Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Самая умная что ли? – молодой офицер заглядывает в зазор между дверцей и опустившимся стеклом окна. Далее его лицо меняется, а вслед за ним меняются и интонации: – Сестра… – только и в силах выговорить он.

– Прошу, офицер. Дела служебные – дела невиданной срочности, – скорчив скорбную мину, Катарина тычет в нос полицейскому позолоченным распятием, словно ксивой.

– Проезжайте сестра… – паренёк вновь обрёл дар речи, хоть и не успел ещё подобрать упавшую челюсть.

– Храни Вас господь, – напутствует сестра и трогается дальше, оставляя позади сотни гудящих и недовольно сигналящих автомобилей. Спасибо, Иисус.

Уже на въезде в деревню сестра замечает неладное: слишком многолюдно на утопающих в мутной жиже улочках; чувство такое, будто половина местного населения выползла из домов, но зачем? Ладно, если бы они работали над сохранностью строений или укрытием посевов, но люди с кажущейся хаотичностью снуют туда-сюда, встречая автомобиль монахини странными многозначными взглядами. Одна девочка, одетая в жёлтый дождевик и розовые резиновые сапожки, даже помахала сестре рукой – будто ждала её. Будто её все здесь ждали. Остановившись у церкви, монахиня обнаруживает её двери распахнутыми. Почему? Неужели отец Кристоф уже вернулся? С недобрыми предчувствиями Катарина заходит внутрь – многолюдно даже здесь! Не менее дюжины человек, некоторые из которых кажутся ей поверхностно знакомыми, сидят по лавкам. “Как в зале ожидания”, – промелькнуло в голове. Но чего они ждут? Гнетущая тишина давит на сознание, не позволяя трезво мыслить, и вдруг раздаётся гром… Не сразу Катарина понимает, что гром – лишь звук орга́на. Старенькая органистка наигрывает что-то гнетущее из Баха, или сестре лишь мерещится гнёт, воспроизводимый полифонической мелодией? В растерянности замерев, она дослушивает недолгий отрывок. Завидев гостью в молельном зале, застывшую посреди прохода, разделяющего две стороны рядов со скамьями, старушка отнимает узловатые пальцы от клавиш.

– Сестра, – она спускается в зал и идёт, идёт ближе. – А мы Вас ждали!

Управляемая неведомым инстинктом – ну какую угрозу дряблая фрау может представлять? – Катарина пятится назад, но с тыла путь к отступлению ей прекрывают ещё двое: мужчина и женщина, чьих имён она не знает, но лица помнит. Они – из числа участников того странного сборища у Гюнтера, где обсуждались планы властей на прокладывание скоростной автотрассы через Рюккерсдорф.

Люди ничего не говорят, предоставляя право на ведение беседы грозной старушке.

– Есть стены, за которые нельзя проникать. А то, не ровен час, как бы самой там не оказаться… По ту сторону.

У сестры куча вопросов, но она не в силах и слова сказать. Ещё час назад она неслась по обочине, дивясь собственной находчивости, а сейчас пятится от страха перед лицом какой-то старушенции…

– Ты заглянула туда, куда не следовало… – бабка продолжает наступать, в то время как двое, что сзади, не двигаются с места. К “осаде” подключаются и прочие из присутствующих. Несколько шагов, несколько тихих мгновений, и сестра оказывается взята в тесное кольцо. Люди не трогают её, с их зубов не капает кровавая пена, а в глазах не горят красные огоньки. Тем они и страшны – обычные деревенские прихожане, которые просто стоят рядом, не давая ей уйти. Это очень страшно.

– Я не понимаю, о чём вы… Что вы делаете в церкви? Где отец Кристоф? – Катарина тараторит наугад, лишь бы не молчать, лишь бы не капитулировать раньше времени.

– Ох, не тебе задавать подобные вопросы, дорогуша. Ты видела то, чего не должна была видеть. И теперь ты должна… Должна…

Бабка замирает, нагнетая ужасу – она будто репетировала каждый шаг, каждое слово, настолько ладно даётся ей роль.

– Я знаю о трупе в подвале и сейчас же вызову полицию, – Катарина идёт ва-банк и в подтверждение озвученных намерений достаёт из кармана мобильник.

– Не сто́ит беспокоиться, сестрица. Мы уже и сами их вызвали. И хорошо, что ты здесь.

