Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

И Шнайдер, и Ландерс сегодня в Мюнхене – на пасторском съезде под эгидой архиепархии. Они останутся там с ночёвкой, что весьма кстати. Лоренц, естественно, тоже там. И никто из них троих не в курсе, что этой ночью она отлучилась из монастыря. У аббатисы Катарина отпросилась, поведав об острой необходимости навестить больную тётушку, живущую в Пегнице. Да матушка Мария особо и не расспрашивала – она уже давно обвыклась с её ночными отлучками. Конечно, визит к дальней родственнице – алиби так себе, и Катарине остаётся лишь надеяться, что хотя бы на этот раз копать под неё никто не станет. После встречи с профессором Гессле ей просто необходимо было вернуться сюда, в Рюккерсдорф, в церковь, в архив, но учитывая всё, что случилось здесь накануне, сделать это официально, руководствуясь некими служебными необходимостями, она уже не сможет. Лоренц укоротил поводок – об одном воспоминании о бесноватом епископе у сестры ладони сжимаются в кулаки. Шнайдер не в себе, да и этот его дружок, Ландерс, явно что-то подозревает. Идти одной она откровенно побоялась, и как бы ни была сильна её неприязнь к бывшей подруге, компания беспринципной аферистки вселяет хоть какую-то уверенность. Вибрация телефона, заранее переведённого на беззвучный вибро-режим, в очередной раз заставляет сестрицу вздрогнуть. Это Штеффи: “Я на опушке, где ты?”. Скрюченными в нервной трясучке пальцами Катарина набирает ответ: “Жду в церкви, с заднего входа. Через огороды не иди – там собаки”. Разберётся. Уж кто-кто, а эта бывалая уголовница не пропадёт. Спустя всего десять минут в дверь раздаётся несмелый стук, а за ним и шёпот:

– Это я, открывай.

Впустив напарницу, Катарина снова запирает двери.

– Как улизнула? Как добралась? Тебя никто по дороге не засёк? – набрасывается она с вопросами.

– Подруги в общаге прикроют, если что – сказала, что иду на блядки. Добралась с каким-то водилой на грузовике молочного завода. Он ехал как раз мимо. Думала, попросит об ответной услуге, ну, ты понимаешь, – Штеффи одаривает монахиню сальным подмигиванием, – но похоже, что я уже настолько не котируюсь, что мужик был только рад выкинуть меня здесь. Даже не попрощался, козёл! Слушай, если мой надзорный офицер узнает, я тебя…

– Никто ничего не узнает, если будем действовать тихо и быстро. Пошли в архив!

Естественно, света они не включают. Орудуют одними лишь фонариками – уголовница, не будь дурой, тоже запаслась карманным светилом, стараются избегать отсвета в окнах. Дверь в архив оказалась даже незапертой – похоже, Шнайдера вообще не волнует, что у него под носом творится. Едва забравшись внутрь, Катарина стремится к нужному стеллажу – по памяти она знает, где ей искать то, за чем она пришла, но Штеффи резко её одёргивает, хватая за руку.

– Погодика-ка, Клариса Старлинг чёртова. Если честно, я всё ещё не врубаюсь, зачем мы здесь. Извини, но тогда “Дон Хулио” оказался так хорош, что после третьей рюмки я уже вообще перестала вникать в ту дичь, что ты мне втирала. Какие-то ангелы, жертвоприношения. Что за хрень?

Катарина недовольно ухмыляется. При их последней встрече в баре Штеффи выставила первым условием своего содействия напоить её самой дорогой текилой, что отыщется в кабаке. Катарина не скупилась, евро из её запасов утекали вслед за “Доном Хулио”, затекающим в бездонную Штеффину глотку. Грязные епископские деньги – на что их ещё тратить, если не на грязь? Она так и знала, что с первого раза до пьяной санитарки ничего не дойдёт, и сейчас приготовилась к тому, чтобы ещё раз в тезисах описать подельнице свои догадки.

