Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Когда мы уселись в большой гостиной, отец указал мне на просторный кленовый стол, за которым когда-то ели он и его братья и сестры. Стол постарел, но отец сказал, что он стоит все в том же углу, где на него, как когда-то, падают отблески двух окон и лучи солнца. Показал мне отец и бывшую свою спальную комнату рядом с гостиной. Затем мы вышли, он показал мне лестницу, выходившую на обегавшие двор мостки, и родник, все еще наполнявший светлой водой гранитную бадью, которую велел соорудить еще его прадед, показал мне конюшню, амбар, а за ним лесную дорогу, по которой он, еще полудитя, с посохом в руке, покинул родину, чтобы искать счастья на чужбине. Мы вышли даже за усадьбу и обошли ее. Отец часто останавливался и вспоминал, какие плоды росли здесь в разных местах во времена, когда он с табличкой, на которой были напечатаны красные и черные буквы, ходил в тот стоявший у дороги на расстоянии четверти часа деревянный, обсаженный буками дом, что представлял собою школу для всех детишек долины. Отец сказал, что все здесь осталось таким же, как было в его детстве, те же ограды, те же полевые тропинки, те же канавки и ручейки. Он сказал, что у него такое ощущение, будто на лугу цветут даже те же цветы арники, которые он видел в детстве, а когда он подвел меня к скалистому бугру на краю поля, ветки малины торчали так же, так же обвивали камни колючие лозы ежевики, а листья земляники были так же пышны, как тогда, когда он собирал все эти ягоды в детстве. От бугра мы вернулись к дому, где разделили простой обед с нашими родственниками. Затем мы осмотрели все угодья с теперешним их владельцем. Отец говорил, что вот здесь пахал, боронил и копал землю его отец, вон там косили сено его мать с сестрою, служанкою и поденщиками, вон там уходили к лесу коровы и козы, как они уходят сейчас, а вид у его близких был такой же, как у нынешних здешних жителей.

Вернувшись, мы попрощались, отец поблагодарил за угощение и сказал, что к вечеру придет еще раз.

В нашей комнате на постоялом дворе отец открыл чемодан и извлек из него всякую всячину, предназначенную в подарок обитателям дома, где мы обедали. Отец не говорил мне заранее, каких жильцов мы застанем в доме его отца, да и сам, наверное, этого точно не знал. Я, стало быть, подарками не запасся. Отец, однако, позаботился и на этот счет, он дал мне много всего, особенно тканей, безделушек и мелких вещиц, чтобы раздать это в доме, когда мы придем туда вечером. Он не хотел сразу являться с подарками, считая, хотя жильцы дома были всего-навсего обычными жителями долины, неприличным входить к ним нагруженным дарами, как бы говоря: «Полагаю, что для вас это важнее всего». А теперь он стал им чем-то обязан и мог отблагодарить за прием.

Когда мы раздали подарки, за что снискали радостную благодарность тех, кто их получил, – а это, не считая работника и двух служанок, были супружеская чета средних лет, два их сына, дочь и старуха-бабушка, – стало уже совсем темно, и мы вернулись в свое пристанище.

Мы пробыли в этом краю еще четыре дня. Отец посетил со мною много мест, которые когда-то любил, маленькое озеро, утес, с которого открывался прекрасный вид, сад при каком-то стоявшем невдалеке похожем на замок здании, деревянную школу и прежде всего находившуюся в получасе ходьбы приходскую церковь, которую огибало кладбище, где покоились его отец и мать. Память их чтила белая мраморная плита, установленная отцом и его братом. Кроме того, почти во всякое время дня отец бродил по полям и лесам. На пятый день мы отправились восвояси.

