Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

К середине января, когда погода обычно всего устойчивей, появились признаки того, что надолго воцарятся ясные дни. Мягкий ветерок прошлых дней утих, с неба сошла серая пелена, размытые и перистые облака сменились густой синевой. Восточный ветер усиливал холод, снег искрился, а по вечерам в низинах появлялась голубоватая дымка, обещавшая ясное утро и новое похолодание. Мои приборы показывали высокое атмосферное давление и большую сухость.

Я сказал старому Каспару, что теперь мы отправимся. Мы взяли нужное, на наш взгляд, количество альпенштоков, ледовых крюков, кружков для палок, одеял, лопату, топор, кухонную посуду и запас съестного на много дней. С такой кладью мы двинулись к озеру. Там мы разделили свои вещи на два удобных груза, чтобы каждому было как можно легче идти, и дождались следующего утра.

На рассвете мы отправились в путь; в высоких сапогах, специально для этой цели мною заказанных, мы шагали по глубокому снегу дорог, что вели к нужным нам высотам. По этим дорогам, однако, ходили только летом, сейчас и следа их не было видно, и находили их мы только благодаря тому, что очень хорошо знали местность. Мы шли много часов по этому глубокому снегу, затем начались леса, где снега было меньше и продвигаться было легче. На осыпях и косых стенах, потом последовавших, снега было тоже меньше, чем в низине, и идти там зимой было легче, чем показалось мне летом, поскольку неровности, маленькие острые скалы и камни сглаживал снежный покров. Одолев первое предгорье и выйдя на Эхерское плато, откуда снова можно было увидеть темневшее далеко внизу среди белых снегов синее озеро, мы сделали небольшую остановку. Поверхность Эхерских гор, или плато, как еще их называют, вовсе, однако, не представляет собой ровной плоскости. Ровной она кажется лишь по сравнению с ее крутыми спусками к озеру. Она состоит из большого числа соседствующих и следующих друг за другом вершин разной формы и высоты, разделенных глубокими впадинами, то поднимающихся остриями, то покато-широких. Последние покрыты короткой травой, а кое-где карликовыми соснами и густо утыканы скалами. Здесь продвигаться труднее всего. Даже летом трудно сохранять нужное направление, потому что все здесь одинаково, а протоптанной тропы, разумеется, нет – тем более зимой, когда все засыпано и искажено снегом и даже чем-то выделяющиеся очертания принимают непривычный и неузнаваемый вид. В этом краю много пастушьих хижин, летом здесь наверху пасутся стада, но они, при всей своей многочисленности, так разбросаны по местности, что порой месяцами не встречают друг друга. Мы хотели засветло миновать эти места и решили, чтобы не сбиться с нужного направления, поддерживать друг друга своим знанием здешних скал и холмов, поочередно называя и описывая важнейшие из них. На верхнем конце плато, где снова начинаются большие скалы и заблудиться труднее, стоит среди глыб известняка хижина, называемая Козий Выпас, которая была целью сегодняшнего перехода. На краю подъема и в начале плоскогорья, где мы находились, мы устроили привал. Здесь есть один большой камень, почти черный. Примечателен он не столько самим цветом, сколько тем, что благодаря этому цвету, своей величине и своей странной форме он виден издалека и может послужить знаком для тех, кто спускается по плоскогорью от Козьего Выпаса, и успокоить их относительно правильности пройденного пути. Поскольку многим, кто бывает на плато, – пастухам, альпинистам, охотникам – камень этот служит местом сбора, от него идет уже заметно вытоптанная тропа, и при спуске к озеру трудно сбиться с пути. К тому же образуемый этой скалой навес с западной ее стороны хорошо защищает от дождя и сильных западных ветров. Подойдя к скале, мы не обнаружили вокруг никаких следов человека, до самых ее стен лежал нетронутый снег, и от этого она казалась еще более черной. Но на камешках, лежавших под ее навесом, куда снег не попадал, мы нашли место, чтобы присесть, и с готовностью воспользовались этим приглашением, потому что успели уже устать. Каспар распаковал узлы с одеждой и достал две легкие, но теплые шубы и другие меховые вещи, которые я взял для защиты от охлаждения во время отдыха наших разгоряченных ходьбою тел и ног. Облачившись в меха, мы стали подкрепляться едой и питьем. Для этого было достаточно немного вина и хлеба. Покончив с трапезой, я взглянул на термометр, который сразу по нашем прибытии сюда повесил в открытом месте на свой альпеншток, и показал своему спутнику Каспару, что здесь наверху теплее, чем было вчера в это же время суток в долине озера. Солнце очень сильно светило на снег, не было ни малейшего ветерка, на зеленовато-голубоватом небе висело несколько очень тонких белых полосок. С выступа скалы, откуда открывался вид на озеро, можно было довольно легко заметить, что внизу стелется не только более плотный, но и более холодный слой воздуха: хотя озеро вырисовывалось очень четко, по белым или белокрапчатым его берегам тянулась тонкая, с голубоватым отливом дымка, показывавшая, что наш верхний, более теплый слой воздуха граничит там с более холодным, уже стоящим над озером, отчего и образуется эта туманность. Я только взглянул еще на измерители влажности воздуха и атмосферного давления, а потом Каспар собрал наши одеяла и шубы, я – свои приборы, и мы пошли дальше.

