Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Штеффи тянется к стопке, но вовремя отдёргивает руку, чтобы вытереть салфеткой заляпанные корицей и сахарной пудрой пальцы. Она долго и придирчиво рассматривает картинки, одну за другой, по кругу, снова и снова. Её глаза периодически сходятся на переносице, образуя суровую морщинку, фото же она держит чуть ли не на вытянутой руке – скорее всего, у неё развилась дальнозоркость, но об очках она, наверняка, и не помышляет. Этой женщине с крепкими и огрубевшими от тяжёлой работы руками, обветренным потемневшим лицом, давно не помнящим должного ухода, неаккуратно обкорнанными на уровне плеч жёсткими каштановыми волосами с проблесками ранней седины, уж точно не до таких мелочей, как очки. В госпитале от неё требуется лишь выносить утки, подтирать блевотину да купать разбитых параличом стариков. А после смен она пьёт пиво.

– Узнаю приёмных. Вот они, – она тычет пальцем в немолодую пару, запечатлённую на нескольких фотографиях рядом с мальчиком. – Я когда в приют ходила, мне там ничего не сказали – мол, тайна усыновления, идите лесом. Но в интернете их морды засветились – тогда шумиха была, и кое-что просочилось в сеть. А больше никого не узнаю. Хотя… Нет, не узнаю. Что дальше планируешь делать? Есть намётки, задумки? – она цепляется за собеседницу выжидающим взглядом, взглядом, который колется, как новенький шерстяной свитер.

У Катарины нет никакого плана, но она знает – отмалчиваться нельзя. Эта женщина чувствует любое колебание и расценивает его как слабость. А затем нападает и пожирает живьём. Поэтому Катарина бодрым голосом отвечает, выдавая “план” практически экспромтом:

– Время от времени я буду туда ездить, познакомлюсь с местными, вычислю, кто именно из них присутствует на фото, а дальше постараюсь найти индивидуальный подход к каждому и потихоньку выведать всё, что они знают об Александре.

– Хм, молодец, – Штеффи говорит тоном тюремной мамки. – Работай, да держи меня в курсе. А сейчас… купи мне ещё кофе и этих булок и проваливай. Некогда мне здесь с тобой рассиживаться.

Не веря собственной удаче, Катарина радостно спешит к кассам и оплачивает новый заказ. Уже готовая покинуть кофейню, она вынуждена обернуться на знакомый голос ещё раз.

– Эй!

Ну что ещё ей надо? Звонкий страх пробегает по позвонкам, как палочки по клавесину. Наверняка, сейчас Штеф снова ляпнет что-нибудь про терпение, которое не бесконечно, да напомнит про Петера. Ставить в конце вместо точки кляксу – это так в её духе! Но нет. До Катарины доносится:

– Кстати, ты сегодня прекрасно выглядишь!

И всё-таки клякса. Катарина стремится прочь с фудкорта, чтобы поскорее оставить эту липкую встречу позади.

Возвращаться в монастырь совсем не хочется, а бродить бесцельно по городу сил нет. В кармане чуть более шестидесяти евро – значит, шоппинг тоже отменяется. Хотя… Облокотясь о перила самого высокого уровня галереи, она осматривает всё, что внизу, и в череде ярких вывесок взгляд выцепливает хорошо знакомый неброский логотип Tchibo. Туда-то она и направится. Кажется, Катарине впервые за долгое время везёт: в магазине скидки, а нижнее бельё так и вовсе распродаётся за треть цены. Бюстгальтеры здесь скромные, удобные и качественные, а главное – сегодня они ей по карману. Позабыв обо всём на свете, она накидывается на полки с бельём, как войска Аттилы на селения готов, перебирая тонкими пальцами картонные коробочки, отыскивая те, что маркированы её размером и изображением интересующих её моделей, и отбрасывая в сторону все неугодные. Поведение дикарки, но так ведут себя сейчас все женщины в отделе. Наконец, набрав в охапку ворох коробок (и кто это только придумал засовывать лифчики в такие неудобные объёмные упаковки?), она торопится в сторону примерочной. Очереди на примерку нет, большинство кабинок, не поделенных в этом демократичном магазине на мужские и женские, оказываются свободны, и она, не долго колеблясь, занимает крайнюю – если верить социологической статистике, так поступают девять человек из десяти.

