Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

– Где же ты была? – спросила мать.

– Я побывала у нескольких розариев в саду, – отвечала Наталия, – обошла кусты возле карликовых деревьев и под большими деревьями, затем поднялась к вишне и оттуда вышла в поля. Там взошли посевы и цветут цветы между колосьями и в траве. Я прошла по тропке между хлебами, дошла до полевого привала, посидела там немного, затем ходила по хлебному холму, без дороги, межами, собрала эти цветы, а потом вернулась в сад.

– И долго ли ты пробыла на той горе и все ли время собирала цветы? – спросила Матильда.

– Не знаю, долго ли я была на горе, но думаю, что недолго, – ответила Наталия. – Я не только собирала цветы, но смотрела на горы, глядела на небо, на округу, на этот сад и на этот дом.

– Дитя мое, – сказала Матильда, – это не беда, если ты ходишь в окрестности дома, но не следует ходить по холму на жарком солнце, которое в полдень, правда, не жарче всего, но достаточно жарко, а холм совершенно открыт ему, там нет ни деревца – кроме как у полевого привала, – ни кустика, которые давали бы тень. И ты не знаешь, как долго находилась на жаре, ведь погружаясь в созерцание или собирая цветы, ты не замечаешь времени за этим занятием.

– Я не погружалась в собирание цветов, – отвечала Наталия, – я просто срывала их невзначай, когда они попадались. Солнце не причиняет мне такого вреда, как ты думаешь, милая матушка, я чувствую себя очень хорошо и очень свободно, тепло в теле скорее дает мне силы, чем угнетает меня.

– И шляпу ты тоже несла на руке, – сказала мать.

– Да, – отвечала Наталия, – но ты знаешь, что у меня густые волосы, на которые солнечное тепло действует благотворнее, чем жара от шляпы, и когда голова открыта, ветерок приятно обдувает лоб и волосы.

Я рассматривал Наталию, когда она говорила. Только теперь я понял, почему она меня всегда так поражала, понял, повидав отцовские камеи. Мне показалось, что Наталия очень похожа на одно из увиденных там лиц. Лоб, нос, рот, глаза, щеки – во всем было нечто такое же, что и в женщинах на камеях, во всем была та свобода, та высокая простота, та нежность и в то же время сила, которые указывают на совершенное тело, но и на недюжинную волю и недюжинную душу. Я взглянул на Густава, все еще стоявшего у стола, думая, что, может быть, обнаружу и в нем что-то подобное. Он еще не так развился, чтобы его внешность выражала его натуру, черты его еще слишком округлы и мягки. Но мне показалось, что через несколько лет у него будет такой же вид, как у юношей в шлемах на отцовских камеях, и он будет еще больше похож на Наталию. Взглянул я и на Матильду. Но ее черты были уже смягчены возрастом. Тем не менее я подумал, что еще недавно, наверное, она походила на пожилых женщин камей. Наталия, стало быть, была отпрыском ушедшего поколения. Иного, более самобытного, чем нынешнее. Я долго смотрел на девушку, которая, говоря, то поднимала глаза к нам, то снова опускала их на свои цветы. Голова ее казалась такой античной, пользуясь древнеримским прилагательным, которое отец применял к своим камеям, отчасти, может быть, – во всяком случае, Наталии это шло, – благодаря стройной шее и совсем простому, строгому платью. На ее шее не было ни финтифлюшек из материи, ни ожерелья, ни еще каких-нибудь украшений – что делает лишь прелестные лица еще прелестнее, – шею окаймляло только неброского покроя, скромно облегавшее девушку платье.

Мать ласково глядела на дочь, пока та говорила, а затем сказала:

– Молодости все на благо, ей все на пользу, она, видно, и чувствует, что ей нужно, как старость чувствует, в чем нуждается она – в покое и тишине, – и недаром говорит наш друг, что надо прислушиваться к природе. Поэтому гуляй себе так, как тебе кажется нужным, Наталия, ты ведь ничего дурного не сделаешь, как не делала, не пренебрежешь правилами, о которых мы тебе говорили, не углубишься в свои мысли настолько, чтобы забыть о своем теле.

