Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Звучит последний вопрос, за ним – последний ответ, и сестра снова выходит к трибуне, чтобы объявить завершение официальной части и начало части торжественной. Со ступеней спешно убирают столы и микрофоны – через несколько минут их место займут музыкальные коллективы. Даже странно, что эта мелочь просто взяла и вылетела у неё из головы! Сестре необходимо остаться – она поёт в хоре, и это обязательно. Это часть её служения. Она в ужасе озирается – где Пауль и Кристоф? Кто отвезёт их обратно, в их приходы – ведь обоим сегодня ещё предстоит отслужить пасхальные литургии? Очень скоро она понимает, что волноваться не о чем: весёлый епископ – а сегодня он как-то по-особенному весел, возможно, пригубил с утра – уже взял обоих молодых отцов настоятелей под своё крыло. Он ведёт их внутрь собора, чтобы передать на поруки своему личному водителю. Кажется, звёзды благоволят сегодня всем.

***

Отец Кристоф ожидает паству к Навечерию. Сейчас он в белом, соответственно великому дню, костёр во дворе у церкви занимается, пока ещё не ярко и не слишком жарко, но уже достаточно, чтобы заставить припаздывающих к началу литургии верующих поторопиться. На Рюккерсдорф опускаются сумерки, церковный двор освещается неровным рваным пламенем, нарядные прихожане зачарованно наблюдают за действиями отца настоятеля – все знают, что зажигать пасхал ему приходится впервые, и его волнение каким-то сверхъестественным, впрочем, вполне соответствующим моменту образом передаётся на всех людей вокруг. Церемониальная свеча с успехом перенимает огонь костра, отец Кристоф не в силах сдержать довольной улыбки – ветер сегодня сильный, и во время литургии света он боялся проволочек, но всё обошлось, и вот он уже степенно направляется внутрь церкви, перешагивает порог распахнутых настежь дверей и приглашает прихожан следовать за ним. Установив свечу, он занимает своё привычное место у амвона, тихо, но чётко и без запинок читает Экзультет и переходит к библейским чтениям. Он заранее продумал состав и черёд сюжетов, чтобы не дублировать привычный порядок чтений предыдущего настоятеля, и кажется, обновления в программе пришлись местным жителям по нраву. По крайней мере, когда фрау Мюллер задаёт на оргáне тональность “Глории”, паства воодушевлённо подхватывает гимн. Шнайдер ликует. Петь он толком не умеет; будучи маленькими, они с сестрой по воскресеньям пели в детском церковном хоре, и она постоянно над ним подтрунивала – мол, с твоими задатками тебе только по барабанам стучать. С барабанами не сложилось, зато с “Глорией” прямо сейчас всё складываестя как нельзя лучше. Отзвучали финальные аккорды, и священник приступает к евхаристии. Процесс долог – ведь церковь полна людей, и никто из них сегодня никуда не торопится. Наконец, причастив последнюю прихожанку, Шнайдер, вернувшись к амвону, провозглашает: “Христос Воскрес”, и, получив стройное громогласное ответное приветствие, призывает всех верующих выйти во двор, в волшебную ночь, в ночь, когда Христос, Господь наш, смертию смерть поправ, в ночь торжества жизни над небытием.

Крестный ход закончен, прихожане разошлись по домам – праздновать Bоскресение Христово, а отец Кристоф, по обыкновению, запирается в церкви, чтобы прибраться. Грешно трудиться в светлый праздник, ему бы отложить уборку хотя бы на денёк, а лучше – на неделю, но разве приведение храма Господня в божеский вид – это труд? Несмотря на подкашивающую усталость, он разоблачается, доводит рутину до конца, делает пару глотков кагора и стремится домой. Щемящее счастье владеет им.

