Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Скорая приезжала в Нойхаус второй раз за день. Тело Вайса увезли на вскрытие, а прибывший доктор заодно осмотрел и самого настоятеля. “Похоже на слабое сотрясение”, – передают люди из уст в уста. Пауль также наотрез отказался ехать в больницу, и рассерженный не на шутку доктор уехал один, напоследок обозвав всё местное собрание сворой негодяев и мракобесов, а также убийцами и самоубийцами.

Обескураженный такими рассказами Шнайдер врывается в дом, дверь которого оказывается незапертой. На кухне хозяйничает одна из прихожанок – она готовит какие-то отвары и меняет отцу настоятелю холодные компрессы. Кивнув услужливой женщине в знак приветствия, Шнайдер заходит в спальню – Пауль лежит на своей кровати прямо поверх покрывала, одетый в ту же одежду, в которой он покидал Мюнхен, у него на лбу смоченное каким-то снадобьем полотенце, а сам он… Шнайдер даже не сразу узнал в этом потерянном, беспомощном человеке своего друга!

Затворив за собой дверь, Шнайдер просит добрых селян расходиться по домам – того и гляди грянет гроза, и сейчас они нужны своим семьям, а он обещает позаботиться об отце Пауле и позвать на помощь, если то потребуется. Дождавшись, когда дом опустеет, Шнайдер усаживается у изголовья кровати. Он ничего не говорит – что тут скажешь! Он знает, что если захочет, Пауль сам начнёт разговор. Так и происходит:

– Шнай, я же не первый раз соборовал…** За три года и больные у меня были, и почившие. И отпевания были… Но Вайс! Так не должно было случиться, он не должен был умереть! Почему вместо того, чтобы идти у него на поводу и тратить время на таинство, я не послал их всех к чёрту и не вызвал врача сразу же? Его можно было бы спасти!

Пауль тараторит скороговоркой, его голос необычайно тих, а язык будто бы заплетается. Со стороны может показаться, что он пьян, но на самом деле это результат травмы.

– Тихо, тихо, Пауль, не вини себя! В конце концов ему стало плохо, когда ты был ещё в Мюнхене. Он сделал свой выбор, он – взрослый человек! – Шнайдер берёт Пауля за руку и удивляется, насколько та горяча. Да он весь практически горит! Его кожа будто раскалена, и при этом она абсолютно сухая – ни капли пота не выступает нa необычайно бледном лице его друга.

– Я должен был предвидеть, ещё когда мне позвонили… Должен был уговорить их отправить Вайса в больницу! Шнай… Я закончил обряд, а через минуту он умер. Шнай… Я чувствую себя убийцей.

– Ты бредишь, Пауль. Не мудрено. Забыл что ли, чему нас учили в семинарии на лекциях по гегелевской диалектике: потом – не значит в следствие. Не вини себя. Лучше скажи, почему ты сам до сих пор не в госпитале?

– Гегель – безбожник, – только и отвечает Пауль, с силой зажмуривая помутневшие глаза. – А я никуда не поеду. У меня на руках умер прихожанин, а ты хочешь, чтобы я – я сам – ехал к врачу? Шнай, ты в своём уме? Лучше бы я умер вместо него…

Слушать это дальше Шнайдер уже не может. Он наклоняется над больным, желая приобнять его, успокоить, В этот момент мобильник, лежащий в свободном нагрудном кармане его ветровки, выскальзывает, падает на пол и исчезает где-то под кроватью. Шнайдер падает на колени, намереваясь выудить аппарат, но тревожный, невероятно нервный голос Пауля заставляет его остановиться:

– Нет! Шнай! Потом подберёшь. Пожалуйста… Принеси мне попить. Добрая фрау Штайнберг должна была приготовить отвар из ромашки и календулы…

Не смея спорить с больным, Шнайдер мягко улыбается и поднимается на ноги.

– Сейчас принесу, – отвечает он и идёт на кухню.

Дождавшись, когда стихнут его шаги, Пауль, отбросив в сторону уже совсем не холодный компресс, резво соскакивает с постели и сам лезет под кровать. Чуть не попался! Он был в одном шаге от разоблачения. Достав оттуда достаточно крупную картонную коробку с любовно выведенным маркером по крышке именем Кристофа, он второпях распахивает шкаф и запихивает свою тайну в самый дальний угол, не забыв завалить её сверху бельём и ещё каким-то барахлом, чтобы видно не было. Закончив дело, он уже не в состоянии стоять на ногах – голова закружилась, в глазах помутнело, тошнота подкатывает к горлу, и Пауль падает обратно на постель как раз в тот момент, когда Шнайдер возвращается в комнату с большой кружкой подостывшего отвара.

