Текст книги "Бабье лето"

Автор книги: Адальберт Штифтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

– Много же, однако, у вас трудов и хлопот с этими обитателями сада, – сказал я.

– Это быстро входит в привычку, – отвечал он, – а вознаграждается с лихвой. Нельзя и представить себе, чего только не узнаешь, годами заботясь о пернатых и приглядываясь к их деятельности. Никаких средств, придуманных людьми для защиты растений от вредителей, как бы хороши они ни были и как бы прилежно ни применялись, недостаточно по самой природе вещей. Сколько понадобилось бы человеческих рук, чтобы обнаружить бесчисленные места, где заводятся вредные насекомые, и применять против них эти средства. Да и полностью очищенные места не дают уверенности надолго, их надо проверять снова и снова. В самое разное время насекомые незаметно заводятся на стеблях, листьях, лепестках, под корой и распространяются быстро и неожиданно. Как же тут обнаружить зародыши и вовремя их уничтожить? Порою вредные козявки так малы, что наш глаз их не различает, а порою они заводятся в труднодоступных для нас местах, например на кончиках самых тонких веток. Иногда порча случается очень быстро, хотя думаешь, что уже осмотрел каждый уголок сада, не пропустил ничего и велел работникам все обследовать самым тщательным образом. Эта работа самим Богом назначена птицам, особенно мелким, певчим, и только птицам вполне по силам эта работа. Никакие свойства насекомых, о которых я говорил, ни их обильность, ни их мелкость, ни укромность их обиталищ, ни, наконец, быстрота их распространения, не защищают насекомых от птиц. Возьмем обильность. Все певчие птицы, даже если позднее они едят семена, кормят своих птенцов гусеницами, насекомыми, червями, а поскольку птенцы эти подрастают быстро и едят, так сказать, непрестанно, то одна только пара за один только день приносит в гнездо огромное количество таких вредителей, а уж сколько приносят их сто пар за десять дней, за две недели, за двадцать дней. Столько примерно времени требуется птенцам, чтобы научиться летать. И все уголки, как бы ни были они многочисленны, обследуются деятельными родителями. Возьмем мелкость насекомых. Как бы ни были мелки они или их личинки и яйца, зоркие, острые глаза птицы их обнаружат. А иные птицы, например королек, крапивник, должны приносить своим птенцам лишь мельчайший корм, потому что те сами, когда они вылупливаются из яйца, никак не больше какой-нибудь мухи или паучка. Если перейти, наконец, к укромности и недостижимости мест, где живут насекомые, то и это не защищает их от клюва птицы, когда той нужна пища для птенцов или для себя. Что может быть недоступно для птицы? Она взлетает к самым высоким веткам, цепляется за кору и долбит ее, пробирается через самые густые заросли, ходит по земле, проникает даже под бревна и камни. Однажды я видел, как зимой, когда ветки, казалось, окаменели от мороза, дятел вовсю долбил одну из них и добывал пищу из ее внутренности. Таким образом, кстати сказать, дятлы указывают на гнилые, пораженные насекомыми ветки, подлежащие, стало быть, удалению. Что же касается непредвиденного и внезапного нашествия гусениц, которое человек обнаруживает слишком поздно, то оно невозможно, потому что птицы за всем следят и вовремя приходят на помощь.

– До какой степени предназначены для вредных насекомых эти пернатые существа, – сказал он позднее, – явствует из того, что они разделяют свой труд между собой. Лазоревка и лесная синица находят скрытые под корой личинки листовертки и других гусениц, обыскивая кончики веток, синица большая обыскивает внутреннюю часть кроны, синица-кузнечик облезает ствол за стволом, извлекая спрятанные яички, зяблик, живущий в хвойных деревьях, отчего мы и держим таковые в саду, любит спускаться с них и охотиться на всяких жучков, а ему помогают или, вернее, превосходят его в этой работе овсянки, славки, малиновки, которые ищут и находят пищу на земле, под капустой и в живых изгородях. Не мешая друг другу, они не знают устали в своей неимоверной деятельности и как бы даже подхлестывают в ней друг друга. Я не наблюдал за ними нарочно, но когда живешь среди птиц долгие годы, наблюдения накапливаются сами собой.

