Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

За ужином и после него, поскольку мы еще на некоторое время задержались в столовой, я даже любовался красотой девушек. Старшую из двух дочерей наших гостей – мне, по крайней мере, она показалась старшей – звали Юлия. У нее были каштановые волосы, как у Наталии. Пышные, они были красиво уложены вокруг лба. Глаза были карие, большие и глядели приветливо. Щеки были изящные и ровные, а рот очень мягкий и доброжелательный. Ее фигура явила рядом с розами и во время прогулки стройность и благородство, а ее движения – естественность и достоинство. В ней было какое-то притягательное очарование. У младшей, которую звали Аполлонией, волосы были тоже каштановые, как у сестры, но светлее. Они были такие же пышные и уложены, пожалуй, еще красивее. Лоб выделялся в них ясно и четко, а голубые глаза, не такие большие, как карие глаза сестры, глядели из-под него еще бесхитростнее, добрее и искреннее. Глаза она унаследовала, видимо, от отца, тоже голубоглазого, у матери глаза были карие. Щеки и рот казались у Аполлонии еще более изящными, чем у сестры, а фигура чуть-чуть мельче. Держалась она не так прелестно, как сестра, но была простодушнее и милее. Мои друзья в городе сказали бы, что это два пленительных существа, и так оно и было. Наталия – не знаю, была ли она бесконечно красивее или от нее исходило что-то другое – а этого другого я еще не распознал как следует, потому что она очень редко со мной говорила, судить же о ее походке и движениях я не мог, не решаясь рассматривать ее, как рассматривают рисунок, – Наталия казалась рядом с этими двумя девушками как-то гораздо значительнее, ни о каком сравнении тут просто-напросто не могло быть и речи. Если правда, что девушки бывают очаровательны, то эти две сестры были очаровательны. А вокруг Наталии витало какое-то глубокое счастье.

Матильда и мой гостеприимец, казалось, очень любили и уважали эту семью, это явствовало из их обращения с ней.

Матери обеих девушек было лет сорок. Она еще вполне сохраняла свежесть и здоровье красивой женщины, только чуть полноватой, чтобы служить моделью для рисунка, судя по тому, как любят изображать на рисунках красивых женщин. Ее разговор и манеры показывали, что в свете она принадлежит к так называемому высшему обществу. Отец казался образованным человеком, соединяющим с манерами высших сословий города простоту опытности и доброту сельского хозяина, на которого природа оказала смягчающее влияние. Я с удовольствием слушал его речи. Матильда выглядела значительно старше, чем мать девушек, казалось, что когда-то она была такой же, как Наталия, но стала теперь воплощением спокойствия и, я сказал бы, прощения. Не знаю, почему это слово приходило мне уже не раз в те дни на ум. Она говорила о предметах, которые предлагали гости, но собственных предметов для разговоров не предлагала. Говорила она очень просто, не увлекаясь предметом и не желая увлечься исключительно им. Мой гостеприимец вникал в мнения своего соседа по имению и говорил в своей обычной ясной манере, но из вежливости предоставляя гостю выбирать предмет разговора.

Так за одним и тем же столом сидели и в одной и той же комнате двигались эти два вида людей, поистине два вида.

Из того, что они приехали как раз к цветению роз, я заключил, что они не только знали о пристрастии моего гостеприимца к этим цветам, но, пожалуй, и разделяли его.

После трапезы гулять, как обычно в эти дни, не стали, а засиделись за разговорами и разошлись на покой позднее, чем то было принято в этом доме.

На следующее утро завтракали в саду, и, побывав еще в теплице, гости уехали с настойчиво повторенной просьбой навестить их вскоре у них в имении, что и было обещано.