– Боже, Пауль зачем ты встал! Тебе нельзя вставать! – поставив кружку на прикроватную тумбочку, он бросается к другу, помогая тому поудобнее устроиться на постели.

– Хотел телефон поднять, – шепчет тот с виноватой улыбкой.

– Дурачок, – Шнайдер в пару движений сам поднимает аппарат и присаживается на край кровати. Он треплет Пауля по волосам, гладит по осунувшимся щекам. – На, попей, – спохватившись, он помогает тому немного поднять голову и подносит кружку к бескровным губам.

Пауль лениво отхлёбывает, походя думая, что ещё немного и он бы не удержался – коснулся бы заботливой ладони Шнайдера своими губами… Закончив с питьём, он откидывается на объёмную подушку и вновь прикрывает глаза. Поняв его без слов, Кристоф выключает в комнате свет – ведь тот раздражает: он слышал, что при травмах головы такое встречается. Так, в полумраке, в маленькой уютной комнатке, освещаемой лишь световой дорожкой, что тянется через открытую дверь из коридора, они молчат. Шнайдер хочет, чтобы Пауль поскорее уснул – после всего этого сумасшествия отдых ему просто жизненно необходим, но у Ландерса слишком много забот, слишком много мыслей.

– Шнай, через два дня будет отпевание. Родственники уже сказали, что заберут тело и привезут сюда. Здесь, в Нойхаусе, на кладбище у них семейный участок. Шнай, как я буду отпевать? Я же на ногах еле держусь. А если не смогу? Как буду смотреть в лицо почившего, в лица его родных, односельчан…

– Опять ты за своё. Тебя здесь никто не винит – ты должен был это уже понять. Не вини и сам себя. Прекрати. Отлежишься два дня и глядишь – станет лучше.

Шнайдер сам не верит в то, что говорит. Была бы его воля, он бы волоком потащил друга в больницу. Но разве тот дастся? Сложно найти более целеустремлённого и упрямого человека, чем Пауль! Уж если он что и вобьёт себе в голову… Кристоф горько усмехается – да он и сам такой же! Сколько раз Пауль настаивал, чтобы он показался врачу-неврологу? И что? Так что сейчас не ему его журить – оба хороши.

– Шнай, почему улыбаешься? – Кристоф не ожидал, что всё это время друг наблюдал за ним из-под полуприкрытых век.

– Да так. Спи давай. Тебе надо.

– А ты… уедешь?

Такой боли, такого разочарования в голосе Ландерса Шнайдер не ожидал услышать. Как он вообще мог такое подумать?

– Бросить тебя? И не мечтай. Останусь здесь до самых похорон Вайса, если потребуется. Никуда не поеду, пока не буду уверен, что ты в порядке. Только вот позвоню в Рюккерсдорф – нужно предупредить своих…

Демонстративно зажав многострадальный телефон в ладони, Шнайдер выходит в коридор. Он хотел сказать “своих прихожан”, а вышло просто “своих”. Подумать только: для него жители Рюккерсдорфа – уже просто “свои”. Кажется, там он точно на своём месте. Раздумывая, кому бы позвонить, в итоге он набирает номер фрау Мюллер. Описав ситуацию и приняв заверения, что она передаст пастве, что отец Кристоф отлучился по экстренным делам личного характера, Шнайдер обещает передать отцу Паулю скорейшего выздоровления от её имени и вешает трубку. Шнайдер возвращается в спальню, когда по окнам уже начинают бить первые крупные капли надвигающегося ливня. Дом заметно охладился – и Кристоф прикрывает все форточки, прежде чем улечься рядом с Паулем, перед этим заботливо накрыв его притащенным из гостиной запасным одеялом. Пауль уже спит – на этот раз непритворно. Он тихонько похрапывает, а пальцы на его левой руке тихонько дёргаются. Возможно, ему снятся страшные сны, а может быть, это всего лишь очередные следствия ушиба. Шнайдер накрывает ладонь Ландерса своей и поворачивается боком, плотнее прижимаясь к Паулю. Ему так уютно и спокойно сейчас, и только мысль о том, что друг нездоров, портит всё настроение. “Поправляйся”, – шепчет он одними губами и закрывает глаза, намереваясь успеть произнести текст дежурной вечерней молитвы до того, как сон сразит и его.

