Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

Спустившись с лужайки в сад, мы пошли по нему другой, чем когда поднимались, дорожкой.

На этой дорожке я увидел, что хозяин сада выращивал в нем и виноградные лозы, хотя здешняя земля для этого растения не вполне подходила. Было возведено несколько специальных темных стенок, по которым вились вверх направляемые деревянными решетками лозы. Другие стенки служили заслонами от ветров. Только в полдень эти места бывали открыты. Так и тепло накапливалось, и лозы были защищены. Выращивал он на той же лужайке и персики, судя по листьям, очень благородных сортов.

Мы проходили здесь мимо высоких лип, и вблизи от них я заметил улей.

От теплицы я на обратном пути увидел только, надо полагать, продольную стену, никаких подробностей я разглядеть не мог, потому что мой провожатый не свернул к ней. Просить об этом особо не хотелось: я предполагал, что он поведет меня к своей семье.

Когда мы подошли к дому, он провел меня через общий вход по обыкновенной каменной лестнице на второй этаж и пошел вместе со мной по коридору со множеством дверей. Отперев одну из них ключом, который был у него уже наготове, он сказал:

– Это ваша комната на то время, что вы пробудете в нашем доме. Вы можете сейчас остаться в ней или покинуть ее, как вам угодно. Только в восемь часов вы должны снова быть здесь, в это время вас отведут ужинать. Теперь я должен оставить вас. В гостиной вы читали сегодня «Путешествия» Гумбольдта. Я велел отнести эту книгу в вашу комнату. Если вам нужна сейчас или на вечер еще какая-либо книга, назовите ее, чтобы я посмотрел, есть ли она в моем собрании.

Я отказался от этого предложения, сказав, что доволен и тем, что есть, а если захочу заняться другими сочинениями, кроме Гумбольдта, то в сумке у меня кое-что найдется, чтобы пописать карандашом или просмотреть и поправить написанное ранее, чем я во время своих странствий часто занимаюсь по вечерам.

После этих слов он удалился, а я вошел в комнату.

Я окинул ее одним взглядом. То была обычная комната для гостей, какие имеются в каждом большом сельском доме, где порой приходится предоставлять кров посетителям. Мебель здесь была не новая и не в том вкусе, который тогда господствовал, а разных времен, однако довольно приятного вида. Кресла и кровать были обтянуты тисненой кожей, что тогда уже редко встречалось. Приятное дополнение, не частое в таких комнатах, составляли старинные часы с маятником на ходу. Мои сумка и палка, как и сказал хозяин, уже лежали здесь.

Я сел, взял вскоре свою сумку, открыл ее и стал листать вынутые оттуда бумаги и делать заметки в них.

Наконец стемнело, я встал, подошел к одному из двух открытых окон, высунулся и огляделся. Передо мной были снова хлеба на плавно спускающемся холме. Утром этого дня, покинув свой ночлег, я тоже видел вокруг себя хлеба; но те ходили веселыми волнами, а эти стояли недвижно, нестройным полчищем копий. Перед домом была песчаная площадка, которую я уже видел, когда пришел, и где уже побывал. Мои окна выходили, стало быть, на сторону стены с розами. Из сада еще доносился слабый щебет птиц, и благоухание тысяч роз поднималось ко мне жертвенным воскурением.

На небе, померкшем сегодня гораздо раньше, произошла перемена. Покрывало туч разделилось, тучи стояли отдельными клубами, как горы на небосводе, и между ними проглядывало чистое небо. Молнии, однако, сверкали сильнее и чаще, гром гремел звонче и короче.

Простояв некоторое время у окна, я услышал стук в мою дверь, вошла служанка и сообщила, что меня ждут к ужину. Я сложил свои бумаги на тумбочке у моей кровати, прикрыл их Гумбольдтом и последовал за служанкой, предварительно заперев дверь. Она повела меня в столовую.