После этого перерыва дни в доме роз пошли тем же ходом, как они шли с приезда женщин. Время, которое у каждого было свободно, мы снова часто проводили вместе. В таких случаях меня нередко особо приглашали в компанию. У Наталии тоже были часы учения, которые она добросовестно соблюдала. Густав сказал мне, что теперь она учит испанский язык и привезла сюда испанские книги. Воспользовавшись местом, выделенным мне в так называемой каменной хижине, я перенес туда много своего добра. Густав уже читал книги Гёте. Его приемный отец выбрал для него «Германа и Доротею», велев читать это произведение так тщательно и внимательно, чтобы каждый стих был ему совершенно понятен, а если что будет неясно, то спрашивать. Меня тронуло, что все книги поставили в комнате Густава в полной уверенности, что он станет читать лишь те, что рекомендовал ему приемный отец. Я часто к нему захаживал, и, не знай я уже, что не в его нраве не исполнять обещанного, я мог бы во время таких посещений в том убедиться. Матильда и Наталия часто присутствовали при том, как мой гостеприимец сыпал на площадке зерно своим пернатым нахлебникам, и нередко, возвращаясь утром с прогулки по саду, я видел, что во время кормления птиц, в угловой комнате, где у окон висели кормушки, орудовала какая-то красивая рука, по которой я узнавал Наталию. Иногда мы ходили смотреть на гнезда, где еще высиживались или вылуплялись птенцы. Большинство гнезд, однако, уже опустело, и потомство жило в ветках деревьев. Мы часто бывали в столярной мастерской, беседовали с людьми, смотрели, как продвигается работа, и говорили об этом. Ходили мы даже к соседям и осматривали их хозяйства. Находясь в доме, мы собирались в кабинете моего гостеприимца, где что-нибудь читали, или в кабинете естествознания, где ставили какой-нибудь занимательный опыт, или в картинной, или в мраморном зале. Мой гостеприимец часто показывал свое умение предсказывать погоду. Его предсказания всегда сбывались. Но часто он отказывался делать их, потому что признаки были недостаточно ясны ему и понятны.

Бывали мы и в комнатах женщин. Приходили мы туда, когда нас приглашали. Маленькая, последняя комнатка, с потайной дверью, принадлежала Матильде. Я назвал ее комнатой роз, и в шутку это название за ней закрепилось. Мне было приятно увидеть, как любовно и мило устроили эту комнату для старой женщины. Здесь царили покой и согласие в сочетании мягких тонов – бледно-красного, серо-белого, зеленого, тускло-фиалкового и золотого. Отсюда открывался пейзаж с милыми очертаниями высокогорья. Матильда любила сидеть у окна в особом кресле, устремив вдаль свое прекрасное лицо, которое мой гостеприимец однажды сравнил с вянущей розой.

В этих комнатах Наталия иногда читала что-нибудь вслух, когда мой гостеприимец о том просил. Вообще же обычно беседовали. На ее столе я видел разложенные в образцовом порядке бумаги и книги. Я не решался взглянуть даже на заглавия этих книг, не говоря уже о том, чтобы взять одну из них и в нее заглянуть. Другие тоже никогда этого не делали. У окна стояла закрытая платком рама с какой-то, может быть, работой. Но Наталия никогда ничего не показывала. Желая, наверное, из приязни ко мне порадовать меня чем-то славным, что делала его сестра, Густав не раз ее об этом просил. Но она каждый раз очень просто отказывала. Как-то ночью, когда мои окна были открыты, я услыхал звуки цитры. Этот музыкальный инструмент горцев я прекрасно знал, во время своих странствий я очень часто слышал игру на нем самых разных рук и старался настроить свой слух на его звуки и модуляции. Я подошел к окну и прислушался. В восточном крыле дома, чередуясь и вторя друг другу, играли две цитры. Кто вдоволь наслушался этих звуков, сразу определит, играют ли на одной и той же цитре или на разных и одними и теми же или разными руками. В покоях женщин я позднее увидел эти две цитры. Но в нашем присутствии никогда на них не играли. Мой гостеприимец об этом не просил, я – подавно, а Густав соблюдал в этом деле твердую сдержанность.