Комментарий к 12. Перед бурей

* Согласно книги Бытия, от Измаила, изгнанного сына пророка Авраама и рабыни Агари, происходят арабы, так что утверждение правдиво лишь частично – наверняка мусульманская община Аугсбурга состоит не только из арабов.

** На самом деле он не соборовал, так как соборование производится в церкви несколькими священниками. Пауль провёл то же таинство (елейного помазания), но один и в домашних условиях. Лайт версия.

========== 13. Буря. Начало ==========

– Знала бы ты, сколько ночей я провёл смиренно молясь, прося Отца Небесного даровать мне стойкость и усмирить греховные устремления плоти…

Катарина подходит ещё ближе, непозволительно близко, протягивает ладонь к лицу отца Кристофа и легонько проводит ею по иссиня-бледной гладкой щеке. Отец Кристоф не смеет шелохнуться, не смеет дышать, когда тонкие пальцы скользят от скулы к мочке, цепляют вьющуюся прядь и долго перебирают несколько волосков, наконец заводя их за ухо.

– Знал бы ты, сколько ночей провела я, грезя об этих кудрях, не осмеливаясь ни молиться, ни молить о милости, усмиряя грешную плоть своей же рукой…

Кристоф открывает глаза, в ужасе озираясь. Лишь обнаружив рядом свернувшегося калачиком Ландерса, всё ещё горячего, но уже не настолько отчаянно, как накануне вечером, он вспоминает, где находится. Судя по серому полумраку в комнате – уже утро, но ещё довольно раннее, что-то вроде предрассветных сумерек. Шнайдер пытается рывком встать, но тут же падает обратно на подушку – всё тело пронзает тянущей ломотой, будто его всю ночь били палками. Испугавшись, что болезненное состояние – предшественник очередного затмения, он не сразу понимает, что причина ему – вчерашние самоистязания с гантелями. Всего-то, мышцы болят с непривычки. Всё-таки встав, Шнайдер подходит к окну, по пути взглянув на экран мобильника. Он ошибся: уже почти десять, а вовсе не раннее утро, а полутьма, делающая очертания всех предметов в комнате призрачными и размытыми – результат полутьмы за окном. Дождь сплошной стеной омывает стекло, и Шнайдер невольно восхищается прозорливостью здешнего жильца: все щели между стеной и оконными рамами наглухо заделаны герметиком. Пауль – справный хозяин. Ёжась от холода, он возвращается к постели и с высоты своего роста наблюдает за спящим другом. Кажется, ему лучше. Сон исцеляет, и дай-то Бог, к отпеванию Вайса Ландерс будет как новенький. Шнайдер не решается будить больного – пускай отдыхает, тем более что самому Кристофу, ещё такому напряжённому до состояния стыда и неудобства, его сон сейчас только на руку. Где же у Пауля чистые полотенца? Открыв первую попавшуюся дверцу шкафа, он едва успевает поймать летящее ему прямо в руки с верхней полки махровое полотно. Сколько же у Пауля барахла, что оно утрамбовано в шкаф так плотно, и закрытая дверца едва ли способна его удержать? Шнайдер идёт в душ, всё ещё подёргиваясь от озноба – то ли холод остывшего дома так на него влияет, то ли проклятые сновидения. Как только могло ему подобное привидится: он и несчастная сестра Катарина, занимаются непонятно чем прямо в его родной Рюккерсдорфской церкви, а святой Николай с немым осуждением взирает на них со старинного образа? Проклятое наваждение: Паулю удалось как-то усмирить его физические проявление, и оно переползло в голову. Прямо в голову, где, не решаясь проявить себя при свете дня, когда Кристоф бодрствует и способен молиться, способен дать отпор, оно нападает ночью, как и подобает всякой нечистой силе. Пользуясь сном его разума, оно порождает своих чудовищ. Уже стоя под холодным, почти ледяным душем, Кристоф привычно выжидает, пока его тело придёт в порядок. Изо всех сил он пытается стереть из сознания картинки жуткого сновидения, но чем сильнее пытается, тем настойчивее они им завладевают. Каким реалистичным был этот сон – он почти чувствовал всё, чувствовал касания женских пальцев своей кожи. Неосознанно Кристоф проводит ладонью по лицу подобно тому, как это делала Катарина в его видениях. Бедная сестра, знала бы она, что её чистый образ используется тёмными силами для соблазнения его, Шнайдера. Кристоф, как и все священники, имеет собственного духовника. Правда отец Кристоф – тот, через кого десятки односельчан несут на суд и прощение Господнее свои грехи – сам не исповедовался уже более года. Прежде духовником и наставником ему был отец Клаус Майер, а после его исчезновения Кристофу пришлось найти себе нового, в Мюнхене: не может молодой пастор без руководства сверху, хотя бы номинального. И кажется, пришла пора обратиться за помощью. Он знает, что человек не волен над сновидениями, и в том, какую грязь он видит по ночам, его вины нет, но как быть, если даже после пробуждения фрагменты скабрезного сна всё никак не идут из головы? Кристоф должен исповедоваться.