Поведала она о том, как в её голову закрались первые сомнения: не слишком ли часто в деревеньке с исконными устоями и мизерным населением появляются усыновлённые мальчики? Конечно, Александр жил здесь более трёх лет назад – ещё даже до появления в Рюккерсдорфе Шнайдера, и вот теперь этот словенский сирота. Но привечать сирых и убогих – удел городских богатеев, а не провинциальных фермеров, у которых своих, родных, как правило, семеро по лавкам. Архивные летописи же окончательно сбили её с толку, пустив по совсем уж загадочному следу. Да и вездесущие упоминания пророчеств некого Диппеля, сведений о котором нигде, кроме местных документов, не осталось. Собранным материалом она поделилась с именитым профессором, ожидая, что тот покрутит пальцем у виска и выставит её за дверь. Но старикан не на шутку заинтересовался, и вместе они пришли к выводу, что в деревне вот уже более двухсот лет бытует некий культ. Диппель этот был тем ещё проходимцем: изобретя сумасшедшую теорию, он умудрился обратить в свою веру целое сообщество, которое и после его смерти свято и тайно продолжило следовать его заветам, передавая их из поколения в поколение. Учение же его поражает дикостью: якобы, все напасти посылаются богом в наказание за прегрешения целого народа – некая коллективная ответственность, и задобрить божество – не Христа, сына Божьего, и не самого Отца Небесного, а того, кого Диппель придумал сам, жестокое злопамятное божество, мимикрирующее под истинного всемилостивого и всепрощающего Господа – можно, принеся ему жертву. Основа для теории была подготовлена ещё книгой Бытия: если Бог повелел Аврааму принести в жертву своего сына Исаака, то почему же он вновь не может попросить о том же кого-то другого? И он просит, но люди, погрязшие в грехах, в отличие от Авраама, праведника из праведников, уже его не слышат. В качестве агнца Диппель наказал выбирать самого слабого мальчика из растущих в деревне – либо юродивого, либо калеку: он называл их “ангелами”, объясняя, что бог специально посылает своих лучших творений на землю в слабых мальчишеских телах для того, чтобы люди смогли прочесть его замысел и без сожаления отправить жертвенного “ангела” обратно на небеса… Но проследив историю таинственных смертей среди подростков, что так умело маскировались местным собранием под несчастные случаи на протяжении, ни много ни мало, веков, сестра с профессором обнаружили, что двадцатый век с его просвещением принёс реформы даже в жизнь здешнего захолустья. В один прекрасный момент умалишённым сектантам, так искусно играющим роли примерных деревенских жителей, надоело жертвовать собственными отпрысками, пусть даже и убогими, и они перешли на жертвование чужими. Настоятель Майер исчез неспроста: сестра подозревает, что он был замешан в исполнении культа – не зря же он трудился в этом приходе более двадцати лет, а когда ненормальные искатели дешёвой славы под предводительством фрау Керпер надавили на него своими ложными обвинениями в совращении детей, ему прошлось бежать. Ведь продолжи те свои копания, рано или поздно они набрели бы на истинный след, и тогда…

– Слушай, ты вот реально во всё это веришь? Бред какой-то…

Штеффи слушала внимательно, с видимым интересом и нескрываемым скепсисом на лице. Как сказку на ночь или страшилку у костра.

– Я пока ещё не знаю. Да и профессор сомневается. Слишком уж всё это… дико. Поэтому мы должны найти доказательства. Судя по описаниям ритуала в архивных книгах, под церковью есть секретное помещение, возможно не одно, и где-то там они хранят жертвенник.

– Если это и так, – Штеффи достаёт сигарету и, не обращая внимания на протест Катарины, закуривает. – Не бойся, не подпалю. Я аккуратно. Но если всё так, как ты говоришь, то этот твой Шнайдер должен быть у них главарём…

– Не знаю. Возможно, они видят его таковым или готовят к чему-то подобному. Но мне пока кажется, что он не в курсе происходящего.

– А как же Александр… Не думаешь ли ты, что его тоже… – от собственной догадки Штеффи меняется в лице.