Как только дверь за ней запирается на щеколду, Лоренц расслабленно выдыхает. Вот уж случай – уже смирившись с тем, что объект наблюдения бесследно пропала в туалете, он отправился бродить по моллу, переживая собственную неудачу, попутно забрёл в этот дурацкий магазин, в котором можно иногда найти что-то очень полезное – например, как сегодня, машинку для стрижки волос в носу, и чуть ли не лицом к лицу столкнулся с ней. Она его, конечно, не узнала – она так возбуждённо ковырялась в развалах с лифчиками, что не замечала никого вокруг. Но и он её не сразу приметил. Ай да Кэт, вот значит, чем она занимается в свободное от служения Господу время? Меняет внешность и скупает дешёвые лифчики? Лоренц поджимает губы в хитрой ухмылке – такой сюжетный поворот ему явно по душе. Не долго думая, он хватает с полки мужского отдела первую попавшуюся упаковку с какими-то нелепыми вельветовыми брюками явно не его размера и запирается в соседней кабинке.

Лоренц зачарованно следит за пляской теней на полу в проёме между кабинками. Воображение рисует ему самые волнующие картины – это тебе не фотошоп: там, в каком-то метре от него, она сейчас стоит по пояс голая и примеряет бюстгальтеры. Наверняка, вертится возле зеркала туда-сюда, ощупывает чашечки, придирчиво водя по ним пальцами. Опомнившись, Лоренц нарочито хрустит новенькой упаковкой в своих руках – тишина за дверью запертой кабинки всегда вызывает подозрения, пускай всё слышится так, будто бы и здесь примерка идёт полным ходом. На самом деле его так и подмывает стать ногами на маленький пуфик в углу кабинки и заглянуть в соседнюю через перегородку. Потолки на этаже высоченные, а перегородка достигает всего метров двух с половиной: с его-то ростом провернуть такое – раз плюнуть. Но он, конечно не дурак, так рисковать не станет. Или всё же… Тряхнув головой, епископ в джинсах бесшумно пододвигает пуфик в нужную сторону, разувается, забирается на него обеими ногами. Голова его уже почти достигает края перегородки, но всё-таки ещё не совсем. Он достаёт мобильник и проверяет, не настроена ли камера в нём на какой-нибудь звук вроде щелчка фотоаппарата. Вроде нет. Едва дыша, она подносит глазок камеры к самой кромке перегородки, под острым углом ловит ракурс, стараясь повернуть ладонь так, чтобы камера захватывала всю площадь соседней кабинки сверху, и делает несколько снимков наобум. Ну всё – хорошенького понемножку. Уставшими маневрировать на мягкой поверхности пуфика ногами он соскальзывает на пол и ждёт. Ждёт, что вот сейчас засёкшая его монашка поднимет визг, позовёт охрану, его сопроводят в полицейский участок, установят личность, и пошло-поехало. От представленных ужасов темнеет в глазах, но всё, что доносится до слуха епископа – это хлопок соседней дверцы. Убедившись, что Катарина действительно закончила свою примерку и ушла, что она не собирается возвращаться и вообще, что всё уже позади, он наконец немного расслабляется, и, дав волю старой привычке, произносит вслух:

– Ну что ж, Кэт, кажется, с тобой будет проще, чем я думал.

***

Ранним утром пятнадцатого апреля у дома Шнайдера останавливаются прибывшие с разных концов региона почти одновременно сразу два автомобиля: фольксваген Ландерса и казённый монастырский мерседес.

Шнайдер не спал всю ночь: накануне его навестила сестра, она привезла свеженький костюмчик, действительно с иголочки – прямо из ателье. Сестра осталась и на службу – богослужение Великой Пятницы было недолгим, но душевным. Агнес так гордится братом – ведь сегодня он будет выступать на открытии Фрауэнкирхе, что находилась на реставрации долгие полтора года, хотя и была открыта для туристов, да и службы не прекращались ни на день. Спровадив сестрицу уже затемно, Кристоф принялся за придирчивые сборы. Одеяния были уже готовы, а ответы на предполагаемые сестрой Катариной вопросы журналистов из списка он помнил на зубок, но ему просто требовалось чем-то себя занять: от волнения не спалось.

