Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

«Они похожи на эти увядающие розы. Когда лицо у них уже в морщинах, сквозь морщины еще виден прекрасный, приятный цвет кожи», – сказал он, и так оно и было у этой женщины. Множество морщинок покрывал такой мягкий, такой нежный румянец, что ее нельзя было не полюбить, и она поистине была розой этого дома, которая и отцветая остается прекраснее других роз, хотя те еще в полном цвету. У нее были очень большие черные глаза, из-под шляпы ее выбивались две очень тонкие серебряные пряди волос, а рот у нее был очень красивый и милый. Она сошла с подножки и сказала:

– Здравствуй, Густав!

Тут старик склонился к ней, она склонила к нему голову, и они обменялись приветственными поцелуями.

Затем из кареты вышла другая женщина. У нее на шляпе тоже была вуаль, и она тоже откинула ее назад. У этой были каштановые локоны, лицо гладкое и тонкое, она была еще девушка. У нее были такие же большие черные глаза, прелестный и несказанно добрый рот, она показалась мне невероятно красивой. Ничего больше подумать я не успел, спохватившись, что вопреки всяким приличиям стою за оградой и глазею на приехавших, а встречающие обращены ко мне спиной и не подозревают о моем присутствии. Я обогнул угол дома и вернулся в свою комнату.

По услышанным вскоре шагам и голосам я понял, что все общество проходит мимо моей комнаты по коридору, вероятно, в прекрасные покои на восточной стороне дома.

Что потом произошло у кареты, вышло ли из нее еще какое-либо лицо или два лица, я не знал, ибо даже в окно теперь не хотел выглядывать. Но что из нее выгрузили и пронесли в дом вещи, я мог заключить по голосам и возгласам челяди. Услышал я также, как и карета отъехала наконец, ее, наверное, отправили на хутор.

Я все еще сидел в глубине комнаты. Я не подходил к окну, не выходил в сад и вообще не покидал комнаты, хотя довольно долгое время все было тихо и спокойно. Я пытался читать или писать, но ничего из этого не получалось. Наконец, когда прошло уже, может быть, несколько часов, вошла Катарина и сказала, что хозяин просит меня пожаловать в столовую, меня там ждут.

Я спустился.

Войдя, я увидел, что мой гостеприимец сидит за столом в кресле, а рядом с ним сидит Густав. С противоположной стороны сидела приехавшая женщина. Ее кресло было немного повернуто от стола к двери, через которую я вошел. За нею, чуть боком к ней, сидела девушка.

Они были одеты теперь совсем не так, как когда выходили из кареты. Вместо городских шляп, которые тогда были на них, голову им покрывали теперь соломенные шляпы с не очень широкими, дававшими как раз достаточно тени полями, остальная одежда была из простых, светлых, неярких материй, без каких-либо особых украшений, и в покрое тоже не было ничего броского, ни показной сельскости, ни чрезмерной городской строгости.

Вокруг стояло много слуг, и позвавшая меня Катарина тоже вошла вслед за мною в столовую и присоединилась к собравшимся здесь служанкам. Даже садовник Симон был здесь.

Когда я подошел к столу, мой гостеприимец встал, обошел стол, подвел меня к женщине и сказал:

– Позволь представить тебе молодого человека, о котором я тебе рассказывал.

Затем повернулся ко мне и сказал:

– Эта женщина – мать Густава, Матильда.

В первый миг женщина ничего не сказала, только взглянула на меня темными глазами. Затем мой гостеприимец, указал рукою на девушку и сказал:

– Это сестра Густава, Наталия.

Я не знал, были ли щеки у девушки вообще такие румяные или они покраснели. Я пришел в замешательство и не мог выдавить из себя ни слова. Меня поразило, что сейчас, когда ему прямо-таки необходима была моя фамилия, он ни моей фамилии не спросил, ни фамилии женщин не назвал. Прежде чем я решил, следует ли присовокупить что-либо к поклону, мною отвешенному, он продолжил свою речь и сказал:

– Он стал приятным членом нашей семьи и уделяет нам в нашем сельском уединении часть своего времени. Он стремится изучить горы и страну, расширить наше знание о существующем и об его становлении. Хотя подвиги и совершенствование мира приличествуют больше зрелому мужу и старцу, серьезное стремление украшает и юношу, даже когда оно не так ясно и определенно, как в данном случае.