– Не уверена, всё же его нашли повешанным. Извини, что напоминаю. Но мы же не знаем, как именно они осуществляют эти свои… – слово “жертвоприношения” настолько мерзкое на вкус, что сестра проглатывает его, не произнося.

– Ну окей. Ну подумай сама – неужели они здесь все такие дебилы, что за двести лет не заметили, что система не работает?

– Дело в том, что она работает.

От услышанного Штеффи чуть не проглатывает сигарету, заходясь в идиотском хриплом смехе. Катарине понятна её реакция, и всё же она должна объяснить:

– Ты недооцениваешь силу веры. Фанатики везде и во всём ищут подтверждения своим теориям. Мы с профессором сопоставили даты, когда в деревне пропадали дети, с датами каких-либо катастроф в этой местности, и знаешь – в этом есть смысл. Начиная от эпидемии тифа, которая каким-то неведомым образом обошла Рюккерсдорф стороной в шестидесятых годах девятнадцатого века, когда все окрестные деревни почти наполовину обезлюдили, заканчивая Первой Мировой и даже Второй Мировой – большинство местных избежали призыва, а на деревню не упал ни один снаряд.

Штеффи докуривает молча, а докурив, бросает окурок на пол и, вместе с павшим пеплом, вытирает его о грязный пол в пыль толстой подошвой своего берца.

– Я конечно знала, что ты ненормальная – только ненормальная может добровольно уйти в монастырь, но чтобы тебе до такой степени мозги прочистили… Не ожидала. Это же…

– Это совпадения, – Катарина делает вид, что не замечает подколок. – В мире гораздо больше случайных совпадений, чем об этом принято думать. Об этом ещё Эйнштейн… – она запинается, нервно поглядывая на часы на своём мобильнике. – Уже доказано, что религиозные фанатики подсознательно избегают принятия возможности совпадений. Например, если попросить их назвать любые шесть цифр из десяти, они назовут шесть разных, в то время как лотерейный аппарат, скорее всего, выдал бы одну, а то и две цифры повторно, если каждый раз заряжать в него все десять разных шариков заново. Профессор даже рассказывал, что следуя научным наблюдениям, вероятность попадания молнии в одно место дважды далеко не нулевая, а один к трём – но кого это волнует? Фанатики считают, что случайностей не бывает, а каждое совпадение, которое можно было бы объяснить чисто математически, списывают на судьбу, промысел божий и прочее провидение. При этом несовпадений, случаев, доказывающих неверность их воззрений, они также подсознательно, даже слепо, не замечают.

Штеффи хотела было съязвить, что исходя из этих описаний, самые яростные фанатики – это как раз католики, но промолчала.

Тем временем, дорвавшаяся до стеллажа монахиня отыскивает старинную книгу, повествующую о строительстве церкви. В середине издания есть иллюстрации – схемы и планы помещения. Некоторое время провозив пальцем по трухлявой странице, она наконец захлопывает фолиант, глотнув пыли, громко чихает и невесело командует:

– Ну всё. Идём в подвал.

***

– Пауль, уже так поздно, пойдём в отель, а завтра утром сразу же поедем по домам.

Шнайдер и Ландерс прогуливаются по почти уже полуночному Мюнхену. Учтя ошибку своего предыдущего выхода в большой свет, на сегодняшнюю конференцию они явились без сутан, а всего лишь в тёмных классических костюмах. Их принадлежность к сану выдаёт разве что скромный, немного даже старомодный крой пиджаков и издали заметные воротнички, белеющие на фоне ночного мегаполиса особо отчётливо.

– Шнай, ну что ты, как маленький. Послушал лекцию и баиньки? Студенческие годы давно позади. Пойдём-ка лучше где-нибудь пивка выпьем. Часто ты что ли выбираешься из своего захолустья на большую землю?

– Ты же знаешь, что почти не выбираюсь, – опустив взгляд, отвечает Шнайдер и тут же меняет интонацию на более провокационную: – А ты – часто?