Еще одну любопытную мысль, – продолжал он, – пробудил во мне, или, вернее, укрепил, поскольку она уже давно у меня возникла, образ жизни этих созданий. Всем явлениям, которые важны, Бог, кроме нашего осознания их ценности, придал и некую прелесть, располагающую к ним нашу душу. Этим столь полезным созданиям он дал еще, я бы сказал, золотой голос, который проймет и самого зачерствелого человека. В нашем саду я испытывал большее удовольствие, чем порой в залах, где игралась самая изощренная музыка, какую редко доводится слышать. Правда, птица поет и в клетке, ведь она легкомысленна, правда, она очень пуглива, всего боится, но испуг и страх быстро забываются, она прыгает на жердочке и распевает песенку, которую однажды выучила и всегда повторяет. Попав в молодости или даже в старости в неволю, она забывает о своем горе, прыгает взад-вперед в тесном пространстве, хотя ей прежде был нужен простор, и поет свою мелодию. Но это песня привычки, не радости. Наш сад – это как бы огромная клетка без проволоки, прутьев и дверки, где птица поет от необычайной радости, которой она так легко отдается, где мы можем услышать дружный хор голосов, который в комнате показался бы лишь беспорядочным криком, где мы можем, наконец, наблюдать быт птиц и их повадки, весьма различные и часто способные вызвать улыбку у самой серьезности. Разводить птиц в саду по нашему примеру соседи не стали. Люди не глухи ни к красоте птицы, ни к ее пению, и оба эти свойства – беда для птицы. Люди хотят наслаждаться ими, наслаждаться вблизи и, не создавая, как мы, клетки с незримыми проволочками и прутьями, показывающей естество птиц, делают клетку зримую, где птица поет взаперти, пока ее не постигнет ранняя смерть. Они, таким образом, не бесчувственны к голосу птицы, но бесчувственны к ее страданию. К тому же людям, особенно детям, по слабости их и тщеславию, бывает приятно хитростью завладеть птицей, которую крылья и скорость выводят как бы за пределы человеческой силы. Поэтому ловля птиц была исстари удовольствием, особенно для людей молодых, удовольствие это, однако, нужно сказать, весьма грубое, достойное, в сущности, презрения. Еще хуже, правда, и отвратительнее, когда певчих птиц ловят не ради их пения, а ловят и убивают, чтобы их съесть. Невиннейшие, порой прекраснейшие создания, радующие нас своим сладкозвучным пением и милым нравом, дающие нам одно лишь добро, преследуются как преступники, их расстреливают, когда они повинуются зову к общению, их вешают, когда они хотят утолить острый голод. И делается это не для того, чтобы удовлетворить насущную потребность, а из прихоти, для удовольствия. В это нельзя было бы поверить, если бы мы не знали, что так поступают от недомыслия или по привычке. Но это-то и показывает, как мы еще далеки от истинной цивилизованности. Вот почему среди диких народов, а также народов, неспособных укротить свою жадность или еще не нашедших своим силам более высокого применения, мудрые люди распространили суеверия, чтобы спасти ту или иную птицу из-за ее красоты или полезности. Так стала священной птицей ласточка, которая приносит благословение дому, если влетит в него, и убить которую – грех. И вряд ли какая-либо птица заслуживает этого больше, чем ласточка, которая так прекрасна и приносит такую неисчислимую пользу. Так оказался под божественным покровительством аист, а для скворцов мы вешаем на свои деревья деревянные домики. Надеюсь, что, когда у наших соседей откроются глаза на полезность ухода за певчими птицами, они последуют нашему примеру: ведь успех и пользу они замечают как нельзя лучше. Думаю, что и нашим властям надлежало бы отнестись к этому делу серьезно, издав строгий закон против ловли и истребления птиц и соблюдая его со всей осмотрительностью и строгостью. Тогда роду человеческому была бы сохранена некая благодать и отрада, мы ходили бы по земле, как по прекрасному саду, а настоящие сады дарили бы нам радость, никогда не болея, а в особенно несчастливые годы не являя нам полного отсутствия листьев и печального запустения. Не хотите ли вы поглядеть на наших пернатых друзей?