Выйдя из душа, Кристоф с удивлением обнаруживает бодрствующего и почти даже бодрого Пауля на кухне: тот варганит бутерброды из того, что нашлось в холодильнике, и кипятит чай.

– Пауль, зачем встал! Иди ложись, я сам всё приготовлю!

Кристоф стоит в тесном коридорчике, освещённом лишь рассеянным полусветом из далёкого кухонного окна. Он босой, стройная фигура выделяется против света точёным контрастным силуэтом, капли воды падают на пол с длинных волос, а наготу тела прикрывает лишь обёрнутое вокруг бёдер полотенце. Звон упавшего на пол ножа разносится по помещению тихим эхом.

– Пауль, прости, не хотел тебя напугать! Ты видно ещё не совсем здоров. Тебе лучше? Садись, Садись.

Кристоф поспевает к застывшему в немом оцепенении Ландерсу и, ведя того за плечи, усаживает на ближайший стул.

– Боже, ты всё ещё в этой одежде. Снимай скорее и бегом в душ. Сам справишься или тебе помочь? Голова не кружится?

– Кружится, – Ландерс имеет в виду что-то своё, а отнюдь не объективное физическое состояние. Его обуревает целая масса чувств: и восхищение Кристофом, так неожиданно разгуливающим здесь, в его доме, почти обнажённым, и смущение собственной нечистотой – его одежда уже давно пропахла по́том. Как, должно быть, он сейчас ничтожен рядом со Шнайдером! – Ты прав, мне нужно помыться. И… со мной не ходи. Я справлюсь.

– Уверен? – Кристоф поднимает нож с пола и отправляет его в мойку. Если что – зови. Дверь не закрывай.

Убедившись, что Пауль вполне способен дойти до ванной и раздеться самостоятельно, Шнайдер моет нож и принимается домазывать хлебцы плавленым сыром. А Пауль, стоя под струями тёплой воды, клянёт себя за неосмотрительность: надо было приготовить полотенце заранее – как он мог допустить, чтобы Кристоф сам полез за ним в шкаф? Снова опасность! Но все тревоги исчезают в сливе ванной вслед за клочками мыльной пены. Всё же прекрасное зрелище полуголого полумокрого Шная в полутьме тесного коридора – достойная награда за все переживания!

Пока они завтракали, дождь утихал. Понемногу стена воды становилась всё прозрачнее, и когда от стены остались лишь струйки, друзья решили проветриться.

– Тебе нужен свежий воздух, – назидательным тоном выдаёт Шнайдер и тянет Ландерса к выходу. За порогом – широкая крытая веранда. Она не убережёт от косого ливня, но от ровных струек – пожалуй. Вытащив из дома пару стульев, друзья устраиваются на веранде. Та часть Нойхауса, что видна с крыльца, безлюдна. Оно и понятно – кто пойдёт гулять в такую погоду?

– Бедные фермеры… Наверняка завязки побило, а посевы залило. И откуда только такие дожди… – Пауль задумчиво смотрит на раскинувшиеся у горизонта, за границами поселения, пшеничные поля. Но Шнайдеру сложно поддерживать разговор о погоде – из-за дурацкого сна дурацкие мысли всё ещё не дают ему покоя:

– Пауль, представь, а если бы Ватикан отменил обязательный целибат и разрешил священникам жениться – ты бы женился?

– Нет! – Пауль смотрит на друга с неприкрытым беспокойством. – Откуда вообще такие мысли?

– А я бы женился… Наверное, когда с женщиной живёшь, то и заботы прихожан понимаешь лучше. – Он бы ещё долго разглагольствовал, но Ландерс не намерен слушать эту ересь, в прямом смысле слова.