Пауль растерялся. Уж не намекает ли друг на то, что он, Пауль, тайно от него может вести какую-то двойную жизнь? Уж не подозревает ли его в секретных греховных похождениях? Даже не известно, что настораживает Пауля больше: сама возможность того, что Шнайдер способен подозревать его в чём-то постыдном, или, может быть, он хочет уличить его в неверности? Ландерс с той самой ночи, к которой они ни разу не возвращались в беседах, начал опасаться, что его друг, настолько невинный в своих взглядах на жизнь, что практически слепой, расценит его жест доброй воли не как проявление запретных чувств непосредственно к нему, к Шнайдеру, к нему одному, а скорее как склонность Ландерса к пороку в целом. Как узнать, что у него на уме? Как не только не выдать себя, но и оградить друга от нелепых подозрений? Как вернуть их отношениям прежнюю непринуждённость?

– Не говори ерунды. Я затворник, как и ты, – Ландерс говорит правду, и ему обидно. Дабы отвлечься от тягостных раздумий и увести беседу с опасного пути, он переводит разговор в шутливое, пустяковое русло: – Скажи лучше, почему у тебя все рубашки с воротником-стойкой? Под него же колоратку сложнее пропихивать, да и один лишь язычок виден – так сразу и не разглядишь твоего ошейника…

– Меня сестра научила. Если носить колоратку поверх обычного ворота, чтобы полностью видна была, то она быстро пачкается. А у меня ещё и волосы… Непрактично, одним словом.

– Ха! А чёрный воротник случайно не пачкается? Или если на чёрном грязи не видно, то и так сойдёт? Я ж говорю – ты как маленький, и замашки у тебя все какие-то детсадовские.

Не стерпев очередной порции дружеских подначиваний, Шнайдер сгребает Ландерса в охапку и принимается за щекотку. Ландерс смеётся и извивается, тщетно пытаясь высвободиться из пыточных объятий. Прекратить потасовку их заставляют недоумённые взгляды прохожих, в основном – молодёжи.

– Ну всё, – насилу вырвавшись, Пауль, красный и задыхающийся, ещё долго не может отсмеяться. – Ну всё, детский сад, пошли пиво пить.

Устроившись на удобных плетёных креслах одного из многолюдных уличных кафе, друзья с наслаждением дегустируют первую порцию ледяного имбирного эля.

– Фу, ну и гадость, и зачем ты это заказал? – Шнайдер показно морщится. – Пойло для британцев. Ячменного что ли не было?

– А мне нравится… – Пауль отводит взгляд в сторону, на улицу, на бульвар, вдоль которого, несмотря на поздний час, неспешно прогуливаются люди, наслаждающиеся тёплой ясной ночью и предвкушением завтрашнего выходного. Он думает о том, как ему сейчас хорошо, и как было бы здорово почаще иметь возможность вот так проводить время вдвоём, в публичных местах, не беспокоясь об условностях. Просто наслаждаться компанией друг друга.

– По одной, и в отель, – в этот раз они остановились не в Альтер Петере, а в гостинице, причём в целях экономии – в одном номере. – Завтра с утра тут всё будет перегорожено: демонстрации, манифестации, социалисты, антиглобалисты – сам знаешь. Если задержимся – из города не выедем.

– Ну и ладно. Можно и задержаться, – мечтательно отвечает Пауль сквозь улыбку.

– И не думай. У меня в приходе дел невпроворот. Паства то и дело спрашивает, не вернутся ли те бесноватые. Хорошо, что епископ Лоренц поднял этот вопрос на всеобщее обсуждение. Сегодняшняя конференция ведь его идея, не так ли?

При упоминании о Лоренце, Пауль как-то особо таинственно прищурился. Он продолжает проникаться к своему епископу всё бóльшим и бóльшим уважением. Сперва тот спас их от налётчиков, а потом и вовсе – собрал представителей от приходов со всей архиепархии здесь, в Мюнхене, чтобы выставить наметившуюся проблему на повестку дня. Какую вдохновенную, огненную речь он сегодня произнёс! В своём послании он призвал пасторов не реагировать на провокации, не вступать в дискуссии вне публичного поля, но сразу же призывать на помощь светские власти. Пока с недоброжелателями можно бороться законом – с ними нужно бороться законом. И тогда весь мир увидит, на чьей стороне правда.