– С удовольствием, – сказал я.

Мы поднялись и отошли еще дальше в глубь сада.

Многоголосый щебет в саду и громкое пение поблизости, немало удивившие меня вчера, когда я слышал их из комнаты, показались мне сейчас чем-то очень приятным, даже достопочтенным, и, видя шагающих в ветках или скачущих по песчаной дорожке птиц, я проникался какой-то радостью. Мой провожатый подвел меня к живой изгороди, указал на нее пальцем и сказал:

– Смотрите.

Я ответил, что ничего не вижу.

– Присмотритесь получше, – сказал он, снова указывая направление пальцем.

В густом сплетении колючих веток, устроенном в изгороди, я увидел гнездо. В гнезде сидела малиновка, судя по красной метке на спинке. Она не вспорхнула, а только чуть повернула к нам головку и без страха, доверчиво посмотрела вверх черными, блестящими глазами.

– Эта малиновка сидит на яйцах, – сказал мой провожатый. – Поздний брак, как то часто бывает. Я уже несколько дней навещаю ее и подкладываю поблизости личинки хрущака. Плутовка это знает, поэтому она уже спрашивает меня о них и не боится пришедшего со мной незнакомца.

В самом деле, птичка спокойно сидела в гнезде, ее не смущали ни наши речи, ни наши взгляды.

– Вообще-то с ней надо быть честным, – сказал мой гостеприимец, – но у меня сейчас нет личинок в руке – поэтому, Густав, сходи в дом и принеси мне одну.

Юноша быстро повернулся и поспешил в дом.

Тем временем мой провожатый провел меня немного вперед и снова показал мне под колючками в изгороди гнездо, где сидела овсянка.

– Эта сидит на своих птенцах, на которых нет еще и пушка, и греет их, – сказал мой провожатый. – Она не может надолго отлучаться от них, поэтому большую часть пищи доставляет отец. Но через несколько дней они окрепнут настолько, что станут отовсюду вылезать из-под матери, хотя она время от времени и будет садиться на них.

Овсянка при нашем приближении тоже не улетела, а спокойно посмотрела на нас.

Так показал мне мой провожатый еще несколько гнезд с птенцами, которые, если они были одни, разевали при звуке наших шагов желтые клювы и ждали пищу. В двух других сидели матери, при нашем приближении они не взлетели. Когда мы проходили мимо еще одного гнезда, где птенцов кормили родители, те не прервали своего занятия, а подлетали и потчевали детенышей в нашем присутствии.

– Сейчас я показал вам гнезда, которые еще населены, – сказал мой гостеприимец, – но большинство из них уже опустело, молодняк уже порхает по саду и упражняется для осеннего перелета. Гнезд больше, чем можно предположить, мы осматриваем только те, что под рукой.

Между тем вернулся Густав с требуемой личинкой и вручил ее старику. Тот пошел к живой изгороди, где находилось гнездо малиновки, и положил личинку на дорогу с ним рядом. Едва он вновь подошел к нам, стоявшим поблизости, малиновка вышмыгнула из нижних веток изгороди, подбежала к личинке, схватила ее и вернулась назад.

Не могу передать, как тронуло меня это зрелище. Мой гостеприимец показался мне мудрецом, снизошедшим к низшей твари.

Юный Густав тоже был очень весел и выказывал радость, когда заглядывал в кусты, где было чье-то жилище. Это послужило мне доказательством, что разорять гнезда, похищать яйца и птенцов и вообще ловить птиц не свойственно детям от природы, что жажда разрушения, если она проявляет себя, вызвана и направлена по этому пути родителями и воспитателями и что при хорошем воспитании она превращается в свою противоположность.