– Мой друг рассказывал мне о вас, – сказала мне женщина, снова взглянув на меня своими темными, блестящими глазами, – он сказал мне, что вы были у него в прошлом году, что посетили его весной и обещали пожить в этом доме в пору цветения роз. Мой сын тоже очень часто говорил о вас.

– Ему здесь, кажется, не так уж скучно, – сказал мой гостеприимец, – во всяком случае, ни в тот приезд, ни в этот лицо его не теряло веселого выражения.

Во время этих речей я собрался с духом и сказал:

– Хотя я живу в большом городе, я редко имел дело с незнакомыми людьми и потому не знаю, как с ними обходиться. В этом доме, куда я, оплошно боясь грозы, поднялся в поисках укрытия, меня очень приветливо приняли и доброжелательно пригласили прийти снова, что я и сделал. За короткое время все здесь стало мне так же мило, как у моих дорогих родителей, у которых царят такая же размеренность, такой же порядок, как здесь. Если я здесь не в тягость и не докучаю окружающим, то хочу сказать, хоть и не знаю, можно ли это говорить, что буду всегда с радостью приезжать сюда, если меня пригласят.

– Вы приглашены, – отвечал мой гостеприимец, – и по нашему поведению вам должно быть ясно, что мы вам очень рады. Теперь мать и сестра Густава тоже пробудут некоторое время в этом доме, и мы посмотрим, как сложится наша жизнь. Не присядете ли рядом со мной до окончания приветственной церемонии?

Возвращаясь, он снова обошел стол, и я последовал за ним. Густав освободил мне место возле своего приемного отца и посмотрел на меня с той радостью, какую испытывает сын, когда его навещает на чужбине мать.

Наталия не сказала ни слова.

Теперь, имея возможность поглядывать в сторону женщин, я достаточно ясно видел, что это мать и сестра Густава: у обеих были такие же большие черные глаза, как у него, и такие же черты лица, а у Наталии еще и каштановые локоны Густава, тогда как у матери их посеребрил возраст. Очень красиво уложенные, они спускались теперь с обеих сторон лба гораздо более широкими прядями, чем из-под дорожной шляпы.

Пока мы усаживались, к Матильде подошла экономка Катарина.

Гостья сказала:

– Горячо приветствую тебя, Катарина, спасибо тебе, ты особенно опекаешь своего хозяина и моего сына и всячески о них заботишься. Я очень благодарна тебе и кое-что тебе привезла, маленький подарок на память, я позднее передам его тебе.

После того как Катарина отошла в сторону, после того как подошли и поклонились другие, а многие девушки поцеловали руку даме, та сказала:

– Приветствую вас от всей души, вы все заботитесь о хозяине и о его приемном сыне. Привет тебе, Симон, привет тебе, Клара, всех благодарю, всем я кое-что привезла, чтобы вы видели, что я в своем расположении к вам никого не забыла. А вообще-то все это пустячки.

Люди поклонились еще раз, иные еще раз поцеловали даме руку и удалились. Кланялись они и Наталии, которая отвечала на это приветствие весьма любезно.

Когда все ушли, дама сказала Густаву:

– Тебе я тоже кое-что привезла, это тебя обрадует, пока не скажу – что. Привезла, я это, однако, лишь для проверки, и сначала нужно спросить приемного отца, можно ли тебе уже пользоваться этим в полной мере или частично или вовсе еще нельзя.

– Благодарю тебя, мама, – ответствовал сын, – ты очень добра, милая мама, я уже знаю, что это, и как скажет приемный отец, так я и поступлю.