Солнце уже светит вовсю, а коллеги уже ждут во дворе. Он понимает, что денёк будет не из лёгких: сразу после пресс-конференции ему нужно вернуться в свой приход, ведь сегодня ночью ему предстоит провести первое в своей жизни самостоятельное пасхальное богослужение. У него всё готово и к Навечерию, и в целом к литургии, и всё же он волнуется.

– Ну наконец-то! – Пауль радостно встречает появившегося на пороге друга.

Шнайдер окидывает взглядом машины и интересуется:

– И как же мы поедем?

– Предлагаю ехать на моей, а потом я вас обоих сюда же и подброшу, – выступает с инициативой сестра.

Пауль бросает на неё недружественный взгляд, но перечить не решается – всё-таки ехать на разных машинах было бы действительно недружественно.

Шнайдеру приходится сесть впереди, рядом с водительницей. Длинные ноги – и больше никаких пояснений не требуется. Не на шутку раздосадованный Пауль вынужден гнездиться позади, разглядывая бегущую под колёса дорогу промеж голов своих спутников. Уже в начале пути бессонная ночь напомнила о себе Шнайдеру неминуемыми последствиями – он задремал, удобно откинувшись назад. Время летит мучительно медленно, в салоне авто царит напряжённая тишина. Уставшая уже таращиться на дорогу сестра нервно посматривает на экран навигатора – до Мюнхена всего каких-то сорок километров. Её тело затекло, особенно шея. Это странно, ведь она часто ездит на этом автомобиле по делам, в основном – по заданиям матушки, и обычно позвоночник её не тревожит. Мельком взглянув в зеркало на пассажира заднего сидения, она улыбается собственной мысли – уж не он ли, мальчик с двойным дном, шлёт ей в спину проклятия? Она наклоняет голову сперва вправо-влево, затем вперёд-назад, лишь на долю секунды прерывая зрительный контроль над дорогой, потом делает несколько круговых движений уставшей тонкой шеей.

Становится легче, кажется, уже не так болит. В следующий момент машина вылетает со своей полосы на встречную, движимая неведомой силой. Единственное, что сестра Катарина успевает заметить – это мчащийся прямо на неё экскурсионный автобус, один из тех, в которых возят школьников. В голове в миг возникает вакуум – все мысли сразу куда-то испарились, будто бы их и не было никогда, и, утеряв связь с мозгом, водительнице остаётся полагаться лишь на инстинкты. В последний момент возвращая управление мерседесом под свой контроль, она до упора выворачивает руль, успевая уйти от столкновения с автобусом, и, вернувшись на свою полосу, чудом вклинивается в совсем неширокий зазор между двумя попутными автомобилями, следующими друг за другом. Дождавшись, пока тот, что следует впереди, оторвётся на достаточную дистанцию, она включает аварийку и виртуозно соскальзывает с идеального полотна проезжей части на грунтовую насыпь обочины.

– Что… Что это было? – первым подаёт голос Пауль?

– Кажется, нас кто-то попытался обогнать и ненароком задел бок, – переведя дыхания отвечает сестра. “А ещё я отвлеклась от дороги, позволив всему этому случиться”, – этого она произносить вслух конечно не будет.

Немного отойдя от потрясения, она тянется к замку ремня безопасности, чтобы освободиться и выйти из машины перевести дух. Однако, ремень расстёгивается, но что-то не позволяет ей подняться с сидения. Она опускает голову вниз и видит кудрявую макушку Шнайдера, уткнувшегося лицом прямо ей в колени.

– Отец Кристоф? – понимая щекотливость ситуации, она, в то же время, озабочена прежде всего состоянием своего пассажира.