Мы пошли дальше. На маленькой сосне, стоявшей с краю сада, они показали мне еще одно жилище зяблика, встроенное возле ствола в сплетение частью разросшихся, частью искусственно сцепленных сучьев и веток. На других деревьях мы видели птиц, влетавших в развешанные для них ящички и вылетавших из них. Мой провожатый сказал, что, пробудь я здесь подольше, мне самому стали бы понятны обычаи птиц.

Я возразил, что уже многое знаю благодаря своим походам в горы и своим прежним занятиям естественными науками.

– И все же это меньше, – сказал мой гостеприимец, – чем можно приобрести через живое соседство.

Несколько заведомо уже опустевших ящичков, прикрепленных к деревьям сплетенными прутьями, были сняты и разобраны, чтобы показать мне их устройство. Это была всего лишь простейшая полость, состоявшая из двух невысоких дощечек, которые можно было прижать друг к другу, закрутив кольца.

– Ни одна певчая птица, – сказал мой провожатый, – не полезет в готовое гнездо, построенное ею самой или другой птицей. Каждую весну она строит себе гнездо заново. Поэтому мы делаем эти ящички из двух частей, чтобы легко было их разбирать и вытаскивать старые гнезда. Да и чистить ящички при таком их устройстве удобно. Ведь когда эти полости не заселены, в них забираются всякие паразиты, а птица не любит мусора и скверного воздуха и никогда не сунется в нечистую полость. В конце зимы, когда весна уже не за горами, все эти ящички мы снимаем, тщательно выскабливаем и убираем. Зимой они потому на деревьях, что птицы, которые не улетают, ищут в них убежища. Старые гнезда мы разбираем и к весне рассыпаем по саду их составные части, добавив к ним новый материал для весенних птичьих построек.

Проходя, я увидел также жердочки на бочках с водой, а в кустах журчал ручеек.

На пути домой мой провожатый сказал:

– Есть у меня и другого рода гости, которых я кормлю не для того, чтобы они приносили мне пользу, а чтобы не приносили вреда. На самых первых порах моего здесь пребывания, устраивая так называемый питомник, то есть садик, где выращиваются пригодные для окулировки деревца, я заметил, что зимой кора на них обгладывается, и как раз самая лучшая и самая нежная кора на самых лучших деревьях. Виновники обнаружились отчасти по следам на снегу, отчасти же будучи застигнуты на месте преступления: это оказались зайцы. Сколько их ни прогоняли, они прибегали опять, а стоять день и ночь на страже в питомнике было невозможно. Тогда я подумал: эти бедные воришки жрут кору только потому, что ничего лучшего для них нет, а будь что-нибудь получше, они бы коры не трогали. Я стал собирать всякие отбросы, остававшиеся от капусты и подобных растений в саду и на полях, хранил их в погребе, а в морозы и снежные зимы выносил на поля за садом. Мои усилия были вознаграждены: зайцы пожирали эти отбросы и оставляли наш питомник в покое. Когда они открыли такую удобную кормушку, число гостей стало непрестанно расти. Но поскольку они довольствовались худшим, даже толстыми кочерыжками, а этого добра на наших полях и у соседей хватало, меня такое нашествие зайцев не беспокоило, и я продолжал их кормить. Я часто смотрел на них с чердачного окна в подзорную трубу. Забавно было наблюдать, как они прибегают издалека, какое недоверие у них вызывает готовое угощение, как они становятся на задние лапки, прыгают, а потом все-таки не удерживаются и набрасываются на пищу, на которую летом не стали бы и глядеть. Кое-кто ставил капканы, зная, что сюда набегают зайцы. Но поскольку мы очень усердно за этим следили и убирали капканы, а я к тому же запретил ходить по нашим полям и привлекал нарушителей этого запрета к ответственности, ловить зайцев перестали. Птицам мальчишки тоже ставили поблизости от нас ловушки. Но толку от этого не было, поскольку у нас в саду птицы находили очень хороший корм и на чужие приманки не зарились. Добыча птицеловов никогда не была велика, и благодаря известной бдительности, которую мы проявляли в первые годы, это безобразие вскорости прекратилось.

