Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

Назавтра поехали в Алицкий лес, мой гостеприимец хотел показать моим родителям принадлежавшие к Асперхофу лесные угодья.

Следующие дни объединяли общество уже меньше. Все разбредались, устремляясь к более притягательному для себя. Ко мне и к Наталии то и дело приходили все обитатели дома роз и хутора, чтобы пожелать счастья и благополучия нашему союзу. После состоявшейся помолвки они знали о нем твердо, но и раньше, видя, что происходит, обо всем догадывались. Мой отец снова рассматривал подробно все, что видел в общих чертах, он сновал туда и сюда и часто проводил время с хозяином дома. Женщины были заняты делами домоводства и много времени проводили с Катариной. Мы, молодые люди, бродили по саду, осматривая разные его места, и совершали прогулки. Не раз мы бывали у четы садовников, сиживали у них за столом, тщательно осматривали теплицы, слушали объяснения садовника о его питомцах. Однажды мы все побывали и в Ингхофе, а на следующий день обитатели Ингхофа приехали к нам. Рорбергский священник и многие уважаемые жители округи прибывали из близких или дальних мест, чтобы поздравить нас с событием, о котором они узнали. Даже крестьяне, жившие по соседству и знавшие меня и Наталию, являлись с тою же целью.

Мы провели в Асперхофе двенадцать дней, а потом наша карета была уложена кладью, и мы отправились назад, в свой родной город.

Приехав домой, мы тотчас стали готовить комнаты, чтобы подобающе встретить ответный визит, если он состоится. Я тем временем снаряжался и для другого, что должно было предшествовать соединению с Наталией, – для большого путешествия. Готовясь, я старался не упустить ничего существенного. Необходимость проделать такую поездку, чтобы, усвоив многое, чего я не знал, не слишком отставать от Наталии, была мне ясна, и столь же ясно было мне, что это путешествие я должен проделать один, а уж потом смогу путешествовать вместе с Наталией. Я собирался отправиться в путь сразу после того, как нам нанесут ответный визит.

Визит этот состоялся через три недели со дня нашего возвращения в город. О нем нас заранее оповестило письмо. Матильда, Ризах, Наталия и Густав приехали в прекрасной карете. Их провели в уже приготовленные для них комнаты. Переодевшись, они собрались для приветствия в нашей гостиной. Прием в нашем доме был таким же сердечным и радушным, каким всегда бывал только в Штерненхофе и в доме моего гостеприимца. Все лица сияли радостью, а все речи укрепляли начавшееся знакомство и крепнувшую дружбу. Приятное чувство распространялось даже на слуг. По отдельным их словам и веселым лицам можно было понять, как нравится им красавица-невеста. Все приятное, что могли предложить наш дом и наш город гостям, было им предоставлено. Как и в обоих поместьях, здесь тоже было показано все, что содержалось в доме. Гостей провели по комнатам, где они осматривали картины, книги, старинные ларцы и камеи. Они побывали в стеклянном угловом домике и во всех уголках сада. По поводу картин отца мой гостеприимец высказался в том смысле, что в целом они гораздо ценнее, чем его собрание, хотя и у него есть несколько вещей, сопоставимых с лучшими полотнами отцовской коллекции. Отца порадовало это суждение, и он сказал, что думал примерно так же. Камеи, сказал мой гостеприимец, превосходны, и ничего сравнимого с ними у него нет, кроме разве что мраморной статуи.

– Так оно и есть, и это самое лучшее в обеих коллекциях, – ответил отец.

Резные работы в стеклянном домике были знакомы моему гостеприимцу по моим рисункам. Однако он подробнейше их осмотрел и, учитывая время их создания, очень расхвалил. Мой мраморный листок вороньего глаза в саду был тоже сочтен вполне достойным признания. Моего отца эта высокая оценка его сокровищ со стороны такого человека, как Ризах, очень взбодрила, и, думаю, с тех пор, как он собрал все эти вещи, у него не было более приятных часов, чем время, когда у него гостил Ризах. Даже тот миг, когда у меня впервые открылись глаза на эти ценности, он вряд ли предпочел бы этому времени. У меня тогда было только чувство, а теперь у Ризаха было суждение.