– Шнай, по-твоему, Ватикан просто так наказал нам блюсти целибат?* Наше дело – окормлять паству, а не понимать её. Наше дело – связывать небо и землю, а не срастаться с землёй, отворачиваясь от небес. Посуди сам: сперва ты, живя с женщиной, начнёшь лучше понимать заботы мирян, потом сам погрязнешь в них, в этих заботах. И какой тогда от тебя прок? Вместо того, чтобы доносить до мирян слово Божие, ты будешь озабочен лишь кредитами, пелёнками и прихотями своей супруги. Какое уж тут слово Божие? Всё не зря, Шнай, всё не зря…

– Ты прав, – после секундных размышлений отвечает Кристоф. – Всё не зря.

– И потом, – Пауль вошёл в раж, – они-то, миряне, нас тоже не особо стремятся понять. Взять хотя бы этих бесноватых во главе с ведьмой Керпер. Уж в чём только они не готовы нас обвинить! А всё потому, что меряют слуг Господних своим убогим мерилом! Нам нельзя разделять мирские ценности, слышишь, нельзя! Это нас погубит! Уступка за уступкой, поблажка за поблажкой – и вскоре мы уже разучимся видеть грех…

– И в этом ты прав, – снова соглашается Шнайдер.

– И брось эти мысли. У тебя есть я, а у меня – ты. Не у многих вообще есть лучший друг, скажу я тебе. Не знаю как ты, Шнай, а я каждый день благодарю Бога за то, что ты у меня есть.

Шнайдер ничего не отвечает – вместо ответа он притягивает говорливого друга к себе и аккуратно устраивает его голову на своём плече. Пауль, как всегда – прав во всём. Кристофу повезло по жизни – он родился ребёнком, как говорят “не от мира сего”. И добрая матушка вместе с сообразительной сестрёнкой вовремя рассмотрели его особенность – необычную одухотворённость, сочтя её благословением. Матушка с детства приобщала его к католической вере, в которой выросла и сама. Как радовалась она искренней увлечённости сына изучением Библии, его истовой вере, с какой гордостью взирала она на своего мальчика, подсматривая в приоткрытую дверь, пока тот самозабвенно молился, стоя на коленях перед кроватью, над которой висело распятие. Он был для неё всем – и наградой, и отдохновением, а после ранней кончины супруга и вовсе стал смыслом жизни. И кто знает, как чрезмерная материнская опека отразилась бы на взрослении юного Кристофа, если бы не сестра. Не вступая в противодействие с матерью, та мягко, но настойчиво прикладывала свою руку к воспитанию младшего брата. Учила его, как вести себя со сверстниками, как отвечать задирам – а желающих подначить чересчур религиозного парня в школе всегда хватало. Учила его следить за собой, принимать свою красоту, но не впадать в грех гордыни. Следила, чтобы он модно и опрятно одевался и ровно держал спину. Шнайдер рос под попечительством двух сильных женщин: они, как ангелы, оберегали его от невзгод и учили быть сильным, каждая – по своему. Он вырос в ласке, любви и заботе, не ведая ни грязи, ни жестокости, ни равнодушия. Ему было тринадцать, когда, полный решимости, он заявил своим родным женщинам, что намеревается после школы поступить в семинарию при Мюнхенском университете и стать священником. Матушка тогда даже расплакалась от счастья, сестра же была куда более сдержанной в эмоциях. Тем же вечером она увлекла брата в укромный уголок для серьёзной беседы. Агнес в красках описала ему, что выбрав путь пастора, он лишит себя и семьи, и любви, и женской ласки и самого главного – возможности продолжения рода. “Редкий мужчина способен принять такие ограничения, уж поверь мне. Не соверши ошибку”, – многозначительно сказала тогда она. И лишь убедившись, что подросток чётко представляет себе, насколько нелёгок будет выбранный им путь, приняла его позицию и обязалась и дальше поддерживать все его начинания. Но чего у Шнайдера никогда не было – так это друзей. В школе его уважали – ведь он неплохо играл в баскетбол и учился на “отлично”. Но брать его в свои компании для праздного времяпрепровождения не спешили – да он и сам не стремился. За глаза таких, как он, называют “фанатиками”. Шнайдер всё это знал – он слышал кривотолки, несущиеся вслед каждый раз, стоило ему со стопкой учебников в руках пройтись по школьному коридору. Видел он и девчонок, наперебой предлагающих симпатичному скромнику свою компанию. Это длилось недолго – так и не дождавшись внимания со стороны недоступного красавчика, одноклассницы не придумали ничего лучше, как закрепить за ним славу “педика”. Но он не переживал – сестра подготовила его и к этому. У него не осталось никаких плохих воспоминаний о школе – со школой у него вообще ассоциируются лишь две вещи: знания и баскетбол. И всё же, получив диплом и проигнорировав выпускной бал, он почувствовал облегчение. А впервые сев на слушательскую скамью в учебной аудитории университета, почувствовал счастье. Родным с первого же дня здесь стало ему всё, а больше прочего – его сосед по комнате и по скамье Пауль Ландерс. У Шнайдера никогда не было и не будет друга лучше Пауля. Кроме Пауля. Пауль – самый близкий ему человек из числа тех, кто не связан с ним кровью.