– Вот и хорошо, – отвечала она.

После этих слов все встали.

– Ты приехала нынче очень вовремя, Матильда, – сказал мой гостеприимец, – ни одна роза еще не раскрылась, но все они к этому готовы.

Во время этой речи мы подошли к двери, и мой гостеприимец попросил меня остаться с обществом.

Мы вышли через зеленую ограду на песчаную площадку перед домом. Люди, видимо, были уже оповещены об этом передвижении, ибо двое из них принесли просторное кресло и поставили его на некотором расстоянии от роз.

Дама села в кресло, сложила руки на коленях и стала смотреть на розы.

Мы обступили ее. Наталия стала слева от нее, рядом с Наталией – Густав, мой гостеприимец стал позади кресла, а я, чтобы не оказаться слишком близко от Наталии, справа и чуть позади.

Посидев довольно долго, дама молча встала, и мы покинули площадку.

Мы пошли теперь в столярную мастерскую. При общей приветственной церемонии Ойстаха в столовой не было. Он, видимо, считался художником, которому нужно нанести визит. По всему поведению домочадцев я понял, что отношение к нему действительно таково и кажется им самым естественным. Ойстах, надо полагать, ждал гостей, ибо стоял со своими людьми без зеленых фартуков перед дверью, чтобы приветствовать новоприбывших. Любезно поблагодарив всех за приветствие, дама ласково заговорила с Ойстахом, спросила, как ему и его людям живется, спросила об их трудах и делах и сказала что-то об их прежних работах, что я, не будучи знаком с ними, не совсем понял. Затем мы пошли в мастерские, где дама осмотрела каждое рабочее место в отдельности. В комнате Ойстаха она попросила, чтобы он, когда она задержится здесь долее, все подробно показал ей и объяснил.

Из столярной мастерской мы прошли в квартиру садовника, где дама немного поболтала со стариками.

Затем мы направились в теплицу, к ананасам и кактусам, и в сад.

Все места дама, казалось, отлично знала. Она с любопытством смотрела туда, где надеялась найти какие-то определенные цветы, осматривала знакомые приспособления и даже заглядывала в кусты, в которых еще могло оказаться птичье гнездо. Везде, где что-либо изменилось с прежних времен, она это замечала и спрашивала о причине. Так мы прошли через весь сад к большой вишне с видом на поля. Там она еще поговорила с моим гостеприимцем об урожае и о делах соседей.

Наталия говорила крайне мало.

Вернувшись домой, мы, поскольку близилось время обеда, разошлись но своим комнатам. Еще раньше мой гостеприимец сказал мне, чтобы я не переодевался к обеду: в его доме это не принято даже при незнакомых гостях, и я только бы обратил на себя внимание.

Я поблагодарил его за предупреждение.

Когда колокол пробил двенадцать и я спустился в столовую, я застал там все общество и впрямь непереодетым. Мой гостеприимец был в своей повседневной одежде, и на женщинах было то же платье, что и во время прогулки. Густав и я были в своем обычном виде.

Во главе стола стоял большой стул, а перед ним на столе стопка тарелок. По совершении немой молитвы мой гостеприимец подвел даму к этому стулу, который она тотчас и заняла. Слева от нее сел мой гостеприимец, справа – я, рядом с ним села Наталия, а рядом с ней Густав. От меня не ускользнуло, что даму, в отличие от прочих гостей, хозяин дома подвел к тому месту с тарелками, которое в доме моих родителей занимала и на котором раскладывала пищу моя мать. Но так было здесь, по-видимому, заведено, ибо дама действительно стала тотчас же разливать суп по тарелкам, которые затем разнесла молоденькая служанка. Мне стало от этого очень уютно. У меня было такое чувство, будто этого-то до сих пор и недоставало. В доме появилось подобие семьи, а именно это ощущение делало жилье моих родителей таким для меня приятным и милым.

Обед был таким же простым, как и в другие дни, проведенные мною в доме роз.

