Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Уже захлопнув ноутбук, он вдруг задумывается – а ведь девушка не кончила… Не по-лоренцевски это, обычно он не позволяет девушкам оставаться неудовлетворёнными. Он знает к ним подход. Ну да ладно – всё равно эти двое наверняка продолжат за кадром. Потом выкурят косячок в честь отличного заработка и снова потрахаются. Молодые… Лоренц предаётся лирическим размышлениям: интересно, а сперма была настоящая? Не шампунь ли какой из брызгалки? Он где-то слышал, что все эти килотонны семени крупным планом в порнофильмах именно оттуда и берутся – из косметических тюбиков. Он снова хохочет: а что, если Ванесса сидела там, на диванчике, пóшло ему улыбалась, размазывая по лицу какой-нибудь “Хэд-н-Шолдерс”? Ну и смех! Aй да Лоренц, старый дурень. И всё-таки тот парень, её партнёр, хорош – одним видом своего тела он, должно быть, заставляет девчонок выпрыгивать из трусиков. Епископ грустно осматривает свой пожухлый член и скукожившуюся мошонку с несколькими торчащими из неё волосинами, то ли белесыми, то ли седыми. Никогда он не был таким, как этот парень, никогда у него не было такого тела. Но зато у него есть то, чего не было и скорее всего никогда не будет у фентезийного палача: обходительность, жизненный опыт и власть. Да, власть – это то, что заставляет девчонок выпрыгивать из трусиков резвее, чем кубики пресса и стальные бицепсы.

– Эх, Кэт, скоро ты поймёшь, в чём настоящая ценность мужчины, – пропевает Лоренц по дороге в ванную.

***

После раннего обеда Катарина и Шнайдер возвращаются в церковь. Тот, не колеблясь, вручает ей связку ключей от всех внутренних помещений. Лишь бы поскорее освободиться. Вечерней службы сегодня не будет, и Шнайдер намерен отправиться домой, чтобы заняться уборкой, стиркой, чтением или ещё чем-нибудь полезным. Катарина же готовится провести многие часы в пыльном архиве. В очередной раз выслушав краткую инструкцию по эксплуатации здания: где свет включается, где находится санузел и так далее, она затаскивает пакеты с покупками в свою малюсенькую гостевую. Интернета нет, это она помнит. Зато от Гюнтера она притащила целый мешок с закусками, чтобы не отвлекаться от богоугодных дел мыслями о голоде, и ещё один – с несколькими бутылками домашнего вина. “На всякий случай”, – напутствовал её радушный хозяин таверны. Прозорливый мужик.

Спровадив отца настоятеля, забежавшего внутрь лишь для того, чтобы забрать свёрток с грязным бельём, и предусмотрительно заперев двери церкви изнутри, Катарина, уверенная, что на этот раз её уже никто не посмеет застать врасплох, направляется наверх. Дверь архива ничем не отличается от остальных дверей по коридору – выполненная из старинного дуба, она тяжела даже на вид. С трудом отперев замок – видно, его так давно никто не открывал, что скважина успела засориться – Катарина с силой рвёт дверную ручку на себя. Так и есть: дверь давно рассохлась и для того, чтобы заставить её со скрипом открыться, ей приходится приложить немалую физическую силу. Попав внутрь, сестра первым делом чихает громко и взахлёб: да, эта коморка – просто средоточие библиотечной пыли. Пробравшись сквозь тесный проход между огромными книжными стеллажами, расположенными почти вплотную к продольным стенам комнаты и перпендикулярно входу, она распахивает окошко. Металлические ставни заржавели, и от соприкосновения с ними кожа на руках покрывается колючей оранжевой пылью. Поток свежего уличного воздуха вносится в помещение, разрывая тонкие нити паутины, перехватывающие оконный проём. Так-то лучше. Под окном – стол, пыльный неимоверно, но большой и удобный. Сбегав в кладовую, где Шнайдер хранит инвентарь для уборки, Катарина возвращается с влажной тряпкой и расчищает для себя рабочее место. Стул пришлось притащить из трапезной – в архиве своего не оказалось.

