Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

– Не о том думаете, сестра. Каждый – не каждый, а в этом году им придётся подыскать для своего безобразия другое место. И правительство города на нашей стороне.

Решив, что дальше бегать взглядом по помещению, искусно огибая фигуру Лоренца, уже и впрямь неприлично, сестра собирается с духом и поднимает на него глаза. Он снова улыбается во весь рот и, о ужас, он снова ей подмигивает! Да что он вообще о себе возомнил! В конце концев, это неприлично…

Будто читая её мысли, Лоренц сквозь улыбку произносит:

– Своими планами я с Вами поделился, дальнейшие указания Вы получите, когда придёт срок. Ну, а пока… Скажите-ка, сестра, Вы ведь наверняка считаете меня человеком разнузданным – ну признайтесь, многие же считают!

Ей и ответить-то нечего – даже в знаниях самого образованного человека есть пробелы, и вот он, её пробел: она просто не знает значения этого слова. Тем временем Лоренц продолжает:

– Прошу, милая, проследуйте за мной.

Он направляется к широкой раздвоенной лестнице, что ведёт на второй этаж резиденции. Сестра следует за ним, дыша ему в спину, подбирая подол одеяния, чтобы не спотыкнуться на гладких мраморных ступенях. Уловив момент, она достаёт из кармана мобильник и быстро забивает в поисковике: “разнузданный – значение”. Поисковик думает с полсекунды и выдаёт: “разнузданный – дошедший до крайних пределов разврата, распутства, произвола”. Не веря своим глазам, сестра чуть даже не роняет мобильный.

– Нет, – почти кричит она вслед шествующему впереди Лоренцу, – нет, господин епископ, я Вас таким не считаю.

– Правда? – он вдруг резко останавливается, отчего сестра, продолжающая идти, по инерции врезается в его костлявую спину прямо носом и почти теряет равновесие. Ещё мгновение, и она бы кубарем полетела вниз, но Лоренц совершает полоборота, умело маневрируя на опасной ступени, подхватывает сестру за оба запястья и рывком тянет на себя, отчего та снова врезается в него носом, на этот раз – в грудину.

– Правда? – повторяет он, не снимая улыбки. – А зря.

Они продолжают восхождение, но на этот раз сестра следует не позади, а рядом – Лоренц продолжает крепко удерживать её запястья, притягивая к себе, практически прижимая её к своему боку. Красная лампочка в сознании Катарины уже не просто горит – она надрывается пожарной сиреной, но выхода нет: преодолев лестницу и пройдя широким тёмным коридором, они оказываются в небольшой, но светлой и чистой комнате, с виду напоминающей гардеробную.

– Пришло время для обновок, – почти ласково шепчет Лоренц, заводя Катарину внутрь.

За собою она слышит хлопок двери и поворот ключа в замке. Пока она в растерянности озирается, Лоренц следует к огромному платяному шкафу в углу комнаты и извлекает оттуда целый ворох ярких цветастых пакетов с названиями именитых брендов. Сестра всматривается в эти пакеты – они сияют новизной и дороговизной.

– Возьмите, милая, – Лоренц картинно склоняется перед ней, сваливая пакеты в кучу у её ног. – Примерьте.

Сам он отходит чуть в сторону, плюхается в объёмное мягкое кресло с новенькой бархатистой обивкой молочного цвета и разваливается в нём. Он – зритель, об этом говорит вся его поза. А она? От чувства беспомощности, от поглотившей её унизительной обиды, Катарина плачет.

– Ну-ну, милая, Вы так чувствительны, и всё же не стóит – я же не на куски резать Вас здесь собрался, – своим голосом епископ обволакивает её, как паук попавшую в сеть мушку. – Я обещал Вам награду за верность и труды? Лоренц своё слово держит!

Привстав, он делает пару шагов, мягко берёт её за руку и тянет за собой. Снова очутившись в кресле, он протягивает руки к лицу стоящей перед ним женщины и утирает её слёзы. Он долго водит ладонями вдоль её тела, разглаживая ткань старенькой рясы.

