Матильда это чувствовала, ибо вся ее стать выражала напряженное ожидание. Тем не менее она ни одним словом не торопила меня начать. Мое поведение, наверное, испугало ее. Ибо, хотя ночью я несметное число раз подбирал слова, с которыми к ней обращусь, я не мог сейчас говорить, и как ни старался я овладеть своими чувствами, весь мой вид, вероятно, выражал мою боль. После того как мы некоторое время посидели, глядя на носки своих башмаков и, что удивительно, не взяв друг друга за руки, я дрожащим голосом и задыхаясь заговорил о том, что думают ее родители, что они хотят, чтобы мы хотя бы на время расторгли наш союз. Я не касался причин, приведенных ее матерью, и только сказал ей, что она должна повиноваться и что при непослушании наш союз невозможен.

Когда я закончил, она была в высшей степени изумлена.

– Прошу тебя только, повтори мне вкратце то, что ты сказал и что мы должны делать, – сказала она.

– Ты должна исполнить волю своих родителей и порвать со мной, – ответил я.

– И ты это предлагаешь и ты обещал матери добиться от меня этого? – спросила она.

– Не добиться, Матильда, – отвечал я, – мы должны повиноваться. Ибо воля родителей – закон для детей.

– Я должна повиноваться, – воскликнула она, вскочив со скамьи, – и я повинуюсь, но ты не должен повиноваться, это же не твои родители. Ты не должен был приходить сюда с поручением расторгнуть союз любви, который мы заключили. Ты должен был сказать: «Госпожа, ваша дочь послушается вас, скажите лишь ей свою волю, но я не обязан следовать вашим указаниям, я буду любить вашу дочь, пока во мне течет кровь, и всеми силами буду стремиться завладеть ею. И поскольку она послушна вам, она не будет больше говорить со мною, не будет больше смотреть на меня, я уеду отсюда подальше. Но любить я ее все-таки буду, пока длится эта жизнь и жизнь будущая, я никакой другой не подарю ни частицы своей привязанности, я никогда не отступлюсь от нее». Так должен был ты сказать, и если бы ты уехал из нашего замка, я знала бы, что ты так сказал, и миллионы цепей не могли бы оторвать меня от тебя, и я, ликуя, исполнила бы когда-нибудь то, что даровала бы тебе эта бушующая душа. Ты расторгнул наш союз, прежде чем пришел сюда, прежде чем привел меня к этой скамье, куда я по доброй воле за тобою пошла, потому что не знала, что ты сделал. Если бы сейчас пришли отец и мать и сказали: «Возьмите друг друга, обладайте друг другом навеки», все равно все было бы кончено. Ты нарушил верность, которую я мнила более твердой, чем столпы мира и звезды на небосводе.

– Матильда, – сказал я, – то, что я сейчас делаю, бесконечно труднее того, что ты требуешь.

– Трудно или нетрудно – не о том сейчас речь, – отвечала она, – речь о том, противоположности чему я не представляла себе. Густав, Густав, как мог ты это сделать?

Она отошла от меня на несколько шагов, стала на траву на колени перед цветущими у беседки розами, сложила руки и воскликнула, заливаясь слезами:

– Услышьте это, тысячи цветов, которые глядели на нас, когда он целовал эти губы, услышь это, листва винограда, слыхавшая шепот клятвы в вечной верности, я любила его так, как ни одни уста, ни один язык на свете не могут выразить. Это сердце молодо годами, но богато великодушием. Все, что в нем жило, я отдала любимому, во мне не было ни одной мысли, кроме него, всю будущую жизнь, которая могла бы длиться еще много лет, я одним духом принесла ему в жертву, я отдала бы ему всю свою кровь, каплю за каплей, я дала бы вытянуть из себя все жилы – и ликовала бы. Я думала, что он это знает, потому что думала, что и он сделал бы то же. И вот он уводит меня сюда, чтобы сказать мне то, что он сказал. Какая бы боль ни пришла извне, какая бы борьба, какое бы напряжение и страдание – я все бы вынесла, но он – он! Он сделал для меня навек невозможным принадлежать ему, потому что разрушил волшебство, которое все связывало, волшебство, сулившее нерушимую близость на будущие годы и навсегда.

Я подошел к ней, чтобы поднять ее. Я схватил ее руку. Рука ее была как огонь. Она встала, отняла руку и пошла к беседке, у которой цвели розы.

– Матильда, – сказал я, – нет речи о нарушении верности, верность не нарушена. Не путай разные вещи. Мы поступили несправедливо с родителями, скрыв от них то, что сделали, и упорно продолжая это скрывать. Они боятся за нас. Не разрушить наши чувства хотят они, а только отложить на какое-то время внешнее проявление нашего союза.

– Можешь ты какое-то время не быть самим собой? – возразила она. – Можешь заставить свое сердце какое-то время не биться? Внешнее, внутреннее – все это едино, и все это любовь. Ты никогда не любил, потому что этого не знаешь.

– Матильда, – отвечал я, – ты всегда была так добра, так благородна, чиста, прекрасна, что я навеки заключил тебя в свою душу. Сегодня ты впервые несправедлива. Моя любовь бесконечна, нерушима, и боль от того, что я должен тебя оставить, несказанна, я не знал, что на свете бывает такая боль. Больнее только быть отвергнутым тобою. Мне безразлично, кто передаст тебе волю родителей, это не имеет значения, они родители, их воля – это их воля, а самое священное в нас говорит, что родителей надо чтить, что уз между родителями и их ребенком нельзя разрывать, хотя от этого и разбиваются наши сердца. Так я чувствовал, так думал, так действовал, я хотел сказать тебе необходимое мягко и ласково, поэтому я взял и на себя эту миссию. Я думал, что никто не сможет сказать тебе эту горькую истину так мягко и ласково, как я, поэтому я и пришел. Я пришел по доброте, из сострадания. Мною руководил долг, этот долг разрывает мне сердце, а в этом разрывающемся сердце – ты.

– Да, это слова, – сказала она, рыдая все сильнее и судорожнее, – это слова, которые я так любила слушать, которые так услаждали мне душу, которые были сладостны мне уже тогда, когда ты этого еще не знал, которым я верила, как вечной истине. Ты не должен был убеждать меня разрывать нашу любовь, пусть это тысячу раз долг, но для тебя он должен был быть невозможен. Поэтому я не могу тебе верить, твоя любовь не та, какою я представляла ее себе, не та, какова моя. Если бы ты раньше сказал, что земля – не земля, а небо – не небо, я бы тебе поверила. Теперь я не знаю, верить ли мне тому, что ты говоришь. Не могу иначе и не могу ничего поделать, чтобы это знать. О Боже, как все изменилось и как непрочно то, что мне казалось вечным. Как мне вынести это?

Она спрятала лицо в розах, и ее пылавшие щеки были теперь красивее роз. Она совсем прижалась лицом к розам и плакала так, что казалось, я чувствую дрожь ее тела и от боли она вот-вот потеряет сознание. Я хотел говорить, но не мог, мне сжимало грудь и органы речи были бессильны. Я коснулся ее тела, но она отпрянула, почувствовав это. Я неподвижно стоял около нее. Я запустил руку в ветки роз и сжал их вместе с шипами до крови, отчего мне стало чуть легче.