Войдя туда, я увидел трех человек: старика, с которым я совершил прогулку, другого, тоже старообразного человека, ничем особенно не примечательного, кроме одежды, которая выдавала в нем священника, и приемного сына в его полотняной, в синюю полоску, рубашке.

Хозяин дома представил мне священника, сказав:

– Это его преподобие рорбергский священник, который боится грозы и потому проведет эту ночь в нашем доме, – а затем, указав на меня, прибавил: – А это незнакомый путник, который тоже разделит сегодня с нами наш кров.

После этих слов и короткой немой молитвы мы сели за стол на указанные нам места. Ужин был очень простой. Он состоял из супа, жаркого и вина, к которому, как во время моей обеденной трапезы, был подан колотый лед. Обслуживала нас та же служанка, что принесла мне обед. Слуга-мужчина в комнату не входил. Священник и мой гостеприимец, говорили о вещах, касавшихся этой местности, а меня втягивали в разговор тогда, когда заходила речь об общих предметах. Мальчик вообще молчал.

Стемнело наконец настолько, что свечи, боровшиеся прежде с сумраком, теперь совсем взяли верх, а черные окна лишь временами освещались вспышками молний.

Когда ужин кончился и мы приготовились разойтись, хозяин сказал, что проведет священника и меня в наши комнаты более близкой лестницей. Мы взяли по восковой свече, которые подала нам служанка зажженными, а мальчик Густав попрощался и ушел через обычную дверь. Нас же хозяин вывел через ту дверь, в которую я вошел поначалу. Мы вышли в прекрасный мраморный коридор, откуда вела наверх такая же мраморная лестница. Нам не нужно было надевать войлочных туфель, потому что теперь в коридоре и на лестнице лежали половики, по которым мы и прошли. В середине лестницы, где она прерывалась, образуя как бы расширение или площадку, стояла на подставке фигура из белого мрамора. Благодаря нескольким молниям, как раз теперь окрасившим голову и плечи мраморного изваяния еще краснее, чем то могли сделать наши свечи, я углядел, что на площадку и на лестницу свет должен падать сверху через стеклянный потолок.

Когда мы дошли до конца лестницы, хозяин повел нас через дверь налево, и мы оказались в коридоре, где находилась моя комната. Это был коридор комнат для гостей, как я решил. Наш гостеприимец указал священнику его комнату и повел меня в мою.

Когда мы вошли в нее, он спросил, не нужно ли для моего удобства еще чего-либо, в частности, книг из его библиотеки.

На мои слова, что ничего мне не нужно и что я найду чем заняться до отхода ко сну, он ответил:

– Ваша комната, ваше право. Приятно почивать.

– Спокойной ночи и вам, – ответил я, – и спасибо за хлопоты, которые я вам доставил.

– Никаких хлопот и не было, – возразил он, – а то ведь я мог бы и избежать их, вообще не предложив вам переночевать у меня.

– Справедливо, – отвечал я.

– Позвольте, – сказал он, достав восковой огарок и зажигая его от моей свечи.

Покончив с этим делом, он поклонился, я ответил поклоном, и он вышел в коридор.

Я запер за ним дверь, снял сюртук и ослабил шейный платок, потому что, несмотря на поздний час, спокойная ночь дышала все еще жаром и духотой. Я походил по комнате взад-вперед, затем подошел к окну, высунулся в него и поглядел на небо. Насколько можно было различить в темноте при все еще вспыхивающих молниях, все обстояло так же, как вечером перед ужином. В разрывах туч проглядывало, как показывали звезды, чистое небо. Временами над нивами холма и над вершинами деревьев пролетала молния, а за нею катился гром.

Надышавшись свежим воздухом, я закрыл сначала свое окно, затем другое и улегся.

Я но привычке некоторое время почитал лежа, внося карандашом кое-какие пометки в свои бумаги, потом задул свечу и постарался уснуть.