С большой осторожностью определяли мы нужное нам направление. В каждом месте, дававшем широкий обзор, мы останавливались, стараясь представить себе характер окружающей местности и определить точку, где мы находимся. Я вдобавок прибегал еще к помощи магнитной иглы. В низинах и впадинах между отдельными взгорьями приходилось пользоваться снегоупорными кружками. Далеко за полдень нам навстречу поднялись самые высокие и темные зубцы Эхерских гор. Когда солнце отстояло от линии горизонта всего лишь на собственную ширину, мы пришли на Козий Выпас. Здесь нам открылась картина на диво. Тут есть место, откуда уже не видно ни озера, ни его окрестностей, но зато на западе хорошо различимы просвет Лаутерской долины и особенно Эхерская долина, где живет мастер, сделавший цитры мне и Клотильде. На эти дали мне хотелось поглядеть, перед тем как мы пойдем в хижину. Но долин мне увидеть не довелось. Влияние соседства верхнего, теплого, и нижнего, холодного, слоев воздуха, которое я заметил уже у черного камня, стало еще сильнее, и у ног моих расстилалось беловато-серое море тумана. Оно казалось огромным, а я над ним как бы висел в воздухе. Над морем торчали кое-где черные рифы скал, оно уходило вдаль, над краем его тянулась темно-синяя полоса далеких гор, а выше поднималось совершенно чистое, густо-золотое небо, на котором стояло яркое, почти ослепительное закатное солнце. Это было непередаваемо величественно. Каспар, стоявший рядом со мною, сказал:

– Глубокоуважаемый сударь, зима, однако, тоже куда как хороша.

– Да, Каспар, – сказал я, – хороша, очень хороша.

Мы постояли, пока не зашло солнце. Небо на мгновение вспыхнуло еще ярче, потом все стало меркнуть и наконец растаяло в полной бесцветности. Только могучие взгорья на юге, где лежал лед, на который мы хотели взойти, еще тлели в неверном свете, а над ними уже загорались звезды. Почти в темноте и почти без дороги мы пошли к хижине, чтобы приготовиться в ней к ночевке. Хижина, как всегда зимою, когда она пустует, не была заперта. Дверь закрывал деревянный засов, который отодвигался очень легко. Мы вошли, вставили в свой фонарик свечу и зажгли свет. Найдя комнату пастушек, мы расположились в ней. На топчанах было сено для спанья, посреди комнаты стоял грубый дощатый стол, по стене шла лавка, а у стола стояла подвижная скамейка. Мы собирались приготовить себе здесь настоящую горячую пищу. Но, к нашему разочарованию, нигде не оказалось ни малейшего запаса дров. На этот случай у меня был с собой винный спирт, позволявший поджарить несколько кусков мяса на мелкой сковороде. Но чтобы согреться, мы предпочли сжечь часть скамейки и возместить хозяину ущерб. Каспар взялся за топор, и вскоре в очаге весело пылал огонь. Был приготовлен ужин, какой мы часто готовили во время наших работ в горах, мы устроили постели на топчанах из сена, одеял и шуб, и после того, как я взглянул на свои измерительные приборы, повешенные на вольном воздухе перед хижиной, мы улеглись. Даже сейчас, поздно вечером, при ясном звездном небе, в хижине было не так холодно, как я предполагал.