Шнайдер не отвечает и не шевелится. Как он вообще там очутился? Там, на её коленях? Видимо, не пристегнулся, уснул, и от резкого виража расслабленное тело инертно рухнуло на бок. Но, в таком случае, почему он не отвечает?

– Шнай?!

Пауль первым соображает, что делать. Он выскакивает из автомобиля, открывает дверцу возле переднего пассажирского сидения и, взявшись за оба запястья, резко дёргает Шнайдера на себя. Тот абсолютно безвольно принимает сидячее положение, его глаза открыты, а лицо бескровно и бело, как простыня. Привычным движением Пауль прикладывается ухом к его груди, затем – к его губам. В отсутствие тонометра ему необходимо оценить ритм сердцебиения и дыхания друга хотя бы так, навскидку. Оба показателя слегка повышены, но всё же Шнай в целом в порядке.

– Пауль, – словно подтверждая выводы друга, шепчет тот.

– Всё хорошо, дружище, а ну давай, выбирайся оттуда.

Ландерс помогает другу перебраться на заднее сидение.

– Что с отцом Кристофом? Он поранился при столкновении? – перепуганная сестра, наблюдавшая за манипуляциями Ландерса со страхом и непониманием, пытается понять, что же всё-таки происходит.

– Нет. – Коротко и сухо отрезает Пауль. Он уже устроился сзади, позволив другу опереться о своё плечо, и сейчас, едва касаясь, поглаживает Кристофа по рукаву пиджака кончиками пальцев. – Пожалуйста, сестра, довезите нас уже до города, и желательно – живыми.

Он знает, что груб. Но он не сожалеет и даже не собирается оправдываться. Он видел, что произошло – фактически, она прозевала столкновение, от которого легко могла бы уйти. Но не это самое страшное. Самое страшное – это то, что благодаря её халатности, Шнайдер снова вышел из равновесия. Это может быть опасно, а сейчас, накануне пресс-конференции… Пауль с опаской дотрагивается до холодных пальцев Кристофа. Как бы тот не отдёрнулся, как бы та, что за рулём, чего-нибудь не заметила. Но желание прикоснуться, успокоить, превыше всего. Этим жестом он просто хочет показать другу, что он здесь, рядом, и что волноваться не о чем. Как только они приедут на место, он найдёт укромное местечко и успокоит друга беседой. Он умеет подобрать нужные слова. Он не допустит, чтобы второе появление Шнайдера перед широкой аудиторией обернулось провалом. Надо было всё-таки ехать на его машине, и всего этого бы не случилось. А она, эта их кураторша… Лучше бы её вообще с ними не было.

Наконец проехав условную городскую черту, автомобиль долго плутает от одной парковки к другой – погожий предпраздничный день заставил тысячи людей покинуть свои дома и отправиться в центр, так что все ближайшие к Мариенплатц парковки забиты почти полностью. С трудом отыскав местечко, троица покидает автомобиль и далее направляется пешком. Площадь кишит людьми – разномастные группы туристов перемежаются с большими и не очень кучками местных жителей, собравшихся сегодня здесь, чтобы поглазеть на торжественное открытие недавно отреставрированной Фрауэнкирхе.

Продравшись сквозь толпу, троица обходит Собор Пресвятой Девы Марии с тыла: служебный вход очерчен металлическими заграждениями и охраняется полицией. Сестра Катарина первой вылавливает в столпотворении броское одеяние Лоренца: его наряд слепит фуксией в цвету.

– Друзья мои, рад видеть! Вы прекрасны! – он встречает путников, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому конкретно. Он проводит по их лицам оценивающим взглядом, при этом улыбка не сходит с его длинных плотно сжатых губ. – А я уж было начал волноваться.

Один за другим путники прикладываются к рубиновому перстню.

– Позвольте нам удалиться ненадолго, господин епископ, – отвесив неуместный реверанс и не глядя при этом Лоренцу в глаза, сестра хватает всё ещё пребывающего в безмолвии, хоть и уже слегла порозовевшего Шнайдера, и ведёт его внутрь собора. Она хочет убедиться, что тот в порядке и сможет выступать перед публикой. Она понимает, что, в том числе и от него сейчас зависит расположение Лоренца, и не хочет проблем.