Полутёмное пространство молельного зала заполняется красно-синими всполохами. Кольцо разомкнулось, и Катарине всё же удаётся проскочить меж молчаливых стражей и вырваться на улицу, на церковный двор. Полицейская машина тормозит рядом, патрульный – один из тех, что приезжали сюда ранее разгонять манифестантов – подходит к первому попавшемуя мужчине из числа местных, и тот лишь машет рукой куда-то вдаль, в сторону леса.

Офицер бежит в указанном направлении, бегут за ним и деревенские – так вот зачем они все вывалили на улицу, чтобы стать свидетелями! Они знали, что произойдёт, они всё знали!

Бежит за толпою и сестра. Полы рясы мгновенно зачёрпывают воды, облипают грязью, утяжеляя одеяние, шаг за шагом и поступь монахини делая тяжелее. На опушке – там, где Катарина и Штеффи совсем недавно скрывались от преследователей, стоит Гюнтер. А возле него что-то лежит. Что-то жуткое, мерзкое, страшное. Мумия… Мертвец, облачённый в полуистлевшее клерикальное. От ужаса Катарина вскрикивает и оказывается в одиночестве – кроме неё картина на опушке никого из множества соглядатаев, кажется, совсем не пугает. То, что осталось от отца Клауса, то, на что уповала Катарина в своих надеждах разворошить осиное гнездо, тело – главный аргумент, лежит на мокрой земле, такое же мокрое, грязное и старое.

Преодолев растерянность, полицейский направляется к Гюнтеру, опирающемуся на ружьё. Гюнтер – охотник, Клаус – трофей.

– Пошёл к речке уток пострелять, а заодно и сети убрать – поставил на раков, да боялся, как бы от дождей не погнили все. И вот чего выловил… Наш отец настоятель, бедняга Майер… – Катарина не верит своим глазам, но это факт: Гюнтер утирает слёзы! Настоящие слёзы! – утоп, бедолага. А мы уж его обыскались… Наверное заплутал да и утоп, давно это было. Дожди идут, речка поднялась, его небось и выковырнуло из-под коряги какой. Течением принесло, да прямо в мои сети. Бедный Майер…

Пока полицейский орёт на кого-то в телефонную трубку: “Плевать, экспертов в Рюккерсдорф. Быстро!”, собравшиеся полумесяцем вокруг лжеутопленника люди рыдают. Нет ни одного лица вокруг, что не было бы тронуто скорбью. Единственное лицо, мокрое от дождя, а не от слёз – это бледная мордашка монахини. Оно же – единственное испуганное лицо из всех.

Чьи-то хваткие пальцы трогают её за локоть: это всё та же старушенция-органистка. Размазывая слёзы по морщинам, она склоняется к девушке и сквозь всхлипы прошёптывает:

– Несчастный отец Клаус… Столько лет служил верой и правдой нашей общине, и такой бесславный конец… Но хорошо хоть теперь у нас есть отец Кристоф. Было бы жаль и с ним попрощаться… Вы уже намекните ему, сестра намекните…

***

Кабинет епископа погружён в полумрак. Он промёрз, как промёрз, кажется, каждый уголок резиденции. Сперва Лоренц пытался кутаться в махровый халат и уповал на то, что красное вино разгонит кровь, обогрея изнутри, но позже всё-таки спустился в подвал за радиатором. На экране включенного компьютера ни полуголых девочек, ни рекламных баннеров онлайн-магазинов – когда нужно, епископ умеет сосредоточиться на работе. На весь экран красуется черновой текстовый документ: Лоренц готовится к предстоящим слушаниям, подробно расписывая порядок выступления своих экспертов. Катарина отзвонилась: профессор согласился на участие, и сейчас послушная сестра едет в Рюккерсдорф для беседы со Шнайдером. Лоренц отрывает взгляд от компьютера и направляет его в умытое дождём окно. На его памяти в их землях еще никогда так не лило: тонущая майская Бавария уже стала напоминать Бангкок в сезон дождей, с одним лишь отличием – в Бангкоке тепло. Подобрав окоченевшие ступни под себя, зажав их между прикрытыми халатом тощими бёдрами и мягким сиденьем кресла – даже радиатор не в состоянии в полной мере согреть епископские конечности – Лоренц делает очередной крупный глоток из бокала, не отрывая взгляда от оконного стекла.