Еще затемно мы встали, зажгли свет, полностью оделись, привели в порядок свои вещи, приготовили завтрак, поели и отправились в путь. Верхушка гор чернела на юге, она была нам ясно видна в бледном воздухе над скалой, еще закрывавшей от нас наши ледяные поля. День снова был совсем ясный. Хотя еще не рассвело, мы могли не бояться, что собьемся с дороги, потому что нам нужно было долго идти вверх между скалами, ограничивавшими наше направление с обеих сторон и не позволявшими нам от него отклоняться. В этих впадинах скопился снег, и мы шагали в мутном свете с надетыми на палки кружками. После часа с лишним ходьбы мы вышли на высоту, откуда опять открывается окрестность и тянутся на восток широкие поля. Поднявшись довольно высоко, они огибают на юге скалу и затем открывают вид на ледник, которой был нашей целью. Он спускается мощной громадой с юга к северу, и южная граница его – верхушка Эхерских гор. На полях, куда мы взошли, было уже совсем светло. Однако гор, которые мы должны были увидеть за ними вдали под собой на востоке, не было видно, только по краю покрытых снегом полей уходила куда-то в бесконечность какая-то полоса чуть иного цвета, чем снег, это был туман. Он еще более усилился со вчерашнего дня и омывал нашу высоту как остров. Каспар испугался было. Но я обратил его внимание на то, что небо над нами совершенно ясное, что этот туман очень отличен от того, что с началом дождей или снегопада сначала окутывает верхушки гор тучами, а потом садится все ниже, часто до середины горы, и так страшен путникам; наш туман – не высотный, а низовой, он не покрывает верхушки гор, где заблудиться так страшно, и рассеется, когда солнце поднимется выше. В худшем случае, если он и останется, это будет только горизонтальный слой, не выше уровня черного камня. А путь оттуда вниз нам хорошо знаком, стоит лишь найти наши собственные следы, и можно будет спускаться по ним. Каспар, хорошо знавший жизнь гор, согласился с моими доводами и успокоился.

Пока мы так стояли и говорили, туман на востоке стал в одном месте рассеиваться, снежные поля окрасились в более красивый и приятный цвет, чем свинцово-серый, в какой они до сих пор были окрашены, и в просвете тумана засияла какая-то точка, которая становилась все больше и наконец выросла до размеров тарелки; темно-багровая, она загоралась, как ярчайший рубин. Это солнце, преодолев более низкие горы, прожигало туман. Все краснее становился снег, все четче делались на нем зеленоватые тени; высокие скалы, справа от нас, на западе, тоже чувствовали приближение дневного светила и багровели. Кроме огромного, темного, совершенно ясного неба над нами, больше ничего не было видно, и на всем этом первозданном просторе было лишь два человека, которые со стороны могли бы показаться крошечными. Туман засветился по краю, как расплавленный металл, небо посветлело, и солнце брызнуло из своей пелены сверкающей медью. Блики вдруг вспыхнули на снегу у наших ног и шмыгнули в скалы. День заиграл.

Мы обвязались веревкой и соединились довольно длинной связкой, чтобы – нам предстояло теперь идти по очень косой плоскости, – если один поскользнется, другой его удержал. Летом эта плоскость была покрыта множеством мелких острых камней, поэтому идти по ней было гораздо легче. Зимою же было неизвестно, что под ногами, и на снегу можно было поскользнуться. Без помощи снегоупорных кружков, которые здесь, делая нас неуклюжими, могли стать опасны, мы с большой осторожностью благополучно прошли, развязали веревки, обогнули затем после нескольких часов ходьбы скалы и вышли на ледник и на вечный снег.