Всё происходит так быстро и внезапно, и до Пауля не сразу доходит, что сестра фактически увела у него друга, друга, нуждающегося лишь в нём, в Пауле, в его приободряющих речах, в его деликатных прикосновениях. А она просто схватила его и увела, грубо и бесцеремонно. Ландерс растерянно смотрит им вслед, и на глаза его словно пелена ложится. Он не замечает ничего вокруг, не замечает он и Лоренца, стоящего совсем рядом и увлечённо, с интересом разглядывающего его лицо. Такое потерянное, ошарашенное. Тонкие розовые губы чуть разомкнуты, они придают круглой мордахе ещё больше детскости. Внешние уголки глаз чуть сужены, наделяя это почти детское лицо чем-то иным, разрушая общий флёр невинности на нём. Лоренц невольно залюбовался этой мордашкой, посматривая на неё сверху вниз.

– Неприятно, правда, – едва слышно проговаривает епископ, склонившись над ухом отца Пауля и следуя взглядом в проём служебного входа, в котором только что исчезла интересующая его, их обоих, парочка.

Пауль в испуге отпрянывает – внезапный голос выдёргивает его из оцепенения, а внезапная близость самого епископа повергает в состояние полного недоумения.

– Простите… – только и может выдавить из себя он, при этом интонация слова нейтральна, и никому из них двоих не ясно – вопрос ли это или всё же настоящее извинение.

– Неприятно, говорю, – кажется, Лоренца совсем ничего не смущает, он всё ещё нависает над Ландерсом своим длинным, согнутым в три погибели туловищем. – Понимаю Вас… Солидарен с Вами.

========== 5. Пасхальные грешники ==========

В соборе несметное число служебных помещений – комнатушек, кабинетов и даже залов, но сегодня они не пустуют: в связи с торжеством Фрауэнкирхе забита до предела. Кто-то занят подготовкой к литургии, кто-то – подготовкой к пресс-конференции, большинство же не заняты ничем – это гости, в основном представители духовенства и чиновники из муниципалитета, прибывшие по приглашению епископата. Сестра Катарина долго шарахается из стороны в сторону, пытаясь найти тихий уголок, Шнайдер послушно следует за ней, не возражая, но и не проявляя никакой заинтересованности в происходящем. Почти уже отчаявшись, Катарина сворачивает на какую-то укромную ведущую вниз лестницу. Она автоматически хватает Шнайдера за край рукава, опасаясь, как бы её подопечный не отстал и не потерялся. Обкрошившиеся по краям мелкие ступеньки приводят их в подвал. Здесь тусклый свет и бродят сквозняки. Наугад толкнув первую попавшуюся дверь, они обнаруживают что-то вроде кладовки, до потолка забитой церковной рухлядью: старые, полуразрушенные статуи святых, какие-то истлевшие холсты с изображёнными на них едва узнаваемыми сюжетами из Ветхого Завета, предметы церковного обихода, горы залитых застывшими восковыми подтёками подсвечников – скорее всего, сюда свалили всё, чему в соборе после реставрации не нашлось места. Нащупав выключатель и убедившись, что в помещении кроме них двоих никого нет, Катарина удовлетворённо выдыхает и захлопывает за собой дверь. Из мирского убранства в кладовой всего один стул – сестра буквально силой усаживает на него своего спутника, а сама продолжает стоять. Опустившись на сидение, Шнайдер устремляет взгляд в пол.

– Отец Кристоф, – начинает Катарина, но сразу же чувствует неловкость: возвышаться над человеком, который на неё даже не смотрит, кажется ей неудобным, и она приседает прямо на пол, подогнув под себя ноги. – Отец Кристоф, посмотрите на меня, пожалуйста.

Несколько секунд он непоколебим, но всё же вскоре опущенный подбородок его устремляется вверх, а вслед за ним поднимаются и глаза. Теперь уже óн смотрит на неё немного сверху.

– Отец, скажите, Вы готовы к пресс-конференции? Вы хорошо себя чувствуете?