За окном как будто сумерки, хотя до настоящих сумерек ещё далеко – слишком плотно завеса сизых облаков ограждает землю от солнечного света. В такую погоду принято грустить и мечтать. Лоренц пытается вспомнить: каково это? Ещё будучи юношей, он запретил себе и первое, и второе. Отучился от бесполезных меланхоличных переживаний, как по Павлову. За каждый намёк на зарождающееся романтическое чувство он бил себя по рукам – так и отучился мечтать. Кристиан Лоренц очень рано понял, что не создан для мирской жизни. Или она не создана для него: неприметному неказистому парню, любящему цветы и поэзию, в ней не место. Он ухаживал за девушками, а они смеялись над ним, он пытался занять своё место в “мужском” мире, но не был принят. Ещё один глоток красного полусладкого помогает избавиться от подкатившего к горлу горького кома. Вспомнилась Паулина – одноклассница, укравшая его покой ещё в отрочестве. Своими громадными южными глазами, иберийской беззастенчивостью, звонким смехом она сводила его с ума, год за годом, пока не повзрослела. Пока они оба не повзрослели. Она даже согласилась с ним переспать – скорее из интереса перед самим процессом, нежели перед навязчивым ухажёром. Первого раза не случилось ни для кого из них – от волнения Кристиану так и не удалось направить всю силу своих романтических устремлений в физиологическое русло. Заведённый, влюблённый, восемнадцатилетний он был бессилен перед звонким смехом чернобровой Паулины. Он помнит, как закрывал лицо подушкой, когда она уходила. Дверь давно захлопнулась, отрезав навсегда их пути друг от друга, а её смех всё ещё звучал в его ушах призрачным эхом, которое и сейчас нет-нет да и воскреснет в памяти, материализуясь горьким комом в горле. Одним махом осушив остатки вина в бокале, Лоренц вновь пытается сосредоточиться на текстовом документе.

Сразу после школы Паулина вышла замуж за подающего надежды молодого футболиста. Небесталанного футболиста, раз уж его карьера вскоре позволила им вместе с тремя нарожденными детьми жить в трёхэтажном особняке, иметь три машины на семью и ездить в экзотические путешествия по три раза в год. Бог любит Троицу – прошло немало лет, прежде чем готовящегося к завершению карьеры футболиста обвинили в растратах со счетов клуба и упекли в тюрьму с полной конфискацией имущества. Большой был скандал, поговаривали, несчастная Паулина осталась с детьми на улице. Униженная, без средств к существованию. “Не повезло”, – сказал тогда Лоренц, ещё не епископ, но уже не самый последний человек в епископате, распивая виски в бильярдной комнате своего старого друга-прокурора. С прокурором, как и с мэром, как и с прочими представительными чинами, епископ водил нужную дружбу издавна. Нужная дружба с нужными людьми – что может быть полезнее? После выпускного Паулина бросилась в койку к футболисту, а Кристиан подал документы в семинарию. Ну не годится он в альфа-самцы, что ж: он пойдёт другим путём.

Впервые надев сутану, Лоренц понял: теперь уже никто не посмеет над ним посмеяться. Над священниками не принято смеяться. Впервые надев сутану, Лоренц сделал первый шаг на пути к власти.

Костлявая рука, уверенно зажимая дорогую перьевую ручку, карябает по блокнотному листу, вырисовывая изящную розочку. Точно! Надо будет подарить Катарине цветы…