Не совсем еще погрузившись в сон, я услышал, как на дворе поднялся ветер и громко зашумел в вершинах деревьев. Но у меня уже не было сил взбодриться, и я сразу заснул.

Спал я довольно спокойно и крепко.

Когда я проснулся, первым моим делом было посмотреть, шел ли дождь. Я вскочил с постели и распахнул окна. Солнце уже взошло, небо было сплошь ясное, безветрие не нарушалось ничем, в саду заливались птицы, розы благоухали. Только на зелень дернового ограждения намело немного песку, и работник сейчас сметал его, надлежаще выравнивая.

Противник мой, стало быть, оказался прав, и мне было любопытно узнать, из каких источников черпал он свою уверенность, в которой был так тверд, и как обнаружил, как исследовал эти источники.

Чтобы поскорей это узнать и не задерживаться в гостях, я решил одеться и без промедления повидаться с хозяином.

Одевшись и спустившись в столовую, я застал там служанку, занятую приготовлениями к завтраку, и спросил у нее, где хозяин.

– Он в саду на птичьей площадке, – сказала она.

– А где эта птичья площадка, как ты ее называешь? – спросил я.

– Сразу же за домом, недалеко от теплиц, – отвечала она.

Я вышел и направился к теплице.

Перед ней, на песчаной площадке, я нашел своего гостеприимца. Это была та же площадка, откуда я вчера видел узкую сторону теплицы и ее низкую дымовую трубу. Эта сторона была одета розами, отчего вся постройка казалась как бы вторым, маленьким домиком роз. Хозяин был занят странным делом. На песке перед ним находилось несметное количество птиц. В руке у него было что-то похожее на продолговатую плетеную крышку корзины, откуда он брал корм и бросал его птицам. Казалось, он наслаждался тем, как они клевали, как перелетали друг через друга, толкались, клохтали, как улетали насытившиеся и налетали все новые. Теперь я воочию увидел, что кроме обычных садовых птиц тут были и такие, которых я знал только по глухим лесным чащам. Они вовсе не казались такими робкими, как я по праву мог полагать. Они доверяли кормившему их совершенно. Он стоял опять с непокрытой головой, и мне показалось, что такой обычай в его вкусе, поскольку и вчера, на прогулке, он свой легкий головной убор спрятал в карман. Стоял он, наклонившись вперед, и прямые, но густые седые волосы свисали у него на висках вниз. Одет он и сегодня был странно. На нем, как и вчера, было подобие куртки, доходившей ему почти до колен. Куртка была светлая, но по груди и спине шла вниз красновато-коричневая полоса шириною почти в полфута, словно куртка была сшита из двух материй, белой и красной. Обе материи, однако, выдавали свой преклонный возраст: белая стала желтовато-коричневой, а красная – коричневато-багровой. Под курткой видны были неказистые чулки и башмаки с пряжками.

Я остановился на некотором расстоянии у него за спиной, чтобы не мешать ему и не спугнуть птиц.

Когда он опустошил свою корзинку и гости его улетели, я подошел ближе. Он как раз повернулся, чтобы уйти домой, и, увидев меня, сказал:

– Вы уже вышли? Надеюсь, вы хорошо спали?

– Да, я очень хорошо спал, – отвечал я, – я еще слышал ветер, который поднялся вчера вечером, а что было дальше – не знаю. Знаю только, что земля сегодня сухая и что вы оказались правы.

– Думаю, что на эту местность не упало ни капли, – ответил он.

– Судя по виду земли, так оно и есть, – сказал я, – но откройте мне теперь, хотя бы отчасти, откуда вы это знали и как обрели такое знание. Ведь признайтесь, что множество признаков было не в вашу пользу.

– Я вам вот что скажу, – отвечал он. – Объяснение, которого вы требуете, – дело довольно долгое, ведь с вами, человеком, который занимается науками, я не могу говорить поверхностно. Обещайте мне задержаться у нас еще на сутки, и я расскажу вам не только это, но и многое другое, а вы расскажете мне о своей науке.