– Разденьтесь, дорогая, я не собираюсь делать это силой. Лоренц не терпит насилия, – с этими словами он берёт её ладони в свои, подносит их к верхней пуговице рясы – той, что наглухо закрывает шею, и добавляет: – И неповиновения Лоренц тоже не терпит!

– А если… я не хочу? А если я всё расскажу?

Он тихонько смеётся.

– Ну Вы же далеко не дурочка. Кому и что Вы расскажете? Слово епископа против слова молодой монашки с сомнительным прошлым…

Последние слова бьют её током – о чём он? Что ему известно? Лоренц не ждёт уточняющих вопросов – как ни в чём ни бывало, он продолжает увещевать строптивую гостью, попутно переходя на такое непривычное для них обоих “ты”.

– Ну сама посуди: что с тобой будет, если все узнают про Петера?

– Откуда Вам известно? – свой реакцией она выдаёт себя с потрохами. Лоренц знает, на что надавить!

– Ну я же не такой идиот, как те следователи, что на слово поверили твоей подруге и с чистой совестью упекли её в тюрьму на целых двенадцать лет. Двенадцать лет от звонка до звонка, а тем временем ты, девчёнка, хладнокровно убившая ни в чём не повинного охранника ночного минимаркета точным выстрелом в грудь, отучилась на журналистку, поработала в крупной компании. До сих пор понять не могу, что принесло тебя в монастырь – неужто угрызения совести? Грешок замолить решила? Да только Штеффи от этого не легче – её жизнь уже не починить…

Он с наслаждением наблюдает обескураженность на её лице. Да, он знает, на что надавить!

– Вы ничего не докажете! – она хотела закричать, но её обильно увлажнённое слезами горло выдало лишь хрип.

– Правда? Ты сама-то в это веришь?

Нет, она не верит. Красная лампочка в её сознании перегорела, не выдержав напряжения.

– Что Вы хотите? Чтобы я стала Вашей любовницей? Вы, извращенец!

По исчезнувшей с бледной физиономии улыбке становится ясно – Лоренц утомлён затянувшейся мизансценой.

– А давай-ка без грубости. Я же ласков с тобой. Ну посуди сама – что ты теряешь? Будь на моей стороне – не будь дурой. Секрет сохранишь, а заодно и удовольствие получишь. Старина Лоренц щедрый… Будь лапочкой, мне же многого не надо…

Его интонации скатываются в какое-то канюченье. Многого ему не надо… И выбора у неё нет. Сестра рывком сбрасывает фату, затем – распятие. Следом на пол летят туфли, ряса и подрясник, и она остаётся в одной… пижаме. Сёстры часто носят под своей тяжёлой “униформой” то, что способно хоть как-то сгладить неудобство – какая разница, всё равно никто не увидит. Но сегодня не тот день. Удобный фланелевый костюмчик прикрывает тело почти полностью, однако ощущение того, что она, как распятая лягушка под скальпелем экспериментатора, абсолютно нага и беззащитна, лишь возрастает.

– Мишки Гамми, какая прелесть! – Лоренц с воодушевлением разглядывает детский принт на нелепой пижаме. – Но ты же у нас большая девочка, и одежда тебе подобается взрослая. Давай-ка начнём с этого!

Он подхватывает один из разбросанных по полу пакетов и достаёт оттуда почти невесомый комплект из ярко-оранжевого кружева. Не смев перечить, сестра принимает его и, бросив беглый взгляд, с удивлением обнаруживает на бирке именно свой размер. Лоренц же на этом умолкает. Ему докучили пафосные разглагольствования, и теперь он лишь ждёт, всем видом своим выказывая нервозность. Сестра вдруг понимает, что терпение его на исходе – ещё минута промедлений, и он взбесится. Не решаясь осуществлять переодевание прямо перед ним, она удаляется за раскрытую параллельно дальней стене комнаты дверцу шкафа и выходит оттуда через минуту уже в кружеве. Комплект сидит идеально, он совсем не чувствуется телом – кажется, она никогда прежде не мерила белья такого высокого качества.