– О нет, матушка, – отвечала Наталия. – Но позволь мне гулять, такое у меня желание. Я умерю его, насколько смогу. Я сделаю это ради тебя, матушка, чтобы ты не беспокоилась. Мне хочется ходить по холмистым полям, по долине, по лесу, осматривать окрестности. Потом на душе бывает так хорошо, так спокойно.

Что Наталия все же разгорячилась, бродя на солнце перед самым полуднем, показывало ее лицо. Оно сохраняло румянец, сменивший недолгую бледность, и утратило его лишь в малой мере, пока она сидела за столом, что продолжалось все же довольно долго. Румянец этот тихо горел на ее щеках, украшая и как бы озаряя ее.

Продолжая разбирать цветы, она перекладывала один за другим из большего букета в меньший, отчего меньший стал большим, а больший все уменьшался. Она не удаляла ни одного цветка, не отбрасывала даже случайных травинок, она старалась не столько отобрать какие-то цветы, сколько придать старому букету новый, более красивый вид. Так оно и получилось: старый букет наконец исчез, а на столе лежал один новый.

Книга Матильды все время оставалась перед ней на столе, хотя она больше в нее не заглядывала. Она спросила меня о последнем моем местопребывании и о моих последних работах. Я рассказал ей о том и о другом.

Густав тем временем тоже сел в кресло возле меня и внимательно слушал.

Когда солнце достигло зенита и прямо-таки залило наш стол, появилась Арабелла и позвала нас обедать.

Один из работавших в саду отнес горшок с цветком в дом. Матильда взяла книгу и рабочую корзиночку, стоявшую перед ней на столе, Наталия взяла свой букет, снова повесила на руку шляпу, и мы пошли к дому. Женщины шли впереди, мы с Густавом держались сзади.

Неудивительно, что мне пришлось оправдываться перед моим гостеприимцем, перед Ойстахом, перед Густавом и даже перед домочадцами, оттого что я в этом году явился так поздно: меня ведь всегда принимали здесь так приветливо, почти привыкнув к тому, что я каждое лето приезжаю в дом роз, да и для меня эти приезды стали привычкой.

Мы с моим гостеприимцем говорили о делах, которыми я занимался в течение нынешнего лета, а он в первые дни показывал мне все, что изменилось в доме роз в мое отсутствие.

Я увидел, что цветение роз продлится уже не так долго, потому что я явился не к самому его началу, а несколько позже.

Картины снова давали мне приятные ощущения, а статуя на лестнице делалась мне все ближе, с тех пор как я увидел резные камни и знал, что нечто подобное существует и в жизни. Я часто бродил по окрестностям с Густавом или один.

Как-то за полдень мы сидели в комнате, окна которой выходили на розы. Матильда довольно благодушно говорила о разных житейских предметах, о явлениях природы – как нужно принимать их и как они сменяют друг друга в течение года. Тут я впервые заметил, как заботливо и красиво убрана эта комната. Висевшие в ней четыре картины одинаковой величины и в одинаковых рамах были, несмотря на их малый размер, великолепнее и замечательнее всего, что имелось в собрании дома роз. Я ведь уже научился судить настолько, чтобы при той большой разнице, которая тут видна была, это понять. Но я навел и моего гостеприимца на эту тему, и он согласился с моим наблюдением, хотя в очень сдержанных выражениях – из-за присутствия Матильды. После того как беседа приняла такой оборот, мы осмотрели картины, обращая внимание на их тонкость, приятность и возвышенность.

И нынче, как обычно в пору роз, приезжали гости. Но я выходил на люди реже, чем в прежние годы.

Наталия и впрямь, как я теперь сам заметил, гуляла этим летом в саду и в окрестностях больше, чем раньше, она уходила гораздо дальше и чаще ходила одна. Она не только часто уходила в поля за высокой вишней и там бродила, но опускалась прямо с холма к дороге или ходила на хутор, или вдоль холмов, или по дороге на Ингхоф. Возвратившись, она сидела, откинувшись назад, в своем кресле и смотрела на то, что делалось перед ней или вокруг нее.