Этого предложения, сделанного открыто и любезно, я не мог отклонить, да и мое время позволяло мне отдать постороннему занятию даже не один день, а несколько дней. Я прибег поэтому к обычной фразе о нежелании быть в тягость и принял приглашение с такой оговоркой.

– Пойдемте же сначала к утренней трапезе, которую я разделю с вами, – сказал он. – Господин священник из Рорберга покинул нас уже чуть свет, чтобы вовремя быть у себя в церкви, а Густав уже пошел работать.

С этими словами мы повернули к дому. Когда мы пришли туда, он отдал то, что я принял было за крышку корзинки, но что оказалось специально сплетенной, очень плоской и продолговатой корзиночкой для корма, служанке, чтобы та положила ее на место, и мы отправились в столовую.

За завтраком я сказал:

– Вы сами говорили о том, что я мог бы многое здесь увидеть. Не будет ли слишком нескромно с моей стороны попросить разрешения поподробнее осмотреть дом и его окрестности? Имение это расположено чудесно, и я уже увидел здесь так много достопримечательного, что вполне естественно мое желание продолжить осмотр.

– Если вам доставит удовольствие осмотреть наш дом и его достопримечательности, – ответил он, – то это можно сделать сразу после завтрака, много времени на это не потребуется, поскольку здание не так велико. Тогда, кстати, и то, о чем нам надо поговорить, окажется естественней и понятней.

– Да, конечно, – сказал я, – это для меня удовольствие.

После трапезы мы приступили к делу.

Он повел меня вверх по лестнице, на которой стояла мраморная фигура. Вместо красиво рассеянного света свечей и молний, освещавшего ее минувшей ночью, на нее падал сегодня тихий белый дневной свет, от которого ее плечи и голова мягко поблескивали. Не только ступеньки были в этой лестничной клетке из мрамора, но и облицовка стен. Кровлей служило выпуклое стекло, обтянутое тонкой проволокой. Когда мы взошли наверх, мой гостеприимец отворил дверь, противоположную той, что вела в коридор, где находились комнаты для гостей. Дверь эта выходила в большой зал. На пороге, где кончался поднимавшийся по лестнице половик, снова стояли войлочные туфли. Надев их, мы вошли в зал. Это была коллекция мрамора. Пол был сложен из самого красочного мрамора, какой только можно найти в наших горах. Плиты прилегали друг к другу так плотно, что зазоров почти не было видно, мрамор был очень гладко отшлифован, а краски подобраны таким образом, что пол походил на картинку. К тому же он блестел и мерцал от лившегося в окна света. Стены были простых, мягких цветов. Цоколь был зеленоватый, панели – из самого светлого, почти белого мрамора, какой есть в наших горах, пилястры – чуть красноватые, а карнизы между стенами и потолком – снова из зеленоватого и белого мрамора, через который золотыми поясками пробегали полоски желтого. Потолок был бледно-серый, и не из мрамора, только посредине была подборка из красных аммонитов, откуда спускался металлический стержень, державший на крестовине четыре темных, почти черных мраморных светильника, которые должны были освещать это помещение в темное время суток. В зале не было ни картин, ни стульев, ни какой-либо мебели, только в трех стенах было по двери прекрасного темного дерева, а в четвертой – три окна, освещавшие этот зал днем. Два из них были открыты, и вместе с блеском мрамора зал наполняло благоухание роз.

Я выразил свое восхищение таким убранством; старика мое одобрение явно обрадовало, но он не стал распространяться на этот счет.

Из этого зала он вывел меня через одну из дверей в комнату, окна которой выходили в сад.

– Это в некотором роде мой кабинет, – сказал он, – здесь, кроме как рано утром, мало солнца и поэтому летом приятно. Я люблю здесь читать, писать или заниматься еще чем-либо, что вызывает у меня интерес.