Старик пригласил меня войти в дом и посмотреть кладовку для корма.

По дороге он сказал:

– К врагам певчих птиц относятся также кошки, собаки, хорьки, ласки и хищные птицы. От последних защитой служат колючки и ящички для гнезд, кошек же и собак в нашем доме отучают ходить в сад, а если это не удается, то совсем удаляют.

Тем временем мы вошли в дом и прошли в угловую комнату, где я уже раньше видел множество ящиков. Мой провожатый показал мне свои припасы, выдвигая ящики с семенами. Корм, состоящий не из семян, такой, как яйца, хлеб, сало, берется по мере надобности из продовольственной кладовой.

– Мои соседи говорили, – сказал мой провожатый, – что труд, которого требует сохранение певчих птиц, и расходы на их питание несоразмерны с их пользой. Но это неверно. Труд этот – удовольствие, кто за него берется, вскоре в том убеждается, любитель цветов тоже не знает труда, а знает уход, который к тому же, когда дело касается цветов, требует гораздо больше усилий, чем разведение певчих птиц. Расходы же и в самом деле не так уж незначительны, но если продать благородные плоды одной-единственной сливы, которую благодаря птицам не объели гусеницы, то выручка вполне покроет издержки на питание пернатых певцов. Правда, выгода эта тем больше, чем благороднее выращиваемые в саду фрукты, а соседей очень трудно заставить выращивать в этой местности благородные фрукты, потому что они полагают, что ничего не получится. Чтобы доказать, что все получится, нам приходится их угощать нашими плодами и предъявлять им письма наших торговых партнеров, покупающих у нас фрукты. Мы делимся с ними деревцами из нашего питомника и учим их, как и в каком месте то или иное сажать.

– Наступит еще, чего доброго, снова такой год, как пять лет назад, – продолжал он, – а это был скверный год, жаркий, засушливый, со страшным нашествием гусениц. Деревья в Рорберге, в Рогау, в Ландеге стояли как метлы, и на обезображенных ветках висели серые флаги гусеничных гнезд. А наш сад оставался, как ни в чем не бывало, темно-зеленым, даже каждый листок сохранял свои края и зубцы. Если, не приведи Бог, выдался бы еще такой год, соседи приобрели бы еще немного опыта, которого не извлекли в прошлый раз.

Я тем временем рассматривал всякие семена и приспособления, задавал вопросы и получал объяснения. Затем мы покинули эту комнату, а когда мы проходили по коридору в сторону комнаты Густава, старик сказал:

– Само собой разумеется, прилетают и незваные гости, бездельники, смутьяны. Большой задира – воробей. Он врывается в чужие жилища, затевает потасовку с первым встречным, не оставляет в покое наших семян и вишен. Когда воробьиная компания невелика, я не вмешиваюсь, даже рассыпаю им зерна. Но если их собирается слишком много, на помощь приходит духовое ружье, и мы прогоняем их на хутор. Опасным врагом оказался краснохвост. Он подлетал к улью и ловил пчел. Ничего не оставалось, как убивать его без пощады из духового ружья. Мы установили чуть ли не регулярную стражу и продолжали преследование до тех пор, пока не избавились от этого племени. Краснохвосты оказались достаточно умны, чтобы распознать, где опасность, и ушли к амбарам, к деревянной хижине на хуторе и кирпичной хижине, где под крышей много осиных гнезд. Для этого мы и не разоряем на хуторе и в других отдаленных местах таких, похожих на серые шары гнезд, прячущихся под рейками, стропилами или выступами крыш, чтобы они оттягивали к себе этих птиц.

