Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Вечером первого летнего дня Шнайдер, как обычно, читает жития святых, сидя в своей кровати со скрещенными по-турецки ногами, как вдруг в дверь его жилища постучали. Нехотя он поднимается, чтобы впустить визитёров: на пороге стоит фрау Вебер:

– Простите за беспокойство, отец, но Вы срочно нужны нам в Церкви, – не ожидая ответа, она добавляет: – Облачитесь в праздничное и захватите тексты, необходимые для обряда крещения.

“Началось”, – проносится в голове у пастора. Психологи объясняют интуицию работой подсознания, клирики – провидением Божьим, но Шнайдеру природа его прозрения уже не важна: он просто чувствует неладное. Он сам за себя и один против всех, никто не придёт ему на помощь, да он никого и не позовёт. Попросив фрау дождаться его в церкви вместе с остальными, он остаётся один и, прежде чем покинуть дом, истово молится. Он просит Господа дровать ему силы не сломиться, он просит твёрдости и решимости – он просит обо всём, чего ему всегда так не хватало. Закончив молиться, он, как и было условленно, облачается в праздничное, хватает домашний томик Библии и бесполезный мобильник, и закрывает за собой дверь на ключ. Он уверен, что покидает свой дом навсегда.

Двери церкви прикрыты, но не заперты. Вступив внутрь, отец чуть не роняет книгу из рук: несколько десятков человек уже ждут его, рассевшись по первым рядам, а в центре, у алтаря, стоит Клемен. Он тоже держит книгу – знакомую Шнайдеру бесовскую писанину авторства проклятого лжепророка. Сердце падает в желудок. Шнайдер ступает в проход между рядами, и дверь за ним запирают на засов.

– Вы уже слышали, отец? Беда настигла нас раньше, чем мы успели к ней подготовиться! – глава местной администрации вещает со своего места, пристально глядя настоятелю в лицо. – Сегодня утром пришло официальное оповещение – строительство трассы через наши земли начнётся уже этим летом…

– Поля, луга, посевы, наши леса и реки, наши животные и птицы, наши люди, наша деревня – вся наша жизнь будет разрушена, – подхватывает фрау Мюллер. – Я прожила много лет, и я помню, как скончался мой благоверный супруг – старость прибрала его, но зрелище то было невыносимо. И знаете что – я не собираюсь наблюдать, как умрёт и моя деревня.

– Она и не умрёт, фрау Мюллер, – перебивает её трактирщик. – С нами Ангел, и наше будущее в его руках, а также в руках досточтимого отца настоятеля. Исполним волю Господню, ниспосланную нам через его святого Пророка, и тогда все инстанции – и региональные, ни федеральные – утеряют над нами всякую власть.

– Правда твоя, Гюнтер. Отец, – старуха обращается к опешившему священнику, – сегодня всё закончится. Сегодня Рюккерсдорф получит очередное благословение, и Вы должны гордиться возложенной на Вас святой миссией.

– Что… что вы имеете в виду? – Шнайдер изо всех сил усмиряет подкатывающую панику.

– Господин настоятель, крестите меня заново, а покрестив, отправьте меня к отцу! – радостно верещит Клемен.

– К отцу? Но разве он не здесь, не в этом зале? – Кристоф указывает на сидящего в первом ряду, справа от прохода, герра Вебера.

– О нет, мой отец – Господь Всемогущий. Римляне распяли Иисуса, воссоединив его с Отцом и тем самым освободив человечество от грехов. Сегодня мой черёд освободить этих людей, – мальчик театрально обводит рукой всех собравшихся.

Шнайдер пятится к амвону и спотыкается о порожки. Едва не упав, он мечется вокруг алтаря – разум покидает его. Втемяшившись в кафедру, он безвольно оседает, зарываясь пальцами во влажные от пота волосы.

– Кто?! Кто ещё с вами? Скажите, сколько вас? – обращается Кристоф к толпе. Здесь не все: неужели в деревне не осталось никого, кто был бы способен дать отпор царящему тут сумасшествию?

– Отец, – глава администрации снисходительно улыбается. – Мы все – Рюккерсдорф, а Рюккерсдорф – это мы. И Вы – с нами.