Между тем постепенно подошла пора самого пышного цветения роз. Погода была благоприятная. Легкие дожди, предсказанные моим гостеприимцем, способствовали росту растений гораздо больше, чем то сделала бы стойкая ясность. Они охлаждали воздух, создавали вместо зноя приятную мягкость и смывали с листьев, цветов и стеблей пыль, оседающую на крышах, заборах, листьях и колосьях даже в отдаленных от дороги и окруженных полями местах при долговременной ясной погоде, намного чище, чем то способны были сделать ливни, которыми мой гостеприимец окатывал свои розы с помощью устроенного им под крышей приспособления. Под безоблачным, густой синевы небом распустились в один прекрасный день тысячи цветов, ни одна почка, казалось, не преминула раскрыться. Всех цветов, белоснежные, белые с желтизной, желтые, бледно-красные, багровые, пурпурные, фиалково– и черно-красные, они стояли стеной, и, глядя на них, нельзя было не согласиться с древними народами, которые чтили розы чуть ли не как божества и в дни своих радостей и праздников украшали себя венками из этих цветов. То поодиночке, то вместе мы подходили полюбоваться к решетке с розами или ходили к розариям в саду, но в этот день все в один голос говорили, что сейчас розы в полном расцвете, что прекраснее они уже не станут и отныне начнется их увядание. Это же, правда, говорили и несколькими днями раньше, но теперь полагали, что ошибки уже не может быть, что вершина достигнута. Насколько я помнил прошлый год, когда я тоже застал эти розы в цветении, теперь они были прекраснее, чем тогда.

То и дело приходили посетители поглядеть на розы. Любовь к этим цветам в доме роз и надлежащий уход, который они здесь получали, были известны всему соседству, и иные из приходивших действительно хотели полюбоваться необыкновенными плодами этих усилий, другие хотели сделать приятное хозяину, а третьи только и знали, что подражать окружающим. Все эти категории нетрудно было различить. Обходился с ними мой гостеприимец так тонко, как я и не ожидал от него, открыв за ним это умение лишь теперь, когда мне довелось наблюдать его на людях.

В разное время приходили и крестьяне, просившие показать им розы. Показывали им не только розы, но и все прочее в доме и саду, что им хотелось увидеть, особенно же хутор, коль скоро они не знали его или им были внове последние перемены на нем.

Пришел однажды и рорбергский священник, которого я встретил в доме роз в прошлом году. Кое-какие розы он зарисовал в принесенную с собой книжку, применив даже акварельные краски, чтобы поточнее воспроизвести краски цветов. Но это не было художественное изображение, он просто хотел отметить и запомнить такие цветы, которые собирался пересадить в собственный сад. Так уж повелось, что мой гостеприимец давал священнику растения, которыми тот хотел украсить свой сад, частью недавно заложенный вокруг его дома, частью расширенный.

Но больше всех, казалось, любила розы Матильда. Она, видимо, и вообще любила цветы, ибо на столиках в ее комнатах всегда стояли самые красивые и свежие цветы из сада, да и на столе, за которым мы ели, всегда были горшки с ее цветами. Срывать и срезать цветы, а затем ставить их в вазы с водой в этом доме не полагалось, разве что увядшие, которые следовало удалить. Но больше всего внимания Матильда уделяла розам. Она ходила, заботясь о них, не только к тем, что в виде кустов, отдельных деревцев и их группок росли в саду, но в полном одиночестве, как я уже замечал, навещала и те, что цвели у стены дома. Она часто стояла перед ними и смотрела на них. Иногда она приносила скамеечку и, встав на нее, приводила в порядок ветки. То она срывала увядший листок, не замеченный другими, то высвобождала цветок, которому что-то мешало расцвести в полную силу, то снимала жучка, то разрежала слишком густые и кустистые ветки. Иногда она просто стояла на скамеечке, опустив руки, и задумчиво разглядывала распростертые перед ней растения.

День, который сочли самым прекрасным в цветении роз, оказался и вправду самым прекрасным. После него цветение пошло на убыль, и розы начали увядать, и все чаще приходилось брать лесенку и ножницы, чтобы устранить портящее вид цветника.

Навестили дом и двое незнакомых проезжих, которые провели в нем ночь и начало следующего дня. Они осмотрели сад, поля и хутор. В свою комнату и в столярную мастерскую мой гостеприимец их не водил, из чего я сделал приятный вывод, что в первый мой приход в его дом он оказал мне предпочтение, которого удостаивал не каждого, что я, стало быть, снискал его расположение.