***

Катарина уже битый час сидит в церкви, на крайней к распахнутым дверям скамье: через широкий зазор она наблюдает происходящее на улице. Эксперты наконец приехали: поместив тело под навес, специалисты осматривают его, делают фото и записи для отчётов, патрульный тщетно пытается разогнать толпу местных жителей, препятствующих свободному движению работников экспертной службы. Сестра не знает, что будет дальше. “Аргумента” больше нет, а местные мракобесы ясно дали понять, что они в курсе, что она в курсе. Она знает, на что они способны – самое время, испугавшись за собственную жизнь, сесть за руль и ехать отсюда, забыв дорогу до Рюккерсдорфа навсегда. Куда угодно – да хоть бы к Лоренцу под крылышко. Её никто не защитит, и она бы пожалела себя, если бы не мысли об отце Кристофе. Как заставить бежать его? Как убедить держаться от этой проклятой деревни подальше? Заведи она свою песню – он и слушать не станет: его вера в это место слепа. Может, поговорить с Ландерсом? Тот на дух её не переносит, но всё же он более благоразумен… Однако без доказательств рассчитывать на его поддержку не стоит. Почти стемнело: эксперты, наконец закончив с первичным этапом своих работ, грузят тело на носилки и уже готовятся застегнуть чёрный мешок из плотного пластика. Старенький фольксваген тормозит у церковных дверей так не вовремя – кто-то позвонил Шнайдеру, или он сам приехал в столь неподходящий момент? Отец Кристоф, облачённый в светское, почти в домашнее, выскакивает из машины и бежит к офицеру. “Что здесь происходит?”, – доносятся до сестры обрывки его сумбурных речей. Всё последующее происходит, как в мрачном кино: Кристоф бросается к носилкам, подоспевший Ландерс и двое экспертов пытаются не допустить его до тела, но он отталкивает их и падает на колени перед уродливым трупом. Падает прямо в грязь, разнося крупные брызги на полтора метра вокруг, не беспокоясь ни об окружающих, ни о собственной чистоте. Катарина просто не может на это смотреть: она направляется в глубь молельного зала, к алтарю. Самое время помолиться, но слова не идут, и она, тихо опустившись перед большим деревянным распятием, сидит молча, сложив ладони в замок. Всё пошло не так, а самое страшное – впереди неизвестность.

– Сестра? Мне сказали, что Вы здесь…

Катарина вырывается из дрёмы и поглядывает на часы: оказывается, она уснула прямо тут, на полу, и проспала целых полтора часа. Шнайдер возвышается над ней, уже в чистом и сухом, и даже почти спокойный. Ему явно неуютно наблюдать заспанную монахиню, прикорнувшую на полу и теперь неуклюже пытающуюся подняться на ноги, путаясь в длинных полах рясы, края которой уродливо обрамляют засохшие капли грязи. Кажется, подать ей руку, помочь подняться, даже не приходит ему в голову. На самом деле, он только об этом и думает, но не решается. Нельзя касаться монахини – это может быть неверно истолковано. Наконец, опершись об алтарь, Катарина поднимается и жестом приглашает Шнайдера присесть на ближайшую скамью.

– Мне очень жаль, отец Кристоф. Такое несчастье… – она старается обходиться нейтральными фразами, чтобы никак не выдать свою посвящённость в истинную суть произошедшего.

– Отец Клаус был моим наставником… Я попал под его профессиональную опеку сразу после семинарии, и если бы ни его добрые напутствия, я бы никогда не вырос как пастырь… Я надеялся, что он действительно бежал. По каким-то личным причинам – грязным толкам клеветников я никогда не верил… Такая жуткая смерть. Кажется, он утонул, как же так вышло, что мы не нашли тело…

– Вы ведь и не искали тело, – пытается утешить Шнайдера сестра. – Вы искали отца Клауса. Все думали, что он где-то прячется, но ведь никто не ожидал, что он мёртв.

– Вы правы, сестра. Жестокая судьба. Бедные прихожане. Я даже представить себе не могу, как помочь им пережить утрату. Теперь на мне двойная ответственность – моя задача не просто заменить старого настоятеля, но и не опозорить его памяти. Ведь это он обучил меня пасторскому делу…

Катарина чувствует, что Шнайдер начинает заговариваться, гоняя по кругу по сути ничего не значащие фразы. Он хотел бы сказать что-то настоящее, что-то выковырнутое из-под сердца и облачённое в слова. Но кто она ему, чтобы он открылся перед ней? И всё же его боль сочится через кожу невидимым эфиром. Как помочь несчастному отцу Кристофу?