– Вы лжёте…

– Боюсь, что нет. Итак, отец Кристоф, достаточно разглагольствований – готовьте купель.

***

Четыре часа спустя на дворе ночь. Шнайдер не в себе. Сперва он решил, что если покрестит мальчика, то ничего страшного не случится, и потом уж он что-нибудь да придумает. Он не впервые крестил здесь, в своей церкви, но прежде то были младенцы, сейчас же перед ним отрок – склонил голову над купелью, тщательно повторяя за пастором строки Символа Веры и истово крестясь. “Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого.”.* Когда всё закончилось, Шнайдер не почувствовал ничего доброго внутри себя. Обычно таинство приносит непередаваемое облегчение, радость души, катарсис, что сродни божественному откровению. В этот же раз он завершил обряд с тяжёлым сердцем. Уставший и раздосадованный, он опустился на ступени у амвона, пока родители и сограждане вовсю поздравляли новоявленного христианина. Он почти уже забылся, но забыться ему не позволила всё та же фрау Мюллер – видно, старуха имеет серьёзный вес в общине, или она у них кто-то вроде “посвящённой”. Ну не за один же лишь возраст воздаются ей все эти почести?

– Пора, отец, – из полусна его вырывает крепкое потрёпывание Гюнтера. – Пора.

Всё случившееся после осознаётся Шнайдером лишь фрагментарно: сперва – невесть откуда взявшийся в его руке топор, затем, в другой руке – книга Диппеля. Подхватив под локти, его потащили к алтарю – но что это? Вместо накрытого белой скатёркой столика рядом с амвоном возник пень! Крепкий округлый огрызок дерева, судя по виду – дубовый, судя по отсутствию характерного древесного запаха – очень древний, и как-то неестественно окрашенный. Да это же кровь! Приглядевшись, Шнайдер замечает на дереве множество кровавых подтёков – застывшими струйками они омывают его, отчего пень напоминает опущенный в красную краску и насухо выжатый валик. Клемен на коленях с завязанными за спиной руками, стоит, склонив над жертвенником голову. Он смотрит священнику в глаза с неистовой радостью, и Шнайдер начинает задыхаться – всё как тогда, когда му было девятнадцать, на поминках его матери. Удушение растёт откуда-то изнутри, оно не сдавливает его лёгкие, а напротив – раздувает их, отчего Шнайдеру кажется, что его грудина вот-вот лопнет. Сердцу в раздувшейся груди уже тесно – в попытках выбраться, оно бьётся, как птица в силках, и Шнайдер слышит его уже в своей голове – кажется, птичке удалось высвободиться из западни и она полетела туда, где пусто – прямо в его мозг. Шнайдер хочет броситься с топором на Гюнтера – ярость переполняет его, но, как это часто бывает, ярость бессильна. Руки его слабы, они вялы и подёрнуты мелкой дрожью. Ноги налиты оловом, и не чувствуя их, он падает на колени, сильно ударяясь о пол коленными чашечками – но и боли он не чувствует. Всё его существо состоит лишь из сердца, бьющегося между ушей. Он охватывает голову негибкими руками и крепко зажмуривается.

– Отец, прекратите свои представления. Берите топор – не заставляйте Ангела ждать.

– Я жду, отец, – поддакивает так называемый Ангел, от чего Шнайдер окончательно теряет рассудок.

Он заваливается на бок, не отнимая рук от головы; его тело бьёт крупный озноб, отчего он начинает напоминать не то эпилептика, не то просто сумасшедшего.

– Так, всё, уводите Ангела. Закончим утром, – командует органистка, и её приказ незамедлительно исполняется: приёмные родители, приведшие своё чадо на заклание, как ягнёнка – да они даже хуже ветхозаветных дикарей, те хотя бы приносил в жертву Яхве настоящих ягнят! – чета Вебер поднимает Клемена и, освободив ему руки, уводит его прочь.

Всего этого Шнайдер уже не видит. Фрау опускается перед ним, присаживаясь на ступеньку перед алтарём. Она пытается до него докричаться – тщетно.

– Похоже, у него какой-то приступ, – констатирует она перед своими соратниками. – Бывает: священник молод и слаб. Выждем до утра – позволим ему всё осмыслить и принять миссию.