Шнайдер вдруг начинает судорожно осматриваться, будто уловил что-то во тьме, там, куда не проникает тусклый электрический свет. Ему кажется, что из каждого тёмного угла за ним следят. Ему кажется, за ним охотятся. Он с силой трёт ладонями по собственным коленям – сестре Катарине думается, что ещё немного, и он протрёт дыры в плотной материи стильных дорогих брюк.

– Прошу, успокойтесь. Если Вам нездоровится, просто признайтесь, и я попрошу организаторов мероприятия исключить Вас из списка выступающих. Не мучайте себя, в этом нет ничего постыдного. Волноваться – это нормально…

На самом деле она думает: “Не мучайте меня”. Ей уже кажется, что наилучшим вариантом действительно будет отстранить Шнайдера от выступления, даже если сам Лоренц будет против. Отец настоятель явно не в себе, а ей уже доводилось наблюдать, на что он способен. В это время Шнайдер уже не просто беспорядочно озирается, пытаясь выловить из пустоты нечто, лишь ему одному ведомое – теперь он ещё и постукивает носком туфли по каменному полу, быстро и ритмично, и, очевидно, сам того не замечая.

– Отец, – сестра в отчаянии, абсолютно не представляя, что предпринять, она кладёт свои руки на его ладони и аккуратно, хоть и настойчиво, надавливает.

Жест имеет определённой действие – скорый монотонный стук прекращается, Шнайдер перестаёт озираться и фокусирует взгляд на её лице. Этот взгляд её пугает, да не на шутку – она чуть было не отнимает своих рук и не отпрядывает назад, в последний момент сумев сдержаться. В этом взгляде столько страха, почти первобытного ужаса, веки Кристофа чуть подрагивают, вторя микродвижениям губ, а зрачки сузились до размеров микроскопических точек, что делает его голубые радужки похожими на радужки слепца.

– Отец, просто скажите, как Вам помочь? – дрожащим от растерянности голосом спрашивает Катарина.

– Сестра, – вдруг произносит он. Как непривычно вновь слышать его голос через столько часов молчания. – Сестра, разве Вы не чувствуете?

Шнайдер разворачивает ладони вверх, не прерывая при этом тактильного контакта с её руками – и Катарина ощущает, насколько они влажные. Его ладони влажные, что с такими холодными, малокровными людьми, как он, случается только в случаях очень сильного волнения.

– Чувствую что? – уже не зная, что и думать, уточняюще вопрошает она.

– Оно… Оно здесь. Молитесь! – последнее слово Шнайдер практически выкрикивает, одновременно выдёргивая свои кисти из её рук.

Сестра готова уже поверить, что Шнайдер и впрямь рехнулся – его взгляд воистину безумен. Но вдруг лицо его смягчается, веки прикрываются, и он приподнимается со стула, чтобы тут же пасть на колени прямо рядом с ней.

– Прошу, сестра, помолитесь со мной. Спасёмся молитвой, – он уже шепчет, безумные нотки в его голосе исчезают, сменяясь немного экзальтированной, чувственной интонацией истинно верующего в религиозном экстазе.

Не ожидая ответа, он складывает ладони вместе и, плотно сжав веки, принимается почти беззвучно шевелить губами. Сперва сестра пытается вслушиваться, а очень скоро – и всматриваться. Она всматривается в его губы, угадывая в слетающих с них словах банальный текст “Отче Наш”. Происходящее её завораживает. Будто заразившись его настроением, она тоже складывает ладони и принимается вторить самым знакомым на свете словам. Молитва заканчивается, но Шнайдер начинает чтение заново, по-прежнему не размыкая век. Сестра решает, что одного прочтения с неё вполне достаточно, и остаётся безмолвно сидеть напротив, рассматривая безумного пастора. Какие острые у него скулы – такие принято называть “кошачьими”, и всё в его лице такое… тонкое. Сиротливая лампочка позволяет в полной мере разглядеть скульптурный рельеф этого необычного лица – Шнайдера будто вылепил кто-то. Да, тонкая работа. Она переводит взгляд на ровный лоб, затем на тёмные, неаккуратно отброшенные назад кудри. Одна прядь выскочила из-за уха, сестре вдруг захотелось заправить её обратно, и она себя еле сдерживает. Она замечает, что Шнайдер читает молитву уже по шестому или седьмому кругу – получается, всё это время она просто сидит и смотрит на него? Нет, “смотрит” – неверное слово. Она им любуется – так будет правильнее. Будто бы опасаясь быть пойманной за этим постыдным занятием, будто бы в любовании вообще есть что-то постыдное, она спешно отводит взгляд, поднимается на ноги и отходит к двери. Чтобы не стоять, как истукан, она принимается отряхивать рясу, поправлять фату, теребить в руках увесистое распятие на толстой цепи. Она не знает, что ещё делать.