До этого, рано утром, мы еще зашли к родственникам. Они, как то принято в таких случаях у сельских жителей, были одеты наряднее, чем обычно, и ждали нас. Мы тепло простились. Я обещал, что, поскольку и так привык странствовать и бываю в разных краях, побываю здесь снова и буду захаживать в этот маленький дом. Отец сказал, что, может быть, приедет еще, а может быть, и нет, как уж сложится в его возрасте. На все воля Господня. Родственники проводили нас на постоялый двор и оставались с нами до того, как мы сели в карету. По их словам при прощании и по их изъявлениям благодарности я понял, что отец дал им и какую-то сумму денег. Они очень долго глядели нам вслед.

Вечером третьего после отъезда дня мы снова были у себя дома в родном городе.

Мать была очень довольна тем, что одиннадцать дней на свежем воздухе оказали на отца такое благотворное действие. Его щеки, сказала она, не только разрумянились, но и пополнели, а взгляд его стал гораздо яснее, чем если бы был все время прикован к бумагам в конторе.

– Это лишь первоначальное воздействие перемены на физическое состояние, – сказал отец, – со временем кровь, мышцы и нервы привыкают к свежему воздуху и движению, первая перестает так краснеть, а последние опять напрягаются. Но, конечно, пребывание на свежем воздухе и должная подвижность, не отягощенные к тому же заботами, гораздо благоприятнее для здоровья, чем постоянное сидение в комнатах и неотвязные мысли о будущем. Когда-нибудь – кто знает, как скоро, – мы испытаем и это счастье и порадуемся ему от всей души.

– Мы будем рады, если ты его испытаешь, – ответила мать, – ты более всех в нем нуждаешься. Мы-то можем гулять в нашем саду и в окрестностях города, а ты всегда сидишь в мрачной комнате. Но коль скоро ты так часто это говорил, то когда-нибудь это все-таки, наверное, сбудется.

– Сбудется, мать, – отвечал отец, – сбудется.

Мать попросила нас подтвердить, что у отца никогда не было такого здорового и бодрого вида, как после этой короткой поездки.

Мы признали это.

Но теперь надо было подумать о другой поездке, таким уж оказалось нынешнее лето, и мне с Клотильдой пора было отправиться в горы. Осень уже пришла, как я мог заметить по буковым листьям возле дома, где родился отец, которые уже краснели перед тем, как опасть. Время терять больше нельзя было.

Клотильда свои приготовления закончила, а мне и готовиться не нужно было, потому что я всегда был наготове, так что мы могли начать назначенную поездку без промедления.

Мать очень просила меня заботиться о сестре, отец сказал, чтобы мы с умом наслаждались досугом, и с восходом ясного осеннего солнца мы выехали из ворот нашего дома.

Мне не хотелось навязывать сестре, отправившейся в первую свою большую поездку, соприкосновение в общественном экипаже с чужими людьми, чьи нрав и манеры наперед не известны; поэтому я предпочел ехать на почтовых до тех пор, пока это покажется мне возможным, а затем определять способ дальнейшего нашего передвижения в горы по обстоятельствам. Такой способ путешествия имел и то преимущество, что я мог останавливаться, где пожелаю, и объяснять, что нужно, сестре, не считаясь ни с чьим присутствием в роли свидетеля. Да и в разговорах брата и сестры о родных, о доме и прочем мы могли не стеснять себя. Так мы проехали двое суток. Я часто давал ей передохнуть, поскольку она не привыкла к непрерывной езде, и заканчивал дневной урок пути задолго до вечера. Горы мы видели все время, они тянулись на расстоянии нескольких миль от нашей дороги, но здесь они были не столь значительны. Мне было очень приятно знать, что рядом сидит сестра, видеть ее прекрасное лицо и слышать ее дыхание. Ее сестринская речь, свежесть, с какой она вбирала в свою совершенно ясную душу все новое, были благотворны для меня несказанно.