После обеда появилась большая корзинка, которую внесла Арабелла, служанка Матильды, – когда она выходила из кареты, я уже ушел. Кроме корзинки, принесен был пакет в серой бумаге, перевязанный красивыми шнурами, каковой положили на два стоявших у стены кресла. В корзине находились подарки, привезенные домочадцам Матильдой и теперь извлеченные. Я понял, что такая раздача подарков вошла в обычай и происходила уже не раз. Вошла челядь, и каждый получил что-нибудь подходящее, будь то черный шелковый платок для девушки, или передник, или материя на платье, будь то серебряные жилетные пуговицы для мужчины, или блестящая пряжка на шляпную ленту, или изящный кошелек. Садовник получил что-то завернутое в фольгу. Полагаю, что это был какой-то особый сорт нюхательного табака.

Когда все было роздано, когда все учтивейше поблагодарили и удалились, Матильда указала на все еще лежавший на кресле пакет и сказала:

– Густав, подойди ко мне.

Юноша встал и, обойдя стол, подошел и ней. Она ласково взяла его за руку и сказала:

– То, что здесь лежит, твое. Ты давно меня об этом просил, и я долго тебе отказывала, потому что для тебя это было рано. Это сочинения Гёте. Они – твоя собственность. Многое здесь – для старшего, даже для самого зрелого возраста. Ты сам не сумеешь выбрать, за какую из этих книг взяться сейчас, а какую отложить на будущее. Ко всем благодеяниям, тебе оказанным, твой приемный отец прибавит еще одно: он сделает для тебя этот выбор, и ты будешь слушаться его в этих делах так же, как слушался до сих пор.

– Конечно, милая матушка, буду, конечно, – сказал Густав.

– Книги эти не новые и не в красивых переплетах, как ты, может быть, того ожидал, – продолжала она. – Это те самые книги Гёте, которые я столько раз с радостью и болью читала и в ночные, и в дневные часы, находя в этом утешение и успокоение. Я дарю тебе свои книги Гёте. Я подумала, что они будут тебе милее, если ты кроме содержания найдешь в них и след руки твоей матери, а не только руки переплетчика и печатника.

– Милее, гораздо милее, дорогая матушка, – отвечал Густав. – Я ведь знаю эти книги в переплетах из тонкой коричневой кожи, с тонкими золочеными узорами на корешках и изящными буквами в этих узорах, книги, за которыми я так часто тебя видел, отчего и не раз просил подарить мне такие же.

– Я и подумала, что они будут тебе милее, – сказала дама, – потому их и подарила. Но поскольку в оставшееся мне время мне еще хочется послушать этого замечательного человека, я куплю себе его книги заново, мне неважно, новые они или старые. Ты же прими эти и поставь их в то место, которое тебе для них выделено.

Густав поцеловал ей руку и с неловкой нежностью обнял ее за плечо. Но он не сказал ни слова, а подошел к книгам и стал развязывать шнурок.

Когда ему это удалось, когда он вынул книги из обертки и кое-какие перелистал, он вдруг подошел с одною из них в руке к нам и сказал:

– Вот видишь, матушка, некоторые строчки тонко подчеркнуты карандашом, и тем же остро отточенным карандашом сделаны на полях заметки твоею рукой. Это твоя собственность, в новокупленных книгах ничего такого не будет, и отнимать у тебя твою собственность я не вправе.

– Но я дарю это тебе, – отвечала она, – мне милее всего подарить это тебе, ты уже сейчас находишься вдали от меня, а в будущем станешь, наверное, жить еще дальше. Читая эти книги, ты будешь читать в сердце поэта и в сердце своей матери, которое, хотя и стоит гораздо меньше, чем сердце поэта, имеет для тебя то ни с чем не сравнимое преимущество, что это сердце твоей матери. Читая места, которые я когда-то подчеркивала, я буду думать: вот здесь он вспомнит свою мать, а когда мои глаза нападут на страницы, где я делала заметки на полях, я представлю себе, как ты переводишь взгляд с напечатанного на написанное и видишь почерк той, лучше которой у тебя нет друзей на земле. Так эти книги всегда будут связывать нас, где бы мы ни находились. Твоя сестра Наталия живет со мной, она слышит мою речь чаще, чем ты. и я тоже часто слышу ее милый голос и вижу ее приветливое лицо.