К концу цветения роз в доме появился брат Ойстаха Роланд. Поскольку он задержался здесь на длительный срок, я имел возможность понаблюдать за ним. У него еще не было образованности брата, не было и его покладистости, но, казалось, он обладал большой силой, которая сулила немалый успех его занятиям. Я замечал, что он долее, чем то, по-моему, позволяли приличия, глядел на Наталию своими темными глазами. Он привез ряд зарисовок и собирался посетить еще отдаленную часть страны, а уж потом вернуться, чтобы привести материал в полный порядок.

До отъезда Наталии и Матильды предстояло еще нанести обещанный визит в имение соседа, которое называлось Ингхейм, а в народе именовалось Ингхофом. Туда послали уведомить о дне, когда собирались приехать, и заручились согласием хозяев. Утром этого дня гнедых лошадей, привезших Матильду и оставленных ею на все это время на хуторе, запрягли в карету, которая некогда доставила женщин, и Матильда с Наталией сели в нее. Мой гостеприимец, Густав и я, особо упомянутый в просьбе об ответном визите, сели в другой экипаж, запряженный прекрасными сивыми лошадьми моего гостеприимца. Быстрая езда доставила нас за час к месту нашего назначения. Ингхейм – это замок, вернее, два замка, окруженные множеством других построек. Старый замок был когда-то укреплен. Серые, сложенные из больших четырехугольных камней круглые башни стоят и поныне, как и серая, сложенная из таких же камней стена между башнями. Но обе части уже ветшают. За башнями и стенами стоит старый, нежилой, тоже серый дом, с виду целый. Но от заколоченных досками окон веет заброшенностью и запустением. Перед этими памятниками старины стоит новый, белый дом, очень привлекательный благодаря своим зеленым ставням и красной черепичной крыше. Когда подъезжаешь издалека, кажется, что он пристроен непосредственно к старому замку, возвышающемуся позади него. Но, находясь в самом доме и выйдя из него, видишь, что старые стены еще довольно далеко, что они стоят на скале и отделены от нового дома широким, заросшим фруктовыми деревьями рвом. Из-за необыкновенной высоты старого замка издали нельзя также определить размеры нового дома. Но, оказавшись в доме, видишь, что он весьма просторен и не только вмещает семью, но и позволяет удобно разместить изрядное число гостей. Название замка я слышал часто, но еще ни разу не видел его. Он расположен настолько в стороне от дороги и так скрыт от нее большим холмом, что не виден проезжающим, которые держат путь в горы обычно через эти края. По мере нашего приближения показывались многочисленные здания. Сначала мы увидели хозяйственные постройки, так называемую молочную усадьбу. Они стояли, как то принято во многих имениях нашей страны, довольно далеко от жилого дома, образуя особое отделение. Оттуда дорога к новому дому шла по аллее очень старых, высоких лип. Аллея эта – часть той, что когда-то поднималась к подъемному мосту старого замка. Поэтому она оборвалась, и остаток пути к дому мы проехали через прекрасный зеленый луг, украшенный там и сям холмиками цветников. Дом был серовато-белый, с напоминавшими колоннаду полосами и фризами. На всех окнах, насколько это позволяли видеть открытые ставни, висели тяжелые занавески. Когда карета женщин остановилась под козырьком подъезда, хозяин Ингхейма с супругой и дочерьми стоял уже, приветствуя гостей, у конца лестницы. Все они были одеты нарядно, и стоявшая позади их челядь была в праздничном платье. Хозяин помог женщинам выйти из кареты, а поскольку тем временем мы тоже подъехали и вышли из экипажа, вся семья нас приветствовала и повела по лестнице вверх. Нас привели в большую гостиную и рассадили. На Матильде и Наталии хоть и были более нарядные платья, чем те, что они носили в доме роз, но при всем благородстве материи в этих платьях не было ни тени щегольства или вычурности. Мой гостеприимец, Густав и я были одеты так, как то принято, когда едешь в деревне в гости. Мы опустились на чудесные мягкие сиденья, расположенные здесь повсюду. На столе, покрытом прекрасной узорной скатертью, стояли разного рода угощения. Другие столы, тоже стоявшие в этой комнате, покрыты не были. Мебель была красного дерева и вышла, по-видимому, из городских мастерских. Так же обстояло дело с зеркалами, люстрами и другими находившимися в этой комнате вещами. Угол у окна занимало очень красивое пианино. Первые разговоры касались обыкновенных тем – самочувствия, погоды, состояния полей и сада. Мужчины называли друг друга «сосед», женщины обходились без обращения.