Первым делом она решает заняться главным, а именно – своим алиби. Конечно она изучила баварские троичные традиции ещё в монастырской библиотеке – информация это отнюдь не секретная. Но, осмотрев стеллажи и более или менее уяснив, по какому признаку классифицирована вся здешняя макулатура (спасибо старине Майеру, где бы он ни был, но дела свои он, по всему видно, держал в порядке), она вытаскивает из общей кучи несколько красочных фолиантов, изобилующих иллюстрациями и описаниями ярмарочных гуляний, что имели распространение в здешних местах вплоть до шестидесятых годов прошлого века. Она делает снимки страниц на телефон, задерживая дыхание и жмурясь каждый раз перед тем, как перелистнуть очередную страницу. Пыль и ветошь. На самом деле, все книги здесь ценные – сестра отдаёт себе в этом отчёт. Каким-нибудь историкам, филологам, фольклористам было бы, где разгуляться. Но она не за культурными ценностями охотиться сюда приехала. Закончив с копированием текстов и картинок, она ещё раз пробегает глазами свои снимки – будет, что аббатисе показать, да и с чем перед Лоренцем отчитаться. Пусть все знают, что она не просто так решила прокатиться до Рюккерсдорфа, а по насущным делам епископата. Довольная результатом, она откладывает телефон и снова осматривается.

Теперь ей предстоит выяснить главное: что за народ такой, эти местные, и откуда ноги растут у их секретов?

Отвлечься от ковыряний в бумагах её заставляет навалившаяся на сознание темнота: с головой нырнув в изыскания, Катарина не заметила, как на церковный двор спустились сумерки, а комнатка архива и вовсе погрузилась в кромешную тьму. Захлопнув окно, она включает электрический свет – хвала Небесам, лампочка под потолком работает! Ещё немного поразмыслив, она бежит в свою гостевую и возвращается уже с нарезкой сыра, консервированным овощным салатом и бутылкой красного. Так ей проще будет сложить обрывочные клочки информации в цельное полотно.

За те часы, что Катарина провела, уткнувшись носом в деревенские летописи, она много раз наталкивалась на упоминание некого Иеронима Диппеля. Кажется, он был странствующим монахом, осевшим в здешних местах в начале девятнадцатого века. Тогда же ему удалось обратить местный народец в своё учение, смысл которого Катарине пока не ясен. Но она хорошо помнит из курса истории немецкого католичества, что “странствующими” в те времена звались монахи, которых из их орденов выгоняли за еретичество. На кострах тогда уже не жгли, по крайней мере повсеместно, но и отсебятину, противоречащую уставам орденов, главы монашеского сословия терпеть не собирались. Значит, этот Диппель изобрёл какую-то теорию, которую люди на этой земле приняли на веру и блюли как тайное знание, ибо нигде сестра не встретила упоминания о том, чтобы кто-либо порывался учение Диппеля распространять за пределы поселения. Но в чём его суть? То там, то здесь обыденные описания рядовых деревенских событий – кто женился, кто умер, у кого кобыла ожеребилась, а у кого сарай сгорел – перемежаются цитатами, апеллирующими к текстам авторства того самого Диппеля. Видимо, для летописцев-архивариусов тот был знатным авторитетом, вот только уловить взаимосвязь между прозаичными бытоописаниями и таинственно-вычурными сносками читателю современному едва ли удастся.

“Да избежите вы гнева Господня, привечая Ангелов его. Те же, кто Ангела не разглядят, будут покараны”.

Оторвавшись от рассматривания собственного отражения в тёмном оконном стекле, Катарина раздражённо закатывает глаза. Ох уж эта стилизация под древние иудейские писания! Можно подумать, бесконечные упоминания кар небесных, а также семитский синтаксис, столь нелепо диссонирующий с европейской манерой складывать слова в предложения, в одну минуту способны преобразовать любую писанину как минимум в новое Евангелие. Ох уж эти лжепророки! Во все эпохи – одно и то же. “Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам-обольстителям и учениям бесовским”, – вспоминает сестра строки из первого послания к Тимофею. Что ж, значит недостаточно ещё на земле вероотступников, раз земля до сих пор вертится. Отхлебнув ещё винишка, Катарина возвращается к чтению. Глаза раскраснелись, в голове понемногу начинает шуметь, но любопытство берёт верх над усталостью. И ведь казалось бы: бред бредом, но слова официантки из таверны до сих пор звучат у сестры в ушах. Так кто же такие эти ангелы и какова их роль?