Во время этого разговора мы подошли по коридору, где находились комнаты для гостей, к квартире Густава. Мой гостеприимец, спросил, не хочу ли я сейчас осмотреть ее, и мы вошли внутрь.

Квартира эта состояла из двух комнат, кабинета и спальни. В обеих, что редко увидишь в таких комнатах, царил порядок. Меблировка же была очень простая. Книжные шкафы, письменные и чертежные принадлежности, стол, шкафы для одежды, стулья и кровать. Юноша чуть ли не покраснел, когда в его квартире оказался незнакомый человек. Мы вскоре удалились, и мальчик отвесил нам такой же легкий, изящный поклон, какой я отметил еще вчера, – ибо не собирался сопровождать нас дальше, а хотел остаться у себя в комнатах, где его ждала работа.

– Теперь вы можете взглянуть и на комнаты для гостей, – сказал мой провожатый, – тогда вы совершите полный осмотр помещений нашего дома.

Я согласился. Он вынул из кармана серебряный колокольчик и позвонил.

Вскоре появилась служанка, у которой он попросил ключи от комнат. Она принесла связку их на кольце, с которого можно было снять каждый в отдельности. На каждом был выгравирован номер соответствующей комнаты. Отпустив служанку, мой гостеприимец стал открывать мне одну комнату за другой. Все они были совершенно одинаковы: одинаковых размеров, в каждой по два окна и такая же мебель, как в моей комнате.

– Видите, – сказал он, – не такие уж мы нелюдимы, и, устраивая дом, рассчитывали на гостей. При крайней необходимости можно приютить и больше гостей, чем по числу комнат, поместив в каждой по два человека и заняв другие комнаты главным образом первого этажа. Но за все время существования этого дома такой крайней нужды не случалось.

Когда мы подошли к восточной стороне дома, прямо противоположной той, где находилась его квартира, он открыл одну из дверей, и мы вошли не в одну комнату, как до сих пор, а в три очень благоустроенные, приглашавшие приятно пожить в них. Первая была комната для слуги или, скорее, служанки, ибо выглядела в точности так же, как комната, где жили девушки моей матери. Здесь стояли большие платяные шкафы, завешенные зеленым ситцем кровати и разбросаны были такие же предметы, как в девичьей моей матери. В двух других покоях таких предметов, правда, не было видно, напротив, там царил образцовый порядок, и все же вид этих комнат заставлял заключить, что они предназначены для женщин. В первой была мебель красного дерева, во второй – кедрового. Везде стояли мягкие кресла и красивые столы. Полы были покрыты мягкими коврами, пилястры – зеркалами, кроме того, в каждой комнате было еще подвижное туалетное зеркало, у окон стояли рабочие столики, а в углу каждой комнаты находилась кровать, наглухо закрытая белым пологом. В каждой комнате было по столику для цветов и на стенах висели картины.

Когда я осмотрел эти покои, мой провожатый, нажав на ручку, отворил скрытую обоями потайную дверь и провел меня через четвертую маленькую комнату с одним-единственным окном. Комнатка эта была очень хороша. Она была сплошь обита нежно-розовым шелком с узорами чуть более темного цвета. По этой розовой стене шла мягкая скамья, обитая светло-серым шелком, отороченным бледно-зеленой тесьмой. Стояли здесь и такого же рода кресла. Серый с серым же узором шелк приятно светился на фоне красноватых стен, создавая такое же впечатление, как от сочетания белых и красных роз. Зеленые полоски напоминали зеленую листву роз. В одном из задних углов комнаты был камин тоже серого, только более темного цвета, с зелеными полосками на карнизах и очень узкими золотыми кантами. Перед мягкой скамьей и креслами стоял стол, доска которого, из серого мрамора, была того же оттенка, что и камин. Ножки стола и кресел, как и оправы скамьи и других предметов, были из прекрасного, фиалкового амарантового дерева, но такой, благодаря выделке, легкости, что дерево ничего не подавляло собой. У окна, окаймленного серыми шелковыми занавесками, которое сквозь зеленые своды деревьев глядело на далекие горы, стояли столик того же дерева, а также мягчайшее кресло со скамеечкой, словно бы предназначенные для того, чтобы здесь отдыхала женщина. На стенах висели четыре совершенно одинаковых по величине олеографии в одинаковых рамах. Пол был покрыт тонким зеленым ковром, простой цвет которого лишь чуть-чуть отличался от зеленого цвета тесьмы. Это была как бы лужайка, над которой парили краски роз. У каминных щипцов и других прикаминных орудий были золоченые ручки, на столе стоял золотой колокольчик.