Однажды, проделав и сам большой путь, я вечером, возвращаясь в дом роз, свернув от Ольхового ручья на более короткую дорогу, пройдя по траве между полями, поднявшись на пригорок и приближаясь к полевому привалу, увидел, что там, на скамеечке перед ясенем, кто-то сидит. Не очень-то задумываясь об этом, я продолжал идти своей дорогой, которая вела прямо туда. Даже подойдя ближе, я не мог узнать, кто это, потому что сидевший был не только повернут ко мне спиною, но и заслонен стволом дерева. Лицо сидевшего было обращено к югу. Он не шевелился и не оборачивался. Так я подошел к нему почти вплотную. Должно быть, он услышал мои шаги по траве или шорох задетых мною колосьев, ибо вдруг обернулся, чтобы меня увидеть, и передо мною оказалась Наталия. Не более двух шагов отделяли нас друг от друга. Скамеечка стояла между нами. Ствол дерева был теперь немного в стороне. Мы оба испугались. Я-то думать не думал, что на скамеечке может сидеть Наталия, а она испугалась, наверное, потому, что внезапно услыхала шаги у себя за спиной, хотя никакой дороги здесь не было, и потому, что, обернувшись, увидела перед собою какого-то мужчину. Я предположил, что она не сразу узнала меня.

Несколько мгновений мы молча стояли друг перед другом, затем я сказал:

– Это вы, фрейлейн, никак не думал, что найду вас сидящей под ясенем.

– Я устала, – отвечала она, – и села на скамеечку передохнуть. Да и время сейчас, наверное, более позднее, чем я обычно возвращаюсь домой.

– Если вы устали, – сказал я, – то я не хочу, чтобы вы из-за меня стояли, прошу вас, сядьте, а я как можно скорее пройду через поля и сад и пришлю к вам сюда Густава, чтобы он проводил вас домой.

– В этом нет нужды, – возразила она, – ведь еще не вечер, и даже будь уже вечер, какая-либо опасность здесь едва ли грозит. Я уже ходила одна гораздо дальше и возвращалась одна домой, и ни моя мать, ни наш гостеприимец, не беспокоились из-за этого. Сегодня я дошла до межевого холма у красного креста и оттуда вернулась сюда, к скамейке.

– Да это больше часа пути, – сказал я.

– Не знаю, как долго я шла, – отвечала она, – я шла между полями, где стоят обильнейшие хлеба, проходила между кустов на межах, мимо стоящих среди хлебов деревьев и вышла к красному кресту, который высится среди нив.

– Если я иду очень быстро, – сказал я, – я дохожу до красного креста за час.

– Я, как сказала, не считала времени, – ответила она, – я дошла отсюда до креста и от креста вернулась сюда.

Во время этих слов я вышел из неудобного места в траве за скамеечкой на открытую площадку перед деревом. Наталия сделала легкое движение и снова села на скамейку.

– После такого похода вам, конечно, нужно отдохнуть, – сказал я.

– Но вовсе не поэтому, – отвечала она, – я направилась к этой скамейке. Как я ни устала, я вполне могла бы одолеть путь через поля и сад к дому, да и гораздо больший. Но к физическому желанию прибавилось еще одно.

– А именно?

– Это очень славное место, глазам здесь просторно, я могу предаваться своим мыслям, не прерывая их, что было бы невозможно, если бы я вернулась к своим близким.

– И поэтому вы отдыхаете здесь.

– Поэтому я отдыхаю здесь.

– Вам с детства хотелось ходить по полям в одиночестве?

– Не помню о таком желании, – отвечала она, – да и вообще есть в моем детстве полосы, которых я точно не помню, а коль скоро моя память такого желания не сохранила, то и подходящего случая, наверное, не было, хотя я и вправду очень любила в детстве быстрые движения.

– А теперь ваше пристрастие часто влечет вас на воздух? – спросил я.