Для развлечения вне дома мы дважды побывали в театре, три раза все вместе в музеях искусства и несколько раз выезжали за город.

Во время сих сборищ обсуждалось и время бракосочетания. Мне предстояло предпринять намеченное путешествие, а по возвращении проволочек уже не должно было быть. День будет тогда назначен. После такого договора состоялось прощание. Прощание на сей раз было очень тяжелым, потому что расставались надолго и возможны были всякие несчастные случаи в мое отсутствие. Но мы были стойки, стесняясь даже перед такими милыми свидетелями показать свою боль, и обещали переписываться.

Распростившись с гостями, мы разослали некоторым дружившим с нами семьям письма о моей помолвке. К княгине, чтобы сообщить ей об этом обстоятельстве, сходил я сам. Она сердечно улыбнулась и сказала, что прекрасно заметила, как сильно я однажды покраснел, когда она упомянула фамилию Тарона.

Я ответил, что покраснел тогда только потому, что она коснулась некоего моего влечения, в то время я еще не знал, что фамилия Наталии Тарона. Я сообщил ей также о своем путешествии, она очень похвалила это решение и рассказала мне об особенностях разных столиц, в которых она побывала в прежние годы. Она упомянула также кое-что относительно внешнего облика разных стран, будучи большой ценительницей красот природы. Она как раз собиралась снова отправиться на озеро Гарда, которое уже не раз посещала. Это и было причиною тому, что она еще так долго оставалась весною в городе. Она попросила меня снова заглянуть к ней по возвращении. Я это пообещал.

Долее мое путешествие уже не откладывалось. Я простился с родными и в один прекрасный день выехал из городских ворот.

Сначала я проехал через Швейцарию в Италию – в Венецию, во Флоренцию, в Рим, Неаполь, Сиракузы, Палермо, на Мальту. С Мальты я отбыл в Испанию, которую со множеством отклонений проехал с юга на север. Я побывал в Гибралтаре, Гренаде, Севилье, Кордове, Толедо, Мадриде и многих других городах поменьше. Из Испании я отправился во Францию. оттуда в Англию, Ирландию и Шотландию, оттуда – через Нидерланды и Германию – вернулся на родину. Я отсутствовал два года без полутора месяцев. Когда я возвратился, опять стояла весна. Могучий мир Альп, огнедышащих гор Неаполя и Сицилии, снежных гор южной Испании. Пиреней и туманных гор Шотландии произвели на меня сильное воздействие. Море, самое, может быть, великолепное, что есть на земле, запало мне в душу. Вокруг меня было бесконечно много прелестного и замечательного. Я видел различные народы, научился их понимать на их родине и часто проникался любовью к ним. Я видел разные типы людей с их надеждами, желаниями и потребностями, я видел суету движения, я подолгу задерживался в крупных городах, занятый их художественными ценностями, книжными сокровищами, уличным движением, общественной и научной жизнью и дорогими письмами, приходившими с родины и посылаемыми туда.

На обратном пути я оказался близ Асперхофа и Штерненхофа раньше, чем у себя на родине. Поэтому оба эти дома я навестил. Все были благополучны, здоровы и нашли, что я очень загорел. Здесь узнал я и об одной перемене, происшедшей с моим отцом, о которой мне не писали, чтобы не тревожить меня. Все его намеки на то, что он уйдет на покой, что он, не успеем оглянуться, окажется в деревне, что произойдет многое, о чем мы пока не думаем, что неизвестно, не понадобится ли нам чаще наша карета, исполнились. Он отошел от своего торгового дела и купил в очень приятном месте между Асперхофом и Штерненхофом как раз продававшееся тогда имение Густерхоф, которое сейчас переустраивал для себя. Я не стал тратить время на поездку в это имение, которое знал с внешней стороны, потому что не хотел длить разлуку с Наталией, которую снова обретал как драгоценность. После задушевной встречи и прощания я отправился к родителям, я ехал днем и ночью, чтобы прибыть поскорее. Они знали о моем приезде и встретили меня радостно. Я сразу же устроился в своей квартире. Мне было странно и отрадно видеть отца всегда занятым теперь планами, набросками, чертежами. За мое отсутствие он пять раз побывал в Густерхофе и, пользуясь случаем, часто ездил в гости к Матильде или Ризаху. Дважды его сопровождали мать и Клотильда. За эти два года он сильно помолодел. Жители Штерненхофа и Асперхофа также побывали зимою в гостях у моих родителей. Узы завязывались самым приятным и милым образом.