Всю первую половину третьего дня она отдыхала. На послеполуденное время я нанял карету, и с почтовой дороги мы свернули прямо к горам. Мы ехали в приятном и веселом настроении, беседуя о том и о сем. Когда в ясном, с молочно-зеленоватым отливом воздухе к нам подступали синие горы, взгляд ее светился все радостнее, и весь ее интерес был обращен к местности, в которую мы въезжали. Как у отца, разрумянились после этой трехдневной поездки ее нежные щеки, и в глазах ее появился блеск. Так добрались мы наконец до места, которое я определил для ночлега. Рядом, неся свои горные воды, шумела зеленая Афель, и шум этот еще более усиливала косо пересекавшая русло плотина. Уже поднимались отлогие лесистые склоны, а над темной кромкой совсем уж высокого букового леса виднелась красная вершина озаренной закатом горы, которую уже испещряли полосы снега.

На следующий день я нанял маленькую горскую коляску из тех, что наиболее удобны для езды по тамошним, не почтовым дорогам, лошади этих повозок привыкли к горам и к особенностям горных дорог и потому весьма надежны. Мы разместили кое-как свои вещи и поехали навстречу зеленой Афели, забираясь все глубже в горы. Я называл каждую высокую гору, обращал внимание на формы, старался объяснить краски, освещение, тени. Лиственные леса уже везде начинали багроветь и желтеть, что придавало всем очертаниям приятную мягкость.

Достаточно углубившись в горы, я изменил направление и поехал вдоль их гряды. По прошествии двух дней, на третий, уже за полдень, в глубине долины блеснуло Лаутерское озеро. Мы обогнули широкую лесистую гору, и таких проблесков становилось все больше. Наконец под ветками елок, буков и кленов мы увидели большую часть водного зеркала. Мы стали спускаться в своей колясочке по узкой дороге и часа через два оказались на берегу озера, откуда могли пересчитать все камни в его мелких заливах. Объехав по берегу небольшой участок озера, мы подъехали к тамошнему трактиру. Здесь я расплатился с нашим возницей и остановился на несколько дней. Клотильде досталась та комната, которую я занимал, когда делал замеры озера. Я удовлетворился клетушкой поблизости. Люди восхищались красивой и, как они выражались, благородной девушкой, и я заметно вырос в глазах местных жителей, оттого что у меня такая сестра. Все, кто умел грести, имел опыт с ледовыми крюками и альпенштоком, приходили и предлагали свои услуги. Я говорил, что позову их, когда они понадобятся, и что мы тогда будем очень рады их обществу.

Сначала я немного помог Клотильде устроиться в ее комнате. Я показал и назвал ей наиболее примечательные места, которые были видны из ее окон. Я показал ей, в каких направлениях плавал по озеру, чтобы измерить его глубину, и как нам приходилось бросать якорь то в одном, то в другом месте. Она приготовила краски и рисовальные принадлежности, чтобы попытаться после непосредственного наблюдения из ее комнатки перенести на бумагу что-то из здешних видов.

Следующие дни мы провели в прогулках по окрестностям нашего пристанища, чтобы Клотильда немного вжилась в эти пейзажи. Предсказанная хорошая погода наступила и прочно установилась, и наслаждаться этими прогулками мы могли тем беспрепятственнее, что и состояние нашего здоровья было превосходно, и материнские, а отчасти и мои опасения за Клотильду оказались напрасными. Мы послали письма домой.

Вскоре я стал выводить Клотильду на озеро. Я выводил ее в разные его части, либо красивые сами по себе, либо такие, откуда открывался какой-нибудь замечательный вид. Я помогал ей всем опытом, приобретенным мною в многочисленных походах в горы. Она все глубоко усваивала, и моя помощь избавила ее от всяких окольных путей, которые тот, кто приходит в горы впервые, должен проделать, прежде чем ему откроется их громадность и величавость. В поездках по озеру нам помогали два молодых лодочника, которые постоянно сопровождали меня при моих замерах. Ходили мы и к горам. Я заказал для Клотильды мягкую внутри, но твердую снаружи обувь, которая хорошо защищала ноги от грубой осыпи. На голове у сестры была удобная шляпа с полями, а в руке – специально для нее сделанный альпеншток. Взобравшись на какую-нибудь высоту, мы наслаждались открывавшимся оттуда видом. Наглядевшись, Клотильда пыталась что-то зарисовать или написать красками, но результат бывал еще посредственнее, чем у меня, потому что у нее было меньше необходимого опыта.