Отведав предложенных кушаний, все поднялись, и мы пошли по комнатам. В ряде их окна выходили на юг, на окрестности. Все комнаты были прекрасно меблированы на новый лад, особенно богата была палисандровая мебель в салоне хозяйки, где, как и в рабочей комнате девушек, тоже стояло пианино. Хозяин дома водил по комнатам особенно меня, которому они были еще незнакомы. Остальное общество иногда следовало за нами в тот или иной покой.

Из комнат пошли в сад. Сад походил на многие ухоженные и красивые сады близ города. Хорошие песчаные дорожки, зеленые подстриженные лужайки с вкраплениями цветов, декоративных и лесных кустов, оранжерея с камелиями, рододендронами, азалиями, вереском, кальцеоляриями и множеством новоголландских растений, наконец, скамейки и столы в удобных тенистых местах. Плодовый сад, как участок хозяйственный, находился не у жилого дома, а за молочной усадьбой.

Из сада мы пошли, как то бывает при сельских визитах, на скотный двор. Мы прошли сквозь ряды гладких коров, в большинстве белолобых, посмотрели овец, лошадей, птицу, хранилище молока, сыроварню, пивоварню и тому подобное. За амбарами мы увидели огород и очень большой плодовый сад. Оттуда мы вышли в хорошо возделанные поля и в луга. Лес, входивший в имение, мне показали издали.

По завершении довольно большой прогулки мы были отведены в просторную столовую на первом этаже, где был накрыт обеденный стол. Был подан простой, но изысканный обед, причем обслуживавшая нас челядь стояла за нашими стульями. Если уже при посещении дома роз семья Ингхейм показала свою принадлежность к образованной части общества, то прием в их собственном доме это подтвердил. И отец, и мать, и девушки держались просто, спокойно и скромно. Разговоры касались многих предметов, не уходя в какую-то одну сторону, а в меру сообразуясь с обществом. Часть послеобеденного времени мы провели в комнатах второго этажа. Музицировали, играли на пианино и пели. Сначала что-то сыграла мать, потом девушки порознь, потом вместе. Девушки спели также по песне. Наталия сидела на шелковых подушках и внимательно слушала. Но когда мы попросили сыграть и ее, она отказалась.

К вечеру мы вернулись в дом роз.

Когда Густав выпрыгнул из нашего экипажа, когда мой гостеприимец и я тоже из него вышли и я увидел направлявшуюся к мраморной лестнице стройную фигуру Наталии, я на минуту остановился, а потом тоже отправился в свои комнаты, где оставался до ужина.

Ужин прошел как обычно, только гулять после него в тот день уже не пошли.

Придя в свою спальню, я отворил окно, которое, несмотря на теплый день, ввиду моего отсутствия не открывали, и высунулся в него. Загорались звезды, воздух был мягкий и спокойный, до меня доносилось благоухание роз. Я замечтался, все было как во сне, тишина ночи и запах роз напоминали мне прошлое. Но сегодня было ведь все иначе.

После поездки в Ингхоф пошли дождливые дни, а когда они кончились и сменились солнечными, подошло и время, когда Матильда и Наталия должны были покинуть дом роз. Часть вещей была уже упакована, и среди них я увидел две цитры, уложенные в бархатные футляры, которые в свою очередь упрятали в кожаные чехлы.

Наконец был назначен день отъезда.