– А вдруг он притворяется? Вдруг убежит? – высказывается младшая из дочерей трактирщика.

– Не думаю, что он притворяется, и всё же ты права, милая – подстраховаться не помешает.

Их слова доносятся до Шнайдера сюрреалистичным эхом: он не уверен, слышит ли он их на самом деле, или же ему мерещится – да оно и не важно. Он уже почти полностью парализован.

Фрау Мюллер куда-то уходит и возвращается нескоро. В её руке шприц.

– Транквилизатор. Коровке своей колю перед тем, как подвести к ней бычка – чтобы не брыкалась. Если у него нервный срыв – подлечим, а заодно и сами обезопасимся – под такой дозой он до-oлго пролежит. Бежать не получится.

Укол, должно быть, был болезненным, но Шнайдер и этого не заметил. Как ни странно, укол принёс облегчение сродни тому, что он испытал тогда, в больнице, после своего первого приступа. Когда последние из оставшихся покидают церковь, он уже почти расслаблен. Он лежит у алтаря, между амвоном и мерзким жертвенным пнём, вытянув ноги и прижав руки к запрятанному под рясой распятию.

– Вы уверены, что укол ему не навредит? Вы уверены, что одного укола хватит? – бабку окружили со всех сторон и засыпают вопросами.

– Да это бычья доза! Почти наркоз. Но коровка-то моя здорова! Будем надеяться, отец Кристоф к утру оклемается, и мы продолжим.

Закрывается дверь, скрипит в замке ключ. Огни свечей пляшут на потолке. Шнайдер пытается встать – куда там. Он по-прежнему парализован, но если наваждение лишало его тело подвижности, сковав каждую мышцу напряжением, то нынче он обездвижен вялостью. Он может только дышать и бояться.

***

Позвонив Шнаю на следующий день после инцидента с нападением и не дождавшись ответа, Пауль чуть не сошёл с ума. Сперва он лишь бродил по комнате, считая шаги, а с ними и секунды, убалтывая себя не паниковать раньше времени и заставляя думать о хорошем. Шнай просто занят: он на службе, в душе, спит, поставил телефон на беззвучный. И получив через полчаса заветное смс, почти расслабился: “Милый Пауль, не волнуйся, со мной всё хорошо. Скоро всё закончится, и мы встретимся”. Он перечитал сообщение не меньше сотни раз, да так и заснул, лёжа поперёк застеленной кровати: не снимая одежды и не выпуская из рук мерцающий мобильник. Он звонил каждый день, и всё время ответ был одинаков, и со временем радость от долгожданных сообщений сменилась тревогой: почему Кристоф не отвечает на звонки? Почему не звонит сам? Почему не рассказывает о том, как справляется со своей долей? Может быть, за ним следят, или же он и вовсе – пленник? Тревога нарастала, Пауль мрачнел пуще прежнего, нехорошие предчувствия пожирали его изнутри день за днём, а ночами проявляли себя в виде самых ужасных кошмаров.

Первого июня Пауль впервые до Кристофа не дозвонился. Не было ни длинных гудков, ни прилетающего в ответ сообщения – в трубке звучал бездушный голос оператора: телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Понадеявшись, что дело лишь в разряженной батарее, Пауль терпеливо выждал до вечера, но когда абонент не объявился и с наступлением темноты, больше ждать не стал. Каким-то тайным, подспудным чутьём он уже знал – Шнайдер снова в беде, и на этот раз всё серьёзнее, чем обычно. Поразмыслив, кто бы мог прийти к нему на помощь в столь неоднозначной ситуации, немного поколебавшись, он набрал номер совсем неожиданного человека. В таких делах все меры хороши – даже союз с врагом.