***

Сразу после блестящего выступления хора, мать настоятельница собирает всех сестёр в одной из соборных трапезных, чтобы объявить им свою искреннюю признательность и благодарность. Конечно, она немного расстроена: вопреки ожиданиям, кардинал Маркс не присутствовал на мероприятии – встречать Пасху он поехал в Ватикан. В последнее время он совсем уж туда зачастил, и в епископатах уже давно ходят слухи о его скором переводе. Кардинал отправится на повышение, а это значит, архиепархии потребуется новый ординарий. Кандидатуры всего три – по числу действующих епископов, и мало у кого вызывает сомнение, что титул отойдёт самому активному и популярному из них. Матушка и в этом видит добрый знак: если Лоренц действительно в скором будущем сменит лиловое облачение на алое, то, с одной стороны, она обзаведётся ещё более высокочинным покровителем, а с другой – у того появится куча новых проблем, и, дай Бог, он ослабит свой контроль над их внутренними монастырскими делами. И тогда-то уж никто не помешает ей установить в заведении свои единоличные порядки, а заодно и подчистить ряды своих подопечных.

Какой странный день! И всё же, он сказочный. Воспользовавшись случаем, Катарина спешит домой. До вечернего богослужения ещё уйма времени, и она намерена просто отдохнуть. В отличие от остальных сестёр, обрадованных возможностью прогуляться по нарядному Мюнхену, она слишком устала, чтобы обращать внимание на окружающие красоты. И, пока Лоренц, мать Мария и прочее руководство заняты организационными моментами, она добегает до стоянки, запрыгивает в многострадальный мерседес и мчится в родную обитель.

Монастырь почти пуст: лишь несколько сестёр, не участвующих в хоре, в основном по причине возраста и здоровья, остались дома. Всё же монастырь – это их дом: преступив его порог и приняв послушание, каждая отрекается от всего, что осталось за этими стенами, в том числе и от любого иного дома. Добравшись до своей комнатушки, Катарина разоблачается, и с особым наслаждением она стягивает фату. Жаркий день. Она берёт полотенце и направляется в душ: душевые имеются на каждом этаже; как и туалеты, они расположены в обоих концах коридора. Душевые общие, кабинки в них открытые, и поймать момент, когда здесь никого нет, вот как сейчас – большая удача. Катарина долго стоит под горячими струями, никуда не торопясь, она хочет просто отдохнуть. Отдохнуть от одежды прежде всего, от чужих глаз, и ей это даже удаётся. Единственное, чего ей не удаётся – это отдохнуть от собственных мыслей. Растерянность по поводу застопорившегося расследования, тяжкие думы о Штеффи, которая в любой момент может снова напомнить о себе, переживания о результатах пресс-конференции, полное непонимание отца Кристофа и того, что с ним происходит, а ещё этот Лоренц с его жутким лицом… Катарина направляет горячую струю воды прямо в лицо себе – уже почти захлёбываясь, она несколько раз шумно фыркает и выключает воду. Тело в порядке – теперь можно и вздремнуть.