Накануне вечером главную кладь уже погрузили в карету, а в послеполуденные часы женщины ходили прощаться – к садовнику и его жене, в столярную мастерскую и на хутор.

На следующее утро обе явились к завтраку в дорожной одежде. Арабелла, служанка Матильды, укладывала теперь в карету те вещи, которыми пользовались до последней минуты. После завтрака, когда женщины уже надели дорожные шляпы, Матильда сказала моему гостеприимцу:

– Благодарю тебя, Густав, прощай и приезжай поскорее в Штерненхоф.

– Прощай, Матильда, – сказал мой гостеприимец. Эти старые люди снова расцеловались, как в день приезда Матильды.

– Прощай, Наталия, – сказал он затем девушке.

Та только тихо ответила.

– Спасибо за всю вашу доброту.

Матильда сказала мальчику:

– Будь послушен и бери пример со своего приемного отца.

Мальчик поцеловал ей руку.

Затем, повернувшись ко мне, она сказала:

– Спасибо за приятные часы, которые вы посвятили нам в этом доме. Хозяин, вероятно, уже благодарил вас за ваш приезд. Оставайтесь по-прежнему добры к моему мальчику и не тяготитесь его привязанностью к вам. Если позволят ваши прекрасные научные занятия, будьте среди тех из этого дома, кто навестит Штерненхоф. Вы окажетесь там очень желанным гостем.

– Могу ответить лишь благодарностью за всю доброту, с какой отнеслись ко мне вы и хозяин этого дома, – сказал я. – Если Густав испытывает некоторую приязнь ко мне, то причиной тому, наверное, его доброе сердце, и если вы не откажете мне, я непременно буду среди гостей Штерненхофа.

Я чувствовал, что надо бы попрощаться и с Наталией, но не в силах был вымолвить ни слова и только молча поклонился. Она ответила на этот поклон тоже молча.

Затем мы покинули дом и вышли на песчаную площадку. Гнедые с каретой уже стояли перед оградой. Прислуга была уже в сборе. Были здесь Ойстах со своими работниками, садовник со своими людьми и женой, и управляющий с главным скотником тоже пришли с хутора.

– Большое спасибо вам, дорогие, – сказала Матильда. – Спасибо за вашу любезность и доброту, служите своему хозяину верой и правдой. Ты, Катарина, присматривай за ним и за Густавом, чтобы с ними не случилось никаких неприятностей.

– Знаю, знаю, – продолжала она, увидев, что Катарина хочет что-то сказать, – ты делаешь все, что в твоих силах и даже больше того. Но так уж устроен человек, что он просит об исполнении своих желаний, хотя и знает, что они и так будут исполнены и даже уже исполнены.

– Счастливо вам доехать до дома, – сказала Катарина, целуя Матильде руку и вытирая глаза краем передника.

Все подошли прощаться. У Матильды для каждого нашлось приятное слово. Откланивались и Наталии, которая тоже любезно благодарила.

– Ойстах, не забывайте Штерненхофа, – сказала Матильда, повернувшись к нему, – навестите нас вместе с другими. Я не хочу сказать, что вы можете оказаться там нужны и по делу. Приезжайте ради нас.

– Приеду, высокочтимая госпожа, – отвечал Ойстах.

Еще несколько слов она сказала садовнику и его жене и управляющему хутором, после чего все немного отступили назад.

– Будь благополучен, дитя мое, – сказала она Густаву, перекрестив ему лоб большим и указательным пальцами и поцеловав его в лоб же. По его большим черным глазам, в которых стояли слезы, я видел, что он готов был броситься ей на шею. Удерживала его от этого, вероятно, составлявшая часть его натуры стыдливость.

– Оставайся такой же милой, Наталия, – сказал мой гостеприимец.

Девушка поцеловала бы протянутую ей руку, если бы он это позволил.

– Еще раз спасибо тебе, дорогой Густав, – сказала Матильда моему гостеприимцу. Она хотела сказать еще что-то, но из ее глаз хлынули слезы. Она взяла белый тонкий платок и прижала его к заплаканному лицу.