– Нет, нет, матушка, – сказал Густав, – я не могу взять эти книги, я ограблю тебя и Наталию.

– Наталия получит что-нибудь другое, – ответила мать. – Что ты не ограбишь меня, я тебе уже объяснила, желание подарить тебе эти книги появилось у меня уже давно и хорошо продумано.

У Густава не оставалось возражений. Он схватил ее правую руку обеими руками, пожал ее, поцеловал и вернулся к книгам.

Распаковав все, он позвал слугу и велел отнести их в свое жилье.

После обеда мы по плану должны были разойтись и заняться каждый своими делами.

Во время сцены с книгами я не сумел взглянуть в лицо Наталии, чтобы увидеть, как отразилось на нем происходившее в ней. Я полагал, что она горячо одобряет поступок матери. Но когда мы встали из-за стола, когда, произнеся про себя молитву, раскланялись, – а я при этом смотрел только на своего гостеприимца и на даму, – когда мы выходили из комнаты, а Наталия взяла Густава под руку и они поворачивали к двери, я осмелился поднять глаза к зеркалу, в котором должен был увидеть ее. Но не увидел почти ничего, кроме четырех совершенно одинаковых глаз, мелькнувших в зеркале.

Мы все вышли на воздух.

Мой гостеприимец и дама направились в одну из служб.

Наталия и Густав пошли в сад, он показывал ей, вероятно, то, что его занимало или радовало, а она, конечно, относилась к этому с тем участием, с каким относится сестра к интересам любимого брата, даже если она не вполне понимает их и они ей вообще-то чужды. Так ведь и Клотильда поступает со мной в родительском доме.

Я стоял у входа в дом и смотрел им вслед, пока мог их видеть. Один раз я увидел, как они осторожно заглянули в какой-то куст. Я решил, что он показал ей птичье гнездо и она участливо посмотрела на крошечное пернатое семейство. Другой раз они остановились у цветов и рассматривали их. Наконец ничего не стало видно. Светлая одежда сестры исчезла среди деревьев и кустов, какие-то блики, правда, сначала еще нет-нет да проглядывали, а потом ничего не стало видно. Я поднялся в свою комнату.

У меня было такое ощущение, что эту девушку я уже где-то видел. Но, занимаясь доселе гораздо больше неодушевленными предметами или растениями, чем людьми, я не приобрел умения судить о людях, не научился различать черты лица, запоминать их и сравнивать. Поэтому я и не помнил, где я когда-то мог видеть Наталию.

Всю вторую половину дня я оставался у себя в квартире.

Когда жара совершенно безоблачного дня немного спала, меня пригласили на прогулку. В ней участвовали мой гостеприимец, Матильда, Наталия, Густав и я. Мы пошли садом. Мой гостеприимец, Матильда и я составили одну группу, поскольку они вовлекли меня в свой разговор, и, когда это позволяла ширина песчаной дорожки, мы шли рядом. Другую группу составили Наталия и Густав, они шли на некотором расстоянии от нас впереди. Наш разговор коснулся сада и его разнообразных частей, благотворно сменявшихся для приятного времяпрепровождения, затронул дом и всяческие в нем украшения, перекинулся на хлеба, снова хорошо уродившиеся и сулившие людям еще один сытый год, и зашел о стране, об ее хороших сторонах и о том, что надо было исправить. Я смотрел вслед двум высоким фигурам, шедшим впереди нас. Густав показался мне вдруг совершенно взрослым. Я видел, как он шел рядом с сестрой, и видел, что он выше ее. Это отмечал я несколько раз. Но хотя он был выше ее, фигура ее была тоньше, а осанка грациознее. У Густава, как и у его приемного отца, на голове не было ничего, кроме копны густых каштановых волос, а когда Наталия сняла и повесила на руку дававшую мягкую тень соломенную шляпу, которую она, как и ее мать, носила, локоны ее оказались точно того же цвета, что и у Густава, и когда брат и сестра, очень, видимо, друг друга любившие, шли рядом совсем вплотную, издали была видна одна сплошная копна блестящих каштановых волос, словно обе фигуры разделялись только внизу.