– Я люблю бродить там, где мне просторно, – отвечала она, – я хожу по полям и пышным нивам, взбираюсь на отлогие холмы, прохожу мимо покрытых сочной листвой деревьев и дохожу до такого места, где передо мной открывается незнакомый край, над которым словно бы другое небо с какими-то другими облаками. На ходу я предаюсь своим мечтам. Небо, облака на нем, хлеба, деревья, кусты, трава, цветы мне не мешают. Когда я изрядно устаю и отдыхаю где-нибудь на скамеечке, как вот здесь, или в кресле у нас в саду или просто на стуле у нас в комнате, я думаю, что не стану больше ходить так далеко…

– Где же вы побывали? – спросила она, осекшись и помолчав.

– После обеда я поднялся от Ольхового ручья к пруду, – отвечал я, – затем через рощу на прямоугольный холм, откуда открываются окрестности Ландега и видна башня тамошней приходской церкви. От холма я пошел верхом и дошел до шалашей. Удалившись от Асперхофа на добрых два часа пути, я повернул назад. На эту дорогу у меня ушло много времени, ведь я часто останавливался и рассматривал то одно, то другое, поэтому возвращался я более коротким путем. Я шел тропками и разными приходскими дорожками через поля, пока опять не спустился к Озерному лесу и Ольховому ручью между Дернхофом и Амбахом. Там я уже знал межи, которые вели кратчайшим путем к полевому привалу. Там нет дорог, я шел по траве, и вот вышел к вам.

– В таком случае вы, наверное, очень устали, – сказала она и подвинулась на скамеечке, чтобы освободить мне место.

Я не знал, как мне поступить, но все-таки сел рядом с нею.

– Не взяли ли вы с собой какую-нибудь книжку, чтобы почитать здесь, на скамейке, – спросил я, – не собирали ли вы цветы?

– Я не брала с собой книг и не собирала цветов, – отвечала она, – я не могу читать ни на ходу, ни сидя в открытом поле на скамейке или на камне.

В самом деле, я не видел ничего рядом с нею, у нее не было ни корзиночки, ни еще чего-либо, что носят обычно женщины, чтобы что-то туда класть. Она праздно сидела на скамеечке, а ее соломенная шляпа, которую она сняла, лежала рядом с нею на траве.

– Цветы я собираю, – продолжала она через несколько мгновений, – тогда, когда они случайно попадаются по пути. Здесь вокруг больше всего маков, но они не годятся для букетов, потому что у них быстро опадают лепестки, есть еще васильки, гвоздики, колокольчики и другие. А иногда я и вовсе не собираю цветов, как бы много их ни было передо мною.

Мне было странно, что я сижу наедине с Наталией под ясенем полевого привала. Носки ее ног лежали в пыли находившегося перед нами голого места, и этой же пыли касался подол ее платья. В кроне ясеня не дрожал ни один листок, ибо воздух был неподвижен. Далеко перед нами, уходя вниз, далеко справа от нас и слева, как и сзади, простирались зеленые, созревающие хлеба. Из их ближайшей к нам кромки на нас глядели красные маки и синие васильки. Солнце закатывалось, и в том месте, куда оно уходило, небо сияло, почти сверкало над нивами, не было ни облачка, и горы вырисовывались на юге чисто и резко.

– А у красного креста вы немного передохнули? – спросил я вскоре.

– У красного креста я не отдыхала, – отвечала она, – там нельзя отдыхать, он стоит почти сплошь в колосьях, я оперлась на ствол и смотрела на окрестности, на поля, на плодовые деревья и на дома, людей, а потом повернула и пошла назад к этой скамеечке.

– Когда небо ясно и светит солнце, эти дали прекрасны, – сказал я.

– Прекрасны, – ответила она, – горы с серебряными зубцами тянутся цепью, леса расстилаются, поля несут свои дары людям, а среди всего этого дом, где есть мать, брат и отечески заботливый друг. Но я хожу на этот холм и в облачные дни, и в такие, когда ничего ясно не видно. Самое лучшее в прогулке – что ты одна, совсем одна, наедине с собой. Не испытываете ли и вы того же в ваших походах и каким видится вам мир, который вы исследуете?