***

Катарина в растерянности взирает на вызов незнакомого абонента – ответить? Не ответить? Господин епископ купил ей новый телефон – к старому, даже очищенному от червей, она так и не решилась прикоснуться. Симкарту пришлось покупать новую – в современных моделях используются мини-симки, но номер за сестрой сохранился. В отличие от списка контактов – он оказался похоронен вместе со старым аппаратом, и сестре приходится с нуля восстанавливать свою записную книжку. Со дня своего лесного приключения она живёт в резиденции епископа. Лоренц оповестил аббатису о том, что сестра в отъезде по заданию архиепархии, а матушка Мария сделала вид, что поверила: они уже очень давно знакомы, и общаться полутонами, читая друг друга между строк, вошло у обоих в привычку. Сестра не против такого заточения: для неё в доме епископа всё ново, и прежде всего – новой стала она сама. Ей пришлось познакомиться с собою заново. Обычно такая собранная и глубоко несчастная в своей собранности, сейчас она тонет в чувствах, доселе ей неведомых. Ей нравится сей добровольный плен – с Лоренцем она реализует всю нерастраченную ласку, копившуюся в ней годами: раздаривая её самой и принимая с избытком от мужчины. Нет, старого епископа она не любит, но она умеет быть благодарной: маленькую одиночку, которую никто никогда не ласкал, вдруг окунули в заботу с головой, и она в ней тонет, гребя всё дальше от берега. После близости, после долгих интимных бесед с епископом, таким домашним и почти понятным, когда она остаётся одна в своей новой спаленке, радость уступает место стыду. Она грешит, и прощения не будет – с этим она смирилась, ведь знала, на что шла. Её стыд – не только капитуляция духа перед плотью, но и замешательство: а справедливо ли она поступает, принимая участие епископа как должное? И что же Рюккерсдорф – пока она здесь, в тепле и комфорте, зализывает раны, телесные и душевные – возможно там, в своём приходе, погибает молодой священник, что столкнулся с силой, побороть которую ему вряд ли дано. Несколько раз она пыталась дозвониться до Шнайдера, но тот не отвечал. Она просила Лоренца отправить туда кого-то из своих людей, но тот лишь отмахнулся: всё в порядке, случись что – отец Кристоф сам бы позвонил. Катарине боязно и стыдно ещё и оттого, что сама она покидать тёплый плен епископских объятий вовсе не торопится.

И вот сейчас стоит она у окна, на втором этаже, в своей чистой спаленке, спиной к кровати, которую иногда делит с мужчиной, но чаще всё же спит одна, и взирает на незнакомый номер, высвечивающийся на экране её новенького Самсунга. Из окна видна лужайка и стоянка. И чёрный мерседес на ней – рядышком с чёрным ауди. Лоренц, как и обещал, отправил своего сподручного в деревню, забрать машину, и авто вернули ей отдраенным так, что она даже на время забыла, как копошились белые мерзости на обивке сидений. Обивку ведь тоже поменяли. А вдруг это матушка Мария звонит – сестра опасается, что не сможет соврать даже по телефону. Никогда не умела, а сейчас её выдаст голос: спокойный и умиротворённый. Матушка сразу всё поймёт. Не осудит, но Катарине всё равно будет стыдно. А вдруг звонит Штеффи? Подруга давненько не объявлялась, и Кэт даже успела соскучиться – да вот беда, не помня номера, позвонить товарке сама она не сможет. Остаётся лишь ждать, пока позвонит та.

– Алло? – несмело произносит сестра, нажав на кнопку принятия вызова. Она ожидала услышать кого угодно, но только не Ландерса. – Отец Пауль?

Руки опускаются сами собой: уж если настоятель прихода Нойхауса звонит ей, переступив через неприязнь и предвзятость, значит дело в Шнайдере. Серьёзное дело. Выслушав Ландерса, она так разволновалась, что оступившись, чуть не ударилась о ножку кровати своей не до конца ещё исцелённой ступнёй. Если она попросит Лоренца отправить людей в Рюккерсдорф, тот лишь снова отмахнётся. Но бездействовать она не может – Пауль сказал, что телефон настоятеля не отвечает с самого утра… Значит, Катарина пойдёт к монсеньору и будет умолять.

– Господин епископ, – она подкрадывается к наливающему виски в стакан Лоренцу почти бесшумно, но не настолько скрытно, чтобы его напугать. Она обнимает его сзади, закидывая ладони ему на плечи, для чего ей приходится встать на носочки. Пальцы ног моментально сводит судорогой, и Катарина отпрядывает от своего благоволителя: с одной стороны, ей физически неудобно его так обнимать – ноги-то ещё болят, с другой – неудобно оттого, что она сама себе кажется дешёвой клушей, выклянчивающей у мужчины подачки лживыми приторными прельщениями.