Мы вышли через калитку, обращенную к хутору, но не пошли на хутор, а сделали большой круг через поля и затем наискось по южному склону холма поднялись к дому.

Поскольку дни стояли очень длинные, еще горел закат, когда мы покончили с ужином, который всегда подавался в один и тот же час. Поэтому и после ужина мы вышли сегодня в сад. Мы поднялись к высокой вишне и сели там на скамеечку. Мой гостеприимец и Матильда сидели посредине, глядя вниз, в сад. Слева от моего гостеприимца сидел я, справа от матери – Наталия и Густав. Смеркалось, над кронами умолкнувшего сада и над крышей дома тускло светилось небо. Разговор был веселый и спокойный, и дети, прислушиваясь, часто поворачивали к нам лица и при случае вставляли словечко.

Когда на небе зажглись первые звезды и в гуще садовых кустов воцарилась полная темнота, мы пошли в дом и разошлись по своим комнатам.

Мне было очень грустно. Я положил свою соломенную шляпу на стол, снял сюртук и выглянул в одно из открытых окон. Сегодня все было не так, как тогда, когда я в первый раз в этом доме выглянул из открытого окна поверх решеток с розами в ночь. Не было туч, которые, несясь по небу, придавали ему какие-то формы, на всем небосводе уже просто и спокойно горели звезды. Благоухания роз до моего ночного крова не доносилось, поскольку они еще спали в бутонах, от окон едва тянуло одиноким ветерком, меня не волновало, как в тот раз, желание понять природу и нрав моего гостеприимца, то ли это было мне ясно, то ли неразрешимо вообще. Только хлеба по ту сторону песчаной площадки перед розами стояли, как и в тот раз, спокойно, не шевелились. Но это были другие злаки, и нельзя было ожидать, что ночью они разволнуются, а утром, когда я протру глаза, будут ходить передо мной ходуном.

Уже совсем глубокой ночью я отошел от окна, и хотя я и так ежевечерне молился своему Создателю, я и теперь стал на колени перед простым столиком и сотворил горячую, пылкую молитву Богу, вверяя ему всех и вся, наипаче же свою жизнь и судьбу своих близких.

Затем я разделся, запер замки своей комнаты и лег.

Когда я уже задремывал, мне подумалось, что насчет Матильды и ее обстоятельств я так и не стану задавать никаких вопросов, как не задавал их насчет моего гостеприимца.

Проснулся я очень рано. Но, как свойственно этому времени года, было уже совсем светло, над холмами поднимался купол синего, безоблачного неба, хлеба подо мною действительно не колыхались, а стояли неподвижно в тяжелых каплях росы, вспыхивавших искрами от восходящего солнца.

Я оделся, обратился мыслями к Богу и сел за работу.

Спустя довольно долгое время я услышал через свои окна, которые с наступлением утра отворил, с дальнего конца дома звуки открываемых на восточной стороне окон. В том краю жили женщины в своих красивых, по-женски меблированных комнатах. Я подошел к окну, выглянул и увидел, что действительно все створки окон в той части дома открыты. Через некоторое время, ближе к завтраку, я услышал за своей дверью женские шаги в сторону покрытой мягким ковром мраморной лестницы. Узнал я и голос Густава, хоть и приглушенный, затем, наверное, чтобы не мешать мне. Вскоре и я сошел по мраморной лестнице мимо мраморного изваяния музы в столовую.

День прошел примерно так же, как предшествующий, и так потекли и последующие дни.