В первый же день моего появления в родительском доме мать провела меня в комнаты, приготовленные для меня и Наталии на случай, если мы захотим пожить в городе. Я и не думал, что в доме так много места, настолько просторна была эта квартира. Убранство ее было так красиво и в то же время так благородно, что я порадовался. По этому поводу я заговорил о дне свадьбы, и мать ответила, что, по мнению отца, теперь нет причин медлить, и заявление должно исходить от нас, как со стороны жениха, я попросил ускорить это дело, и уже на следующий день наши письма ушли в Штерненхоф и к Ризаху. Вскоре пришел ответ, и день был назначен согласно нашему предложению. Местом сбора был Асперхоф.

Верный своему обещанию, я нанес теперь визит княгине. Однако она уже уехала в свою сельскую резиденцию. Поэтому я написал ей несколько слов о своем возвращении и указал день бракосочетания. Вскоре пришел ответ от нее с пакетиком, содержавшим, как она писала, памятный подарок мне на свадьбу. Она не может мне вручить его, поскольку уже несколько недель нездорова и потому ей и пришлось так рано уехать в деревню. Подарок приготовлен уже давно. Я раскрыл пакетик. В нем была одна, но очень большая и очень красивая жемчужина. Оправы не было почти никакой. Были только булавка и золотая пластинка для прикрепления к одежде. Я был чрезвычайно рад отношению ко мне благородной княгини, удачности и продуманности ее подарка. Ибо в моих глазах жемчужина – та, кого я, как дар, собирался прижать к своей груди. Я написал проникновенное благодарственное письмо.

Наша подготовка скоро закончилась, и мы отправились в путь.

– Последние приготовления мы сможем ведь сделать в моем деревенском доме, – сказал отец с веселой улыбкой.

Мы поехали в Густерхоф. Нас приняла маленькая, но с любовью устроенная квартира, которую отец велел оборудовать здесь для таких случаев. Это было чудесное чувство – находиться в собственном, принадлежащем нам сельском доме. Более всего был проникнут таким чувством, пожалуй, отец, и мать радовалась этому донельзя. Мы пробыли здесь, завершая свои приготовления, столько времени, что смогли прибыть в Асперхоф за два дня до бракосочетания. Матильда и Наталия уже ждали нас. Мы сердечно приветствовали друг друга. Все было в некотором напряжении подготовки. Мне удавалось видеть Наталию порою лишь по нескольку минут. Клотильда тотчас же присоединялась к нам. Приходили и уходили послания. Прибывали гости и свидетели торжественного акта. Я тоже был в некотором стеснении.

Во второй половине первого дня я встретил в липовой аллее Матильду, моего гостеприимца и Густава. Я присоединился к ним. Густав вскоре покинул нас.

– Мы как раз говорили о том, что моему сыну придется вскоре уехать отсюда и посмотреть мир, – сказала Матильда. – Не нашли ли и вы после своего путешествия, что Густав изменился?

– Он стал настоящим юношей, – отвечал я, – во время своего путешествия я не видел никого, кто был бы похож на него. Он был очень крепким мальчиком и стал таким же юношей, но, мне кажется, мягче, нежнее. Даже в его глазах, еще более блестящих, чем прежде, мне увиделась какая-то девичья томность.