“Самый слабый отрок из числа рождённых да будет обласкан посвящёнными, причащён и миропомазан, и пробудится в нём сила Ангела”.

“И когда придёт беда на ваши земли, верните долг Отцу Небесному – и возрадуется он, и помилует”.

“Грехи ваши накопятся поколениями, и беды великие последуют за ними. Искупайте грехи свои, отдавая Богу Богово”.

“Отрок возлюбленный обратится Ангелом – не скрывая его, расставайтесь с ним”.

“И да отправится слабое тело к пеплу земному, а Ангельский дух, из него освобождённый, в свой Дом Небесный, приветствуя Отца своего и прося за вас перед ним».

“И кто Ангела пестует, да не утаит, того стороной обойдёт любое несчастье земное, а Царствие Небесное распахнёт врата перед всяким, кто Ангела привечал”.

Утомившись вычленять из мутных, слабочитаемых текстов все места с упоминанием “Ангела”, Катарина с силой зажмуривает уставшие глаза и трясёт затекшим запястьем – по глупости оставив свой ноутбук дома, ей пришлось выписывать цитаты от руки в блокнот. Ох, и намучается же она позже, когда доберётся до цивилизации и сможет спокойно посвятить себя разбору собранного материала! Сейчас же ей уже не думается – после долгих часов кропотливой работы и полутора бутылок вина ей бы поспать. Но не так она устроена – стоя на пороге тайны, сон ей сегодня не поймать. Знает ведь, что будет валяться в постели, глазея в потолок, разгоняя назойливые мысли, и всё без толку. Отложив блокнот в сторону, она задумывается, усевшись за столом и оперевшись подбородком о кулак. На часах половина двенадцатого ночи, она пьяна, ей позарез нужен интернет, и ещё не мешало бы обсудить с кем-нибудь новую информацию. Она вскакивает из-за стола и бежит в подвал – туда, где есть душ и даже целёхонькое, хоть и чуть мутное большое зеркало. На ней короткое платье и удобные туфли. Тоненькие, но не лишённые рельефа руки обнажены; крой платья прикрывает область декольте, уходя верхней кромкой почти под горло, зато ноги скрыты едва-едва. Волосы вздыблены мальчишеским ёжиком, на щеках играет хмельной румянец. Дежурное одеяние осталось в гостевой. Сестра долго рассматривает себя в потёртой зеркальной поверхности. Ей кажется, что сейчас самое время наведаться домой к Шнайдеру. Самое время поставить его в неудобное положение.

========== 8. Вторжение ==========

Катарина тащится по почти не освещённой грунтовой дорожке, опасно маневрируя на скользкой почве – нежданно-негаданно, ближе к полуночи стал накрапывать дождик. На плече – сумка с ключами и одной из оставшихся гюнтеровских бутылок. Холодно в одном платье – всё же ночи в апреле ещё свежие, для гуляний с голыми плечами не предназначенные. Добравшись до дома Шнайдера, она с некоторым облегчением видит в окнах свет – значит, по крайней мере, будить отца настоятеля ей не придётся. Уже стоя на пороге, в свете, падающем из ближайшего окна, она с разочарованием замечает, что туфельки по пути успели запачкаться.

– Сестра? Что… – Шнайдер стоит в дверях, одним плечом упираясь в косяк, другим – в саму дверь, надёжно преграждая своим телом проход внутрь.

Катарина не сразу понимает природу его удивления. Ну сестра, ну и что… Ах да, его смущает её платье! Не таясь, Шнайдер скользит глазами по силуэту миниатюрной женщины вверх-вниз, не зная, за какое место зацепиться взглядом. – Почему Вы…

– Извините, что беспокою Вас среди ночи, отец Кристоф. Но дело важное: ваш архив – просто кладезь полезной информации, но переработать её всю без доступа в интернет мне не по силам. – Она мнётся с ноги на ногу, ожидая, когда же, наконец, он её впустит, однако он, похоже, и не думает этого делать. – Отец Кристоф… Дождь. Вы не заметили?