Ничто в этой комнате не указывало на то, что в ней кто-то живет. Ни один предмет мебели не был сдвинут с места, на ковре не было видно ни одной складки, на занавесках ни малейшей помятости.

Дав мне время подивиться всему этому, мой провожатый снова отворил потайную дверь, которая была незаметна внутри комнаты, и вывел меня наружу. В комнате роз он не промолвил не слова, я тоже. Когда мы обошли другие комнаты и он их запер за нами, он опять-таки ничего не сказал о назначении той квартиры, и спрашивать я, естественно, об этом не стал.

Когда мы вышли в коридор, он сказал:

– Вот вы и увидели весь мой дом. Проходя когда-нибудь мимо или вспомнив о нем где-нибудь вдалеке, вы сможете сразу представить себе, каков он внутри.

С этими словами он спрятал кольцо с ключами в один из карманов своей странной верхней одежды.

– Картина эта, – отвечал я на его слова, – произвела на меня глубокое впечатление, и я нескоро ее забуду.

– Пожалуй, так я и думал, – ответил он.

Когда мы подошли к моей комнате, он попрощался, сказав, что отнял большую часть моего времени и, чтобы не стеснять меня, не будет отнимать его более.

Я поблагодарил его за любезность и радушие, с какими он посвятил мне часть дня, показывая свои владения, и мы расстались. Вынув ключ из кармана, я открыл свою комнату, чтобы войти в нее, а он, я слышал, пошел по лестнице вниз.

До вечера я оставался в своем покое, отчасти потому, что устал и нуждался в передышке, отчасти же потому, что не хотел больше обременять своего гостеприимца.

Вечером я снова побродил по полям за садом и вернулся только к ужину. На этот раз я научился самостоятельно отворять и затворять решетку.

Гостей не было, к ужину, как и к обеду, явились только мой гостеприимец, Густав и я. Разговор шел о разных пустяках, мы вскоре разошлись, я отправился в свою комнату, немного почитал, кое-что записал, наконец разделся, погасил свет и улегся.

Следующее утро было опять чудесное, ясное. Я открыл окно, впустил душистый воздух, оделся, освежился обильным умыванием и, прежде чем солнце выпило первые капли росы, уже стоял в столовой с мешком за спиной, со шляпой и терновой палкой в руке. Старик и Густав уже ждали меня.

Когда покончили с завтраком, во время которого я, несмотря на приглашение, не сбросил мешка, я еще раз поблагодарил за радушие и открытость, с какими был принят здесь, попрощался и отправился в путь.

Старик и Густав проводили меня до решетчатых ворот сада. Старик открыл их, чтобы выпустить меня, как отворил их третьего дня, чтобы меня впустить. Оба вышли со мной за открытые ворота. Когда мы стояли перед домом на песчаной площадке, которую овевало благоуханием роз, мой гостеприимец сказал:

– Прощайте, и счастливого вам пути. Мы вернемся через сад в свою обитель и к своим занятиям. Если вы когда-либо снова окажетесь поблизости и пожелаете посетить нас, примем вас с радостью. А уж если вы зайдете к нам не мимоходом, а из желания нас навестить, это обрадует нас особенно. Когда я говорю «обрадует», то это не пустые слова, я пустых слов не употребляю, а так оно и есть. Если у вас будет такая охота, живите в этом доме сколько угодно, и живите себе так непринужденно, как вам хочется, и мы будем жить себе так непринужденно, как хочется нам. Хорошо было бы, если бы вы послали кого-нибудь уведомить нас заранее, а то ведь мы хоть и не часто, но бываем в отъезде.