– Ладно, Шнай, ты прав. Допивай и пойдём. Завтра подъём в семь и сразу в путь.

Их номер тесноват, как большинство номеров в гостиницах, расположенных в центрах европейских городов. Старинные здания, в прошлом зачастую совсем неожиданного назначения, не строились с расчётом на современные нормы гостиничного размещения. Бывает, что и шестнадцатиметровая комнатка с потрескавшимися каменными стенами и чрезвычайно шумным туалетным сливом, но зато с видом на Мариенплатц стóит дороже сорокавосьмиметрового делюкса в каком-нибудь новеньком сетевом отеле современного делового центра. В этом суть еврогостеприимства: В Европе ты платишь за Европу, а не за золотые унитазы.

Уже выключив свет, они долго лежат в темноте, прислушиваясь к шуму улицы, вливающемуся в номер через открытую форточку. Несмотря на усталость и перебраживающий в крови хмель, сон не идёт. Так часто бывает, когда ночуешь в незнакомой обстановке. Особенно, когда ночуешь с тем, с кем у вас столько общих нерешённых моментов, что страшно себе признаться.

– Пауль, а ты любил когда-нибудь?

От неожиданного вопроса, от твёрдости голоса, его произносящего, у Ландерса даже пятки задёргались.

– Шнай, что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь, что я имею в виду. Земную любовь. Не как к матери или к сестре. А как к посторонней женщине, например. Любовь, которая больше похожа на желание.

– Ты о греховной любви? – Ландерс неосознанно подтягивает тонкое одеяло к губам. Что на Шная нашло, куда он опять клонит?

– Да, я о ней.

– Нет, Кристоф, никаких женщин я никогда не любил. – Ландерс твёрд в ответе, ведь он не врёт. – Такие развлечения нам не по сану, сам понимаешь.

– Понимаю, но разве можно это контролировать? Хотя… быть может это только на меня такая напасть снисходит.

От ужаса услышанного, от полного непонимания, Ландерса бросает в жар.

– Не говори ерунды! – в его голосе уже сквозят дрожащие, истеричные нотки. – Никакие напасти тебя не преследуют. Просто ты очень впечатлительный и… А что, неужели какая-то прихожанка пыталась тебя соблазнить? Такое же сплошь и рядом, Шнай, не дай себя охмурить!

– Ну что ты несёшь, Пауль, какие прихожанки, за кого ты меня принимаешь… А, забудь.

Словно в окончание разговора Шнайдер, до того лежащий на спине, в своей излюбленной позе, резко переворачивается на бок, являя растерянному другу свою спину.

Сердце Пауля колотится, как бешеное, и он только надеется, что этот стук, нет, грохот, не оглушит его соседа по комнате. Он уже давно познакомился с таким мерзким, всепронизывающим, неконтролируемым чувством как ревность, но ещё никогда её укусы не были столь отчётливы, столь болезненны. Равнодушие, непонимание, отрешённость любимого он уже давно принял, но одна лишь тень мысли о том, что его, Шнайдера, сердце, в котором до сих пор жил только Господь, может быть украдено, захвачено, порабощено кем-то другим, заставляет Пауля дрожать всем телом. Он не должен допустить, чтобы Шнайдера у него украли. Пусть ему никогда не придётся вслух называть его “своим”, но он уж точно не позволит, чтобы так его называл кто-то другой.

Мерное посапывание вскоре разряжает напряжённую полутишину в комнате. И только Ландрсу не спится и уже не уснётся. Он видит кошмары, невероятные ужасы рисуются перед его глазами, перед его открытыми глазами. Для того, чтобы видеть кошмары, спать необязательно.

***

“Кристиан, ты не забыл? Пятнадцатого мая у кузины Марты юбилей – не вздумай пропустить! Сестрица такого не прощает, ты же знаешь”.