– В разные поры это бывало по-разному, – отвечал я. – Некогда мир был таким же ясным, как и прекрасным, я старался многое узнать, многое зарисовывал и записывал. Потом все стало труднее, решать научные задачи оказалось не так легко, они усложнялись и подводили ко все новым вопросам. Затем наступила другая пора, мне стало казаться, что наука – это еще не конец, что неважно, знаешь ли ты что-то в отдельности или нет, мир засиял как бы внутренней красотой, которую хочется охватить сразу, не раздробленной на части, я восхищался ею, любил ее, старался привлечь ее к себе и мечтал о чем-то неведомом и великом, таящемся в ней.

После этих слов она некоторое время молчала, а потом спросила:

– И этим летом вы тоже еще раз вернетесь в то место, которое вы теперь выбрали для своей работы?

– Вернусь, – ответил я.

– А зиму проведете у ваших родных? – спросила она затем.

– Как и все предыдущие зимы, я проживу ее в доме моих родителей, – сказал я.

– А вы будете зимой в Штерненхофе? – спросил я через некоторое время.

– Раньше мы иногда проводили зиму в городе, – отвечала она, – но уже несколько раз оставались в Штерненхофе, а два раза совершали поездки.

– Кроме Клотильды, у вас нет другой сестры? – спросила она, после того как мы снова немного помолчали.

– Другой нет, – отвечал я, – нас, детей, только двое, и счастье иметь брата неведомо мне.

– А мне не выпало счастье иметь сестру, – ответила она.

Солнце уже зашло, смеркалось, а мы все сидели. Наконец она встала и потянулась к лежавшей в траве шляпе. Я поднял ее и подал ей. Она надела шляпу и приготовилась идти. Я предложил ей руку. Она взяла меня под руку, но так легко, что я не чувствовал ее руки. Мы пошли не верхом к той калитке в саду, что неподалеку от вишни, а по тропинке в хлебах, что спускается от полевого привала к хутору. Больше мы совсем не говорили. Я чувствовал, как колышется ее платье рядом со мной, чувствовал ее шаг. Доносилось неслышное днем журчанье ручейка, вечернее небо пылало золотом над нами, над холмами хлебов, над деревьями, иные из которых казались уже почти черными. Мы дошли до хутора. Оттуда мы пошли лугом, ведущим к дому моего гостеприимца, и свернули по тропинке к садовой калитке, что была с той стороны близ пчельника. Пройдя через калитку в сад, пройдя мимо пчельника, между цветочными грядками, между окаймлявшими дорогу кустами и, наконец, под деревьями, мы вошли в дом. Мы прошли в столовую, где остальные были уже в сборе.

Здесь Наталия отпустила мою руку. Нас не спрашивали, откуда мы пришли и как мы встретились. Приступили к ужину, время которого уже подошло. За едой мы с Наталией почти не говорили.

После того как мы распрощались в столовой и каждый ушел в свою комнату, я погасил у себя свет, сел в одно из мягких кресел и стал смотреть на блики, которые бросала на пол моей комнаты взошедшая между тем луна. Я очень поздно улегся, но не читал, как то привык делать каждую ночь, а лежал на своем ложе и долго не мог уснуть.

В последовавшие за тем вечером дни мне казалось, что Наталия меня избегает. Ночами я иногда слышал цитры, играли очень хорошо, что я мог теперь оценить лучше, чем раньше. Но я об этом не заговаривал и тем более не говорил о том, что и сам я не так уж теперь неопытен в игре на цитре. Свой инструмент я никогда не привозил в дом роз. Наконец настало время отправляться в Штерненхоф. Матильда и Наталия уехали туда в сопровождении своей служанки раньше, чтобы все приготовить к приему гостей. Мы должны были отправиться позднее.