Наконец, после девятого прочтения, Шнайдер открывает глаза. Сейчас они ясны, как обычно – да, это его обычные, знакомые глаза. Он несмело улыбается и поднимается с колен.

– Спасибо Вам, сестра, – говорит он совершенно ровным, спокойным тоном. – Спасибо, что помолились вместе со мной. Теперь всё будет хорошо.

– Э, точно? – неуверенно проговаривает она, не зная, что бы ещё спросить.

– Точно. Опасность миновала. – Шнайдер задирает рукав пиджака на правом запястье и, бросив скорый взгляд на циферблат часов, едва слышно присвистывает. – Уже почти половина одиннадцатого, скоро начало церемонии. Пойдёмте!

Сестра всё ещё не понимает, откуда в его голосе взялся этот непосредственный оптимизм, даже некоторый энтузиазм, и куда подевалось лёгкое безумие, ещё несколько минут назад владеющее им полностью. Она открывает дверь и пропускает Шнайдера вперёд.

– Отец, – обращается она ему в спину, – скажите, Вы точно готовы сегодня выступать перед публикой?

Он оборачивается, и, улыбаясь значительно шире, чем обычно, отвечает:

– Заверяю Вас, всё будет хорошо. Как и должно быть.

Стоит им подняться по ступеням, как, откуда ни возьмись, на них с разгону налетает Пауль. Чуть не сбив монахиню с ног, он проносится мимо, даже не извинившись, и бросается к другу:

– Шнай, где ты был? Почему ушёл? Говори! С тобой всё хорошо?

Внезапная улыбка Кристофа сбивает его с толку и в то же время немного успокаивает.

– Пауль, мой милый Пауль, – каким-то блаженным тоном произносит Шнайдер и вдруг заключает друга в крепкие объятия.

В один момент вся ярость Ландерса сходит на нет – нечасто любимый друг так нежен, так открыт. В его объятьях так тепло, так хорошо, что он готов стоять так вечно. Пользуясь моментом, Ландерс делает несколько глубоких вдохов, стараясь впитать в себя его запах, запах Кристофа, так хорошо ему знакомый. Как жаль, что Кристоф нечасто позволяет ему такое.

– Так-так, коллеги, а ведь Христос всё ещё не воскрес, – прерывает идиллию странный и такой чуждый им обоим голос епископа. – Будьте добры, проследуйте к главному входу – пресс-конференция того и гляди начнётся.

Обрадованная тем, что куратор невольно положил конец этой неловкой и непонятной ситуации, Катарина воодушевлённо призывает обоих священников идти за ней – площадку для общения с прессой организовали прямо на широких низких ступенях у центрального входа в собор. Прежде подобные мероприятия не проводились, но муниципалитет счёл хорошей идеей перенять передовой опыт и организовать нечто вроде пресс-конференции на лужайке у Белого Дома. Надо же как-то отчитаться перед горожанами, на что ушли их налоги – а где ещё беседовать о прошедшей реставрации, как не на пороге самогó предмета обсуждения. В конце концов, ведь это они, горожане, в своё время проголосовали за то, чтобы позволить Фрауэнкирхе оставаться самым высоким зданием в Мюнхене. И если вкладываться в строительство современных небоскрёбов из стекла и бетона пока нельзя, руководству города ничего больше не остаётся, как вкладываться в обновление средневековой церкви. По остаточному принципу, естественно.