Глаза моего гостеприимца сохраняли спокойное выражение, но из них тоже полились слезы.

– Счастливого пути, Матильда, – сказал он наконец, – и если во время твоего пребывания здесь чего-то недоставало, спиши с нас этот долг.

Она отняла платок от глаз, еще полных слез, показала на Густава и сказала:

– Вот мой самый большой долг, долг, который я, наверное, никогда не смогу погасить.

– Он и не рассчитан на погашение, – возразил мой гостеприимец. – Не говори об этом, Матильда. Если делается что-то хорошее, то делается это от души.

Они еще несколько мгновений подержали друг друга за руки, и утренний ветерок бросил к их ногам несколько лепестков отцветших роз.

После долгих дождей день выдался очень ясный, не слишком теплый. Верх кареты был откинут. Вуаль с той же шляпы, которая была на ней в день приезда, Матильда опустила на лицо. А Наталия свою вуаль подняла и подставила глаза утреннему ветерку. Когда и Арабелла села в карету, лошади тронули, колеса оставили борозды в песке, и карета покатилась вниз к большой дороге.

Мы вернулись в дом.

Все разошлись по своим комнатам и занялись своими делами.

Побыв некоторое время у себя, я вышел в сад. Я пошел к цветам, которые во множестве еще цвели, несмотря на то, что их время уже миновало, прошел к овощам, к карликовым плодовым деревьям и, наконец, поднялся к высокой вишне. Оттуда я направился в теплицу. Там я застал садовника, который трудился над своими растениями. Увидев меня, он пошел мне навстречу и сказал:

– Хорошо, что я могу поговорить с вами наедине. Вы его видели?

– Кого? – спросил я.

– Ну, вы же были в Ингхофе, – отвечал он, – значит, вы, наверное, взглянули на cereus peruvianus.

– Нет, не посмотрел, – сказал я, вспоминая разговор, в котором он рассказал мне, что в Ингхофе есть очень большое растение этого рода, – я забыл о нем.

– Ну, если вы забыли, то уж хозяин-то взглянул на него.

– По-моему, когда мы были в теплице, никто не обращал нашего внимания на это растение, – возразил я. – Ведь если бы кто-то другой подошел к этому цветку особо, я, конечно, заметил бы это и тоже посмотрел на него.

– Очень странно, очень любопытно, – сказал он. – Если вы забыли посмотреть cereus peruvianus, то вам надо как-нибудь сходить туда со мною. Это не займет у нас и двух часов, а дорога туда приятная. Такое не так-то легко увидеть еще где-либо. Они никогда не доводят его до цветения. Будь он у меня здесь, он вскоре расцвел и забелел бы, как мои волосы, нет, конечно, гораздо белее. Наши еще слишком малы, чтобы цвести.

Я сказал ему, что как-нибудь схожу с ним в Ингхоф и даже, если это не будет неприлично и не встретит слишком больших препятствий, постараюсь посодействовать тому, чтобы ему досталось это растение.

Он очень обрадовался и сказал, что препятствия отнюдь не велики, на cereus там не обращают внимания, иначе его бы показали гостям, а хозяин, может быть, просто не хочет одалживаться у соседа. Но если я замолвлю словечко, cereus, конечно, окажется здесь.

Как, однако, люди носятся со своими заботами, подумал я, и как они вовлекают в них весь остальной мир. Этот человек занимается своими растениями и думает, что все на свете должны дарить им свое внимание, а у меня в голове совсем другие мысли, а у моего гостеприимца свои устремления, а Густав занят своим образованием. Но в одном сообщение садовника пошло мне на пользу: оно немного отвлекло меня от уныния и тоски, показав мне, насколько они неосновательны и не вправе считать себя чем-то единственным и самым важным на свете.

Я задержался в теплице, и садовник многое показал мне и объяснил. Затем я вернулся к себе и сел за работу.

Мы встречались за обедом, совершали прогулки во второй половине дня и вели обычные разговоры.

Время в доме роз потекло после отъезда женщин снова так же, как текло оно до их приезда.