В промежутке между отъездом Матильды и нашим мой гостеприимец обратился ко мне с просьбою. Она состояла в том, чтобы я будущей зимой сделал ему точную зарисовку панелей, которые привез отцу из долины Лаутера и которыми тот облицевал пилястры стеклянного домика. Рисунок мой гостеприимец просил меня привезти на следующее лето. Я очень обрадовался, что могу оказать услугу человеку, к которому был так привязан и которому был стольким обязан, и обещал, что сделаю рисунок настолько точно и хорошо, насколько это позволят мои силы.

В один из последовавших дней мой гостеприимец, Роланд, Густав и я отбыли в Штерненхоф.

4. Праздник

Праздником в том смысле, в каком это слово обычно употребляется, предполагавшееся в Штерненхофе не было, просто многих пригласили вместе приехать в гости, и приглашения эти не были особыми и торжественными, а делались невзначай. Вообще-то в Штерненхоф, как и в Асперхоф, каждому другу и знакомому вольно было приехать погостить в любое время.

Когда мы на второй день после нашего отъезда, сделав небольшой крюк, прибыли в Штерненхоф, там собралось уже много людей. Чужие слуги, порою одетые странно, как то всегда кажется, когда собирается много семей, расхаживали вокруг замка и по дороге между хутором и замком. Часть экипажей и лошадей поместили на хуторе. Мы въехали в ворота, и наша коляска остановилась во дворе. Когда мы подъезжали к холму, приближаясь к замку, я успел уже взглянуть на его переднюю стену, где теперь, после отмывки, камни были обнажены, и сразу составил свое мнение. Новый облик замка нравился мне гораздо больше, чем прежний, о котором теперь не хотелось и вспоминать. Мои спутники, когда мы подъезжали, не высказывались, и я тоже, конечно, ничего не говорил. Во дворе появились слуги, чтобы взять нашу кладь и разместить коляску и лошадей. Дворецкий подвел нас к большой лестнице и проводил в гостиную. Это была одна из тех комнат, что тянутся анфиладой и обставлены новой мебелью, изготовленной в Асперхофе. Двери всех этих комнат были отворены. Матильда сидела у стола, а рядом с ней какая-то пожилая женщина. Множество других женщин и девушек, а также пожилых и молодых мужчин сидели кругом в разных местах. На самом незаметном месте сидела Наталия. Матильда и Наталия были одеты, как обычно одеваются женщины и девушки из высших сословий, но я не мог не заметить, что их одежды были сшиты и украшены гораздо проще, чем у других женщин, а сочетались гораздо лучше и выглядели благороднее, чем то обычно бывает. Мне виделся в них дух моего гостеприимца, и при мысли о высших кругах нашего города, в которые я был вхож, мне показалось также, что это как раз тот аристократический костюм, к которому другие стремились. Матильда встала и любезно поклонилась нам. Так же поступили и остальные, и мы тоже поклонились Матильде и остальным. Затем все снова сели, а дворецкий и двое слуг позаботились о том, чтобы усадить нас. Я сел на очень незаметное место. Обычай представлять друг другу гостей, как то почти везде делается, в доме роз и в Штерненхофе соблюдается, по-видимому, не так строго. Я уже не раз наблюдал, что обходились без этого, особенно когда собиралось много людей. В данном случае тоже обошлись без этого. Каждому предоставили самому осведомиться об особе, его интересующей, вернее, предпочли положиться на волю случая, чем при появлении каждого нового гостя повторять ему перечень присутствующих. К тому же большинство здесь, кажется, знали друг друга. Меня, наверное, не принимали в расчет, потому что, когда в Асперхоф приезжали посторонние лица, я никогда не спрашивал, кто они. Густав держался здесь тоже почти как чужой. Очень учтиво поклонившись матери, сделав с нами общий поклон другим и улыбнувшись Наталии, он скромно сел в отдалении и стал внимательно слушать. Мой гостеприимец и Ойстах, как и Роланд, были в общепринятой для визитов одежде, я также. В черных костюмах эти мужчины казались мне более незнакомыми и чуть ли не менее значительными, чем в своем обычном домашнем виде. Мой гостеприимец вскоре уже беседовал с разными гостями. Говорили везде об общих и обыкновенных предметах, и разговоры шли то между отдельными, то между многими лицами. Я говорил мало, и почти исключительно лишь тогда, когда ко мне обращались и о чем-то спрашивали меня. Я смотрел на все сборище, или на кого-то в отдельности, или на Наталию. Роланд подвинул ко мне свой стул и завязал разговор о вещах, обоих нас занимавших. Сделал он это, наверное, потому, что ему было среди людей так же одиноко, как мне.