Порядок дома с приездом женщин почти не нарушился, только кое-что пришлось устроить так, как того требовала внимательность к ним. Уроки Густава шли как прежде, и точно так же шли своим ходом занятия моего гостеприимца. Матильда, как свойственно женщинам, принимала участие в домашних делах. Она следила за тем, что имело отношение к ее сыну, и за всем, что касалось благополучия старика. Нередко ее можно было увидеть в кухне, где она стояла среди служанок и участвовала в тех или иных работах. Захаживала она также в кладовую, в погреб и прочие важные места. Она заботилась обо всем, что касалось слуг, когда дело шло об их пище, жилье, их одежде и месте для сна. Она содержала в порядке белье, одежду и прочее имущество старика и своего сына и следила за тем, чтобы все вовремя чинилось и обновлялось. Среди этих дел она не раз в течение дня выходила на песчаную площадку перед домом и словно бы с грустью глядела на розы, поднимавшиеся у стены дома. Наталия проводила много времени с Густавом. Брат и сестра, должно быть, необычайно любили друг друга. Он показывал ей все свои книги, особенно новые, прибавившиеся к старым, объяснял ей, что он сейчас учит, пытаясь посвятить ее в это, хотя она это уже знала и прошла те же пути раньше. Случалось, они бродили по саду, радуясь кипевшей в нем жизни и радуясь единой своей, слитной жизни, которая в их сознании не была разделена на две отдельные. Общее у всех свободное время мы часто проводили вместе. Мы выходили в сад, сидели под каким-нибудь тенистым деревом, совершали прогулки, навещали хутор. Я неспособен был вступать в разговоры так, как делал это наедине со своим гостеприимцем, и хотя Матильда весьма дружелюбно со мной разговаривала, я почти всегда терял дар речи.

Розы начали распускаться, многие уже расцвели, и каждый час все новые и новые раскрывали свои мягкие чашечки. Мы часто выходили любоваться ими, и порой приходилось приносить лесенку, чтобы устранить какой-нибудь недостаток.

Полдни протекали очень приятно и мило. И оттого, что Матильда и Наталия были так изящно и удобно, хотя и просто одеты, как то было привычно мне благодаря моей матери и сестре, трапезы приобретали некий блеск, которого мне прежде недоставало. Занавески были из-за прямого солнца всегда задернуты, и комнату наполнял мягкий, преломленный свет.

Вечера после ужина мы всегда проводили на воздухе, потому что погода стояла еще прекрасная. Обычно мы сидели возле высокой вишни, это было лучшее место для вечера, хотя и в любое другое время, если только не было слишком жарко, от него исходило что-то очень приятное. Мой гостеприимец говорил ясно и оживленно, и Матильда умела отвечать ему тем же. Беседы эти велись с мягкостью и рассудительностью, они всегда бывали занимательны, и даже когда они касались самых обыкновенных предметов, я внимал им с ощущением, что слышу что-то новое и важное. Затем при тусклом свете звезд или узкого серпа луны, который все яснее всплывал в багрянце зари, старик вел даму с холма в дом, и стройные фигуры детей удалялись вдоль темных кустов.

Все это было так просто, ясно и естественно, что мне всегда представлялось, будто старшая пара – супруги и хозяева усадьбы, Густав и Наталия – их дети, а я – друг, навестивший их в этом глухом уголке земли, где старшие спокойно и тихо коротали остаток жизни.

Однажды в столовой состоялся праздничный обед. Приглашены были Ойстах, дворецкий, старик садовник с женой, управляющий хутором и экономка Катарина. Вместо Катарины в кухне распоряжалась другая женщина. Как я понял по всему, здесь был обычай – устраивать обед при каждом приезде Матильды. Люди держались непринужденно, и разговоры шли с тактом, свидетельствовавшим о накопившемся опыте. Матильда предоставляла людям повод сказать что-нибудь уместное, а потому лестное для самолюбия говорящего и делавшее для него это общество приятным. Только Ойстаха выделяли тем, что не считали нужным вызывать его на разговор, поэтому он и говорил меньше, и только общие слова об общих делах. Он чувствовал себя причисленным к высшему обществу, что я, успев познакомиться с ним поближе, находил вполне естественным, тогда как остальные не замечали, что их стараются приподнять. Садовник и его жена в своих белых, опрятных костюмах составляли очень милую стариковскую пару, с которой и другие обходились как-то особенно. Выбор блюд был несколько обильней обычного, мужчинам подали хорошее горское вино, женщинам – сладкое.