Я сразу же, и даже с какой-то тоской подумал о своем отце, как только вошел в эту комнату. В ней мрамора не было и в помине, она походила на наши обычные покои; но обставлена она была старинной мебелью, какую приобретал и любил мой отец. Только мебель показалась мне такой красивой, какой я еще никогда в жизни не видел. Я поведал своему гостеприимцу о пристрастии отца и вкратце рассказал ему о вещах, у того имевшихся. Я попросил также разрешения рассмотреть эти предметы как следует, чтобы по возвращении рассказать о них отцу и хотя бы кое-как описать их. Мой провожатый очень охотно ответил согласием. Внимание мое привлекла прежде всего конторка, потому что она была не только самым большим в комнате, но, вероятно, и самым красивым предметом. Опершись на землю нижней частью голов и устремив вверх свои извивающиеся тела, четыре дельфина поддерживали этими извивающимися телами корпус конторки. Я решил было, что дельфины сделаны из металла, но мой провожатый сказал, что они вырезаны из липы и на средневековый манер отделаны под желтовато-зеленоватый металл; такая обработка дерева теперь забыта. Корпус конторки был со всех сторон закруглен и имел шесть ящиков. Над ними находилась средняя часть, отступавшая назад пологим, красивым изгибом и содержавшая откидную крышку для письма. Над средней частью поднималась насадка с двенадцатью изогнутыми ящичками и дверцей посредине. У ребер насадки и по обе стороны дверцы стояли в виде столпов позолоченные фигуры. Две самые большие по бокам дверцы изображали силачей, поддерживающих главный карниз. Щитки у них на груди прикрывали замочные скважины. Две фигуры у передних боковых ребер были морские девы, имевшие, в соответствии с опорами в виде дельфинов, рыбьи хвосты. Две фигуры у задних боковых ребер были девы в складчатых одеждах. Все тела – и рыб, и столпов – показались мне сделанными очень естественно. На ящичках были золоченые ручки, за которые они выдвигались. На восьмиугольных плоскостях этих ручек были выгравированы воины в латах или нарядные женщины. Облицовка конторки была сплошь в инкрустациях. Кленовые листья на темном поле ореха, а вокруг извивы лент и ольховое, в подпалинах дерево. Ленты были словно из мятого шелка, это объяснялось тем, что они состояли из тонких полосочек розового дерева разных цветов, выложенных по оси вертикально. Инкрустации были помещены не только, как то свойственно такой мебели, на видных местах, спереди, но и на боковых частях и на фризах столпов.

Стоя рядом со мной, когда я рассматривал эту конторку, мой провожатый многое мне показывал и по моей просьбе объяснял непонятное.

Находясь в этой комнате, я сделал и другое наблюдение, наведшее меня на раздумья. Одежда моего провожатого уже не виделась мне такой странной, какой предстала вчера да и сегодня на птичьей площадке. Рядом с этой мебелью она показалась мне сообразной, уместной, и я подумал, что, может быть, еще одобрю такую одежду и что старик в этом отношении разумнее меня.

Кроме конторки, мое внимание привлекли два письменных стола, одинаковые по величине и по форме, но отличавшиеся друг от друга только видом доски. На обеих досках красовались гербы, какие бывали у рыцарей и аристократов, только гербы эти не были одинаковы. На обоих столах они были окружены и оплетены узором из листьев, цветов и растений, и нигде я не видел более тонких, чем здесь, нитей стеблей, усиков и колосьев, хотя они были инкрустациями из дерева. Остальная мебель состояла из кресел с высокими спинками, с резьбой, плетениями и инкрустациями, двух резных скамей, какие в средние века называли «гезидель», резных знамен с картинками и, наконец, двух ширм тисненой кожи с аппликациями в виде цветов, плодов, животных, мальчиков и ангелов из крашеного серебра, которое выглядело как червонное золото. Пол комнаты, подобно мебели, был выложен старинными инкрустациями. Вероятно, из-за красоты этого пола мы оставались, войдя сюда, в войлочных туфлях.