– Ну, чего тебе? – Лоренц усаживает её за стол и сам садится рядом, отхлёбывая из стакана – как всегда, не морщась. – Ты чего-то хотела, ведь так?

Вот она и попалась – ему её штучки так же очевидны, как и ей, и скорее всего – так же неприятны. А может, и нет. Никто не знает, что у него на уме, и став ближе к телу епископа, Катарина так и не стала ближе к его помыслам. Этот человек не открывается.

– Позвонил отец Пауль. А Вы знаете, что он меня недолюбливает. Очень недолюбливает. И всё же он позвонил. Он переживает за отца Кристофа – тот перестал выходить на связь. Я думаю, опасения отца Пауля небезосновательны. Прошу, господин епископ, пошлите туда Лео. На разведку хотя бы, чтобы убедиться, что со Шнайдером всё в порядке. А не хотите – так я и сама поеду…

Последняя фраза была явно лишней – епископу рассердиться бы за такую глупую попытку манипуляции, но он лишь снисходительно улыбается.

– Брось, крошка, хватит себя накручивать…

Снова он за своё. Катарина этого ожидала и поэтому заранее приготовила план действий:

– Кристиан, умоляю, – она падает на колени, хватая епископа за штанину, и тот от неожиданности чуть не давится виски. – У меня предчувствие! Пусть я ошибаюсь, а что если нет? Ну что Вам стоит!

– Ладно, ладно, – Лоренц спешно её поднимает и усаживает себе на колени. Он берёт её ладони в свои и аккуратно поглаживает почти зажившие ссадинки. Потом подносит её руки к своим губам и тепло на них дует. – А знаешь, может быть сегодня и неплохой день для начинаний… Общественность уже прокачена историями о культе – фрау Керпер на пару с твоим профессором неплохо поработали на наше благо. Может, ты и права… Преподнесём сектантам сюрприз. Пусть нюхнут горелого, и как всегда – распалять угли за нас будут другие!

Игриво подмигнув, Лоренц берётся за свой телефон.

– Фрау Керпер? Вы ждали отмашки? Что ж – настал Ваш час. Действуйте. И чтобы от притона ненормальных в Рюккерсдорфе камня на камне не осталось. Не воспринимайте буквально – церковь только не крушите! И ещё раз напоминаю: ваша задача – разоблачение еретического культа и обеление моей организации. Да, да… Уж будьте уверены – сочтёмся. Епископ аугсбургский платит по счетам.

***

Шнайдер лежит на полу подле алтаря и ожидает своей участи. Он спокоен и неподвижен – его тело околдовано зельем, а разум – наваждением. Он уже не ждёт ни помощи, ни спасения. Он ещё не знает, что в этот момент несколько внедорожников с логотипами на дверцах готовятся покинуть Аугсбург, чтобы направиться в Рюккерсдорф – в его вотчину, ставшую его тюрьмой.

Комментарий к 23. Крещение

*Символ Веры – то, что в первую очередь должен знать каждый христианин. Это что-то вроде клятвы или присяги.

Никейский символ веры (наиболее популярная версия текста и в православии, и в католичестве)

Верую во единого Бога, Отца Всемогущего,

Творца неба и земли, видимого всего и невидимого.

И во единого Господа Иисуса Христа,

Сына Божия Единородного,

от Отца рожденного прежде всех веков,

Бога от Бога, Свет от Света,

Бога истинного от Бога истинного,

рожденного, не сотворенного, единосущного Отцу,

через Которого все сотворено.

Ради нас, людей, и ради нашего спасения сошедшего с небес

и воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы

и ставшего Человеком;

распятого за нас при Понтии Пилате,

страдавшего и погребенного,

воскресшего в третий день по Писаниям,

восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца,

вновь грядущего со славою судить живых и мертвых,

и Царству Его не будет конца.

И в Духа Святого, Господа Животворящего,

от Отца и Сына исходящего,

Которому вместе с Отцом и Сыном подобает поклонение и слава,

Который вещал через пророков.