На льду, когда мы шли по нему хорошо нам знакомыми направлениями, почти никаких перемен по сравнению с летом не обнаружилось. Поскольку и летом дожди в долине либо вообще не задевают этих высот, либо падают на снег, то и сейчас на леднике было как летом, и мы шагали вперед по знакомым местам. Там, где в ледяных глыбах были трещины и разломы, сверху их покрывал снег, а с боков они выделялись на белом зеленоватым или голубоватым отливом, еще выше, где выпуклость ледника была голой, сейчас лежал снег. Единственная разница состояла в том, что теперь не было ни одной широкой или длинной, обнаженной полосы льда, которая являла бы свой зеленоватый цвет, как то порою случается летом. Мы пробыли некоторое время на льду и там же пообедали вином и хлебом. А под нами между тем произошла перемена. Туман постепенно рассеялся. Часть за частью показывались дальние и близкие горы, опять исчезали, опять показывались, и наконец все сияло на солнце в мягкой, без единого пятнышка тумана, синеве или сверкало золотом или тускло мерцало вдалеке серебром в глубокой тишине и неподвижности. Солнце стояло на небе в одиночестве, которого не нарушало ни одно облачко. Холод и здесь был невелик, меньше, чем то я наблюдал в долине, и не намного больше, чем в летнее время на этих высотах.

Пробыв немалое время на льду, мы тронулись в обратный путь и легко достигли обычного выхода из ледника, откуда начинается спуск через горы. Мы нашли собственные следы, очень ясно различимые на снегу, потому что и зверь забирается сюда редко, и пошли дальше по ним. Счастливо миновав наклон, мы вышли к вечеру на Козий Выпас. Было уже слишком темно, чтобы увидеть еще что-либо из окрестностей. Мы подкрепились в хижине горячим ужином, согрелись остатками скамейки и освежились сном. Следующее утро было опять ясное, в долинах снова лежал туман. Поскольку и ночь оказалась совершенно безветренная, насчет обратного пути через плоскогорье нам можно было не беспокоиться. Наши следы совершенно не стерлись, и мы могли довериться им. Даже там, где мы останавливались, чтобы посоветоваться, и в сторонке втыкали в снег альпеншток, след был отчетливо виден. Мы вышли к черному камню раньше, чем думали. Там мы опять пообедали и во все более рассеивающемся тумане, который здесь, однако, не составлял существенного препятствия, стали спускаться по крутому склону с гор. У их подножья термометр показал действительно более высокую температуру, чем та, которую мы наблюдали в горах. За полдень мы снова уже были в приозерном трактире.

На следующий день мы пошли в трактир «У кленов» в Лаутерской долине. Все окружили нас, желая узнать наши впечатления. Они удивлялись, что наше предприятие оказалось таким простым, но особенно что холод, который и летом-то так резко отличается от тепла долин, зимою, оказывается, не столь ужасен. Каспар стал важным лицом.

А я был до краев наполнен тем, что увидел и нашел наверху. Глубокое волнение, которое теперь всегда жило в моем сердце и побудило меня подняться зимой в горы, не обмануло меня. Высокое чувство вошло в мою душу, почти такое же высокое, как моя любовь к Наталии. Любовь мою это чувство еще более возвышало и облагораживало, и с благоговением перед Господом, сотворившим столько прекрасного и сделавшим нас такими счастливыми, я уснул, когда снова лег в свою постель в уютной комнате трактира «У кленов».

Я не жалел, что прошел освящение этим предприятием, прежде чем отправиться к своему гостеприимцу с зимним визитом.