– Я рад, что вы тоже это заметили, – сказал мой гостеприимец, – так оно и есть, и это очень хорошо, хотя и опасно. Как раз у очень крепких юношей, в чьем сердце нет ничего злого, наступает в определенные годы какая-то томность, чуть ли не более прелестная, чем у расцветающих девушек. Это не слабость, а как раз избыток силы, особенно очаровательный, когда он виден в темных, с мягким блеском глазах и, словно драгоценность, светится в невинных ресницах. Но и удары судьбы такие юноши переносят с мужеством, достойным мученического венца, и когда отечество требует жертв, они просто и с готовностью приносят свою молодую жизнь на его алтарь. Но им легко впасть в ложный восторг, обмануться, а когда такие юношеские глаза встретятся в надлежащее время с надлежащими девичьими, вспыхивает внезапно самая горячая, но порой и самая несчастная любовь, потому что этот искренний юноша почти неистребимо хранит ее в своем сердце. Когда пройдут нынешние торжества, мы еще поговорим, что нужно было бы предпринять.

– Я ведь вижу и хорошее, и опасное, – сказала Матильда. Вскоре мы пошли назад в дом.

– Он должен испытать суровость жизни, она его закалит, – сказал по дороге мой гостеприимец.

Наконец наступил день свадьбы. Бракосочетание должно было состояться в Рорбергской церкви, в приход которой входил и Асперхоф. Собраться решили в мраморном зале, где пол устлали для этой цели тонким зеленым сукном. Таким же сукном были застланы и все лестницы. Я оделся у себя в комнате, помолился Богу, и один из моих свидетелей отвел меня в мраморный зал. Из наших близких там были пока только мужчины. Присутствовали свидетели и большинство гостей. Ризах был в мундире, при всех своих регалиях. Тут отворилась дверь из коридора, и вошла Наталия со своей и моей матерями, с Клотильдой и другими женщинами и девушками. Она была великолепно одета и словно бы усыпана драгоценными камнями, но очень бледна. Драгоценные камни были в средневековых оправах, я это заметил. Но я был не в том настроении, чтобы хоть на миг на этом сосредоточиться. я пошел ей навстречу и приветствовал ее нежным пожатием руки. Наталия вся дрожала.

Мой гостеприимец сказал моим родителям:

– Любимой темой разговоров вашего сына были до сих пор его родители и его сестра. Если он такой хороший сын, то будет и хорошим мужем.

– Прекрасные качества, сулящие славное будущее, – сказал отец, – он заимствовал у вас, мы хорошо это видели и потому любили его все больше. Вы его воспитали и облагородили.

– Отвечу так же, как и по поводу Наталии, – возразил мой гостеприимец, – развитие получила его сущность, а всякое общение с людьми, выпадавшее ему на долю, прежде всего с вами, тому помогало.

Я хотел что-то сказать, но от волнения не смог произнести ни слова.

Густав, стоявший близ женщин, посмотрел на меня, а я на него. Он тоже был очень бледен.

Тем временем постепенно собрались все, кто должен был присутствовать при бракосочетании, наступил час отъезда, и дворецкий доложил, что все готово.

Матильда перекрестила Наталии лоб, рот и грудь, и та припала губами к руке матери. Затем девушки подхватили фату, которая серебристым туманом спускалась с головы Наталии к ее ногам, окутали невесту фатой, и та, окруженная подругами и сопровождаемая женщинами, спустилась по лестнице, где стояла мраморная статуя. Мы последовали за ними. Со мною были мои свидетели, Ризах и отец. Первую часть ряда экипажей заняли женщины, невеста и девушки, последнюю – мужчины и я. Мы сели, кортеж тронулся. Пришло много народу поглядеть на него. В толпе я увидел моего учителя игры на цитре, помахавшего мне зеленой шляпой с пером, жители хутора и слуги в большинстве ушли вперед и ждали нас в церкви. Кое-кто находился и в экипажах. Кортеж медленно съехал с холма.

В церкви нас поджидал рорбергский священник, мы подошли к алтарю, и бракосочетание было совершено.