И во единую Святую Вселенскую и Апостольскую Церковь.

Исповедую единое крещение во отпущение грехов.

Ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

========== 24. Беглецы и беглянки ==========

Пауль не находит себе места – он больше не в силах бездействовать. Так и не дождавшись никаких новостей от сестры Катарины, он принялся за сборы. Ну, а чего он ждал? Что она попросит епископа вступиться за рюккерсдорфского настоятеля, что отправится в деревню сама? Куда там – наверняка у неё есть дела поважнее: выкладывать новостные статейки на сайте архиепархии да вилять задницей на пресс-конференциях. Дурной идеей было вообще ей звонить. Трижды прокляв себя за неосмотрительность, Пауль хватает с полки ключи от фольксвагена и покидает свой дом. Даст Бог – вернётся к заутреней. А если нет – значит нет. Его душа не на месте, помощи ждать не от куда. Если он сейчас же не нагрянет туда и собственными глазами не убедится, что со Шнайдером всё в порядке, то просто сойдёт с ума.

По ночным дорогам он гонит, не жалея подвески. Пауль уверен в своей машине. Плана действия у него нет. Как всегда – по обстоятельствам. На подъездах к Рюккерсдорфу он останавливается – как будто Ангел-хранитель потрепал его по правому плечу и шепнул: “Дуй в объезд, оставь машину за пролеском”. Сам того не ведая, Пауль повторяет манёвр сестры Катарины: когда-то и она прибыла сюда незваной ночной гостьей, и судьба благоволила её вылазке – они с подругой чуть не попались, но всё же скрылись непойманными. Пауль один – единственный дорогой для него человек пропал без вести. Немного подсветив себе путь ближним светом, вскоре Ландерс отказывается и от этого освещения – чем ближе деревня, тем тревожнее ему. Припарковавшись на опушке со стороны внешней объездной дороги, он ступает в лес, отделяющий его от самой деревни. Не имея фонаря, он светит себе под ноги мобильником. Каждый шаг отдаёт хрустом – сухие ветки и молодой подлесник гибнут под его ботинками, мелкое зверьё в испуге разбегается. Впереди замаячил просвет: Пауль решил было прибавить шагу и… замер. Там, за лесом, люди. Разрозненные голоса – слов не расслышать. Но не поздновато ли для праздных гуляний? В голове зажигается красная лампочка – впервые за эту ночь.

Аккуратно подобравшись к самой опушке, Пауль залёг и обратился в слух. В нескольких шагах от него прошло семейство Вебер в полном составе: приёмные родители вели мальчика под руки, а тот упирался и плакал.

– Не реви, Ангел, вот сейчас нашего отца Кристофа подлечим… Недолго осталось.

Пауль уронил лицо в палую траву и перестал дышать. Шаги давно стихли вдали, но шум в ушах не утихает – то шумит его сердце. Кристоф… Что с ним? Что они с ним сделали? Выждав ещё немного, он осторожно выбирается на дорогу – людей вокруг больше не видно, но во всех домах, сколько хватает взгляда, горят окна. Деревня не спит. Это неспроста.

Перебежками от сараев к заборам, от палисадников к хозяйственным постройкам, он добирается до дома настоятеля. Дверь закрыта, света в окнах нет. Дом выглядит… нет, не пустым, а именно покинутым. Каким-то подспудным чувством Пауль улавливает: уходя, Кристоф попрощался. Просто Кристоф обычно не обращает внимание на такие вещи, как симметрия – это удел больных педантов. Коврик на его крыльце всегда валяется как зря, а зачастую и вовсе падает со ступеней на земь. Сегодня же он впритык уложен у порога, аккурат посередине. Шнайдер ушёл, и ему хотелось, чтобы его уход выглядел красиво. Знакомыми дорожками Пауль уже несётся к церкви.