По прошествии недели с лишним мы с Клотильдой, на такой же повозке, какая была у нас в горах дотоле, поехали в Лаутерскую долину и в дом «У кленов». Там мы нашли лучшее, чем в приозерном трактире, пристанище, получив две соседние просторные и приятные комнаты, окна которых выходили на стоявшие перед домом клены и через их желтые листья глядели на синеватые вершины на юге. Я показал сестру хозяйке, показал ее старому Каспару, который тотчас же прибыл, узнав о моем приезде, показал и прочим, которые тоже явились во множестве. Ликование было здесь еще больше, чем в приозерном трактире, всех радовало, что в горы явилась такая девушка и что она – моя сестра. Люди предлагали ей свои услуги и приближались к ней с некоторой робостью. Клотильда рассматривала всех этих людей, которых я представлял ей как своих проводников и помощников в работе, она говорила с ними и слушала их рассказы. Она все более вникала в нрав этих людей. Я спросил о своем учителе игры на цитре, потому что собирался показать Клотильде этого человека и хотел, чтобы она услышала его необыкновенную игру собственными ушами. Для этого мы взяли в свой багаж обе наши цитры. Но мне поведали, что с тех пор, как я рассказал, что он ушел с моих работ, о нем ни в ближайших, ни в дальних долинах никто ничего не слышал. Поэтому я сказал Клотильде, что послушать ей удастся только обыкновенных местных музыкантов, каких она уже слыхивала и которые занимали ее больше, чем городские умельцы и чем я, представляющий собою, наверное, нечто среднее между умельцем и музыкантом-горцем. Мы устроились в своих комнатах и зажили примерно такою же жизнью, какою жили у озера. Я сводил Клотильду в Эхерскую долину, к мастеру, изготовившему наши цитры. У него все еще была третья цитра, совершенно такая же, как обе наши. Он сказал, что ее хвалили приходившие покупатели, но это были местные жители, у которых не было денег на такой инструмент. Другие, имеющие средства, главным образом путешественники, предпочитают цитры с пышными украшениями, хотя они и дороже, и не берут тех, достоинств которых оценить неспособны. Он поиграл немного на ней, играл он с большим умением; но в той буйной и мягкой манере, в какой играл мой бродячий егерь и которая так идет именно этому инструменту, ни этот мастер, ни кто-либо, кого мне доводилось слышать, играть не умел. Я сказал старику, что эта девушка – моя сестра и что у нее тоже есть одна из тех трех цитр, которые он назвал лучшими из сделанных им за всю жизнь. Он очень обрадовался этому, дал Клотильде связку струн и сказал:

– Это лучшие мои цитры, и, наверное, останутся лучшими.

Мы побывали в долинах и некоторых горах вокруг дома «У кленов», и Каспар или еще кто-нибудь служил нам проводником и носильщиком.

Сводил я Клотильду и в тот домик, где купил для отца резные панели, сводил ее в каменный замок, где они первоначально, видимо, находились, сводил и в Ротмоор, где она могла взглянуть на работы из мрамора.

В доме «У кленов» мы пробыли дольше, чем в приозерном, и все здесь были приветливее, доверчивее и любезнее, чем там. Хозяйка не уставала предлагать моей сестре всяческие услуги. К концу нашего пребывания здесь наступили прохладные и дождливые дни. Мы проводили их тихо в веселой уютности дома. Но по состоянию листвы на деревьях, по виду осенних растений на горных лугах, по поведению животных и состоянию их шерсти я заключал, что длительная пора холода и ненастья еще не пришла и еще наступят теплые и ясные дни. И поэтому, когда опять разгулялось, я покинул с Клотильдой дом «У кленов» и отправился в Карграт.