Обратно мы ехали с Наталией в одном экипаже наедине. Она ничего не говорила, фата была откинута, и слезы текли из ее глаз капля за каплей.

Когда мы вернулись в мраморный зал, на длинном столе, который здесь сегодня поставили и окружили множеством стульев, Ризах и мой отец разложили документы, относившиеся к нашему браку и нашему имущественному положению. А я тем временем взял Наталию за руку и провел через картинную и читальную комнаты в библиотеку, где мы оказались одни. Там я стал перед нею и распростер руки. Она бросилась мне на грудь. Мы оба обнялись и оба заплакали почти громко.

– Моя дорогая, моя единственная Наталия! – сказал я.

– О мой любимый, мой милый муж, – отвечала она. – Это сердце отныне твое, будь снисходителен к его недостаткам и слабостям.

– О моя дорогая жена, – ответил я, – я буду вечно чтить и любить тебя, как чту и люблю сегодня, будь терпелива со мною.

– О Генрих, ты ведь такой хороший, – отвечала она.

– Наталия, я постараюсь ради тебя избавиться от всех недостатков, – сказал я, – а до того буду каждый из них скрывать так, чтобы он не ранил тебя.

– А я буду стараться не обижать тебя, – отвечала она.

– Все будет хорошо, – сказал я.

– Все будет хорошо, как сказал наш второй отец, – отвечала она.

Я подвел ее к окну, и мы стояли там, держась за руки. Светило весеннее солнце, и рядом с алмазами сверкали капли, упавшие на ее прекрасное платье.

– Наталия, ты счастлива? – спросил я через некоторое время.

– Очень, – отвечала она, – и хочу, чтобы и ты был счастлив.

– Ты мое сокровище, высшее мое благо на этом свете, – отвечал я, – мне все еще кажется сном, что я добился его, и я буду хранить его, пока жив.

Я поцеловал ее в губы, которые она мне протянула. На ее нежных щеках снова появился румянец.

В эту минуту мы услышали шаги в соседней комнате, и вошли искавшие нас Матильда, моя мать, мой отец и Клотильда.

– Матушка, дорогая матушка, – сказал я Матильде, идя всем навстречу. Я схватил руку Матильды и попытался поцеловать ее. Матильда никогда никому не позволяла целовать себе руку. Сейчас она позволила это мне, мягко сказав:

– Только один-единственный раз.

Затем она поцеловала меня в лоб и сказала:

– Будь счастлив, сын мой, как ты того заслуживаешь и как этого хочет та, что сегодня отдала тебе половину своей жизни.

Ризах сказал мне:

– Сын мой, теперь я буду говорить тебе «ты», и ты тоже должен быть со мною на «ты», как и со своим первым отцом, – сын мой, после того, что сегодня произошло, первый твой долг – создать благородную, чистую, налаженную семейную жизнь. Перед тобою пример твоих родителей, будь таким, как они. Семья – это то, что необходимо в наши времена, еще необходимее, чем искусство и наука, чем транспорт, торговля, подъем, прогресс или как там называется все, что кажется таким желанным. Семья – основа искусства, науки, человеческого прогресса, государства. Если браки не становятся семейным счастьем, то напрасны твои высочайшие достижения в науке и искусстве, ты даришь их поколению нравственно опустившемуся, которому твои дары, в общем-то, не нужны и которое в конце концов перестает создавать такие ценности. Если ты стал на почву семьи – многие не вступают в брак и все же творят великое, – но если уж ты стал на почву семьи, ты человек лишь тогда, когда стоишь на ней чисто и целиком. Тогда трудись и на поприще искусства или науки, и если ты сотворишь что-то необыкновенное и великое, ты по праву прославишься, тогда будь полезен и своим соседям в делах общественных и следуй зову государства, если это понадобится. Тогда твоя жизнь будет на пользу тебе и всем временам. Следуй лишь зову своей души, как до сих пор, и все будет хорошо.