По пути ему встретилась органистка: старуха сидела на лавочке в окружении женщин помоложе и воодушевлённо о чём-то вещала. Слов Пауль не расслышал и, подстрекаемый беспокойством, продолжил свой путь, опасаясь быть обнаруженным. Двери церкви встречают его амбарным замком, в витражных окнах бликует яркий свет люстры. Не решаясь стучать, Пауль не долго думая, спешно оглядывается и повторяет свой недавний подвиг. Ловко вскарабкавшись по кладке – то ли адреналин гонит его вперёд, не давая оступиться, то ли удобная одежда способствует проворности движений – он добирается до распахнутого коридорного окошка, до которого, на его счастье, дела никому нет, и, подтянувшись на руках, проскальзывает внутрь. Вслушавшись в тишину, он направляется к лестнице. Не похоже, чтобы в церкви кто-то был. Но и не похоже, чтобы она пустовала: Шнайдер ни за что не оставил бы люстру включенной – счета за электричество каждый месяц заставляют его переживать, и он уже давно свыкся с необходимостью экономить на всём, в том числе и на электроэнергии. На цыпочках спустившись к трапезной и бесшумно проскочив её, Ландерс оказывается в молельном зале… Увиденное заставляет его застыть в немом крике: обеими руками он прикрывает рот.

Скамьи пусты, а у алтаря валяется какая-то громадная деревяшка. Рядом лежит топор. А чуть поодаль – сам Кристоф. При ярком свете его распахнутые глаза бликуют, как неживые. Они бликуют, как застывшие глаза мертвеца! Шнайдер, в рясе и при праздничном облачении, лежит на полу возле ступенек, что ведут к амвону. Его ноги раскинуты в стороны, а руки – напротив: сложены на груди, как у покойника. Забыв о всех мерах предосторожности, Ландерс бросается к другу. Упав коленями на порог, он склоняется над ним, припадая ухом к едва вздымающейся груди. Дышит.

– Шнай… Шнай! Что с тобой! У тебя приступ? Дай знак, что ты меня слышишь!

Кристоф спал с открытыми глазами, устремив взгляд в потолок, и даже сотня лампочек его не ослепила. Он видел сны, которых не запоминал, и даже слышал всякое. Слышал, как Господь призывает его к решающему бою, и слышал себя, отвечающего: “Отче, я недвижим!”. Слышал Клемена, умоляющего его занести топор и покончить с этим – Рюккерсдорфу требуется благословение! Слышал фрау Мюллер: “Коровка-то моя жива”. Видел коров, бегущих по потолку: животные прямо на ходу обращались бифштексами, а он всё смотрел… Пришёл Христос и прогнал коров. С укором сын Божий взглянул на павшего настоятеля и наконец промолвил: “Встань и иди!”. А Шнайдер отвечал: “Не могу, ведь я недвижим!”. “Значит, недостаточна вера твоя, иначе ты встал бы”.* Иисус тоже исчез – на его место пришёл Пауль. Он присел рядом, на ступеньки, и стал вслушиваться в его грудь. Шнайдер, будучи не в силах сказать хоть слово, даже губами пошевелить, старался дышать громче – пусть Пауль знает, что он жив, пусть хотя бы Пауль видит, что он не сдался! Пусть добрый Пауль поможет ему верить сильнее…

– Шнай, скажи хоть что-нибудь! У тебя приступ?

– Пауль, милый, они меня убили, – Шнайдер отвечает в своей голове, ведь губы его остаются неподвижными – их будто залили канцелярским клеем.

– Шнай, любимый…

Какой чудный сон… Невероятные видения вновь завладевают Кристофом. Ему видится, будто Пауль целует его лицо: xладные щёки, немые губы, ровный лоб. Губы друга так горячи – но Кристоф об этом может лишь догадываться, ведь своей кожей он ничего не чувствует. Kак после укола новокаина – лицо вроде есть, но оно ему не принадлежит. Тело вроде есть, и сердце ещё бьётся, но он над ним не властен. Пауль… Что же он делает? Целует его губы ещё и ещё – должно быть, это даже мокро, как знать. Хватает его руки, намертво сцепленные на распятии, и, не размыкая их, подносит к своим губам. Греет своим дыханием наверное. Снова целует, одаривая лёгким касанием каждый пальчик. Пауль, что же ты делаешь?

– Шнай… они убили тебя?