Окно в комнате приоткрыто – в отсутствие кондиционеров или хотя бы вентиляторов, это единственный способ охладить помещение. Летом он почти не работает, но в апреле – ещё очень даже. Убедившись, что дверь кельи надёжно заперта изнутри, Катарина скидывает полотенце и, как есть, голая, залезает под тонкое одеяло. Аскетичного вида ситцевый пододеяльник в мелкий цветочек приятно ласкает кожу, а жёсткий матрац на узкой койке кажется воздушным ложем. Плоская подушка мгновенно отсыревает под влажными волосами, но сестру это не волнует – тепло, скоро высохнет. Она потягивается, разводя руки в стороны и вытягивая носки, подобно балерине. Она смыкает веки, готовая уже погрузиться в лёгкий дневной сон, и перед закрытыми глазами предстаёт самое яркое впечатление сегодняшнего утра: отец Кристоф, застывший в тихой молитве на полу захламлённой церковной кладовой. Катарина обладает прекрасной зрительной памятью, это и счастье её, и проклятие – есть много картин, которые она хотела бы забыть, но попавшись единожды ей на глаза, они остаются в её сознании навсегда. Его лицо, лицо Шнайдера, она забывать не хочет. Чарующая картинка. Всё странно в нём: и чрезмерная бледность кожи, и такое ладное телосложение, и истовая преданность вере, а эти его кудри… Они, пожалуй – самое странное, что в нём есть. Сестре явственно представляется, как она погружает в них свои пальцы, зарывается в густые каштановые волосы, притягивает его голову к себе. Необычные фантазии! Как давно у неё не было мужчины? Четыре года. Почему? Потому что страшно. Страх управляет всем её естеством: страх оступиться, страх быть разоблачённой. Но самое главное – это нежелание. Что помнит она из прошлой своей жизни? Череду бессвязных интрижек с какими-то юнцами да длинную добровольно-принудительную связь с начальником отдела рекламы в том самом медиа холдинге, что составлял её существование где-то в промежутке между вехой под названием “университет” и вехой под названием “монастырь”. Шнайдер – другое дело, он не похож ни на кого из тех, бывших, ни на кого из коллег по службе, коих она перевидала за годы нахождения в лоне Церкви, он тоже не похож. Он вообще ни на кого не похож. Шнайдер – особенный. Сестра легонько бьёт себя по щеке – так вот, значит, что в нём такого привлекательного? Особенного захотела? Возгордилась? Уж и помечтать нельзя. Она вдруг решает, что можно. Сегодня ей всё можно – никто не узнает, а милостивый Господь поймёт и простит. И вот уже в полной мере отдавшись фантазиям, она шарит руками по своему обнажённому телу, теребя маленькие груди, лаская впалый живот, опускаясь пальцами всё ниже. Колени непроизвольно сгибаются, пальцы ног сжимаются в томном напряжении, низкий гортанный вздох вырывается из грудной клетки, и всё, что она в этот момент перед собой видит – это отца Кристофа, коленопреклоненного, шепчущего “Отче Наш” с плотно закрытыми глазами. Как же всё-таки красиво…

***

Уже ближе к утру, оставив позади и торжества, и службу, и разговление, епископ наконец прибывает в свою резиденцию. Отпустив шофёра, он бредёт по вымощенной камнем дорожке, проложенной через широкую, идеально подстриженную лужайку. Он уже изрядно пьян, и шаг его неровен, подол сутаны немного загваздался, а ноги, обутые в тесные туфли, нестерпимо болят. Отперев дверь и убедившись, что никого из приходящей прислуги в доме нет, Лоренц сбрасывает сутану, рясу и туфли, так и оставив их валяться на полу у порога, и, в одних носках, брюках и пропитавшейся пóтом сорочке ковыляет на кухню. Отстегнув воротничок, он подставляет лицо под холодную воду, склонившись прямо над мойкой, и, чуть взбодрившись, тянется к любимому своему шкафчику. Тому, что справа от мойки, тому, где он хранит свою дежурную бутылку виски. Всполоснув стакан, он наполняет его наполовину и втягивает терпкий древесный аромат, чуть ли не погружая при этом свой длинный нос прямо в бурый дистиллят. М-м-м, наконец-то он свободен. Наконец-то он может предаться своему новому увлечению. Лоренц спешит наверх, в свой рабочий кабинет – тот самый, из окна которого открывается такой чарующий вид на сад, тот самый, где он может быть собой, отринув условности.

Он включает любимый компьютер, не с первого раза введя пароль – пьяные пальцы всё никак не хотят попадать по нужным клавишам. Наконец, рабочий стол загружается, и в открывшемся окошке браузера Лоренц вводит давно примеченный адрес. Сейчас у него есть время предаться делу со всей тщательностью. Домашняя страница сайта, продающего женское бельё люксовых марок, приветствует ночного посетителя объявлениями о спецпредложениях и фото аппетитных красоток в соблазнительных комплектах. Лоренц открывает каталог и забивает в параметры поиска нужный размер – 32A. Именно этот размер красовался на тех коробках, что сестра Катарина оставила в своей кабинке после примерки. Те модели ей, видимо, не подошли, и Лоренц даже как следует их изучил, чтобы возыметь хоть какое-то представление о её пристрастиях. Всё-таки воображать, что там у неё под рясой, так волнительно! А благодаря нескольким нечётким снимкам в памяти мобильника теперь он может делать это не вслепую.