– Ах да, прошу, проходите, у меня не прибрано, – выйдя из ступора, тараторит он, отходя в сторону и пропуская гостью внутрь.

– Да что Вы вечно “не прибрано, не прибрано”, я же не с инспекцией к Вам пожаловала, – едва перешагнув порог, Катарина по-свойски сбрасывает грязные туфли и вопрошающе смотрит на растерянного хозяина: – Не покажете ли, где бы я могла воспользоваться компьютером?

Компьютер стоит у него в гостиной – довольно старенький ноутбук, крышка которого вдобавок слегка тронута пылью. Значит, он и не пользуется им особо. Чем он тогда вообще занимается, сидя дома один, вечерами, ночами, ночь за ночью… Проверив наличие интернет-соединения, Катарина загружает стартовую страницу. Всё это время Шнайдер стоит за ней, нависая над девушкой длинной тенью, будто надсмотрщик.

– Мне нужно кое-что проверить, отец, а Вы пока… – потянувшись к сумке, она извлекает бутылку. – У Вас же, надеюсь, найдётся пара бокалов?

Шнайдер протягивает руки, неуклюже и ломано, словно ржавый робот, и Катарина вкладывает в них прохладную стеклянную ёмкость. Их пальцы соприкасаются, касание это дрожью отдаётся в обоих телах, и бутылка выскальзывает из их рук. Ещё мгновенье, и раздался бы звон, что повлёк бы за собой острые осколки, неотстирываемые пятна на ковре, постыдное чувство неловкости и испорченный вечер. Шустро присев, Катарина ловит бутылку у самого пола и медленно поднимается, вырастая всем своим скромным росточком вплотную к остающемуся неподвижным Шнайдеру. Проходит около половины минуты, прежде чем он выходит из ступора и начинает суетиться. Сестра уже давно заметила, что ему в принципе свойственны лишь две манеры поведения – ступор и суета. Есть ещё третья – уверенное спокойствие, но к ней он прибегает только тогда, когда рядом нет никого из “чужих” или когда вокруг слишком много “чужих”. Как на службах, на ток-шоу или же когда он один.

– Простите, сестра, мне так неловко, – выхватив бутылку из её рук и сумев при этом избежать очередного соприкосновения с ними, он торопится в сторону кухни. Вдруг он оборачивается и, помявшись, выдаёт: – Просто Ваше платье…

– Ах, Вы об этом! Ну так Вы тоже в светском, что такого! Вам ли не знать, что в личное время мы носим то, что удобно.

И действительно – сам Кристоф встретил её в мягких домашних брюках светло-серого цвета и лёгком свитерке с принтом в виде логотипа какой-то спортивной команды. Но всё же, домашнее и это… Неужели девушки дома носят такое? Он всю жизнь, вплоть до самого поступления в университет, делил жилище с сестрой, и что-то не припоминает, чтобы она разгуливала по дому в таком. А для Катарины здесь ведь даже не дом. Хотя, возможно, это он чего-то не понимает. Но есть что-то нечистое в таких нарядах. Что-то, что снова заставляет его теряться. Проклятое бедствие – оно преследует его повсюду, рядясь в разные одежды!

Пока Шнайдер предаётся параноидальным размышлениям и разливает вино по бокалам, силясь не опрокинуть багряную жидкость на себя – руки его дрожат, Катарина приступает к делу.