Дурацкое смс, которое Лоренц получил, едва переступив порог своего люкса. Он тоже остался в Мюнхене с ночёвкой и, пренебрегнув резиденциями, остановился в достойной доверия гостинице. Ох уж эти родственники – у него их великое множество, и святость родственных уз в их семействе не поддаётся оспариванию. Значит, очередной юбилей очередной кузины. Лоренц вносит напоминание в электронный ежедневник, попутно отмечая, что Троица всё ближе, и вновь возвращается к тексту сообщения. Кристиан… Кроме родни его уже давно так никто не называет. Ещё с тех самых пор, как он перестал быть пастором – то есть более двадцати лет уже. Для публики он – господин епископ, для девочек на сайте – Flake66, и только в кругу раздутого семейства он – дядюшка Кристиан, благодетель и весельчак. Родня в нём души не чает: ещё бы, не имея собственных наследников, Лоренц не гнушается всячески помогать многочисленным племянникам. Помогает получить образование, способствует при устройстве на работу, финансово поддерживает. Семья, семья, никуда от них не деться.

Лоренц снимает сутану и аккуратно вешает её в шкаф – запасной он не прихватил, так что завтра ему придётся красоваться в этой же. Следом в шкаф отправляются туфли и предметы клерикального облачения. Всё остальное он засовывает в мешок для прачечной и, нацепив на себя тяжёлый гостиничный халат, в котором неудобно и жарко, выставляет мешок за дверь. Завтра утром горничная должна вернуть его одежду выстиранной и выглаженной. Даже трусы и носки. При мысли о трусах он ухмыляется. Он до сих пор не может понять, почему его игрушка, эта непослушная сестрица Кэт, до сих пор не видела его в трусах, не то что без них. Девочек с сайта он отчего-то не стесняется, да и перед своими предыдущими пассиями особо не тушевался, но эта миниатюрная заноза… Что с ней не так? В глубине души он понимает, что именно: как бы он её не строил, как бы она перед ним не строилась, она всё равно остаётся непокорной. Не ломается, чёртова дурочка, а перед такой разоблачаться не с руки. Она виду не подаст, глазом не поведёт, а про себя засмеёт. Передёрнется от мерзости, от противности, и никак себя не выдаст. Но он-то будет знать, он почувствует, и ему такого не надо. Нужно что-то с этим делать – строптивость заводит, но надоедает. Теперь он грезит не только о покорности, но и о принятии.

Налив себе немного виски из минибара, он набирает номер помощника.

– Скажи-ка, Лео, как там наш объект?

Сразу же после рюккерсдорфского инцидента он наказал одному из своих верных псов отслеживать передвижения Катарины. Ну так, на всякий случай. Хватит с него сюрпризов. По мере того, как Лео отчитывается, лицо епископа меняет выражение с благодушного на раздражённое. Как это – с вечера покинула монастырь и до сих пор не объявлялась? В иной раз он первым делом подумал бы о Шнайдере, но не сегодня: Шнайдер со своим верным обожателем здесь, в Мюнхене, он видел их на конференции. Он знает, что домой они не уехали. Значит, у неё есть какие-то другие поводы для ночных путешествий? Сам он поручений ей не давал, от епископата командировок тоже не намечалось… Марие, его старинной подруге, этой властной аббатисе, имеющей к нему, к епископу, кое-какие личные счёты, звонить уже поздно.

– Скажи, Лео, а ведь все служебные машины, принадлежащие монастырю, оснащены противоугонными маячками? Отследи-ка наш объект. Нет, только отследи. Никаких действий. Я просто… Я просто хочу убедиться, что всё в порядке.

Закончив с раздачей указаний, Лоренц кладёт трубку на тумбочку и наливает себе ещё виски. Он планировал поразвлечься на сайте, тем более что у Ванессы ещё остался ведьминский костюмчик, а ведьминская тема сегодня, в Вальпургиеву ночь, пришлась бы весьма кстати… Но всё настроение пропало! Он дождётся звонка Лео и дальше уже решит, что делать. Возможно, сестрица решила бежать? Да куда там – уж он-то знает всю её подноготную. Знает, что своего жилья у неё нет, её мать умерла пять лет назад, а с отцом она не общается. Да и не глупая она – от чего бежать? Зачем? Он бы всё равно поймал, если б захотел. А вот предчувствие того, что сестрица не прочь пуститься во все тяжкие на стороне, его давно мучает. Измены он ей не простит! А вдруг у неё какие-то проблемы? Ну какие, к чёрту! Единственная её проблема – это он, он же – и единственное решение всех её проблем.