Так, значит, она не любит косточки и поролон, откровенно спортивные модели ей тоже не нравятся. Отлично – он будет искать бюстгальтеры с кружевными чашечками и плотной резинкой у основания. Грудь у неё небольшая, и такая хрупкая конструкция вполне её удержит. Ну и конечно низ комплекта – в тон к верху, не шортики и не стринги, пожалуй классический бикини подойдёт её некрупному тазу в самый раз. Или всё же шортики? Один за другим епископ кидает в виртуальную корзину понравившиеся модели, в качестве способа оформления заказа выбирает предоплату по карте, в графе адрес и имя получателя вводит данные своего племянника. Тот уже давно живёт в Америке, квартира его пустует, и в назначенный день господин Лоренц вновь наденет джинсы и футболку, нацепит тёмные очки и встретит курьера именно там.

Завершив операцию, он, довольный собой, откидывается на спинку кресла и неторопливо потирает руки. Осталось только придумать, как преподнести всё это ей, и, что ещё сложнее – как заставить её это надеть. Одним махом опрокидывая в себя остатки виски, Лоренц поднимается с кресла и направляется в душ. Там, усердно намыливая тощие телеса, он уже вовсю воображает, как будет с неё всё это снимать.

– Ох, малышка, ты ни о чём не пожалеешь! Старина Лоренц своё дело знает – ещё никто не жаловался! – нараспев произносит он.

Обитые кафельной плиткой стены разносят его голос по просторной ванной, отражая его, передавая друг другу, рождая эхо.

Вернувшись в кабинет, Лоренц снова погружается в виртуальную реальность. На главной страничке сайта с эротическими вебкам-чатами он вводит логин: Flake66, и проверяет, достаточно ли средств на балансе. Флаке – его прозвище из детства, о котором никто не знает, а те, кто знал, уже давно забыли. Но девушкам-моделям из виртуальных комнат это прозвище хорошо известно: они ценят таинственного щедрого клиента, который, не имея постоянных предпочтений, несколько раз в неделю появляется на сайте, бродит от модели к модели, отстёгивает приличные чаевые, в привате много болтает и многого не просит. Он любит лёгкие, игривые шоу, всегда заходит в чаты с включенной камерой, однако лица его никто не видел – веб-глазок неизменно направлен на пах. Усевшись поудобнее, настроив камеру на нужный ракурс и распахнув халат, он тычет курсором на первое попавшееся окошко с видеочатом и приветствует полуголую модель.

***

Праздничным утром Шнайдер планировал встать на рассвете, снова открыть двери церкви и приветствовать всех вокруг вестью о воскрешении Господнем. Он даже представлял, как позавтракает угощением от паствы – горячей выпечкой, которую кто-то из местных детишек, непременно в костюме кролика, принесёт ему в плетёной корзинке… Так было все предыдущие годы, когда он ещё служил викарием при oтце Клаусе Майере. Детишки пришли и в этом году, пришли небольшой компашкой, да все в костюмчиках. Самая старшая девочка – Элиза, держала в руках корзинку с ароматным содержимым. Пришли они к церкви, когда солнце уже высоко стояло над горизонтом – но двери оказались заперты. И, пока все местные жители разговлялись в своих домах да ходили в гости друг другу, отчаявшиеся детишки понесли свои уже заметно подостывшие дары к дому пастора. Они стучали долго и громко и, наконец решив, что отец Кристоф, видимо, удалился куда-то по своим очень важным делам, немного разочарованные, отправились по домам.