Она ещё даже не поняла, как рискует. Он мог бы оттолкнуть её, уйти – кто знает – но он спокойно принимает её объятия и даже отвечает на них. Они сидят рядышком на скамье, повернувшись вполоборота лицами друг к другу. Их плечи поверхностно соприкасаются. Тонкие руки Катарины обвивают крепкие плечи отца Кристофа, а его руки несмело смыкаются на её пояснице. Своей грудью он чувствует её грудь – ощущение, которого не было никогда прежде: её грудь такая мягкая и так волнующе вздымается, грудная клетка такая хрупкая, и каждое рёбрышко прощупывается даже сквозь несколько слоёв одежды. Фата скрывает её волосы, и ему ничего не остаётся, как вдыхать запах отсыревшей шерстяной материи, она же морщит нос – одна из кудрявых прядей щекочет её щёку, и от густых волос отца Кристофа пахнет шампунем – наверное, прежде чем придти в церковь, он принял душ. Отец Кристоф чувствует неладное, голос разума шепчет: “Беги!”, но тело не желает слушаться. Кристоф крепче сжимает свои бёдра вместе и несмело проводит кончиком пальца вдоль маленьких выпирающих позвонков на спине монахини. Взгляды обоих обращены куда угодно, но только не друг на друга. И не к двери, со стороны которой веет сырым вечерним холодом. Пока они прислушиваются к непривычным ощущениям, отдаваясь новым чувствам, опасаясь нарушить гармонию, им невдомёк, что в церкви они уже не одни.

Пауль, ставший свидетелем телефонного звонка фрау Мюллер, которая и сообщила Кристофу о произошедшем, приехал в Рюккерсдорф вместе с другом. Как отпустить его одного? Как оставить его одного? Он знает Кристофа – в одиночку тот не справится. Пауль снова рядом, как и тысячу раз до этого – он рядом, чтобы помочь. В поисках улизнувшего из дома без предупреждения друга он добрёл до церкви и застыл в дверях. Он думал, что знает, что такое ненависть, но сейчас сам себе готов признаться, что не знал. Ненависть – это то что заставляет слезам скапливаться на воспалённых глазах, то, что заставляет губы дрожать, а руки трястись. То, что колючей проволокой сковывает лёгкие, не позволяя сделать вдох. Если бы у него при себе был нож – он бы убил. Но у него с собою только мобильник – прицелившись сквозь влажную пелену, застилающую горящие глаза, он делает снимок. Вышло так себе: полумрак молельного зала, двое сидят вдали, меж скамей, но всё же главное угадывается безошибочно – отец Кристоф, сестра Катарина и их тёплые объятия. Будь проклята, сучка: налюбовавшись на плоды своего фотомастерства, Пауль жмёт “послать” и выбирает в списке контактов тот, которым ему ещё ни разу не доводилось пользоваться.

***

Лоренц дорисовывает уже третью розочку. Он пьян, разомлел от тепла радиатора и навеянных лирической непогодой романтических фантазий. Он не сразу замечает, как загорается экран смартфона, поставленного на беззвучный режим. Он даже не хотел протягивать руку, чтобы взять аппарат и проверить: что там? У него нет настроения ни на что. Но епископ не может позволить себе необязательность. Когда речь идет о службе, капризам и попустительствам места быть не должно. Если бы Лоренц был хоть каплю лояльней к себе, он бы никогда не стал тем, кем он стал. И с горьким выдохом томного сожаления он вводит пароль для разблокировки экрана: сообщение от неизвестного абонента. К пустому окошку текстового сообщения прикреплена фотография… “Обними так, как женщина ластится к мужчине, когда хочет ласки…”.

Блокнотный лист комкается твёрдыми пальцами и летит в мусорную корзину. Ему суждено навсегда остаться бумажным саркофагом для трёх неподаренных розочек.