В своих предположениях я не ошибся. После двух пасмурных и прохладных дней, проведенных нами в езде, над заснеженными вершинами снова заиграл очень ясный, с утра, правда, холодный, но быстро потеплевший день, за которым последовала череда ясных и теплых дней, убравших снег и с вершин, и со льда глетчеров и обнаживших лед на всем протяжении, на каком он вообще виден был этим летом. На второй из этих ясных дней мы достигли Карграта. Путешествие длилось так долго потому, что мы делали короткие дневные поездки и ехали по горам довольно медленно. Мы поселились в убогом бедном жилье, которое величественные и пустынные окрестности делали еще более убогим. На второй день по приезде, поскольку все было подготовлено, Клотильда последовала за мною на лед Зимми. С нами были проводники, носильщики съестных припасов и прочего, что могло пригодиться в таком путешествии, в том числе и носилок. В первый день мы дошли до привала у кара. Там мы остановились на ночлег в деревянном домике, срубленном для тех, кто совершает восхождение на гребень кара, развели огонь из принесенных нами дров и приготовили себе ужин. На заре следующего дня мы двинулись дальше и в предполуденном сиянии дошли до выпуклости глетчера. О восхождении на гребень кара, естественно, нечего было и думать. Мы осмотрели все, что удавалось осмотреть, и, озябнув, отправились в обратный путь. На привале снова перекусили, а потом спустились совсем. Когда мы вернулись, Клотильда почти без сил прижалась ко мне.

На следующий день я показал Клотильде свои многочисленные зарисовки глетчеров, их обрамлений, выпуклостей, трещин, нагромождений и тому подобного, чтобы она могла сравнить только что увиденное с рисунками. Я на многое обратил ее внимание, многое напомнил ей и, пользуясь удобнейшим поводом, упомянул и о том, как отстает изображение от действительности. В следующие два дня мы посетили еще разные места, откуда можно было рассматривать льды и снега этих гор. Показал я Клотильде и отвесную стену с водопадом. Тут я стал думать о нашем возвращении к родителям. По мере того как шло время, пребывание в этих высоких местах, особенно для привыкшей к городу девушки, становилось все менее полезным. Поэтому я предложил Клотильде добираться до нашей родины по равнине. Она с этим согласилась. В ближайшем большом селении заказали экипаж, который должен был довезти нас до ближайшей почты. Попрощавшись с нашей хозяйкой и ее мужем, а также с нашими носильщиками и проводниками, которые получили еще маленькие подарки, простившись со священником, который порой навещал нас и обращал наше внимание на входившие в его маленькое поле зрения красоты, мы поехали вниз от Карграта в одноупряжной повозке по узкой дороге. Последним, что мы увидели в этом маленьком селении, были покрытая гонтом стена усадьбы священника и гонтом же покрытая стена узкой стороны церкви. Я сказал Клотильде, что такие покрытия необходимы, чтобы защитить кладку от сильных на этих высотах дождей и снегопадов. Мы смогли только мельком взглянуть на оба эти здания, затем их заслонила от нас гора. Мы очень быстро катились вниз, кругом зияли дикие пропасти, и наконец мы въехали в лес, который спускался к низинам, тянулся по ним и был уже уютнее и теплее. Под качанье и скрип нашей повозки мы спускались все ниже и ниже, колеи лесовозных путей впадали в нашу дорогу, которая становилась все тверже и шире, и порой мы ехали уже удобно и ровно.

Когда мы достигли селения, где находилась ближайшая почта, я расплатился с возницей, отправил его назад и взял почтовых лошадей. Мы поехали прямым, кратчайшим путем к более плоским местам, чтобы выехать на тракт, который вел на нашу родину. Горы за нашей спиной становились все ниже и ниже, мягкое осеннее солнце, их освещавшее, окрашивало их во все более синие тона, взгорья, встречавшиеся нам теперь, непрестанно уменьшались, и наконец мы въехали в край полезных человеку земель. Там мы выехали на большое шоссе. До сих пор мы двигались на север, теперь мы переменили направление и поехали на восток. Наши экипажи тоже стали лучше.