Отец Кристоф спал. Вернувшись домой после ночной службы, он скинул туфли и пиджак и завалился на кровать поверх одеяла: “Вот сейчас немного отдохну, потом приведу себя в порядок, потом…”. А потом он уснул сном крепким и беспамятным. Сумасшествие предыдущих суток заставило его организм маневрировать на грани физических возможностей, и почуяв под собой мягкую поверхность родной постели, тело решило, что с него хватит. Тело уснуло; погрузилось в небытие и сознание. Шнайдер спал, развалившись звездой, почти не меняя положения на протяжении долгих часов. Он видел сны, в них были все: и Пауль, почему-то злой и неприветливый, и оттого кажущийся некрасивым, и епископ Лоренц с неестественно длинным, даже для него, носом, притом ярко-лилового цвета. Но бóльшая часть сновидений была посвящена коленям сестры Катарины. Коленям, которых Шнайдер никогда не видел, но однажды хорошо прочувствовал, хоть и не помнил этого. Эти острые колени обнимали его, поглощая, забирая в плен, и он в них утопал. Ощущение того, что он тонет, было таким явственным – ему не хватало воздуха, он не чувствовал земли, но не желал спасения. Во сне ему хотелось окончательно пропасть в этих коленях, остаться их пленником навечно, быть их рабом. Ни одного из своих снов Шнайдер не запомнил.

Целительный сон по крепости был сродни мифической летаргии – сквозь беспамятство Шнайдер не услышал ни одного из трёх звонков заведённого в телефоне будильника, не слышал он и стука детских кулачков в дверь своего жилища поутру. А ещё ночью рухнула одна из кухонных полок – несколько металлических мисок с грохотом попадали на пол, но и это не заставило отца Кристофа пробудиться. Он открыл глаза лишь ближе к одиннадцати, когда неумолимо надрывающийся брошенный тут же, на кровати, телефон, вернул его, наконец, в бодрствующее состояние. Наверняка это Пауль. Протянув руку, чтобы принять вызов, Шнайдер завладел уже умолкшим аппаратом – видимо, устав слушать гудки, звонящий сбросил вызов, но тут же экран телефона оповестил владельца о новом сообщении.

“Всё ещё спишь, соня? Как проснёшься – давай ко мне. Мы заслужили выходной!”

И откуда только он всё знает? Кристоф, всё ещё щурясь спросонья, улыбается пересохшими за ночь губами. Пауль, кажется, знает его лучше, чем он сам. Как и подобает настоящему другу. Проверив историю вызовов и убедившись, что кроме Ландерса этим погожим праздничным утром его никто не искал, Шнайдер сладко тянется и опускает затёкшие ноги с кровати. Что ж, значит, паства слишком занята своими уютными домашними пиршествами, раз отца настоятеля в день святого Воскресенья так никто и не схватился. Оно и к лучшему. Шнайдер наскоро принимает душ – он бы управился ещё быстрее, но ему всё-таки приходится некоторое время терпеливо выжидать под почти ледяными струями, пока не спадёт привычное утреннее напряжение, причиняющее ему определённое неудобство. Одевшись в светское – удобные узкие джинсы и мягкий джемпер с эмблемой Chicago Bulls – подарок сестрицы, явно попытавшейся выбором принта намекнуть на его знак зодиака, ну что за нелепица языческая? – Шнайдер решает пропустить завтрак и, не теряя времени, отправиться в гости к другу.

Ему удаётся уговорить местного таксиста, который, не в пример большинству жителей Рюккерсдорфа, совсем не употребляет спиртного, подбросить его до Нойхауса. Путь не то чтобы близкий, но кто, скажите, кто откажет единственному на всю округу священнику в услуге в день Пасхи? Водитель и оплату запросил малую, даже символическую – кажется, он искренне рад был услужить отцу настоятелю.

– Скажите, отец Кристоф, Вы ведь вернётесь?

Шнайдера этот странный вопрос не на шутку развеселил:

– Конечно вернусь, куда я денусь? Уж не думаете ли Вы, что я бегу от собственной паствы?

– Не, ну мало ли… – буркнул водитель, чуть смутившись.