========== 15. После бури ==========

Пауль стоял бы в проёме до рассвета – он будто выбыл из времени, а пространство вокруг ограничилось широким створом старинных дубовых дверей в меллической окантовке. Его взгляд сросся с тем, что он видит там, за рядами высоких скамей: двое людей, обнимаясь, насмехаются над ним, выуживая самых скверных червяков из глубин его сердца. Сам того не замечая, он стоит, прижав правую ладонь к левой части груди. Эти двое за скамьями закинули гарпун и попали прямо ему в грудь. Он бы смотрел на них и смотрел, но вдруг они перестали обниматься. Отстранились друг от друга – не резко, не с отчуждением или неприязнью, вовсе нет: они ведут себя так, словно взяли передышку… Пауль вдруг начинает соображать. Стараясь двигаться как можно тише, он разворачивается на каблуках старых прогулочных туфель – Нойхаус покидали в таких попыхах, что он даже не успел подобрать подходящей обуви – и шлёпает прочь, пытаясь не задирать высоко ноги, чтобы не забрызгать брюки грязью, чтобы не выдать своего присутствия звуком шагов. Церковный двор опустел – как только тело увезли, местные пошатались по округе ещё с полчасика, да и разошлись по домам. Сейчас Рюккерсдорф напоминает сам себя в свои самые мрачные ночи. Пауль не знает почему, но ему здесь не нравится. Деревня, за последние три года ставшая почти родной, вдруг увиделась ему чужими глазами. Всё вокруг знакомо, но как-то чуждо. Чувство, будто тебе вживили чужие воспоминания, или даже наоборот – твои воспоминания вживили чужаку, и он теперь не знает, что с ними делать. Пауль чужой. Он никому не нужен. Раньше, в минуты горестных раздумий, он всегда напоминал себе, что у него есть Шнай. Настал день, когда это утешение больше не работает. Пауль почти осязает, как Шнай, обратившись сыпучей субстанцией, утекает из его ладоней, просачиваясь сквозь пальцы и растворяясь в хлюпающей под ногами жиже. “Пауль, у тебя волшебные руки…”. И они Кристофа не удержали. Его, Кристофа, украли, переманили, завербовали. Он и думать забыл о своём Пауле, с головой нырнув в омут новых ощущений, утопая в бездне неведомого. Для того, чтобы тонуть в объятьях монашки, Пауль не нужен – он неактуален, просрочен, негоден. Проклятая монашка… Пауль сжимает кулаки с такой яростью, на которую только способен – фантазии рисуют перед ним сцены жутких расправ господина епископа над мерзкой ведьмой. А он ведь говорил, намекал, предчувствовал, этот господин Лоренц. Редкой прозорливости человек. Он видел её насквозь, и теперь уж точно: она доигралась. Пауль пока не знает, чем грозит Катарине посягательство на его Шная, но надеется, что как минимум – аутодафе.

Вернувшись в дом Шнайдера, Пауль уничтожает свидетельства своей прогулки – пускай Кристоф думает, что всё это время он смиренно дожидался его дома. Незачем ему знать о том, что видел Ландерс. Пауль моет обувь и ставит сушиться в углу прихожей, снимает мокрое и бросает в корзину с грязным, а сам надевает что-то из шнайдеровского. В одежде Кристофа он утопает: и штанины домашних брюк, и рукава домашнего свитера приходится закатывать. Пауль умывается и долго вглядывается в своё отражение в зеркале над раковиной. Он смотрит себе в глаза, наблюдая, как зрачки сперва сужаются от яркого света электрической лампочки, затем расширяются, заполняя тьмой чуть ли не всю карюю радужку. Тьма в глазах… Глаза – зеркало души. Пускай. Кристоф всё равно слишком занят собой – подобных мелочей, таких незначительных изменений в друге он и не заметит. Пауль продолжает вглядываться в отражение – он ждёт, когда лицо высохнет. Не хочет его вытирать – пусть само сохнет. А ведь он раньше и не обращал внимания, сколько же у него морщинок. Откуда столько, в его-то годы? Две глубокие черты у губ, множество рассыпанных веером лучиков вокруг глаз, пара вертикальных заломов на переносице. Будто Пауль всю свою недолгую жизнь только и делал, что думал, плакал и смеялся. Так рано постарел… А ведь совсем и не жил. Лицо давно высохло, а в замке́ входной двери поворачивается ключ.

– Пауль, ты в ванной? – отворив дверь, Шнайдер нос к носу сталкивается с другом. От Шнайдера пахнет какой-то сыростью, даже с гнильцой – наверное, это от монашки. Подцепил от неё, провонял весь. – Ты в моём?

– Ты против? – речь об одежде. В любой другой раз Пауль выбрал бы нестиранную – ту, что пахнет Кристофом. Сегодня он вытащил пару вещичек из самых глубин комода – от них всё ещё повеивает стиральным порошком, и немного – снадобьем от моли. Что угодно, лишь бы не запах Шнайдера.

– Не злись, глупый, я просто так спросил, – Шнайдер счастливо улыбается и тянется, чтобы обнять друга.

– Помойся, Шнай, от тебя воняет, – поднырнув ему под руку, Пауль уворачивается от объятий и убегает в гостиную.

– Но я же час назад всего мылся… – шепчет обескураженный Кристоф, обращаясь скорее к себе – ведь виновника его замешательства и след простыл, и он вряд ли его слышит.