Я протянул ему руку, он прижал меня к себе и поцеловал в губы. Наталия была тем временем в объятиях моей матери, моего отца и Клотильды.

– Он останется, конечно, таким же, как сейчас, – сказала Наталия, выражая, вероятно, свое желание на будущее.

– Нет, мое дорогое дитя, – сказала моя мать, – он не останется таким же, сейчас ты этого еще не знаешь: он станет чем-то большим и ты тоже. Любовь будет другой, с годами она совсем другая. Но с каждым годом она все больше, и если ты говоришь: «Сейчас мы любим друг друга сильнее всего», то вскоре это будет не так, и когда перед тобой вместо цветущего юноши будет увядший старик, ты будешь любить его иначе, чем любила юношу. Но будешь любить его несказанно больше, будешь любить его вернее, серьезнее и неразрывнее.

Мой отец отвернулся и провел рукой по глазам.

Моя мать еще раз поцеловала Наталию и сказала:

– Милая моя, славная, дорогая дочь.

Наталия ответила поцелуем и бросилась на шею моей матери.

– Дети, теперь нам нужно пойти к остальным, – сказал Ризах.

Мы пошли в зал. Там Ризах вручил документы Наталии. Она передала их мне. Мой отец также вручил мне документы. Все присутствующие пожелали нам счастья, прежде всех Густав, которого я последнее время совсем не видел. Он бросился на шею сестре и мне. В его красивых глазах блестели слезы. Затем нас поздравили Ойстах, Роланд, ингхофские жители, рорбергский священник, который напомнил мне нашу первую встречу в этом доме в тот грозовой вечер, и все другие.

Ризах сказал, что теперь каждому дается в распоряжение два часа, а потом всем нужно собраться в мраморном зале для небольшой трапезы.

Те же девушки, что при бракосочетании, проводили Наталию в покои ее матери, чтобы она сняла там подвенечное платье. Я пошел в свою комнату, переоделся и запер документы, не взглянув на них. Спустя довольно долгое время я пошел в переднюю квартиры Матильды и, спросив, готова ли уже Наталия, передал, что прошу ее немного прогуляться со мною по саду. Она появилась в красивом, но очень простом шелковом платье и спустилась со мною по лестнице. Она подала мне руку, и мы прошлись под высокими липами и по другим дорожкам сада.

По истечении двух часов позвонили к трапезе. Все направились в зал, и были рассажены там по своим местам. Еда была, как обычно у Ризаха, простая, но превосходная. Для знатоков и любителей были поданы очень благородные вина. В этом зале никогда прежде не ели, и прелесть мрамора, заметил мой гостеприимец, должна отражаться лишь в прелести благороднейшего вина. Произносились здравицы и даже заздравные стихи.

– Хорошо ли я поступил, Натта, – сказал мой бывший гостеприимец, – найдя тебе подходящего мужа? Ты всегда думала, что я не разбираюсь в таких вещах, но я распознал его с первого взгляда. Не только любовь быстра, как электричество, но и деловой взгляд.

– Но мы же, отец, – сказала Наталия, покраснев, – никогда не спорили об этом предмете, и я не отказывала тебе в такой способности.

– Так ты, конечно, и представляла это себе, – отвечал он, – но судил я все-таки верно: он всегда был очень скромен, никогда ничего не выведывал и не выпытывал и будет, конечно, нежным мужем.

– А ты, Генрих, – сказал он через некоторое время, – этим не гордись. Не обязан ли ты всем в конце концов мне? Однажды, когда ты впервые был в этом доме, ты сказал в столярной мастерской, что дороги очень различны и что неизвестно, не прекрасна ли была та дорога, которая из-за грозы привела тебя сюда наверх ко мне, на это я ответил, что ты сказал очень верные слова и поймешь это лишь позднее, когда повзрослеешь, ибо в твоем возрасте, подумал я тогда, ты еще только присматриваешься к разным дорогам, как и я присматривался к своим. Но кто бы тогда подумал, что мои слова получат тот смысл, который они имеют сегодня? А все оттого, что ты упорно утверждал, что будет гроза и не верил моим возражениям.