Пауль встречать друга на порог не вышел – он ждал дорогого гостя в доме, оставив входную дверь незапертой. Поприветствовав друг друга добрым христосованием, они усаживаются за стол: Пауль – радушный хозяин. Он приготовил жаркое с картошкой и капустой, напёк блинчиков, а самое главное – запасся кагором. Как уютно в его доме – чуть тесновато, и кажется даже, что скромное пространство чересчур захламлено, но Кристоф знает, что в нагромождениях этих нет ни одной лишней вещи. За это Пауля и любят – для этого светлого человека не существует мелочей: он каждого выслушает и к каждому найдёт подход – в приходе его боготворят; а любая, даже самая нелепая вещичка в его доме – это память о чём-то пусть и незначительном, но важном. Ещё в семинарии, когда они делили комнату в общежитии, Кристоф обратил внимание, что Пауль не выбрасывает использованные билеты в кино, старые фотографии, дешёвые сувенирчики – всё это он аккуратно складывает в коробки. За годы учёбы число коробок неминуемо росло, а после распределения все они переехали вслед за хозяином на новое место, и число их расти не перестало. Единственное, о чём Шнайдер не догадывается – это о том, что в своей спальне под кроватью Пауль держит большую картонную коробку с аккуратно выведенной маркером на крышке именем: Кристоф. Да, о самом дорогом, что есть в коллекции Пауля, Шнайдер не догадывается.

За степенными беседами время летит так стремительно, и вот уж день близится к закату, и оба сыты, расслаблены и уже порядком пьяны. Пьяны каждый в своей манере – Шнайдер теряет бдительность, а Пауль, напротив, становится ещё более внимательным, чем обычно. Он знает, как на друга действует вино – оно развязывает ему язык, заставляя произносить самые несуразные вещи, в основном – о службе. Что у трезвого на уме… А у Шнайдера кроме службы, кажется, вообще на уме никогда ничего не бывает, так что обычно все его хмельные разглагольствования не особо-то и интересны, но не сегодня. Пауль наблюдает за другом, вальяжно развалившимся на неудобном деревянном стуле, насколько это вообще возможно с его-то ростом и этими его феноменальными конечностями, наблюдает его расслабленную позу и светлое лицо, он, как всегда, готов слушать его бредни, пусть и несуразные – лишь бы говорил. Просто слушать его, принимая в себя его голос – уже радость. Поэтому внезапный вопрос, совсем не вписывающийся в привычные шаблоны их общения, становится для Ландерса чем-то вроде ушата холодной воды:

– Скажи, Пауль, – Шнайдер заговорщически склоняется над столом – он бы склонился над ухом товарища, но между ними проклятый стол. – Скажи, а ты… – Его щёки наливаются краской, и дело даже не в вине, разогревающем кровь. – Расскажи о грехе рукоблудия. Ты это делаешь?

Последнее слово, произнесённое низким хриплым полушёпотом, заставляет Ландерса чуть ли не подпрыгнуть на стуле. Конечно, Шнайдер знает, что он пришёл в семинарию уже далеко не невинным – он сам рассказывал ему о своих похождениях в старших классах, в общих чертах конечно, дабы не упасть совсем уж низко в его глазах. Известно Шнайдеру и о его похождениях в годы учёбы в семинарии – уж сколько раз пытался он, Ландерс, склонить друга присоединиться к нему в этих весёлых загулах, но всё тщетно. Приняв сан, этой темы они никогда больше не касались – Шнайдер навсегда усвоил, что друг его – не святой вовсе, но чище и светлее иного святого. А вот пьяные разговорчики про онанизм – это что-то совсем новое…

– Конечно, Шнай, а ты что ли – нет? – Ландерс в миг придаёт лицу его обычное спокойно-игривое выражение, и в тот же момент ловит на лице собеседника выражение иное – полной растерянности и… стыда что ли? – Что – нет?! Хочешь, я тебя научу? Иди сюда!

Ландерс складывает ладонь в жесте “виктори”, опускает подушечки указательного и среднего пальца на поверхность стола и “шагает” ими, подбираясь к человеку, сидящему напротив, всё ближе и ближе. Шнайдер в испуге отпрядывает, будто перед ним не рука старинного друга, а щупальце какой-то неведомой нечисти, вроде тех, что вылезают из слива ванной в японских ужастиках.