С высоты своего опыта, опыта жизни в любви и поддержке, Шнайдер Пауля не понимал. Да и как понять? Шнайдер всегда считал Ландерса загадочным, а его жизнь до их знакомства – полной приключений. Сам же Пауль признавался себе, что вся его жизнь до поступления в семинарию была… никчёмной. В ней не было ни трагедий, ни ужасов, но не было в ней и ничего стоящего. Отец – рабочий, мать – учительница. Они никогда его не обижали, но он никогда не чувствовал их близости. Он искал их признания, а они, казалось, даже не замечали его потуг. Он искал признания во всём и у всех – улыбчивый щуплый мальчишка нуждался в нём, как в кислороде. Не дождавшись его от семьи, он стал искать его у учителей – тоже напрасно: хотя преподавателям живенький мальчуган и был искренне симпатичен, но природа не наградила его особыми способностями ни в одной из наук. Лишь память и сообразительность имелись у него отменные. И что делают не самые удачливые в учёбе мальчики? Они идут в спорт, но Паулю и здесь не повезло – слишком хиленьким и болезненным уродился. Зато женскому полу он всегда нравился, но девичьи заигрывания быстро ему наскучили. Он хотел бы такую, которая сочла бы его особенном, а встречались лишь те, что считали его просто милым, и их было много. Так и не встретив ту единственную, Пауль дерзнул податься в рокеры. Музыкальный слух помог ему быстро освоить искусство игры на гитаре, и в старшей школе он даже примкнул к одному популярному в узких кругах панк-коллективу, но и тут не срослось: товарищи по группе всё больше погрязали в алкоголе и разгульных вечеринках, оставляя музыку на потом, и Пауль ушёл. Жажда признания стала его идеей фикс, он просто не мог больше существовать вне сколь-либо значимой самореализации. И поразмыслив, признавшись себе наконец, что не покорять ему ни стадионов, ни концертных залов, однажды Пауль пришёл к одному неожиданному даже для самого себя выводу: а что, если его стезя – вещать с амвона? Он сам не поверил, когда сдал вступительные экзамены и был зачислен в семинарию. Парнишка-неформал с плохеньким аттестатом да скудными познаниями в религиоведении – он сдал экзамены, и его приняли! Для него это стало шансом уехать из опостылевшего Нюрнберга, помахав всем ладошкой, расширить границы, испытать себя. Сам он не собирался оставаться в семинарии дольше, чем на семестр – был уверен, что наскучит, разочаруется, не получится. Да и роскошный Мюнхен являл молодому человеку слишком уж много возможностей, перспектив и соблазнов. Но первый же день учёбы изменил его мнение, а вслед за ним и всю его жизнь навсегда. Присев на единственное свободное место на скамье, он взглянул на своего соседа и понял, что пропал. Кристоф – чистый, как капля росы, светлый, как луч солнца: какими только эпитетами не награждал он свою страсть в стихах, что писал по ночам втихаря, а потом, насладившись процессом, стыдливо изничтожал результаты душевных трудов, сжигая исписанные тетради. А те, уничтожить которые рука не поднималась, он любовно складывал в коробку, в свой ящик Пандоры, в сокровищницу своего сердца. Он делает так до сих пор. Ведь Шнайдер всё так же чист и светел, целеустремлён, уверен в себе, и в то же время наивен и прекрасен в своей наивности. Пауль остался в семинарии только ради того, чтобы быть рядом с этим вдохновенным юношей. Он следовал за ним, как за проводником, и пришёл туда, куда не ожидал – туда, куда всегда стремился. Оказывается, вещать с амвона – его настоящее призвание. Сейчас он имеет всё: искреннюю любовь паствы, реализацию в профессии, уважение общества. Даже родители гордятся им – они до последнего не верили, что их бестолковый сын вместо банданы наденет колоратку и, отложив гитару, возьмёт в руки молитвослов. Он их удивил, как удивил он всех и самого себя. Да, теперь у него есть всё, и самое главное – у него есть Шнайдер. Пусть он ему не принадлежит, но всё же он рядом, прижимает сейчас его больную голову к своему сильному плечу, и Пауль уже больше никогда не посмеет назвать свою жизнь “никчёмной”.