– Всё равно вымойся, – кричит Пауль из гостиной. Он всё слышит.

Пока Шнайдер моется, Ландерс успевает удалить отправленное сообщение и постелить себе на диване в гостиной.

– Что это? – зайдя в комнату, Шнайдер вновь удивляется. Что-то не так с его другом… – Разве ты не ляжешь со мной? В спальне кровать удобнее.

– Нет, – коротко отрезает Пауль. – Мне нужно отдохнуть, и тебе – тоже. Завтра на рассвете я возвращаюсь в Нойхаус.

Даже не пожелав другу спокойной ночи, Пауль щёлкает кнопкой выключателя напольного торшера и утыкается носом в спинку дивана, дав понять, что вечер окончен.

Прикрыв дверь спальной, Шнайдер усаживается на своей кровати, не очень-то и большой, но такой уютной, такой привычной. Странности друга не долго владеют его мыслями, уступая, вслед за мыслями о покойном Майере, место для чего-то поинтереснее: стоит ему прикоснуться расчёской к волосам, как события недавнего прошлого касаются его вслед за расчёской. В этом ведь не было ничего неподобающего, не было? Никакой греховности, просто дружеская поддержка. Люди ведь обнимаются в знак поддержки, правда? Пауль его обнимает, сестра обнимает, племянники… Ну и что, если даже Катарина – чужая женщина? Она ничья, она всем чужая. Ну и что, если даже и возведённая в сан? Они просто дружат… Может быть. Но почему тогда Кристоф так взволнован? Всё дело в ощущениях – они были воистину странные. Её плечи такие узкие, а талия – ещё у́же. Кристоф так боялся сделать ей больно, он почти воочию представлял, как крошит хрупкие косточки, перемалывает их своими неумелыми руками. Но женщина оказалась крепкой, неожиданно крепкой. Не такой, как он, конечно – в её теле нет упругих и объёмных мускулов. Но тем не менее она не раскрошилась, даже напротив – прижалась крепче, позволив ему сквозь слои одежды почувствовать её мягкую грудь. Такая мягкая, такая маленькая, Шнайдер смог бы без труда накрыть одну своей ладонью. А другую – другой своей ладонью.

Кристоф соскакивает на пол и, опершись локтями о край кровати, принимается молиться. Распятие напротив – приехав в этот дом, Шнайдер постарался устроиться по-привычному. Распятье над кроватью было в его комнате в кампусе, также было и в его отчем доме. В детстве, он помнит, пока он молился, мама подглядывала за ним, думая, что он маленький и ничего не замечает. Сейчас же за ним не стои́т никого – даже Пауль, его ангел-хранитель, как будто отстранился. Шнайдер борется молитвой с наваждением. Нет, если одно лишь дружеское объятие способно заставить его так страдать, больше он подобного не допустит. Никаких объятий.

Вдоволь намолившись, уняв трепет, затушив всполохи страсти в своей неспокойной душе, он наконец залезает под одеяло, обкладываясь подушками, и с силой сжимает веки, чтобы поскорее заснуть. Почти уже провалившись в сон, он вдруг попадает в окружение звуков. Сначала они кажутся ему призрачными отголосками минувшего дня: спешное возвращение в Рюккерсдорф, тело отца Клауса, дружеское, но такое неудобное сближение с сестрой Катариной, плохое настроение Пауля… Но звуки эти звучат не в его голове – нет, они слышатся извне. Источник странного, едва уловимого шума, находится совсем рядом, но не здесь, не в комнате. Опустив босые ступни на пол, Шнайдер подкрадывается к закрытой двери и прикладывается к ней ухом. Так и есть – шум идёт из гостиной. Затаив дыхание, стараясь не производить ни единого движения, Шнайдер сосредотачивается на слышимом. Что это – плач? Не может быть. Кто в его доме может плакать? Уж не привидение ли почившего Майера пришло его проведать? Вполне может быть: ведь пока отца Клауса не отпели, его душа всё ещё не упокоена, бродит, рассерженная, по земле, да навещает старых знакомых. Шнайдер аж язык прикусил от такой догадки – неужто привидение здесь, в его доме? Поговорить с ним или же просто помолиться, чтобы оно оставило его в покое? А плач тем временем не унимается. Это не совсем плач – он звучит не так, как плакал бы ребёнок или расстроенная женщина. Это скорее редкие, но отчётливые всхлипы. Шнайдер тихонько приоткрывает дверь и выглядывает в зазор.