– Сестра! – Лоренц окрикивает почти уже успевшую скрыться от его глаз Катарину, заставив ту недовольно обернуться. – Думаю, отцы в состоянии самостоятельно найти дорогу.

Поняв намёк, она нехотя направляется обратно, опустив глаза. И почему же этот мужчина так её пугает?

– Да, господин епископ? – смиренно отвечает она, поравнявшись с ним.

– Сестра, сегодняшнее мероприятие очень важно и для архиепархии, и для Церкви в целом. Я уповаю на Ваш профессионализм. Но даже Маркс говорил – не тот, который наш с Вами начальник, а тот, что толстенную книжку написал, – Лоренц довольно посмеивается над собственной шуткой. – Премии ниже сорока процентов от оклада не мотивируют. Мы, конечно, труды свои не монетой измеряем, но эквивалентом высшим, духовным. Просто знайте, что если всё пройдёт хорошо, я найду, чем Вас наградить.

Катарина несмело поднимает глаза, и для того, чтобы добраться взглядом до физиономии епископа, ей приходится чуть ли не задрать голову. То, что она видит на этом отталкивающем, вечно ухмыляющемся лице, вгоняет её в полнейший ступор – господин епископ ей подмигивает.

***

Выйдя на ступени у главного входа, где для выступающих уже были организованы места, Пауль чуть не теряет сознание – столпотворение, открывающееся его взору, поражает воображение, от него дух захватывает. Он с опаской поглядывает на Шнайдера – но тот спокоен, и кажется, будто царящая вокруг шумиха его ни капельки не волнует.

Наконец, все места заняты аккредитованными участниками, журналисты терпеливо ждут своей очереди задавать вопросы, толпясь у самого подножия Фрауэнкирхе, а к импровизированной центральной трибуне выходит мэр. Мюнхенский градоначальник открывает мероприятие пафосной, но дельной речью. Он уже давно усвоил, что мюнхенское сообщество – это не тот контингент, которому можно заливать в уши всё, что Бог на душу положит: горожане – граждане серьёзные и обстоятельные, и ещё они слишком любят свою малую родину, чтобы позволить какому-то чиновнику раздербанить её подобно тому, как это сейчас происходит в Европе повсеместно. Центральная площадь баварской столицы полна народу, но люди продолжают прибывать: для того, чтобы протиснуться ближе к собору, им приходится выстаивать длиннющие очереди к рамкам металлоискателей, а также подвергаться выборочному досмотру со стороны многочисленных блюстителей общественного порядка. Разрезав декоративную ленточку, призванную символизировать открытость свежеобновлённого собора для всех стремящихся, мэр удаляется внутрь, чтобы покинуть мероприятие в сопровождении своей охраны через огороженный от посторонних служебный вход. А тем временем, сестра Катарина, заняв место у трибуны, объявляет начало пресс-конференции.

По плану действо не должно занять более сорока минут. Она стоит в сторонке, поглядывая на своих подопечных, держа пальцы крестиком и едва подавляя желание разодрать кожу на них в кровь. Но кажется, сегодня звёзды ей благоволят. Или это благословение Господне? Журналисты, как на подбор, попались лояльные – хотя, почему как на подбор, она же сама их и подбирала. Никаких намёков на острые темы, никаких попыток учинить скандал. В один момент сестре даже начинает казаться, что чрезмерная лояльность журналистов объясняется не столько её удачным выбором, сколько тем, что накануне пресс-конференции с ними явно кто-то побеседовал. Да, мэр славится своими методами – и хотя его ещё ни разу не ловили за руку, в том, что он привык устранять возможные угрозы своему имиджу в том числе и физическим воздействием, никто не сомневается. Мэр не является прихожанином Римско-католической церкви – он вроде вообще не является ничьим прихожанином, и в разборки церковников и борзописцев никогда не вмешивается, но сегодня – другое дело. Фрауэнкирхе – символ города, его города, деньги на ремонт были выделены городским бюджетом, его бюджетом, и он не намерен допустить, чтобы или что-то или кто-то испортил благостное впечатление от сегодняшнего мероприятия, его мероприятия.