– Верю, что вы радушно примете меня, если я появлюсь у вас снова, – отвечал я, – потому что это говорите вы, а рассыпаться в неискренних вежливостях не в вашем, кажется, нраве. Не понимаю, правда, почему вы меня приглашаете, но коль скоро вы это делаете, принимаю ваше приглашение с великой радостью и обещаю, что будущим летом, даже если мой обычный путь не приведет меня сюда, навещу эту местность и этот дом по доброй воле и пробуду здесь короткое время.

– Сделайте это, и вы увидите, что окажетесь желанным гостем, – сказал он, – даже если пробудете долее.

– Так, наверное, и поступлю, – ответил я. – Итак, прощайте.

– Прощайте.

Когда он отпустил мою руку, я протянул ее и мальчику Густаву, который пожал ее, ничего не сказав, а только приветливо взглянув на меня.

Затем мы расстались, они пошли назад через решетчатую калитку, а я, надев шляпу, стал спускаться по дороге, по которой поднимался сюда двое суток назад. Я не знал, у кого же я провел этот день и эти две ночи. Он не спросил моего имени и не назвал своего. На этот счет я остался в неведении.

Итак, я шел дальше. Зеленые колосья сейчас ярко лучились на утреннем солнце, а когда я поднимался сюда, их покрывала тень приближающейся грозы.

Я еще раз оглянулся, спускаясь между полями, и увидел белый дом, залитый солнцем. Таким я его уже не раз видел. Мне даже удалось различить мерцание роз, и показалось, что до меня еще доносится пенье множества птиц в саду.

Затем я опять отвернулся и продолжил свой путь вниз, пока не дошел до живой изгороди, ограждавшей поля, возле которой я свернул с дороги позавчера. Я не удержался и оглянулся еще раз. Дом сделался еще белее, таким, каким я уже не раз видел его во время своих странствий.

Я пошел по тракту в прежнем направлении.

Первого же встретившегося мне человека я спросил, кому принадлежит белый дом на холме и как зовут его владельца.

– Принадлежит он асперскому хуторянину, – отвечал тот. – Вы же сами были вчера на асперском хуторе и расхаживали с асперским хуторянином.

– Но разве владелец этого дома может быть хуторянином? – спросил я. Ведь мне было известно, что в этих местах каждого зажиточного крестьянина называют хуторянином.

– Сначала он не был асперским хуторянином, – отвечал тот, – но он купил хутор у прежнего асперского хуторянина и построил дом, который стоит в саду и принадлежит к асперскому хутору. И теперь он асперский хуторянин, потому что прежний давно умер.

– Неужели у него нет другого имени? – спросил я.

– Нет, мы называем его асперский хуторянин, – ответил тот.

Я увидел, что этот человек ничего больше не знает о моем гостеприимце, который не очень-то и занимает его, и потому отказался от дальнейших расспросов.

Мне встретилось еще несколько человек, от них я получил тот же ответ. Все относили дом в саду к асперскому хутору, а не хутор к дому. Поэтому я решил прекратить расспросы, пока не нападу на человека, от которого можно ждать более толкового ответа.

Поскольку названия «асперский художник» и «асперский хутор» мне не понравились, я пока что мысленно назвал дом, где так усердно пестовали розы, домом роз.

Но никто, кого я мог бы еще расспросить, мне больше не встретился.

Продолжая свой путь, я перебирал в мыслях впечатления последнего дня. Меня радовало, что в этом доме я застал такую чистоту, такой порядок, какие видел дотоле лишь в доме моих родителей. Я вспоминал все, что показал и сказал мне старик, и теперь мне казалось, что тогда я мог бы гораздо лучше вести себя, лучше отвечать на некоторые речи и вообще говорить гораздо лучше.