Она забивает в поисковик имя этого самого Иеронима Диппеля и… ничего. Подумать только. Нет, конечно – девятнадцатый век, немецкая глушь, но так, чтобы совсем ничего? Если этот тип и вправду был деятелем сколь-либо заметным, хоть какие-то крохи информации о нём должны были просочиться в современную информационную сферу. Значит, коли он существовал на самом деле, то личность его была настолько плотно окутана тайной, что создаётся впечатление, будто сведения о нём укрывали специально. Что ж, тогда самое время проверить цитатник. Сестра намеренно оставила блокнот в церкви – чтобы, случись что, не потерять его в пьяном загуле, но память даже сквозь хмель воскрешает несколько наиболее заметных изречений из архивных книг. Введя их в строку поиска, Катарина с удивлением обнаруживает несколько точных ссылок, и все они ведут на сайт Мюнхенского университета, а именно – на исследовательские работы профессора Гессле, именитого баварского историка-краеведа. Щёлкнув по ссылке с его именем, Катарина попадает на его личную страничку – что-то вроде примитивно сляпанного сайта, содержащего в себе всю информацию по каждому из его исследований. Сам профессор оказывается стариком древним, но бодреньким, к тому же открытым для общения – раздел “Контакты” заполнен как надо. Сделав условную засечку на память, Катарина обещает себе поподробнее окунуться в данный вопрос и возможно даже связаться с самим профессором, если дело того потребует. Но позже. Пока Шнайдер не вернулся, она отыскивает в сети старые упоминания о деле Александра: история тогда прогремела на весь регион, но кто же всё-таки дал толчок такому широкому общественному резонансу? Отсекая всякий мусор вроде ссылок на информагенства, соцсети и форумы каких-то активистов, в ходе своих поисков она набредает на сайт некой правозащитной организации с идиотским названием “Нечужие дети”. Так-так, и всё-таки самое первое упоминание о самоубийстве приёмного мальчика в Рюккерсдорфе идёт именно отсюда. Пошарив по сайту этой странной конторы, Катарина натыкается на список учредителей и издаёт громкое “Ага!”. И как это она раньше не догадалась? Среди учредителей организации числится некая фрaу Керпер – даже фото её прилагается. Знакомые всё лица! Так вот она кто такая – профессиональная охотница за скандалами, изобличительница и разоблачительница, а также любительница ходить по ток-шоу. Покопавшись в пресс-релизах за недавнее время, Катерина уже без столь оглушительного удивления обнаруживает, что и скандал с Майером затеяли тоже они: якобы, к ним поступили анонимные жалобы на рюккерсдорфского настоятеля, проявляющего непристойный интерес в адрес малолетних членов общины. “Это ложь”, – думает Катарина. Судя по тому, что она уже успела повидать в этой деревне, сообщество здесь крайне сплочённое, и представить, чтобы кто-то пошёл против общины, да ещё и привлёк интерес со стороны, она не в состоянии. Скорее всего, анонимные жалобоподаватели – фэйки, а это значит, что Лоренц был прав, затеяв это противостояние: на Церковь действительно нападают почём зря, причём самыми нечистыми способами. Однако, тайну бегства Майера и историю с самоубийством младшего брата Штеффи фэйковость свидетелей фрау Керпер никак не объясняет. И при чём здесь Шнайдер? Скорее всего, вообще ни при чём – в этом Катарина почти уверена. Поэтому и посвящать его даже в сам факт своего расследования она не намерена. Стерев историю браузера, Катарина загружает на экран страничку с поиском картинок по теме “Троичные ярмарки” – для отвода глаз. Естественно, Шнайдер ни во что вникать не будет – у него на лбу написано, что он так же далёк от всего этого, как и от всего остального. Но создать благовидную обстановку всё же не помешает. Кстати, а где сам хозяин дома? Катарина с неудовольствием смотрит на часы – почти полчаса прошло!

Уж не хлопнулся ли он в очередной раз в обморок? Шутки шутками, а от него всего можно ожидать. Взволнованная сестра бежит на кухню, сперва топая по мягкому ковру, а позже скользя по гладкому паркету обтянутыми капроном ступнями.

– Отец Кристоф? Вы где?

Отец Кристоф сидит на кухне, разглядывая пустой стакан. Судя по тёмному донышку – он осушил его только что.

– Что с Вами, отец? – перепуганная Катарина опускается на пол перед ним, пытаясь снизу заглянуть в его опущенные глаза. В её планах было порасспрашивать о Диппеле, но кажется, план сорвался.

– Скажите, сестра, а Вам тяжело противостоять соблазнам? Какими молитвами Вы спасаетесь от грязных помыслов? – он говорит тихо и спокойно, не глядя при этом на её лицо. Глаза монахини широко распахнуты, а брови вздёрнуты от удивления – она не совсем понимает, куда он клонит.