Когда покончили с предвечерним чаем, за которым, собственно, и были все в сборе, когда большинство уже поднялись и толпились группами, было предложено выйти в сад и там прогуляться. Предложение это пришлось всем по душе. Матильда поднялась, а с нею пожилые женщины. Более молодые и так уже стояли. Красивый старик, вероятно супруг пожилой дамы, сидевшей рядом с Матильдой, предложил руку хозяйке, чтобы помочь ей сойти с лестницы, так же поступил мой гостеприимец с той пожилой дамой. Таким образом возникло еще несколько пар, остальные пошли вперемежку. Я постоял, пропуская людей, чтобы не лезть вперед. Наталия прошла мимо меня с какой-то красивой девушкой, беседуя с нею на ходу. С Роландом и Густавом я сошел с лестницы последним. В саду все было так, как то при большом стечении гостей всегда бывает в подобных случаях. Медленно двигались вперед, останавливались, рассматривали то одно, то другое, обсуждали, шли дальше, разделялись на группы, снова соединялись. Я не обращал на разговоры никакого внимания. Наталия, видел я, шла с той же девушкой, с которой прошла в гостиной мимо меня, потом к ним присоединились другие. Я видел, как она мелькала среди них в своем светло-коричневом шелковом платье, потом терял ее из виду, потом видел опять. Затем ее совсем закрывали кусты. Молодые люди, которых я застал в этом обществе, шли то со старшей его частью, то с младшей. Роланд и Густав присоединились ко мне, и если Густав спрашивал, каково там, где я теперь работаю, высоки ли горы, широки ли долины, так же ли приятно там, как на Лаутерском озере, собираюсь ли я продвигаться еще дальше и в какие горы я тогда выйду, то Роланд говорил о присутствующих, называя мне иных и сообщая об их обстоятельствах. Благодаря своим поездкам по стране, посещениям церквей, часовен, обветшавших замков и всяких замечательных мест, он узнавал больше, чем мог бы узнать кто-либо другой, а благодаря живому нраву и хорошей памяти, он любил собирать сведения и способен был их хранить. Пожилая женщина, которую я, когда мы вошли в гостиную, увидел сидящей рядом с Матильдой, была владелицей большого поместья в нескольких часах езды от Штерненхофа. Фамилия ее была Тильбург, как и название ее замка. Она окружила себя всяческими удобствами и всяческой роскошью. Ее оранжереи были самыми великолепными в стране, ее сад содержал все, что тогда слыло превосходным, и ухаживали за ним два садовника, один старший садовник и множество их помощников, в ее комнатах были мебель и ткани из всех столиц мира, а ее экипажи считались самыми удобными и изящными в своем роде. В комнатах ее было множество картин, книг, журналов и безделушек. Она любила навещать соседей и принимать гостей. Зимой она редко бывает в своем замке и всегда лишь короткое время, она любит путешествовать, и особенно часто ездит в южные места, откуда привозит всякие достопримечательности. Она была единственной дочерью и наследницей своих родителей, ее брат умер еще в ранней юности. Мужчина с приветливым лицом, который вел Матильду из зала, был супругом помещицы Тильбург. Он тоже был сыном богатых родителей, и благодаря этому союзу соединились два больших состояния. Он не очень-то разделял пристрастия своей супруги, но и не противился им. Страстей у него не было, человек простой, он охотно доставлял радости своей супруге, которую очень любил, и сопровождал ее в поездках наполовину для собственного удовольствия, наполовину же для того, чтобы разделить удовольствие жены. Однако владениями их он всегда управлял очень благоразумно. Тильбург – его наследство. Один из молодых людей, находившихся в гостиной, стройный, с живыми глазами – их сын, единственное дитя этих дворян, он получил хорошее воспитание, и неизвестно, не желают ли в Тильбурге более нежных отношений со Штерненхофом.