Хотя старик сказал, что эта комната – его кабинет, никаких непосредственных следов работы не было видно. Все, казалось, заперли в ящик или положили на место.

И здесь, когда я высказал свою радость от вида этой комнаты, мой провожатый был, как и в мраморном зале, не очень словоохотлив; но мне все-таки показалось, что на лице его выразилось удовольствие.

Следующая комната имела тоже старинный вид. Она также выходила окнами в сад. Пол здесь был, как и в предыдущей, с инкрустациями, но на нем стояло три платяных шкафа, и комната эта представляла собой гардеробную. Шкафы были большие, со старинными инкрустациями, каждый с двумя двустворчатами дверями. Они показались мне хоть и менее красивыми, чем конторка в предыдущей комнате, но тоже вещами большой красоты, особенно средний, самый большой, с золоченым венцом и очень красивыми узорами из гербов, листьев и лент на вогнутых дверях. Кроме шкафов, здесь были только стулья и стойка с крючками для платья. Внутренняя сторона дверей этой комнаты соответствовала мебели, будучи тоже украшена инкрустациями и карнизами.

Выйдя из этой комнаты, мы сняли войлочные туфли.

Следующая комната, тоже выходящая окнами в сад, была спальня. Мебель была здесь нового образца, но не совсем того вида, к какому я привык в городе. Прежде всего, кажется, здесь принимали в соображение целесообразность. Кровать стояла посреди комнаты и была окружена плотными занавесками. Она была очень низкая, и рядом находился лишь столик, на котором располагались книги, светильник с колпачком и принадлежности для зажигания огня. Еще была здесь обычная для спальни утварь, особенно такая, которая помогает раздеваться, одеваться и умываться. Внутренняя сторона дверей здесь тоже соответствовала убранству.

К спальне примыкала комната с приспособлениями для научных занятий, особенно для естественных наук. Я увидел новейшие инструменты естествознания, изготовителей которых я знал либо лично по встречам в городе, либо по фамилии, если инструменты были из других мест. Здесь имелись инструменты из самых главных областей естествознания. Были здесь естествоведческие коллекции, преимущественно из царства минералов. Между приборами и у стен было достаточно места, чтобы ставить опыты с помощью этих приспособлений. Комната опять-таки выходила окнами в сад.

Наконец мы пришли в угловую комнату дома, окна которой глядели отчасти на главный массив сада, отчасти на северо-запад. Назначения этой комнаты угадать я, однако, не мог, такой она показалась мне странной. У стен стояли шкафы лощеного дуба со множеством ящичков. На ящичках имелись надписи, какие бывают в бакалейных лавках или аптеках. Некоторые надписи я понял, то были названия семян или растений. Но большинства я не понимал. Ни стульев, ни какой-либо другой мебели в комнате не было. Перед окнами были прикреплены полочки, вроде тех, на какие ставят горшки с цветами, но никаких горшков на них я не увидел, да и при ближайшем рассмотрении оказалось, что они слишком непрочны, чтобы выдержать тяжесть горшков. Таковые к тому же наверняка стояли бы здесь, если бы полки предназначались для них, ибо во всех комнатах за исключением мраморного зала на каждом более или менее подходящем месте я видел расставленные цветы.

Я не стал спрашивать своего провожатого о назначении этой комнаты, и он тоже по этому поводу ничего не сказал.

Тут мы снова вышли к покоям, расположенным на южной стороне дома и глядевшим на песчаную площадку и на поля.

Первым из них после угловой комнаты была библиотека. Комната эта была большая, просторная и полна книг. Шкафы здесь были не такие высокие, какие обычно бывают в библиотеках, а как раз такой высоты, чтобы легко было дотянуться до самых верхних книг. И глубины эти шкафы были такой, чтобы книги стояли только в один ряд, ни одна из них не закрывала другую, и корешки всех до одной были видны. Никакой мебели в этой комнате, кроме длинного стола для книг, не было. В его ящике хранились каталоги. При этом общем осмотре дома мы не касались вопроса о содержании имеющихся книг.