Когда мы проехали по этому шоссе весь день, я велел остановиться в одном селении, решив задержаться в нем. Вечер и ночь мы отдыхали. На другой день, около полудня, я повел сестру на какой-то довольно высокий холм. Стоял прекрасный осенний день, дымка, легко окутывавшая с утра холм и низину, сменилась полной ясностью. С помощью винтов я укрепил свою подзорную трубу на стволе дуба и направил ее. Затем велел Клотильде взглянуть и спросил, что она видит.

– Высокую темную крышу, – сказала она, – на которой торчат широкие и мощные дымовые трубы. Под крышей тоже темная каменная стена, а в ней большие окна на сообразных расстояниях. Здание кажется четырехугольным.

– А что ты видишь дальше, Клотильда, если направишь трубу на окружение здания? – спросил я.

– Деревья за домом наподобие сада, – отвечала она. – Стены этого здания такие же светлые, как у наших домов. Еще я вижу поля, на них снова деревья, кое-где дома, наконец, похожие на облака вершины, напоминающие горы, которые мы покинули.

– Это они и есть, – ответил я.

– Уж не?.. – спросила она, отвернувшись от подзорной трубы и взглянув на меня.

– Да, Клотильда, это здание – Штерненхоф, – отвечал я.

– Где живет Наталия? – спросила она.

– Где живет Наталия, где пребывает благородная Матильда, где гостят превосходные люди, куда обращены мои мысли и чувства, где царят славные предметы искусства и где вокруг простирается милый край, – ответил я.

– Это Штерненхоф! – сказала Клотильда, опять заглянула в подзорную трубу и долго смотрела в нее.

– Я с радостью вел тебя на этот холм, Клотильда, – сказал я, – чтобы показать тебе место, где тепло моему сердцу и находится глубокая часть моей души.

– Ах, милый, дорогой брат, – отвечала она, – как часто устремляются мои мысли к этому месту и как часто пребывает моя душа в этих еще неведомых мне стенах!

– Но ты понимаешь, – сказал я, – что сейчас мы не можем отправиться туда и что все должно идти своим естественным ходом?

– Понимаю, – ответила она.

– Ты увидишь их, прижмешь к сердцу и полюбишь, – сказал я.

Клотильда снова заглянула в трубу, она очень долго смотрела в нее, все подробно разглядывая. Я направлял ее взгляд на то, что казалось мне важным, все объяснял, рассказывал о замке и его обитателях.

Тем временем наступил полдень, мы сняли подзорную трубу и медленно пошли к своему пристанищу.

– Нельзя ли увидеть отсюда и дом роз? – спросила она на ходу.

– Отсюда – нет, – возразил я, – отсюда не видно даже самой высокой горы окрестностей дома роз, потому что их закрывает Коронный лес, который ты видишь на севере. Едучи дальше, мы поднимемся на холм, откуда я смогу показать тебе возвышенность, на которой находится этот дом, а в подзорную трубу ты сможешь увидеть и его.

Мы вернулись в свое пристанище и на следующий день поехали дальше. Когда мы доехали до моста, откуда была видна возвышенность Асперхофа, я велел остановиться, мы вышли, я показал Клотильде холм, на котором стоит дом моего гостеприимца, и направил подзорную трубу так, чтобы она увидела дом. Но мы были на таком большом расстоянии от Асперхофа, что даже в подзорную трубу дом виден был только как какая-то белая звездочка. Затем мы двинулись дальше.

Когда за этим днем прошел третий, мы к вечеру въехали в ворота родительского дома в предместье нашего города.

– Матушка, – воскликнул я, когда она и отец, знавший о нашем приезде и потому оставшийся дома, вышли нам навстречу, – я возвращаю тебе ее здоровой и цветущей.