В Лаутерской долине я задержался ровно настолько, чтобы полюбоваться самыми выдающимися местами в зимнем убранстве и распорядиться, чтобы скамейку, сожженную нами на Козьем Выпасе, возместили владельцу. Затем я направился на санях в сторону Асперхофа. Каспар очень тепло простился со мною, благодаря этому предприятию мы сдружились с ним еще больше, чем прежде. Согревание верхних слоев воздуха, предвещавшее южный ветер, дало себя знать в полную меру на высотах, хотя в низине было еще холодно, тучи окутали горы, пошли над округой и пролились дождем, который падал ледышками и бил мне в щеки, когда я подъезжал к Асперхофу.

Лошадей и сани отогнали на хутор, и я пошел к своему гостеприимцу. Он сидел в своем кабинете и разбирал лежавшие перед ним большою стопою листы пергамента. Я поздоровался и был принят им, как всегда, приветливо.

Я сказал, что после последнего своего приезда в Асперхоф почти все время путешествовал. Сначала я навестил Каспара, где надо было кое-что уладить, затем побывал у родителей, потом ездил с отцом на его родину, затем с сестрой, для ее удовольствия, на некоторое время в горы, а когда наступила зима, побывал на эхерских ледниках, и вот я здесь.

– Вы, как всегда, желанный гость, – сказал он. – Оставайтесь у нас, сколько пожелаете, и смотрите на наш дом как на родительский.

– Спасибо, спасибо, большое вам спасибо, – отвечал я.

Он дернул веревку звонка, лежавшего у его ног, и в комнату поднялась старая Катарина. Он приказал ей протопить мою комнату, чтобы я поскорее мог воспользоваться ею.

– Уже сделано, – отвечала она. – Увидев, что подъезжает молодой барин, я сразу велела Людмиле затопить, огонь уже горит, нужно только надеть наволочки и вытереть пыль. Придется вам чуть-чуть потерпеть.

– Превосходно, – сказал мой гостеприимец, – позаботься только, чтобы все было удобно.

– Уж постараюсь, – ответила Катарина и покинула комнату.

– Пока ваше жилье приводят в порядок, – сказал он, – вы можете сходить со мной к Ойстаху и посмотреть, над чем там сейчас работают. Заодно можно постучать к Густаву и сказать ему, что вы приехали.

Я принял это предложение. Он надел какое-то подобие пальто поверх своей одежды, которая почти не отличалась от летней, и мы вышли из комнаты. Сначала мы направились к Густаву, и я поздоровался с ним. Он бросился мне на грудь, и его приемный отец сказал ему, что он может пойти с нами в столярную мастерскую. Густав не надел никакой верхней одежды, а только сменил домашний сюртук на несколько более теплый и приготовился последовать за нами. Мы спустились по общей лестнице, и когда мы были уже внизу, я заметил, что и сегодня, в неприветливый зимний день, мой гостеприимец ходит с непокрытой головой. На Густаве была очень легкая шапочка. Мы пошли по песчаной площадке к кустам. Льдинки, заиндевевшие и бесформенные, смешивались с седыми волосами моего друга и отскакивали от его хоть и не легкого, но не приспособленного к зимним холодам пальто. Деревья в саду, стоявшие близко от нас, стонали от ветра, все сильнее дувшего с высот в низины и становившегося час от часу неистовее. Так прошли мы к столярной. Сегодня, как и в первый мой приход, из мастерской поднимался дымок, но, в отличие от того раза, он не вздымался ввысь стройной воздушной колонной, а, подхваченный ветром, разрывался и разлетался в разные стороны. Не было и зеленых крон, мимо которых он тогда поднимался, только голые ветки качались на ветру над домом вверх-вниз. На крыше лежал снег. Никаких звуков из дома из-за свистевшего снаружи ветра слышно не было.

Когда мы вошли, к нам подошел Ойстах и поздоровался со мною еще приветливее и теплее, чем то делал всегда. Я заметил, что в мастерской трудится на два рабочих больше, чем то бывало обычно. Появилось, стало быть, много работы или какая-то спешная. После ветра на дворе в доме нам было приятно, тепло и уютно. Ойстах проводил нас через мастерскую в свою комнатку. Я сказал ему, что приехал, чтобы побыть часть зимы в Асперхофе, которого я еще ни разу не видел зимою, проводя зимы обычно в городе, где из-за множества домов и всяческих мер против зимы сущность ее искажается.