– Значит, отец, так было суждено, и само провидение привело меня к моему счастью, – сказал я.

– Старуха, что жила в темном городском доме по соседству с нами и захаживала к нам в гости, – сказал мой отец, – предрекла тебе, Генрих, великое будущее, а сейчас ты, как сам говоришь, только счастлив.

– Остальное еще приложится, – воскликнули несколько голосов.

– У твоей супруги, вдобавок к другим ее добродетелям, я открыл, – продолжал отец, – одно хорошее свойство: она нелюбопытна. Или ты, милая моя дочь, уже открыла шкатулку, которую я тебе дал?

– Нет, отец, я ждала твоего знака, – отвечала Наталия.

– Так вели принести шкатулку, – ответил мой отец. Так и поступили. Нить с печатью была разрезана, шкатулка открыта, и в ней на белом бархате оказалось украшение из изумрудов. Раздался возглас всеобщего изумления. Не только сами по себе камни, хотя и не крупнейшие в своем роде, были очень красивы, но и оправа, не подавляя собою камней, была так легка и прекрасна, что все в целом сливалось в единое произведение, которое казалось настоящим созданием искусства. Даже Ойстах и Роланд выразили свое восхищение, а уж Ризах и вовсе. Они уверяли, что не видели работы, равной этой.

– Твой друг, Генрих, сотворил это украшение, – сказал мой отец, – мы выбрали изумруды, потому что они были у него очень красивые и в нужном количестве, потому что из всех цветных камней изумруды мягче всего оттеняют шею и лицо женщины и потому что ты так любишь изумруды густого и чистого цвета. А эти все густо-чисты. Мы старались оправить камни по твоим принципам. Было сделано много набросков, отобрано, отвергнуто и отобрано снова. Лучший, пожалуй, рисовальщик нашего города составил наконец то, что вы видите. Затем работали чуть ли не круглыми сутками, чтобы закончить все в срок. Открывать шкатулку не следовало затем, чтобы моя дочь не надела украшение в день своей свадьбы лишь в угоду мне, отложив в сторону то более красивое и более драгоценное, что у нее есть.

– Более красивого у нее нет, – возразил Ризах, – то, что сегодня было на ней, мы свободно составили по рисункам средневековых вещей и заказали тоже другу Генриха. Матильда, вели принести то украшение, чтобы нам их сравнить.

Матильда подала Наталии ключик, и та сама принесла ящичек, где лежало то украшение. Оно было составлено из алмазов и рубинов. Оно казалось таким нежным, чистым и благородным, как раскрашенная средневековая книжная заставка. Истинное волшебство было в этой проникновенности водяного блеска и розоватой красноты замысловатых фигур, которые можно было заимствовать только из идей наших предков. И все же, по единодушному мнению, изумрудное украшение не уступало этому. Современный художник оказался на высоте.

– Ни в нашем городе, а может быть, и нигде вокруг нет никого, кто мог бы так рисовать, – сказал мой отец, – он следует не вкусу эпохи, а сути вещей, и душа его так глубока, что создает высочайшую строгость и высочайшую красоту. Часто от его изделий веяло духом Нибелунгов или историей Оттонов. Не будь этот человек так скромен и не занимайся он вместо заказов, от которых у него отбоя нет, большими картинами, сейчас не было бы равных ему и его можно было бы сопоставить лишь с величайшими мастерами прошлого.

– Украшение в футляре, – сказал чей-то голос, – это ведь как картина без рамы или, вернее, как рама без картины.

– Да, это верно, – сказал Ризах, – о каждой вещи можно судить только когда она на своем месте, и поскольку мой друг выступил как мой соперник, то следовало бы… Натта, ты мое послушое дитя?

– Да, отец, и рада этому, – отвечала она.