Рядом с библиотекой находилась комната для чтения. Она была маленькая, с одним только окном, которое, в отличие от всех других в доме, украшали зеленые шелковые занавески, тогда как на остальных были подъемные шторы серого шелка. У стен стояли всевозможные стулья, кресла, столы и пюпитры – для удобства читателей. Посредине, как и в библиотеке, стоял большой не то стол, не то шкаф – ибо в нем было много ящиков, – на котором можно было разложить таблицы, папки, географические карты и тому подобное. В ящиках лежали гравюры на меди. Мне бросилось в глаза, что нигде здесь не было книг или чего-либо, что напоминало бы о назначении этой комнаты.

За читальным покоем последовала снова большая комната, стены которой были покрыты картинами. Картины, сплошь в золотых рамах, представляли собой исключительно подлинники и висели не выше, чем то было удобно для их осмотра. А висели они так тесно, что между ними не проглядывало ни кусочка стены. Мебель состояла здесь из множества стульев и мольберта, на который можно было ставить картину, чтобы лучше ее рассмотреть. Это устройство напомнило мне картинную моего отца.

Картинная вела назад в мраморный зал через его третью дверь, и таким образом мы завершили круг этих покоев.

– Таково мое жилище, – сказал мой провожатый, – оно невелико и ничем не замечательно, но очень приятно. В другом крыле дома находятся комнаты для гостей, почти все они похожи на ту, в которой вы провели эту ночь. Там же и жилье Густава, но туда мы не будем заходить, чтобы не мешать его учению. Через зал и по лестнице мы можем теперь снова выйти на воздух.

Пройдя через зал, спустившись по лестнице и подойдя к выходу из дома, мы сняли войлочные туфли, и мой провожатый сказал:

– Вы, наверное, удивлены тем, что в моем доме есть места, где приходится затруднять себя надеванием подобных туфель. Но иначе, право, нельзя, ибо полы слишком чувствительны, чтобы по ним можно было ходить в обычных башмаках, да и места с такими полами предназначены, собственно, не для жилья, а лишь для осмотра, а осмотр даже ценишь больше, когда платишь за него какими-то неудобствами. В этих комнатах я обычно ношу мягкие башмаки с шерстяными подошвами. В свой кабинет я могу пройти и напрямик, не через зал, как мы это сделали сейчас, с первого этажа туда ведет коридор, которого вы не видели, потому что оба его конца закрыты хорошо спрятанными в обоях дверями. Рорбергский священник страдает подагрой, поэтому для него, когда он здесь бывает, я покрываю полы и лестницы шерстяными половиками, как вы вчера видели.

Я отвечал, что это средство очень целесообразно и что его следовало бы применять везде, где есть полы, имеющие художественную или еще какую-либо ценность.

Когда мы были уже в саду, я сказал, оглянувшись на дом:

– Вы не правы, говоря, что ваше жилье ничем не замечательно. Насколько я могу судить после короткого осмотра, таких, как оно, не очень-то много. Да и не думал я, глядя на ваш дом с дороги, что он такой просторный.

– Тогда я должен показать вам и еще кое-что, – ответил он, – пройдите за мной в эти кусты.