– У нас вы сможете увидеть зиму во всей полноте, – сказал Ойстах, – и она всегда очень красива, даже тогда, когда она изменяет своему ладу, напуская теплые ветры, синие тучи и потоки дождя на бесснежную местность. У нас, однако, она не забывается настолько, чтобы, как то случается в южных странах, превратиться в карикатуру лета, принося теплые дни и всякую зелень. Тогда ее, пожалуй, выдержать было бы трудно.

Я рассказал ему о своем походе на эхерский ледник, добавив, что я тоже провел уже немало ясных и ненастных зимних дней на лоне природы, вдали от большого города.

Затем он показал мне рисунки, добавившиеся к прежним, а также чертежи, наброски и прочие планы изделий, которые сейчас были в работе. Среди рисунков было уже несколько сделанных с предметов, принадлежавших кламской церкви, а среди планов многие касались улучшений, намеченных моим гостеприимцем в той церкви, которую я вместе с ним посетил.

Вскоре мы прошли и в мастерскую и осмотрели вещи, находившиеся в работе. Большей частью это были предметы, предназначавшиеся все для той же церкви. Затем я увидел скрепление тонких дубовых и сосновых досок, похожее на фон резных работ на отцовских панелях, увидел я и карнизы, которые тоже подошли бы к панелям. Из мебели в работе был шкаф, который должен был состоять из самых разных, в том числе и редчайших пород дерева, обычно не применяемых для столярных изделий. Мне показалось, что он задуман очень большим, но его назначения и его формы, о которых на основании сделанного еще ничего нельзя было заключить, угадать я не мог. Я не стал спрашивать об этом, а мне ничего не сказали на этот счет.

Пробыв некоторое время в столярной и поговорив и о других предметах, кроме тех, что в ней находились или были связаны с ней, мы ушли оттуда, и мой друг с Густавом проводили меня сначала в дом, а потом и в мои комнаты. В них было уже тепло, судя по звукам, в печи пылал огонь, все было подметено и вычищено, на окнах белели свежие занавески, на кровати и на той мебели, где это полагалось, – чехлы, и все мои дорожные вещи, которые я привез на санях, находились уже в моем жилье. Сказав, чтобы я привел себя в порядок и устраивался, мой гостеприимец вместе с Густавом покинул меня.

Распаковав привезенные с собой вещи, я распределил их так, что обе отведенные мне комнаты приняли довольно уютный для зимы вид, чему способствовало и царившее здесь тепло. Я этого и хотел, независимо от того, долго ли проживу в этих комнатах, что зависело от обстоятельств, предвидеть которые я не мог. В особенности свои книги, письменные принадлежности и приспособления для рисования я разместил так, чтобы это как можно лучше, насколько я мог теперь судить, отвечало моим желаниям. Покончив со всем этим, я переоделся, сменил дорожную одежду на более удобную и домашнюю.

Затем я совершил прогулку. Я поднялся через сад своей обычной дорогой к высокой вишне. По хорошо утоптанной в снегу тропинке я заключил, что здесь часто ходят и что сад этот зимой не заброшен, как то бывает со многими садами, и чего не терпят также мои родители, которые дружны с ним и зимою. Даже боковые дорожки были утоптаны, а кое-где видно было, что после сильного снегопада пускали в ход и лопату. Нежнейшие деревца и другие растения были укутаны соломой, все, чему полагалось находиться за стеклом, было хорошенько закрыто и зашпаклевано, все грядки и помещения, занесенные снегом, были как бы обрамлены и размечены окружавшими их дорожками. Ветви деревьев были освобождены от инея, мелкие снежинки на них не задерживались, и они казались особенно темными, чуть ли не черными среди окружавшего их снега. Они качались на ветру и шумели там, где могучие части большого дерева составляли густую, как бы сплошную массу. На голых ветках еще яснее и чаще видны были прикрепленные к деревьям ящички для гнезд. Но пернатых жильцов не было ни видно, ни слышно. Не было ли их здесь вообще, было ли их мало, делала ли их незаметными буря или они скрывались в каких-то укрытиях, в своих домиках? В ветках высокой вишни ветер бушевал вовсю. Я встал под это дерево возле скамьи у его ствола и посмотрел на юг. Темная решетка деревьев лежала подо мной как черная беспорядочная ткань на снегу, дальше был виден дом с его белой крышей, а еще дальше ничего нельзя было разглядеть. Мелькали лишь бледные просветы или темные пятна в зависимости от того, смотрел ли ты на снежные поля или на леса, но ясно ничего нельзя было разглядеть, и длинными полосами, как бы туманными нитями, из которых ткалась ткань, падал снег с неба.