– Смотря какие соблазны Вы имеете в виду! – дурашливой интонацией она пытается взбодрить приунывшего безо всякой видимой причины падре. – Вот например с соблазном возлияний я не борюсь никак! И вижу, Вы тоже, – она щёлкает ноготком по пустому бокалу.

– Я не об этом, – с грустью протягивает он. – Как усмирить плоть, если всё вокруг, всё – против тебя? Вы давно в ордене? Есть ли у сестёр какие-то особые секреты?

Да, у сестёр есть секреты, только с усмирением плоти они имеют мало общего. Есть у сестёр бушующая на фоне монотонного существования в полузаточении фантазия, есть подруги, доступ к алкоголю и общие душевые. Всякое есть – даже то, что продаётся в магазинах, куда вход разрешён лишь строго по достижению совершеннолетия. Грех Онана пал проклятием на весь род мужской – редкий случай, когда женщинам хоть в чём-то повезло.* Не поднимаясь с пола, сестра кладёт руку Шнайдеру на колено и ласково продолжает:

– Ну что Вы, как маленький. Вспомните себя в годы учёбы. Вспомните все свои подвиги до принятия сана. Уж я-то наслышана, что до того, как надеть ошейник**, будущие служители Господа стремятся набраться опыта на целую жизнь вперёд. Сами же знаете…

Шнайдер знает. Сам наблюдал, живя в кампусе, путешествуя на каникулах вместе с сокурсниками. Да и Пауль много чего рассказывал.

– А что же, сестра, Вы совсем не допускаете возможность соблюдения чистоты на всём протяжении выбранного пути, от начала и до конца…

Первым порывом для Катарины было отшатнуться. Это он сейчас о чём? Уж не себя ли он имеет в виду? Вспомнив про Лоренца, она заливается краской, в момент ощутив себя несчастной потаскухой рядом с… Неужели, он и вправду святой? Блаженный? И почему ей раньше даже в голову это не приходило? Поднявшись на ноги, она осматривает прекрасного молодого мужчину, сидящего перед ней, и чувствует себя ничтожеством. Говорят, нет предела распутству, но есть же люди, на которых оно останавливается! Обходит их стороной, позволяя оставаться честными не только перед Богом, но и перед собой – а ведь это куда сложнее! Всё желание позаигрывать со Шнайдером бесследно исчезает – не для неё этот человек. Её удел – бесноваться в епископской резиденции, и зачем она только сюда явилась? О чём думала, на что рассчитывала? Стыд накрывает её волнами снова и снова. Она пятится к двери, не сводя глаз с Кристофа – тот по-прежнему недвижим и всё ещё смотрит куда-то вниз. Проследив за его взглядом, она в ужасе замечает топорщащуюся ширинку его брюк.

Только забежав в комнату за сумкой, она уже обувается в прихожей.

– Спасибо за интернет, отец Кристоф! Берегите… Берегите себя!

Хлопнув дверью, она бежит в церковь, задыхаясь от злости. Да, её переполняет злость – на саму себя, на несправедливость жизни, на то, что иногда судьба позволяет пересечься дорогам, которым никогда, ни при каких обстоятельствах не стоило бы пересекаться. Её не покидает гадкое чувство, будто она что-то рушит, ломает гармонию, созданную не ею и не для неё. Дождь усилился – и вот уже платье, промокшее насквозь, обволакивает тело холодным липким коконом. Ей и самой не верится, но заперевшись в церкви, прежде чем скинуть мокрую одежду и отправиться в душ, прежде даже, чем подняться в комнату, она опускается на колени перед алтарём и истово молится. Своих грехов ей не замолить – с этим она уже давно смирилась. Но пусть Небеса даруют ей стойкости не сподвигнуть на грех другого!