Действительно, Клотильда, как и отец во время его небольшой поездки, благодаря воздуху и движению стала сильнее, бодрее, румянее, чем когда-либо была в городе.

Спрыгнув с экипажа в объятия матери, она приветствовала ее, а затем и отца с великой радостью: ведь она впервые покинула родителей и была долгое время довольно далеко от них. Ее повели к лестнице, а затем в ее комнату. Там она принялась рассказывать, рассказывала она охотно и часто прерывала себя, раскрывая привезенный багаж и доставая оттуда различные вещи, купленные ею в подарок или на память в разных местах или собранные в пути. Я тоже пошел с ней в ее комнату, и, пробыв у нее довольно долго, мы удалились и предоставили ей необходимый покой.

Теперь у Клотильды наступила пора какой-то оглушенности. Она не переставала описывать, рассказывать, листала рисунки или рисовала сама, стараясь восстановить в памяти увиденное.

Но и для меня это путешествие прошло не без пользы. То, что я сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез – что эта поездка успокоит меня, – сбылось. Клотильда, смотревшая на вещи, давно мне знакомые, новыми глазами, вбиравшая в себя все с такой свежестью, ясностью и глубиной, направила мои мысли на себя, дала мне самому что-то свежее, самобытное, наделила меня радостью по поводу ее радости, благодаря чему я мог увереннее размышлять о своих делах и лучше в них разобраться.

Я не договаривался с Наталией о переписке, я об этом не думал, она, наверное, тоже. Наш союз казался мне таким высоким, что он, по-моему, только проиграл бы, если бы мы писали друг другу письма. Мы должны были быть твердо уверены в любви другого, не смели унижать себя нетерпением, должны были ждать, как все пойдет. Поэтому я мог жить с чувством блаженства вдали от Наталии, мог радоваться, что все обстоит так, как обстоит, мог ждать, что предпримут мои родители и близкие Наталии.

Стараясь помочь Клотильде, которая хотела передать красками увиденные ею горы, небо, озера и леса, я показывал ей, в чем она ошибается и как это сделать лучше. Мы знали теперь, что ту нежную силу, которая предстает нам в материи гор, изобразить невозможно и что искусство больших мастеров состоит лишь в наилучшем приближении. Помочь я старался ей и в ее усилиях подражать той манере игры на цитре, которую она узнала в горах, и воспроизводить услышанные там звуки. Нам обоим не удавалось сравняться с нашими образцами, но мы радовались хотя бы своим попыткам. Дважды или трижды я навещал друзей.

Так пришла зима. Уже решив по совету отца навестить моего гостеприимца зимой, я заодно решил побывать зимой и в горах, взойти, если удастся, на какую-нибудь высокую гору и на ледник. Я выбрал для этого январь, как наиболее устойчивый и обычно самый ясный месяц зимы. В самом его начале я выехал из родительского дома и по слепящему снегу, которым все было покрыто вокруг, поехал на санях в места, где жили мои друзья. Погода уже десять дней держалась в меру холодная, снега было обилие, сани летели по дороге, словно по воздуху. Как и прежде я ездил только в открытых повозках, так и теперь, запасшись добрыми шубами, я ехал в открытых санях, радуясь и мягкому покрову, который меня укутывал, и тому, в который было облечено все кругом, радуясь молчащим лесам, одетым инеем, радуясь неподвижно распростершим свои белые решетки плодовым деревьям, радуясь домам, над которыми уютно поднимались дымы, радуясь бесчисленным звездам, которые на холодном и темном небе сверкали ночами ярче, чем когда-либо летом. Я собирался побывать сначала в горах, а потом у моего гостеприимца.