– Да, да! Это я и хотел сказать! Они меня убили! – закричал, завопил Шнайдер в своём воображении, и вдруг осёкся. Если и друг это понял, значит… А что если он, Кристоф, уже мёртв? И беспокойная душа, не желая покидать своей земной обители, всё ещё трепыхается в нём по инерции, а всё это– и сердцебиение, и дыхание – лишь мираж? Он привык их чувствовать, вот и всё, а на деле ничего этого уже давно нет. Да, он мёртв! Иначе он ощутил, проникся бы теми волшебными прикосновениями, которыми Пауль, несомненно, пытается вернуть его к жизни. Всё тщетно. Пауль, друг, беги, спасайся. Ведь меня уже не спасти…

– Шнай, пожалуйста, мне без тебя не жить!

– Жить, жить! Живи, добрый Пауль, – Шнайдер так громко кричит, что уже почти глохнет от собственного голоса. Губы его непоколебимы.

– Ты ведь не слышишь меня, да? Иначе бы ответил, моргнул хотя бы…

– Я слышу тебя, Пауль, но ты меня – нет.

Шнайдеру вдруг стало так невыносимо грустно. Он часто думал о смерти – что там, на пороге, а что за ним? Что за, он пока не знает. Быть может, Господь простит его маловерие, слабость, бездействие, смилостивится, но достоин ли он того? Ему уготовлена была великая миссия, но он позорно пал, так и не дав слугам Сатаны достойного отпора. Если же Господь призовёт его к своему престолу и даст слово, Кристоф будет молить Отца Небесного не жалеть, не щадить его. Он ничтожен и не достоин ничего, кроме забвения. Всё это будет за, а сейчас, стоя на пороге вечности, он знает лишь одно – здесь, ещё на земле, но уже вне жизни, очень-очень одиноко. Здесь холодно, и никого нет. Нет любви. Он один, как бабочка-однодневка, запертая в банке – она родилась и умрёт, а между этими двумя событиями не будет ничего, кроме одиночества. Шнайдеру очень больно – это болит душа. Так болеть может только душа.

Пауль вновь склоняется над его лицом и смотрит прямо внутрь. Шнайдер видит его большие тёмные глаза, в них столько тревоги. Пауль, я здесь… Но Пауль его уже не с ним – он с полминуты всматривался в ясно-голубые широко распахнутые глаза любимого, надеясь уловить хотя бы мимолётное сокращение зрачков. Он ничего не уловил. Следов ранений на теле Кристофа не видно – значит, не сумев склонить его на свою сторону, подельники Сатаны его отравили. Опоили каким-то жестоким ядом, что убивает медленно, высасывая жизнь по капле, и бросили одного. Наверняка они планируют вернуться поутру и забрать холодное тело. От этой мысли Паулю самому становится так холодно… Он укладывается на пол рядом с другом и крепко прижимается к охваченному оцепенением телу.

– Я люблю тебя, Шнай. И всегда буду любить. Прости, что не сказал этого раньше. Возможно, тогда тебе бы не было так страшно.

– Я тоже тебя люблю, Пауль! – внутри Кристофа всё клокочет, вопиёт, но он остаётся всё тем же холодеющим, едва дышащим полутрупом. Но Пауль знает, что ему страшно! Пауль всё чувствует!

– Я ведь сразу понял, что ты особенный. Не бывают простые люди такими чистыми, понимаешь? Мне было так больно, и я изливал свою обиду на бумагу. В виде стихов. Слава Богу – ты не увидишь их никогда. Конечно, их найдут, и тогда имя моё будет предано позору. Пусть так. Но ты не бойся, слышишь? Ты не один. Туда пойдём мы вместе. Я поддержу – мы не оступимся. И пусть после наши дорожки разойдутся – ты за мою участь не переживай. Таким, как я, прощенья нет, но эту долю выбрал я сам. Мне и искупать её в вечности.

– Пауль, что ты такое говоришь? Перестань! Беги, оставь меня, спасайся! – Шнайдер уже горит изнутри, но на его белой коже не проступает ни капли пота.

– Ты – моя жизнь, без тебя мне самому жизни нет. Я тебя не оставлю, и ты не чувствуй вины – это мой выбор. Хуже уже не будет: один смертный грех, другой – какая разница.