Когда стали расцветать розы, стулья и кресла расставили однажды полукругом перед домом на песчаной площадке, а между ними и домом поставили длинный стол. Мы расселись, позвали садовника Симона, пришел Ойстах, и из челяди и садовых работников тоже волен был прийти кто желал. Люди не упустили такой возможности. Розы были подвергнуты очень подробному обсуждению, выясняли, какие красивее и какие кому нравятся больше. Мнения расходились, и каждый пытался обосновать свое. На столе лежали печатные труды и рисунки, к которым порой прибегали, соглашаясь с ними, однако вовсе не каждый раз. Задались вопросом, не следует ли иные деревца пересадить, чтобы добиться лучшего сочетания красок. Сошлись на том, что делать этого не следует. Деревцам будет больно, а подросшие могут даже погибнуть. Слишком робкое сочетание красок выдает умысел и портит впечатление, приятнее всего очаровательная случайность. Решили поэтому оставить все как есть. Поговорили о свойствах различных деревцев, обсудили их достоинства вне зависимости от цветков, часто обращаясь за справкой к садовнику. Ни на здоровье растений, ни на уход за ними не было ни одного нарекания, они были и нынче отменны, как и во все прочие годы. На столе появились теперь освежающие напитки и все необходимое для ужина. Из речей Матильды я понял, что она очень хорошо знает все здешние розы и заметила даже мельчайшие перемены, происшедшие за год. Наверное, среди цветов у нее были любимцы, но видно было, что она очень привязана ко всем им. Из увиденного и услышанного я снова мог заключить, как важны эти цветы для этого дома.

Вечером того же дня в доме роз появились гости. Это был владелец немалого поместья поблизости, в котором он сам управлял хозяйством, хотя зимой подолгу живал в городе. Его сопровождали супруга и две дочери. Они заехали на обратном пути после визита в отдаленную часть края и поднялись к дому, как они сказали, затем, чтобы посмотреть, расцвели ли уже розы, и полюбоваться их обычным великолепием. Они собирались уехать в тот же вечер, однако ввиду позднего уже времени мой гостеприимец стал убеждать их переночевать в его доме, на что те и дали согласие. Лошадей и коляску отправили на хутор, путникам отвели комнаты.

Вскоре, однако, те вышли из комнат и направились на песчаную площадку, после чего осмотр роз начался заново. Часть вынесенных сегодня стульев еще оставалась на месте, хотя стол уже убрали. Мать села на один из них и вынудила Матильду сесть рядом с ней. Девушки подошли к розам, все много говорили о цветах и любовались ими.

Перед ужином обошли еще сад и часть полей, затем все разошлись по комнатам.

Когда пробил час ужина, все снова собрались в столовой. Гость и его спутницы переоделись, он вышел даже в черном фраке, женщины были одеты так, как одеваются в городе не для торжественных, а для дружеских визитов. Мы были в своем обычном платье. Но именно из-за этой одежды гостей, которая сама по себе была безупречна, о чем я мог судить со знанием дела, потому что видел такое платье на своей матери и сестрах и часто слышал суждения о нем, наша одежда нисколько не проигрывала, а скорее даже наносила ущерб нарядам гостей, во всяком случае на мой взгляд. Щегольское платье казалось мне крикливым и неестественным, а наше было просто и практично. Создавалось впечатление, будто Матильда, Наталия, старик гостеприимец и даже Густав – личности недюжинные, а те – люди толпы, каких встретишь везде.