От вишни я не мог выйти на простор, ибо калитка была заперта. Поэтому я повернулся и пошел к дому другой дорогой.

В тот же день я узнал, что здесь Роланд. Мой гостеприимец зашел за мной, чтобы проводить меня к нему. Ему приготовили в доме хорошую комнату. Там он как раз сейчас писал маслом какой-то пейзаж. Когда мы вошли, он стоял у мольберта, находившегося хотя и посередине комнаты, но дальше от окна, чем то обычно бывает. Второе окно было завешено. На Роланде была полотняная накидка, а в руке он держал палитру и палочку. Увидев нас, он положил то и другое на стоявший рядом с ним столик и шагнул нам навстречу. Мой гостеприимец сказал, что это он привел меня сюда, надеясь, что Роланд не будет против.

– Я очень рад такому гостю, – сказал тот, – но в моей картине, наверное, много недостатков.

– Кто это знает? – сказал мой гостеприимец.

– Я сам вижу, – отвечал Роланд, – и у других, сведущих в этом деле, тоже, наверно, найдется немало замечаний.

С этими словами мы подошли к картине.

Ничего подобного я не видел. Не то чтобы я нашел картину такой уж прекрасной, об этом еще нельзя было судить, поскольку многое пребывало еще в самом начальном состоянии, а кое-что показалось мне вообще непреодолимым. Но по замыслу и по мысли картина показалась мне замечательной. Она была очень велика, больше обычного формата пейзажей и в несвернутом виде ее просто нельзя было бы вынести из комнаты, где она создавалась. Изображены на ней были не горы, не потоки, не равнины, не леса, не морская гладь с красивыми кораблями, а застывшие скалы, высившиеся не в каком-то порядке, а как попало, торчавшие в земле глыбами косо и вразнобой, напоминая норманнов, осевших на не принадлежавших им островах. Но земля здесь не походила на землю тех островов, нет, ее не покрывали издревле знаменитые поля или темные плодоносные деревья, она лежала в трещинах, вздыбленная, без дерева, без кустика, в сухих травинках, в белеющих морщинах с бесчисленными камнями кварца, с россыпями окатышей под иссушающим солнцем. Такова была земля Роланда, так покрывала она огромную площадь очень большими и простыми частями, а над нею, отбрасывая тени, в одиночку и скопом, переливались облака на жарком, глубоком, южном небе.

Мы постояли перед картиной, разглядывая ее. Роланд стоял за нами, и случайно обернувшись, я увидел, что он смотрит на свое полотно горящими глазами. Мы говорили мало, почти молчали.

– Он поставил себе задачей изобразить предмет, которого не видел, – сказал мой гостеприимец, – он представляет его себе только в воображении. Посмотрим, насколько это удастся. Такие или, вернее, подобные вещи мне случалось видеть только далеко на юге.

– Я не имел в виду чего-то определенного, – отвечал Роланд, – а только передавал какие-то свои видения. К тому же мне хотелось писать масляными красками, которые всегда больше привлекали меня, чем мои акварельные, и лучше передают величественность и пламенность.

Присмотревшись к его принадлежностям, я заметил, что у его кистей необыкновенно длинные черенки, и работает он, стало быть, стоя поодаль, что, наверное, и необходимо при такой большой площади полотна и что я заключил и по манере письма. Кисти у него были довольно толстые, и еще я увидел длинные, тонкие палочки, к концам которых были прикреплены угли, которыми он, вероятно, делал наброски. Краски на палитре были в больших количествах.