– Что, повёлся, дурачок? Какой же ты у меня наивный, – Ландерс заходится почти искренним смехом, и смех этот успокаивает Кристофа, возвращая в привычную атмосферу добрых дружеских поседелок.

– Опять ты шутишь, Пауль, – смущённо улыбаясь, проговаривает тот. – Тебе лишь бы пошутить. А я вообще-то просто так спросил.

– Просто так? Ну тогда ладно. А то, если что… Ну ты же в курсе, что на Светлой седмице все грехи прощаются? Может быть, воспользуемся моментом?

Ландерс вдруг стирает улыбку с лица, картинно подёргивает бровями, глядя другу строго в глаза, и повторяет фокус с шагающими через стол пальцами. Шнайдер снова меняется в лице и снова отпрядывает.

– Второй раз повёлся? Ну ты даёшь! Глупый, глупый Шнай!

Снова заливистый смех, снова шутка.

Этой ночью они спали вместе – хотя бы по той простой причине, что кровать в доме всего одна. Ландерсу стоило немалых усилий дотащить друга до спальни, а разуть его и погрузить на неразостланную постель – ещё бóльших. Шнайдер напился так, что, едва оказавшись в горизонтальном положении, отключился сразу же. А вот Паулю не спалось – примостившись на краешке кровати, поверхность которой долговязое тело Кристофа заняло почти полностью, он долго лежал на боку, опершись на локоть, и смотрел на друга. Слушал его тихое похрапывание и ждал… Убедившись, что сон его действительно крепок, Ландерс, превозмогая стыд и неудобство, откинулся на свою подушку. Правую руку он аккуратно расположил на стройном бедре друга, а левую опустил под резинку собственных домашних брюк. Так лежал он долго, никуда не торопясь, прислушиваясь к дыханию соседа, наслаждаясь теплом его так необычно близкого тела. Он проживал эту ночь, проклиная и благословляя её. Он ласкал себя медленно, лениво, почти равнодушно. Обычно он делает это быстро, впопыхах, и при этом представляет себе всякое. Но сегодня фантазия не нужна – пусть отдохнёт. Она, его главная фантазия – здесь, рядом. О чём ещё мечтать? Если только о том, как он проведёт ладонью чуть выше по этому прекрасному бедру, а потом ещё выше, положит её туда же, где сейчас покоится его левая. Интересно, Кристофу понравилось бы? Конечно да. Так хочется попробовать… Нет, Пауль так и не решился. Его ладонь оставалась недвижима, чувствуя под собою тугую мышцу, он продолжал мечтать, пока, наконец, не излился прямо себе в брюки, подавляя стон и изо всех сил стараясь не дышать слишком часто и громко. Лучшая на свете ночь.

========== 6. Вирус разнузданности ==========

Ближайший пригород Аугсбурга утопает в свете и зелени. Небо искрится солнечной лазурью, но настроение сестры Катарины далеко от солнечного. Рано утром, после коллективной молитвы, аббатиса Мария огорошила её неприятным известием, при этом вид у матушки-настоятельницы был чуть более недовольный и подозрительный, чем обычно. Епископ хворает, все его деловые поездки отменены – даже запланированные к посещению приходы останутся без благословения, и это в Светлую-то седмицу! Он приболел, но есть дела, не терпящие отлагательств. У него очередная затея, видите ли, по поводу праздника Святой Троицы, и он требует сестру Катарину к себе в резиденцию. Вот так и сказал – “требует”. Матушка недовольна – она приняла сестрицу под своё крыло, чтобы напутствовать её, но вместо этого почти её не видит – Лоренц будто приватизировал право на Катарину, воруя всё её внимание и время. Катарине никогда прежде не доводилось бывать в резиденции епископа – она ожидает увидеть внушительные посты охраны, высокие заборы – строгий контроль, одним словом. Вместо этого она видит стальную решетчатую ограду, перелезть через которую под силу любому школьнику, ровно подстриженную лужайку и одинокое монументальное здание с ведущей к нему каменной дорожкой. Всё-таки, почти лютеранская Германия – это Вам не Италия и не Испания. Католики здесь скромны и аскетичны.