– Пауль, что с тобой? Пауль, тебе не здоровится? – не заметив никакого привидения, Кристоф сразу же обратил внимание на свернувшееся клубочком на диване мелко трясущееся тельце друга. – Ну что ты, расскажи, расскажи…

Он укладывается рядышком, сгребая Ландерса в охапку. Тот ни жив, не мёртв – меньше всего на свете он желал бы, чтобы Кристоф стал свидетелем его слабости, его позора. Кристоф ничего не должен знать ни о его скорби, ни о его боли. Как быть?

– Шнай, – схватив друга за рукав кофты, Пауль, шепчет куда-то в подушку, не поворачивая к Кристофу своего лица. – Шнай, просто мне грустно и одиноко. Иногда мне кажется, что я никому не нужен. Не надо, – он жестом предостерегает Шнайдера от того, чтобы тот по привычке начал ему перечить. – Я знаю, что это не так. Я всё знаю. Просто грустно… Время такое. Ничего особенного, иди спать, Шнай.

Кристоф так ничего и не понял. Он так никуда и не ушёл. Он остался с Паулем, пока тот не успокоился и не уснул. Впервые за годы знакомства он стал свидетелем отчаяния своего друга. Он раньше даже и не подозревал, что такое возможно. В его понимании Пауль просто не умеет плакать. Он даже смерть Вайса пережил с достоинством, отслужив мессу на третий день, и ни скорбь, ни болезнь не помешали ему. Оказывается, Пауль умеет по-настоящему плакать, да так, что не способен даже своих слёз объяснить. Нежели Паулю тоже бывает больно?

***

Катарина с горечью покидает Рюккерсдорф. Шнайдер, перед тем, как зaпереть двери церкви (ненужная мера – всем и так уже понятно, что местные ходят туда, как к себе домой, и неизвестно, сколько копий ключей ходят по рукам, а может быть, аборигенам известны какие-то другие ходы?), педложил ей остаться в церкви на ночь. Несмотря на то, что дождь уже почти прекратился, да и ветер утихает, обещая к утру и вовсе полный штиль, ехать до Аугсбурга, на ночь глядя, по заваленному деревьями шоссе, да ещё и в столь расстроенных чувствах, казалось отцу Кристофу делом небезопасным, но монахине удалось настоять на своём: больше ни одной минуты не намерена она дышать отравой этого места. Eё б воля – и ноги б её здесь не было, но Лоренц со своими поручениями, да и страх за отца Кристофа не позволят ей надолго выбросить Рюккерсдорф и его тайны из головы.

Она едет спокойно, не торопясь. Голод даёт о себе знать, ведь последний приём пищи был ещё в монастыре, рано утром. Но стоит сестре вспомнить Гюнтера и его харчевню с радушными официантками, годной стряпнёй и хмельными напитками, как тошнота подкатывает к горлу. Лучше уж умереть от голода по пути в Аугсбург, чем ещё хоть раз угоститься у Гюнтера. Трасса почти пуста – все, кто торопился домой, уже добрались, и отныне лишь случайные путники рассекают шинами своих автомабилей по влажному полотну. Окончательно расслабившись, Катарина думает: а не срулить ли ей по пути в какую-нибудь забегаловку, поужинать, передохнуть, да и машину дозаправить не мешало бы. Редкие огни автосервисов мелькают по обе стороны шоссе, но это всё не то, ей нужно местечко поуютнее. Глазея по сторонам, она почти забывает смотреть вперёд и чуть не врезается в неуклюже припаркованный чёрный ауди. И кто так паркуется? Нос машины исчезает в придорожных кустах, а задние колёса занесены на проезжую часть. Неужели авария? Аварийные огни отключены, а в почти полной тьме ночи разглядеть что-либо сквозь тонированные стёкла невозможно. Руководствуясь христианским долгом (или обычной социальной ответственностью законопослушной гражданки?), Катарина паркуется на обочине, проследив, чтобы её машина не служила помехой движению. Она покидает мерседес и направляется к странному ауди. Он кажется ей отдалённо знакомым, хотя номеров из-за налипшей грязи не разглядеть. Да мало ли их, этих чёрных ауди, по всей стране – и все они на одно лицо.