Не зная, как ещё скоротать время в ожидании звонка, Лоренц распускает слипшиеся от пота, собранные в жидкий хвост волосы грязноватого русого цвета без следов седины, сбрасывает неудобный халат, скептически осматривает своё измождённое, синевато-бледное тело, выпирающие рёбра, острые колени и обтянутые сухой шершавой кожей локти, разочарованно вздыхает и направляется в душ.

***

– Эй, монашка, ты хоть знаешь, как он выглядит, этот твой жертвенник? Типа бревна, на котором головы рубят, или что?

Грубый голос Штеффи отражается от старинных каменных стен глухим эхом, отчего долгий спуск по сглаженным, осыпавшимся ступеням при свете лишь пары карманных фонариков кажется ещё более зловещим.

– Понятия не имею. Но если ты хочешь докопаться до правды смерти своего брата, смотри в оба. Как объяснил профессор, если мы предъявим общественности нашу теорию о существовании дикого культа в голом виде, не подкрепив догадки никакими вещественными артефактами, нас просто поднимут на смех, а местные ещё и засудят. А может и убьют. Надеюсь, ты поняла, что здесь опасно…

Штеффи еле поспевает за напарницей: сиплая отдышка свидетельствует о том, что она уже давно махнула рукой не только на свой внешний вид, но и на физическую форму в целом.

– Так, здесь кладовки, душевая и туалет. Здесь часто бывает сам настоятель, поэтому искать, думаю, стóит в противоположной стороне.

Наконец добравшись до санузла, Катарина включает свет. В подвальном коридоре лампочек нет, но простирающейся через открытую дверь санузла широкой светлой полосы вполне хватает, чтобы неплохо ориентироваться в пространстве и без помощи фонариков.

Направившись к западному крылу, противоположному от более или менее обжитой части подвала, Катарина скрупулёзно осматривает стены. Камень здесь переходит в старинный кирпич – настолько старинный, что если он не обвалился до сих пор, то не обвалится уже никогда. Добротнейшая кладка. Даже не представляя, с чего начать поиски, она принимается пинать стену руками и ногами – а вдруг повезёт? Никаких дверей в стене не видно – но судя по манускриптам, здесь где-то должен быть проход в подземный лаз. Устав наблюдать за бессмысленным занятием предводительницы всей этой спецоперации, Штеффи подключается. Она даже не пытается думать, полностью полагаясь на смекалку сестрицы, но не отказывать же ей в физической поддержке, раз уж явилась? Так они стучат, планомерно оставляя позади метр за метром грязно-рыжей кладки, стучат, насколько позволяет рост: от пола метра на два в высоту. Пнув очередной кусок стены ногой в затёртом берце, Штеффи вдруг оказывается на полу: её нога проваливается сквозь кирпичи, которые с грохотом обрушиваются, погребая под собой её конечность. Катарина моментально поспевает на помощь и, освободив напарницу и убедившись, что обошлось без переломов, уже руками расчищает образовавшийся проход от остальных кирпичей. В итоге их взору предстаёт отверстие в стене, почти у пола, около метра в диаметре. Те же кирпичи, что и вокруг, были сложены здесь в нужном порядке, но не закреплены раствором. Сложены были прочно, иначе незафиксированная кладка рассыпалась бы давным-давно, но для её обнаружения пришлось как следует вдарить по стене ногой – очевидно, тот, кто осуществлял всю эту маскировку, всё хорошенько продумал.

Направив в отверстие оба фонарных луча, им ничего не удаётся разглядеть – там тьма, оттуда несёт холодом, но не сыростью. Просто какой-то провал. Молча переглянувшись, женщины решаются лезть внутрь. Штеффи стремится быть первой. Она заносит ушибленную ногу в зазор и уже почти оказывается внутри, согнувшись в три погибели и готовясь занырнуть в отверстие всем телом, как вдруг до их слуха доносятся отдалённые непонятные звуки.