Я доехал почти до Лаутерской долины. Когда пришлось покидать тракт, я нанял одноконные сани, потому что боковые дороги, по которым зимой ездят всегда на одной лошади, для пароконного экипажа слишком узки, и направился к долине и к трактиру «У кленов». Клены простирали в зимний воздух огромные, фантастической формы, оголенные, в волосках веточек руки, многооконный трактир, окрашенный в коричневый цвет, казался в сочетании с лежавшим на его крыше и вокруг него снегом еще более коричневым, чем обычно, а сосновые столы перед домом были разобраны и убраны для сохранности. Хозяйка встретила меня с удивлением и радостью, что я приехал в такое время года, и от души пообещала, что моя комната будет такой теплой и уютной, словно ветра нет и в помине, и такой светлой, словно солнце, если оно вообще светит, светит исключительно в мои окна. Я велел отнести свои вещи в комнату, и веселый огонь вскоре уже запылал в печке, которую, что почти не встречается в горах, топили в комнате же. Хозяйка устроила это так потому, что из сеней подойти к печке было трудно. Немного согревшись и разобрав главные свои вещи, я спустился в главную гостиную. Там были разные люди, случайно заехавшие сюда по дороге или искавшие легкого подкрепления и беседы. Благодаря множеству очень близко друг к другу расположенных окон здесь было такое обилие света, что солнечные лучи зимнего дня играли вокруг столов, а это было тем приятнее, что от горевших в большой печи поленьев комната наполнялась уютным теплом. Я справился о старом Каспаре, он был здоров, и по моей просьбе послали за ним. Я сказал, что хочу подняться от Лаутерского озера к ледяным полям Эхерских гор. Сначала, мол, я собирался посмотреть лед Зимми у верхушки кара, но пробираться к гребню кара зимой очень неприятно, и хотя Эхерские горы несколько ниже, чем Зимми, они все-таки красивее и оправлены несравненно более статными скалами. Все отговаривали меня от этой затеи, зимой туда не пройти, а холод в горах такой, что вынести его невозможно. Я сначала возражал на это, говоря, что именно зимой, по их собственным словам, на Эхерских горах никто не был и, следовательно, ничего не известно точно.

– Но можно представить себе, – отвечали мне.

– Опыт еще лучше, – сказал я.

Тем временем явился старый Каспар. Присутствующие сразу все ему рассказали, и он тоже стал решительно меня отговаривать от этой затеи. Я сказал, что многие естествоиспытатели уже бывали зимою в высоких горах, более высоких, чем Эхерские, ночевали там, а порою и жили по нескольку суток. Мне возражали, что то были другие горы, а в этих такого никак не может быть. Наконец только один старый Каспар согласился сопровождать меня, если уж мне так этого хочется. Но погоду для этого мы должны, полагал он, тщательно выбрать. Я отвечал, что у меня есть приборы, показывающие, когда можно ждать хорошей погоды, что я к тому же немного разбираюсь в небесных приметах и что мне самому не хотелось бы попасть высоко в горах в метель или в длительный туман. Все другие, кто вообще охотно помогал мне в моих горных работах и кого я тоже велел позвать в трактир, наотрез отказались идти со мною в горы зимой. Каспару я сказал, чтобы он готовился. У меня, мол, с собою много разных вещей, из которых он может отобрать то, что ему следует, по его мнению, взять в дорогу. День, когда мы спустимся к озеру, я назову ему позже. Под оживленные разговоры присутствующих об этом предмете я вернулся в свою комнату и провел в ней вечер. Я знал, что теперь они будут говорить об этом до глубокой ночи и что в ближайшие дни моя затея будет для всей долины служить темой бесед. Так никто и не вызвался сопровождать меня и Каспара. Время до начала нашего предприятия я проводил в походах по окрестностям. Я глядел на полные покоя и великолепия леса, на вершины, покрытые огромными массами снега, на стену ледника, с которой свисали тяжелые, иные толщиной с дерево, сосульки, порой с треском ломавшиеся и со звоном падавшие в снег, я поднимался на горы и вглядывался в тихий, словно бы сгустившийся зимний воздух, в белый простор, разрезанный темными лесами, скалами и голубизной далеких горных цепей.