– Ты засыпаешь, иди в кровать, – Шнайдер шепчет прямо в его ухо.

И Пауль послушно плетётся в спальню, чувствуя слабость в ногах, радость в сердце и лёгкое головокружение. А Кристоф остаётся один на веранде, раз за разом возвращаясь в мыслях к картинам из сна.

***

Катарина ненавидит епископа Лоренца всем сердцем, так истово, как только можно ненавидеть. Сегодня она ненавидит его за то, что он вытащил её на улицу: из надёжных монастырских стен – в это адское месиво. Она несётся на злополучном Мерседесе через весь Аугсбург – потому что он её ждёт. Позвонил ещё вчера, ещё когда дождь только собирался, и назначил встречу. Дождь лил всю ночь, не утихает он и сейчас. Город превратился в одну сплошную сточную канаву. Потоки ливня смывают собой весь мусор, оставшийся после вчерашних демонстраций: размокшие до состояния целлюлозной кашицы плакаты, листовки и транспаранты проскальзывают в отверстия дождевых сливов и уносятся прочь шумными канализационными течениями; избежавшие участи стать кашицей пластиковые пакеты взмывают в воздух, подхватываемые беспорядочными вихрями, и застревают в отверстиях водосточных труб, липнут к крышам, путаются в кронах деревьев. В городе генеральная уборка, и Катарине жаль смотреть на то, что с ним происходит. Уж лучше бы он так и оставался пыльным и замусоренным, но тихим и упорядоченным. Более всего ей жаль горожан: несмотря на штормовое предупреждение и прогнозы усиления ветра и возможности града, рабочий день никто не отменял, и несчастные люди вперемежку с несчастным транспортом снуют между офисами, банками, цехами, утопая в лужах, почти падая с ног под шквалом ледяного ветра и проклиная саму жизнь. Старенькие дворники работают на износ, со скрипом вырисовывая дуги на лобовом стекле, но видимость почти нулевая: сестра едет наугад, надеясь лишь на милость Божию и собственные инстинкты. Ближе к пригороду становится спокойнее. Местные обитатели зажиточны, они делятся на две категории: на тех, кто зарабатывает, и на тех, кто тратит. Первые уже давно в городе, в своих конторах, вторые – сидят по домам. До вечера пробок здесь не будет, как не будет и случайных встречных, и их любопытных глаз. Наверняка, встретив женщину в монашеском обличии одну на улице, в такую непогоду, любой придет к подсознательному выводу: “Не к добру”. Добравшись до резиденции, Катарине ещё около трёх минут приходится ждать, чтобы отворили ворота. Когда же это свершилось, у въезда на территорию она встречает незнакомого мужчину средних лет: она заезжает внутрь, он – едет прочь. Наверное, кто-то из прислуги или епископских псов. Встретившись с водителем взглядами, Катарина содрогается: он смотрит так, будто видит её насквозь, через одежду и через время, видит, зачем она здесь, и ухмыляется. Наверняка показалось, а может быть и нет. Мысль о том, что Лоренц, возможно, обсуждает свои похождения с другими, с другими извращенцами, заставляет её щёки вспыхнуть. Она лишь уповает на его мнительность – зачем ему лишние толки? На совесть или рамки морали уповать поздно. Уже припарковавшись на площадке, она ещё несколько минут выжидает – так не хочется ей идти туда, в этот шикарный дом для низких экзекуций, так не хочется ей идти буквально – она не прихватила зонт, и даже каких-то двадцать метров хода по вымощенной тропе через аккуратно подстриженную лужайку сделают из нервной женщины мокрую нервную женщину.