Я почти исчерпал досуг, который урвал от своих трудов в горах для пребывания в доме моего гостеприимца. Работа, которую я наметил дополнительно проделать в доме роз, тоже приближалась к своему завершению. Тем не менее я не спешил уезжать, потому что договорились посетить Штерненхоф, где, как я понял, жила Матильда, и потому что в этом посещении мне хотелось участвовать. Намечено было также посетить в горной части края одну церковь с очень красивым средневековым алтарем. Я решил восполнить пропущенное время более долгим осенним пребыванием в горах.

Мой гостеприимец снова затеял строительные работы на хуторе и привлек к ним немало людей. Он каждый день ходил туда присмотреть за работами. Мы очень часто сопровождали его. Тогда шел как раз последний завоз сена с верхних лугов Алицкого леса, где начинают косить позднее, чем на равнине. Мы восхищались этой душистой, пряной пищей для скота, которая на горных лугах гораздо лучше, чем на лугах равнины, ибо в горах растут самые разные травы, питаемые почвой самых различных горных пород, а однородный грунт низин родит не столь многочисленные, хотя и более сочные сорта. Мой гостеприимец уделял этой отрасли очень большое внимание, как главному условию процветания домашних животных, этих общительных помощников человека. Все, что шло в ущерб пряности, душистости и, как он выражался, смачности корма, строжайше избегалось, а если по недосмотру или из-за неблагоприятной погоды такое все-таки вкрадывалось, негодное либо сосем убирали, либо применяли для других хозяйственных нужд. Потому и нельзя было увидеть более прекрасных, более гладких, более блестящих и более веселых животных, чем в Асперхофе. К тому же и хозяйству это шло только на пользу. Поскольку ничего, что похуже, пускать в дело не разрешалось, на сенокосе работали очень тщательно, не говоря уж о том, что благодаря своему знанию метеорологических условий мой гостеприимец нес меньше потерь от дождей и тому подобного, чем большинство сельских хозяев, не заботящихся о таком знании. А невыгоды неприменения того, что похуже, значительно перевешивала выгодность хорошего состояния скота. В Асперхофе всегда можно было с меньшим числом животных выполнить большую работу, чем в других хозяйствах. Сюда надобно прибавить какую-то веселую бодрость подчиненных, что всегда появляется при толковом ведении дела, в котором они участвуют, и при хоть и строгом, но дружеском обращении с ними. Во время теперешнего своего пребывания здесь мне часто случалось слышать от соседей, что, глядя на старый Асперхоф, нельзя было и представить себе, что здесь может получиться такое. Когда, после еще нескольких гроз, небо очистилось, обещая ясные дни, назначили поездку к церкви с достопримечательным алтарем.

На север от нашей чудесной реки, делящей страну на северную и южную части, высится плоскогорье, тянущееся на много миль по северному берегу. На юг от реки есть сравнительно ровная, очень плодородная местность шириной от шести до восьми миль, которую замыкает гряда Альп. До сих пор я предпочитал ходить только в Альпы, в северное плоскогорье я заглянул один-единственный раз и обошел лишь маленький его уголок. Теперь я собирался со своим гостеприимцем проехать во внутреннюю его часть, ибо церковь, составлявшая цель нашей поездки, находится ближе к северной, чем к южной границе плоскогорья. В сопровождении Ойстаха мы поехали от берега реки уступчатыми подъемами и выехали на холмистую возвышенность. Мы то медленно поднимались в коляске к макушке какой-нибудь горы и ехали верхом, то снова спускались кругами с горы в долину, минуя порой какое-нибудь ущелье, то опять поднимались, то и дело меняя направление, и видели холмы, усадьбы и другие постройки с разных сторон. То мы озирали с какой-нибудь вершины простирающуюся к югу равнину с величественной цепью высокогорья, то спускались в теснину, где рядом с нашей коляской ничего не было, кроме какой-нибудь темной, развесистой сосны или мельницы. Порой, когда мы приближались к какому-нибудь предмету словно бы по равнине, в ней вдруг разверзалась пропасть, которую нам приходилось объезжать по спирали.