– Хозяин этого дома так добр, – сказал Роланд, – что позволяет мне орудовать здесь, хотя мне надлежало бы делать нужные нам сейчас зарисовки и работать над чертежами изготовляемых здесь в данное время вещей.

– Все устроится, – ответил мой гостеприимец, – вы уже сделали чертежи, которые мне нравятся. Работайте по своему благоусмотрению. Ваша душа не даст вам сбиться с пути.

Чтобы не мешать больше стоявшему перед своим полотном Роланду, вокруг которого все в комнате было направлено на эту работу, тем более что зимние дни и так-то коротки, мы удалились.

Когда мы шли по коридору, мой гостеприимец сказал:

– Ему надо бы попутешествовать.

С наступлением темноты мы собрались в кабинете моего гостеприимца у натопленной печи. Пришли Ойстах, Роланд, Густав и я. Говорили о разных вещах, но больше всего об искусстве и о предметах, которые как раз находились в работе. Многого Густав, возможно, не понимал, да и говорил он очень мало. Но разговор этот, наверное, способствовал его развитию, и даже непонятное, вероятно, рождало смутные догадки, которые куда-то вели или могли в будущем обрести какую-то твердую форму. Я прекрасно знал это по опыту собственной юности и даже по своему нынешнему.

Вернувшись к себе в спальню, я нашел довольно приятным, что в печи горели поленья из принадлежавшего моему гостеприимцу букового леса, который был частью Алицкого. Я еще почитал и кое-что записал.

На следующее утро шел дождь. Он лил ручьями из синеватых, однообразных туч, мчавшихся по небу. Ветер набрал такую силу, что выл вокруг всего дома. Поскольку дул он с юго-запада, дождь бил в мои окна и заливал стекла. Но дом был построен очень хорошо, и потому единственным следствием дождя и ветра было чувство надежной защищенности в комнате. Нельзя также отрицать, что буря, когда она достигает определенной силы, несет в себе что-то величественное и способна укрепить дух. Первые утренние часы я провел при свете лампы в тепле за письмом к отцу и матери, где сообщал, что побывал на эхерском льду, что при подъеме и спуске соблюдал всяческую осторожность, что никаких несчастных случаев у нас не было и что со вчерашнего дня я нахожусь у своего друга в доме роз. Для Клотильды я приложил отдельный листок, где, основываясь на частичном знании гор, приобретенном ею во время нашего совместного путешествия, дал ей небольшое описание зимнего высокогорья. Когда стало светлее и подошел час завтрака, я спустился в столовую. Здесь я узнал, что зимою Ойстах и Роланд, чье вчерашнее присутствие на ужине я счел случайным, обычно едят с моим гостеприимцем и Густавом. Так полагалось и летом, но поскольку в это время года в столярной мастерской встают и приступают к работе задолго до восхода солнца, часы приема пищи невольно меняются, и Ойстах сам попросил предоставить ему выбор времени и рода его еды, а Роланд в это время года и так обычно не бывает дома. Я никогда не бывал среди зимы в доме роз, а потому и не мог знать об этом обычае. Итак, мой гостеприимец, Ойстах, Роланд, Густав и я сидели за завтраком. Разговор шел главным образом о погоде, которая так вдруг забушевала, обсуждалось, как это произошло, чем это объясняется, говорилось, что это дело естественное, что каждый дом должен быть подготовлен к таким зимним дням и что такие события надо переносить терпеливо, даже уметь находить в них некую приятную перемену. После завтрака все принялись за свою работу. Мой гостеприимец ушел к себе в комнату, чтобы продолжить там начатый им уже разбор пергаментов, Ойстах ушел в столярную мастерскую. Роланд, для которого, несмотря на пасмурный день, света наконец стало достаточно, чтобы взяться за кисть, отправился к своей картине. Густав продолжил свои учебные занятия, а я снова пошел в свою комнату.