– Сестра, какая честь! Вы вовремя и даже немного рано! – Лоренц расплывается в радушной улыбке, открывая дверь. – Заходите, заходите, здесь всегда Вам рады.

Ну всё, игра начинается. Скоро он перейдёт на “ты” и попросит раздеться. Но сперва – коротко о делах. Епископ Лоренц из тех, для кого смешивать работу и личное – стиль жизни.

– Да с Вас течёт, милочка, так же и простудиться недолго! Не радуют нас небеса сегодня… Вы раздевайтесь, скиньте мокрое, а я пока налью Вам чего-нибудь согреться.

Катарина хотела было возразить, ведь ей ещё за руль, но Лоренц, удаляясь туда, где, должно быть, в этих хоромах кухня или столовая, так нарочито виляет тазом, так задиристо насвистывает Марсельезу, что кричать ему вслед она не решается. Пока он идёт, она за ним наблюдает: мягкие домашние туфли, мягкие домашние брюки, мягкий домашний свитер. И серебристая резинка на волосах. Он сегодня весь такой мягкий и домашний, что выть хочется. А в доме и вправду холодно: потолки высоченные, и пространство первого этажа за минувшую ненастную ночь почти промёрзло. Словно в насмешку над ситуацией, над своей ненавистью и над самой собой, сестра сбрасывает рясу, подрясник и фату, предварительно запрятав распятие в кармашек сумки, чтоб не потерялось, и остаётся в плюшевом костюме. Мягком и домашнем. Это не пижама конечно, но всё же сегодня она одета по-домашнему, как и он.

– Какая прелесть! – Лоренц не скрывает довольной улыбки. – Да мы просто созданы друг для друга, не находишь? – Первый порог пройден: они, нет, он с ней уже на “ты”. Жестом остановив попытавшуюся было встать с широкого мягкого кресла Катарину, он ставит две кружки с чем-то горячим и пряным на плоский подлокотник, а сам устраивается рядышком с гостьей. – Мы с тобой такие милые! Угощайся глинтвейном – сам делал.

Пока она отхлёбывает, обжигается, дует, снова пробует отхлебнуть, он наблюдает за её губами и, прикрыв глаза, погружается в воспоминания о вчерашнем онлайн-приключении. Дани и вправду не подвела: настоящая профессионалка, опытная наездница, виртуозно управляющая своими жеребцами. Она не выпускала инициативу из рук, даже если сценарий предписывал ей лишь покорность. Нажав на кнопку привата в условленное время, завидев, как по счётчику потекли прочь с его аккаунта заветные евро, Flake66 сильно волновался: опасался напороться на халтуру или даже на мошенничество. И первые десять секунд привата стоили ему пары седых волосков: ведь в кадре ничего и никого не было! Пустая комната – профессионально оформленная в песочных тонах домашняя “студия” с удобной функциональной мебелью, качественным освещением, хорошей техникой и нейтральным фоном. Спустя десять секунд в кадр ворвалась сама Дани – замотанная в необъятную светлую материю, со связанными за спиной руками, с платком на голове и босая, подталкиваемая двумя “вооружёнными” грубиянами в армейских штанах и с голыми торсами. Несчастная пленница обрушилась на кровать, отчего подобие одежды на ней задралось и оголило стройные ноги и даже кусочек маленькой попки. “Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его!”, – произнёс тот жеребец, что с кривым ножом в руке и с модной стрижкой. Лоренц похвалил парня: выучить свидетельство мусульманской веры всего за час – достойные старания! “Отрекаешься ли ты от лжебогов и лжепророков, женщина?”. “Не-а”, – пищит Дани. Переигрывает. “Во имя отца, и сына, и святого духа, Аминь”, – поминает она божественное триединство, чем вводит своих мучителей в истинную ярость. Она бы наверняка припомнила ещё что-нибудь по теме, нечто, соответствующее возложенной на неё пользователем Flake66 роли похищенной восточными головорезами доброй христианки, но “похитители” слишком быстро перешли от слов к делу, и очень скоро чувственный, многоопытный ротик несчастной Дани оказался занят чем-то более осязаемым, чем строками молитв. Лоренц смотрит на губы Катарины, красные и влажные от горячего напитка. Интересно, сколько их у неё было? А не всё ли равно? Игрушка же. Но ему не всё равно – чувство собственничества уже превалирует даже над интересом, над игрой, над похотью. Он хочет её всю, только для себя, и чтобы по-настоящему. Лоренц – не глупец, но он считает себя романтиком.