– Тихо! – моментально реагирует Катарина, прикладывая палец к губам. Они замирают в оцепенении, пытаясь понять, откуда идёт шум, и в тайне надеясь, что им всего лишь показалось. Но звуки повторяются – приглушённые каменными перекрытиями, они явно доносятся откуда-то сверху.

Метнувшись мухой, Катарина выключает свет в санузле, затворяет дверь и, прикрыв фонарик ладонью, шепчет:

– Подожди здесь, я пойду проверю. – Она направляется к ступеням, следуя почти наощупь, полагаясь на свою память. – Если что – прячься! – добавляет она и исчезает в пролёте каменной лестницы.

Самые худшие опасения не оправдались: в церкви по-прежнему никого, обе двери заперты, свет везде выключен. Теперь уже понятно, что странные звуки, похожие не то на возгласы, не то на выкрики, доносятся снаружи. Положив фонарик в карман, Катарина чуть ли не гуськом, максимально пригнувшись, добегает до второго этажа. Ещё с прошлого инцидента она заприметила тамошние коридорные окошки как идеальное место для наблюдения. Подкравшись к ближайшему, она, ещё даже не выглянув наружу, уже начинает нервничать: блики огня играют на замызганном толстом стекле. Припав лицом к стеклу с самого нижнего уголка, она хлопает себя по губам, чтобы не закричать: на церковном дворе люди. В странных одеждах, больше напоминающих убогое шмотьё из бабушкиного сундука, с венками из сирени и одуванчиков на головах и с факелами в руках. Они особо ничего и не делают – просто бродят возле церкви, периодически переговариваясь и даже перекрикиваясь. В одной из девушек Катарина узнаёт официантку из кабака – дочку Гюнтера, ещё несколько лиц показались ей знакомыми. Но она не в том положении, чтобы оставаться здесь и просто наблюдать. Неизвестно, засекли ли они чужаков в церкви, или же собрались первомайской ночью возле неё по каким-то своим надобностям, да ей и не хочется сейчас этого знать. Она понимает одно – им с напарницей нужно бежать, потому что нет никакой гарантии, что эти люди не зайдут в церковь. А для того, чтобы похозяйничать внутри, отец настоятель им не нужен – об этом она уже узнала из книг и подвальной экспедиции.

Всё так же, на полусогнутых, девушка возвращается в подвал. По стеночке добравшись до разлома, Штеффи там она уже не обнаруживает. Значит, та внутри. Поднырнув, Катарина в секунду оказывается по ту сторону стены. Здесь и правда коридор, только пол в нём уже земляной, и, вопреки ожиданиям, не влажный, а совсем сухой.

– Штеффи, – шипит она, не рискуя говорить в полный голос. – Штеффи, ты где?

Ответа не следует. Катарина, стремясь унять дрожь в ладонях, направляет луч фонарика перед собой: сперва она не видит ничего, кроме покатого свода и неровных мазаных стен, грубо отделанных глиной, но вдруг вдали луч фонаря выхватывает из темноты корявую, неестественно согнутую фигуру. Она бы вскрикнула во всю мощь, но, как это частенько и случается в такие моменты, голосовые связки отказывают, и иссушенное переживаниями горло издаёт лишь хриплый выдох. Несколько секунд она вглядывается в силуэт, пока наконец до неё не доходит, что фигура в конце коридора – и есть Штеффи. Только стоит она почему-то, опершись о стену, согнувшись пополам и закусив собственное запястье. Монахиня бежит к напарнице и обнаруживает её в абсолютно невменяемом состоянии. Так порой ведёт себя герпетофоб, случайно наткнувшийся на целый клубок ужей в собственном сарае. Это ступор. С силой схватив женщину за запястье, сестра выдёргивает руку Штеффи из её же рта, и этим же жестом выдёргивает её саму из оцепенения.