Она встала, удалилась и вернулась переодетой так, чтобы можно было надеть эти драгоценные украшения. Начала она с алмазов и рубинов. Как прелестна была Наталия! Подтвердились слова, что украшения – это рама. Утром, в плену томительных и глубоких чувств, я не обратил внимания на это украшение. Теперь я увидел прекрасные черты как бы в сияющем ореоле. Оказавшись средоточием всех взглядов, молодая женщина покраснела, и ее румянец только и дал душу рубинам и вобрал ее в себя из них. Восторг был всеобщий. Затем Наталия надела украшение с изумрудами. Но и оно оказалось совершенным. Темная глубина камня придавала Наталии строгость, особую красоту. Если в алмазном украшении была какая-то скромность, то в изумрудном было что-то героическое. Ни одному из них не отдали пальмы первенства. Ризах и мой отец сами были с этим согласны. Наталия сняла с себя украшение, оба были уложены в свои футляры. Наталия унесла их и вскоре вернулась в прежнем своем платье.

С изумрудным дело обстояло особо. От него в футляре остались серьги, в алмазное украшение серьги не входили. Матильда и Наталия не носили серег, потому что, по их мнению, украшение должно служить телу. Если же телу наносят рану, чтобы повесить украшение, тело становится слугой украшения.

Когда все еще говорили о камнях, об их назначении и о том, что на теле они выглядят совсем иначе, чем в футляре, Ойстах сказал нечто, показавшееся мне очень верным.

– В чем внутреннее назначение драгоценных камней, – сказал он, – никому, по-моему, знать не дано. У человека они лучше всего украшают тело, и прежде всего обнаженные его части, но также одежду и все, с чем он еще соприкасается: королевские короны, оружие. Просто на мебели, как бы хороша она ни была, камни кажутся мертвыми, а на животных – униженными.

Долго еще говорили об этом предмете, разъясняя его примерами.

– Поскольку наше состязание окончилось сегодня вничью, – сказал Ризах моему отцу, – посмотрим, кто с меньшими затратами превратит свое имение в большое произведение искусства: ты свой Дренхоф или, если ты предпочитаешь называть его так, Густерхоф, или я свой Асперхоф.

– Ты уже опередил меня, – возразил мой отец, – и у тебя есть хорошие чертежники, а я только начинаю, и мой чертежник вряд ли будет делать для меня еще какие-то чертежи.

– Если в Асперхофе у нас не будет работы, мы поработаем в Дренхофе, – сказал Ойстах.

– Да если и будет, – возразил Ризах, – я хочу дать противнику оружие.

День постепенно подходил к вечеру. Трапеза давно кончилась, и, как то часто бывает, за столом продолжали беседовать.

Я уже давно обратил внимание на поведение садовника Симона. Как и главные слуги дома и хутора, он был приглашен к столу. Другие обедали на хуторе. Утром я подарил ему на память об этом дне серебряную табакерку с моим именем на крышке. Эту табакерку он держал при себе на столе и беспокойно к ней прикладывался. Не раз он перешептывался с женою, сидевшей рядом с ним, часто уходил и возвращался. Вот он и вернулся в зал после одной из таких отлучек. Он не сел и, казалось, боролся с собой. Наконец он подошел ко мне и сказал:

– Всякое добро вознаграждается, и вас ждет сегодня еще большая радость.

Я посмотрел на него недоумевающе.

– Вы спасли cereus peruvianus, – продолжал он, – во всяком случае, он был на волосок от гибели, а вы стали причиной тому, что он попал в этот дом, и сегодня он расцветет. Я старался задержать его холодом, даже опасаясь, что он сбросит почку, чтобы он расцвел не ранее, чем сегодня. Все вышло хорошо. Наша почка вот-вот распустится. Она может раскрыться через несколько минут. Если общество соизволит оказать честь оранжерее…

Тотчас все встали из-за стола и приготовились отправиться к теплицам. Симон убрал все вокруг peruvianus'a, высившегося в особом стеклянном домике, и освободил место для обзора. Цветок, когда мы вошли, уже распустился. Большой, белый, великолепный нездешний цветок. Все в один голос похвалили его.