***

Шнайдер по-прежнему недвижим – его тело сковано, чего странная ночная гостья, кажется, даже не заметила. Тем лучше. Проходит немало времени, прежде чем его суставы вновь обретают подвижность. Доковыляв до комнаты на едва гнущихся ногах, он падает на пол, на мягкий чистый ковёр. Он не справится один – оно сильнее него. Дотянувшись до телефона, он отправляет сообщение, содержащее в себе одно лишь слово: “Пауль”. Если Пауль не спит, или если проснётся – он всё поймёт. А если нет… Дождь бьётся в окна, ветер шумит в дымоходе, а Шнайдер чувствует себя погребённым заживо. Летаргической сомнамбулой, заточённой в собственном теле, как в ненавистном склепе, из которого, скорее всего, не выбраться. Единственный способ – разрушить стены. Его стены – это его тело. И как с ним быть?

В Рюккерсдорфе Пауль был уже через час. Пока он практически вслепую парковался у дома Шнайдера, с трудом ориентируясь в ночи сквозь ставшую плотнее завесу холодного весеннего дождя, он думал о том, как бы ему сообщить своей пастве об отмене утренней службы. До дома к рассвету он вряд ли уже доберётся, а на облачение и подготовку к мессе времени не будет и подавно. Он ненавидит подводить людей, и сейчас утешается лишь дождём: разбушевавшаяся непогода рискует обратиться ураганом, и скорее всего, люди предпочтут провести утро в своих домах. Но сообщение для старосты городского совета он, на всякий случай, уже оставил.

Всего несколько шагов отделяют машину от дома, но прохлюпав дистанцию по слякоти, Пауль всё-таки успевает промокнуть. Невзрачный вязаный свитер, в котором он спал, когда пришло смс, и первые попавшиеся джинсы делают его похожим скорее на ночного вора, чем на батюшку. Этой ночью всё видится по-иному. Обнаружив дверь захлопнутой, но незапертой, Пауль не удивился. Внутри светло, тепло и тихо. Разувшись, он направляется в гостиную и находит друга свернувшимся калачиком на полу. Кристоф как будто спит, или… Бросившись к нему, Пауль с облегчением обнаруживает его живым и невредимым – разве что дрожащим немного и как-то неестественно подтянувшим свои бесконечные ноги к резкому подбородку.

– Эй, Шнай, ну, что стряслось?

Пауль знает, что пытаться поднять друга сейчас не следует. Он сам подымется, когда будет готов. Пауль садится рядом и осторожно подкладывает свою руку Шнайдеру под лопатки. Ему стоит немного поднапрячься, чтобы оторвать их от пола и опустить голову друга себе на колени.

– Ну что, что такое, – приговаривает он нараспев, его слова – не вопрос, а колыбельная. Ему бы так хотелось зарыться пальцами в эти кудри, влажные и холодные то ли от дождя, то ли от пота, провести ладонью по впалой щеке, очертить мизинцем чёткий контур нервных губ… Он ждёт, когда Кристоф скажет хоть что-то. Но тот пока лишь только смотрит в пол суженными донельзя зрачками-точками и изредка моргает.

Выждав немного, Ландерс несмело проводит рукой по его предплечью. Боже, как же он напряжён. Почти парализован. Бедный, бедный Шнай – зачем он так себя мучает? Кому это нужно? Задаваясь бесполезными и неправильными вопросами, Пауль сам не замечает, как скованная оцепенением плоть под его ладонями начинает оттаивать.

– У тебя волшебные руки, Пауль, – слышит он какой-то истончённый, почти мученический голосок. – Я же говорил, что ты – ангел.

– Да ну тебя, Шнай, напугал до полусмерти. Так что же всё-таки стряслось? – бледные губы Ландерса трогает несмелая улыбка – он так рад возвращению друга!

– Я больше не могу, Пауль, оно преследует меня повсюду! Сегодня приходила сестра Катарина, она была здесь по делу… И посмотри, что со мною стало!

Пауля словно молнией прошибло – вздрогнув всем телом, он надеется, что Шнайдер не заметит этой его странной реакции.

– И куда же она приходила, Шнай? Что ей было нужно, – собственные слова раздаются в ушах Пауля как сквозь толщу воды, и тут же он чувствует, как вспыхивают его щёки. Хорошо, что Шнайдер сейчас не видит его лица. Шнайдер никогда, никогда не должен видеть его в гневе.