Едва успев подрулить к кованым воротам, сестра с удивлением наблюдает, как те отпираются – значит, в здании есть система видеонаблюдения, и её ждали. Сестра паркует потрёпанный мерседес на специально отведённой для этих целей площадке на шесть машиномест, занято из которых, однако, лишь одно: чёрный ауди с незнакомыми её идеальной зрительной памяти номерами одиноко ютится в самом углу. Зарулив в угол противоположный, Катарина некоторое время остаётся в салоне – казалось бы, ничего особенного, вопросы службы, тем не менее, ей неуютно. Она бы плюнула на всё, если бы не привыкла доверять собственной интуиции – та редко её подводит. А интуиция включила в её мозгу красную лампочку тревоги. Наконец, выбравшись из машины и походя чуть не запутавшись в подоле серой рясы, сестра держит путь к зданию резиденции. Едва потянувшись к дверному звонку, она сразу же отдёргивает руку – дверь открывается прямо перед её носом, и в проёме возникает знакомая ухмыляющаяся физиономия Лоренца. Катарина чуть не вздрагивает от неожиданности – это первый раз, когда она видит господина епископа в светском. Наряд его даже описать трудно – тёмные мягкие брюки, тёмные мягкие туфли и тёмный мягкий свитер. Всё настолько безликое, что неприятное лицо человека в дверях блистает ярким пятном на фоне мягкой серости. Хотя, почему это её удивляет? Епископ болен, он дома, почему, собственно, он должен быть в рясе? Потому что она привыкла таким его видеть: странный Лоренц в лиловом одеянии – это клише. Сегодня Лоренц рвёт шаблоны. Сегодня её ждут сюрпризы.

– Вы вовремя, сестра! Приятная пунктуальность!

Ну откуда вот взялся этот рот его? Такой нелепый, несуразный, и между тем – хищный? Смотришь на него и ждёшь, когда тебя съедят. Епископ распахивает дверь и впускает гостью внутрь, отвешивая кивок вежливого приветствия. За его спиной – полумрак. Приглядевшись, сестра понимает, откуда этот резкий контраст сумрака помещения с ярким природным светом дня: все окна резиденции состоят не из обычных стекол, но из цветастых витражей, изображающих библейские сюжеты и поглощающих солнечные лучи почти полностью. Внутри прохладно – работает кондиционер, но не свежо – витражи не открываются и не впускают свежего воздуха. Сестра переступает порог и оказывается в просторном холле, пол которого отделан мраморной плиткой. На ней туфли на толстой подошве, но один взгляд на эту плитку холодит ступни – в этом доме всё какое-то холодное, отчуждённое. Наверное, так и должно быть в обители католического епископа.

– Господин епископ, матушка передала, что у Вас для меня что-то срочное. – Она дежурно склоняет голову, на епископа не глядя уже по привычке. Страшный он, и страшно на него смотреть. Человек светский счёл бы это неуважением, для клирика же – напротив: скромность – признак благодетели и почтения.

– Всё верно, дорогая, нам с Вами предстоит обсудить троичные гуляния – пришло время возобновить эту старую традицию, а то в погоне за модернизацией скоро наша Церковь окончательно потеряет лицо. Пришла пора перестать быть безликими! Как Вам идея о пышных торжествах в духе традиционных народных ярмарок? Нашему мэру, например, она пришлась по душе – он даже обещал предоставить нам под это дело площадку перед центральным выставочным центром!

Катарина уводит взгляд в верхний левый угол – она мысленно представляет перед собой церковный календарь на текущий год, затем – календарь всех городских событий, и в ужасе всплёскивает руками.

– Но господин епископ, ведь троичное воскресенье приходится как раз на разгар месяца Рамадан! А мусульмане каждый год арендуют площадку перед выставочным центром на весь месяц для проведения коллективных вечерних молитв и этих, как их… ифтаров! Уж не планируете ли Вы…