С этими словами он пошел вперед, я последовал за ним. Он направился к густым кустам. Когда мы дошли до них, он стал пробираться сквозь заросли по узкой тропинке. Наконец на нашей дороге появились даже высокие деревья. Через некоторое время перед нами открылась прелестная лужайка, где тоже стоял дом, длинный, одноэтажный. Его многочисленные окна смотрели на нас. Этого дома я прежде не видел, ни с дороги, ни с тех мест сада, где уже был. Виною тому были, наверное, обступавшие дом деревья. Когда мы подходили к дому, из трубы его поднимался дымок, хотя стояло лето, топить было не время, и поскольку до полудня было еще далеко, приготовление пищи тоже не могло служить причиной тому. Когда мы подошли ближе, я услышал в доме какой-то скрип, какое-то скольженье, словно там что-то пилили или строгали. А уж войдя, я и впрямь увидел столярную мастерскую, где кипела работа. У окон, дававших много света, стояли верстаки, а к остальным стенам, без окон, были прислонены части находившихся в работе изделий. Во всем этом я тоже нашел некое сходство со своим отцом. Если тот пристроил одного молодого человека восстанавливать старинные вещи по его указаниям, то здесь я увидел целую мастерскую такого рода; ибо по стоявшим кругом частям я понял, что здесь занимаются главным образом восстановлением старинной мебели. Изготовляются ли в этой мастерской и новые вещи, я с первого взгляда определить не мог.

У каждого рабочего было свое место у окна, отделенное от соседа барьером. Здесь он держал свои инструменты и то, над чем работал сейчас, остальное, пока не нужное, находилось у него за спиной, у задней стены дома, что создавало единый и обозримый порядок. Рабочих было четверо. В большом шкафу, занимавшем часть боковой стены, хранились запасные инструменты – на тот случай, если что-то испортится и на починку уйдет слишком много времени. В другом шкафу у противоположной стены стояли бутылочки и баночки с жидкостями и находились другие предметы, нужные для приготовления лаков и политур или для того, чтобы придать дереву определенный цвет или старинный вид. От мастерской был отделен очаг, где горел необходимый для столярных работ огонь. Очаг стоял в огнеупорном ограждении, не подвергая опасности мастерскую с ее содержимым.

– Здесь, – сказал мой провожатый, – восстанавливаются вещи, изготовленные задолго, порой за много веков до нашего времени и пришедшие в ветхость, – восстанавливаются хотя бы в той мере, в какой это позволяют время и обстоятельства. В старинной мебели есть почти такое же, как в старинных картинах, очарование ушедшего и отцветшего, все более усиливающееся для человека на склоне лет. Он потому так старается сохранить принадлежащее прошлому, что и у него самого есть прошлое, которое уже не очень подходит к новизне подрастающего вокруг него племени. Поэтому мы и основали здесь заведение для старинной мебели, которую мы спасаем от гибели, собираем, чистим, лощим и пытаемся снова ввести в обиход.

Когда я находился в мастерской, как раз шла работа над доской стола шестнадцатого, по словам моего провожатого, века. Она была инкрустирована дощечками разных, но естественных цветов. Только зеленые листья воспроизводились деревом, травленым зеленой морилкой. По краю шло обрамление из переплетающихся и закрученных в спираль веток и плодов. Внутренняя часть, отделенная от обрамления узором из розового дерева красного цвета, изображала на фоне коричневато-белого клена собрание музыкальных инструментов. Они, правда, были инкрустированы несоотносительно с их размером. Скрипки были гораздо меньше мандолины, барабан и волынка были одинаковой величины, а флейта под ними вытянулась в длину, как навой. Но в отдельности инструменты показались мне очень удавшимися, а мандолина была выполнена на редкость чисто и мило, не хуже, чем изображались такие вещи на старинных картинах моего отца. Один из рабочих вырезал дощечки из клена, самшита, сандалового, эбенового, розового дерева и лещины, чтобы все это в измельченном виде как следует высохло. Другой вынимал из доски поврежденные дольки и выравнивал пустые места, чтобы наилучшим образом вставить новые планки. Третий вырезал и обстругивал ножки из кленовой болванки, а четвертый был занят тем, что по раскрашенному чертежу, стоявшему перед ним, выбирал из кучи дощечек те, которые наиболее соответствовали краскам чертежа. Мой провожатый сказал мне, что остов и ножки стола пропали и их нужно сделать заново.