– Она в церкви, в гостевой. Она была здесь, попросила воспользоваться интернетом – ты же знаешь, в церкви его нет… Принесла бутылку вина в знак дружеских намерений, а я… Пауль. Что теперь она обо мне подумает? Какой стыд!

– О чём ты? – самые несуразные картины проносятся у Ландерса перед глазами. Все самые страшные видения, которые только способна породить больная ревность.

– Об этом, Пауль – скажи, как ты с этим справляешься? – Шнайдер выпрямляется, не отнимая головы от коленей Ландерса, вытягивая туловище во всю длину, раскрываясь, и являет другу топорщащийся бугорок на брюках.

Обоим стыдно неимоверно: Шнайдер сжимает губы и хмурит брови, тысячу раз пожалев, что свет в комнате не выключен; Пауль же растерян и обескуражен – как ему себя вести? Что у Шнайдера на уме? Каких действий он от него ожидает? Обоим страшно до безумия, неудобно и хочется провалиться сквозь землю. И оба остаются на своих местах.

– Ты не должен бежать, Шнай, – шепчет Пауль. – Твоя принципиальность тебя доконает. Даю совет как твой самый лучший друг: согреши. Или мне позволь.

– Что ты такое говоришь? – Кристоф пытается вскочить, но он бессилен. Тело не слушается его, и он невольно оказывается в вынужденном плене у своего друга – он пленён его руками. – Я открылся тебе со своей бедой, а ты толкаешь меня…

– Я никуда тебя не толкаю, милый. – Простое слово срывается с языка, и Пауль тут же клянёт себя за неосторожность, надеясь, что милый пропустит это мимо ушей. – Я просто хочу помочь. Закрой глаза. Закрой и ни о чём не думай.

Шнайдера пугает Пауль, смущает спокойствие в его голосе. Он хотел бы вскочить и бежать куда глаза глядят. Подальше от непонятных речей, от всего этого кошмара. Он хочет вырваться из чужих рук, хочет ударить своего самого близкого человека, назвать грубыми, нехорошими словами. Вместо этого он покорно остаётся лежать в его полуобъятьях, не смея пошевелиться – и дело уже не в нервном параличе, а в том, что он не в силах больше сопротивляться. У него не осталось сил ни на что. Словно расписываясь в собственном бессилии, он плотно зажмуривает глаза, позволяя крупной слезинке скользнуть по щеке. Пауль всё понимает – вытерев слезинку с щеки друга своим пальцем, он принимает его капитуляцию.

Аккуратно придерживая кучерявую голову, Ландерс устраивается рядом. Теперь они лежат так близко… Сердце Пауля бьётся бешено, кровь клокочет в ушах, дыхание прерывается на полувздохе, чтобы вскоре возобновиться шумным гортанным выдохом. Шнайдер же будто умер – но кого он пытается обмануть? Влажные ладони, тщетное стремление не дышать вовсе и дрожащие ресницы на плотно прикрытых веках выдают в нём страх, беспомощность и жизнь. Столько жизни, сколько редко можно разглядеть в этом человеке. От мягкого ковра в ноздри бьёт приторный химический аромат моющего средства – но даже он не в состоянии перебить царящий в комнате запах страха, стыда и вожделения. Атмосфера наэлектризована – то ли разряженный ливнем воздух просачивается в комнату сквозь щель в оконной раме, то ли два человека создают напряжение подобно двум оголённым проводам. Пауль берёт ладони друга в свои – цепь замыкается, рождая огненную искру. Из стремительно разрастающегося пламени не выбраться: оба понимают, что пути к отступлению нет. И Пауль готов сгореть в этом пламени – он, как тайный огнепоклонник, скрывающийся от гонений, боготворил его всю жизнь. Шнайдер же просто ждёт – так может ждать лишь человек, обездвиженный ужасом: оказавшись отрезанным от спасения сплошной огненной стеной, он закрывает глаза и дышит. Он хочет, чтобы всё это поскорее закончилось. Он хочет надышаться этим ядом вдосталь, до першения в горле, до головокружения, до бредовых видений. Надышаться и умереть, ибо комната объята огнём, и… И он уже погиб.