При этих словах Густав слегка повернулся к Роланду, посмотрел на него, но ничего не сказал.

Я вспомнил Тильбург, который очень хорошо знал, хотя никогда там не бывал. Я часто проходил поблизости, и мне не нравились четыре круглые башни в четырех углах замка, окрашенные недавно в светлый цвет той же краской, какую в Штерненхофе сейчас как раз удаляют: они очень резко выделялись на зеленом фоне близких деревьев и синем – далеких гор и неба, делая таковое чуть ли не темным.

– Маленький человечек с седыми волосами, который сидел возле среднего окна и часто вставал, – продолжал Роланд, – владелец Хасберга. Его отец, купивший это имение, предназначал его другому, младшему сыну, поскольку к старшему переходило по наследству родовое имение Вайсбах. Однако младший сын и отец умерли, и старшему достались и Вайсбах, и Хасберг. Передав через некоторое время родовое имение сыну, он удалился в Хасберг. Он из тех, кто всегда что-то придумывает и строит. В Вайсбахе он уже много настроил. В Хасберге он завел образцовое хозяйство, улучшил плодородие полей и лугов, красиво огородил их живыми изгородями, завел отборный скот, развел на защищенных местах хмель, и хмелеводство, распространившись среди соседей, стало источником их благосостояния. Он отгородил плотиной луга в пойме реки Рит, укрепил стенками берега Мельничного ручья, построил мочильню для льна, выстроил новые хлевы, амбары, сушильни, мосты, дорожки, беседки и все время перестраивает замок внутри. В течение всего дня он наблюдает за работами и отдает распоряжения, ночами рисует и чертит, и если где-нибудь в округе держат совет насчет прокладки дороги, составления какой-нибудь сметы или какой-нибудь постройки, всегда зовут его, и он с готовностью отправляется в путь за собственный счет. Даже в правительстве края его слово имеет вес. Дама в пепельно-сером платье – его супруга, а те две девушки, что недавно вместе с Наталией подходили к дубам, – его дочки. Жена и дочери уговаривают его поменьше хлопотать, ведь он уже стар, а он говорит: «Это последняя моя постройка». Но думаю, что какой-нибудь план какого-нибудь строительства он будет составлять и на своем смертном одре. Наш друг высокого мнения о нем в этих делах.

Свернув за куст и подходя к стоящим у стены плюща дубам, мы снова увидели перед собой группу людей. Роланд, который был сегодня в ударе, сказал:

– Человек в изящном черном костюме, перед которым идет его супруга в коричневом платье, – барон фон Вахтен, чей сын тоже здесь, это тот человек среднего роста, что в гостиной так долго стоял возле углового окна, у этого молодого человека много приятных свойств, но он наведывается в Штерненхоф слишком часто, чтобы то можно было объяснить простой случайностью. Барон хорошо управляет своими владениями, у него нет особых пристрастий, он все содержит в надлежащем порядке и становится все богаче. Поскольку сын у него один, а дочерей нет, будущая супруга его сына будет женщиной очень уважаемой и очень богатой. Зимою эта семья часто живет в городе. Имения их лежат немного вразброс. Торндорф с прекрасными лугами и большим лесосадом, вы ведь, наверное, знаете.

– Знаю, – ответил я.

– В Рандеке у него есть разваливающийся замок, – продолжал Роланд, – с чудесными дверями шестнадцатого, наверное, века. Управляющий не хочет расставаться с дверями, и они постепенно разваливаются. Они зарисованы в наших альбомах и очень украсили бы покои, построенные и обставленные в стиле того времени. Даже на столы или другие вещи, если уж не удалось бы использовать их как двери, они куда как сгодились бы. В рандекской часовне, сильно развалившейся, я зарисовал также замечательные консоли. Летом барон живет большей частью в Вальштейне, довольно далеко в тех горах, откуда течет Эльм.