– Совсем другое дело! Хорошая девочка достойна хорошего наряда! – Лоренц в момент встрепенулся, он пальцем подманивает сестру к своему креслу и просит её повернуться кругом. – С какой стороны ни посмотри – глаз не оторвать! Тебе же нравится? Нравится?

– Да, – шепчет сестра, Не может же она сказать “Нет!”.

Так, степенно и рутинно, примеряет она последующие комплекты, не переставая выслушивать восторженные комментарии епископа и не переставая при этом удивляться, насколько все, все до единого, эти наряды хороши. Противное, противоречивое чувство. Последним на очереди стал комплект стального цвета с чёрными вставками – Лоренц сам попросил оставить напоследок именно его. В нём Катарина выглядит какой-то героиней аниме в эротических доспехах. Мягкая ткань отливает металлическим блеском, но не искрящимся, дешёвым, а приглушённым, благородным. Катарина не в силах сдержаться – она проводит пальцами по краю лифа, по бретелькам, по резинке трусиков. Ощущение такое, будто бельё это не просто для неё купили, а сделали именно для неё. Никогда она ещё не ощущала себя так… дорого. Никогда она не продавалась, но если уж настал момент, когда торгов не избежать – пусть в утешение себе она побудет дорогим лотом. Хотя бы по собственным меркам.

– Подойди, милая, – голос епископа тих и ласков, – подойди, я тебя не укушу. Обещаю!

Превозмогая дрожь в коленях, Катарина делает несколько мелких шагов босыми ногами по пушистому ковру. Поравнявшись с восседающим на своём кресле, словно на троне, Лоренцем, она, следуя и привычке, и настроению, склоняет голову.

– Знаю, Лоренц противен, старый чёрт! – он говорит это сквозь смех. – Не хочешь смотреть на меня – не надо. Но когда молодые и красивые женщины изнывают без ласки – это тоже не дело, ты согласна?

Он снова берёт её за обе руки и тянет, тянет на себя. Она пытается устоять, но он сильнее – и вот коленки её подкашиваются, и тело падает вперёд, направляемое им чуть вбок – таким образом она оказывается перекинутой через широкий мягкий подлокотник. Её ноги ложатся поперёк его коленей, а руки остаются безвольно болтаться вдоль боковой поверхности кресла. Она отчётливо понимает, что сейчас будет. Катарина зажмуривает глаза, её лицо наливается краской уничижительного стыда – она устраивает голову на подлокотнике поудобней и смиренно ждёт: сейчас он будет её шлёпать. Ждёт и ждёт, а он всё не шлёпает. Вместо этого разнузданный епископ принимается легонько поглаживать её ягодицы, сперва едва касаясь, потом – массируя круговыми движениями и уже чуть нажимая. Текут минуты, и её тело, поддавшись этим нехитрым манипуляциям, расслабляется, как вдруг она чувствует его пальцы: раздвигая худые, почти мальчишеские бёдра, они проникают ей в промежность и, уже с видимым нажимом, массируют её там прямо сквозь материю трусиков. Она задерживает дыхание, ни жива ни мертва, голова тяжелеет, грудную клетку словно ножом пронзили. Лоренц не останавливается.

– Ну вот ты уже и мокренькая, – констатирует он, и слова его звучат ровно и утверждающе, как смертельный диагноз из уст циничного доктора.

Вдруг он прекращает. Отнимает руку, и тут же промежность начинает неприятно холодить.

– Если хочешь, можешь идти домой, – говорит он и ждёт. Он понимает, что она уже не хочет никуда идти – Лоренц знает, на что надавить.

Не смея произнести и слова, Катарина подбирает руки на подлокотник, устраивая на них напряжённую грудь, и приподнимает таз – этот жест призван послужить просьбой. Она не хочет сейчас домой. Глаза снова наполняются слезами, про себя она твердит “пожалуйста”, но, чтобы это слово сейчас ни значило, вслух она его не произносит.

– Умничка, – Лоренц довольно улыбается – хотя она этого и не видит, но чувствует его ухмылку всем своим естеством.

Он возвращает свою руку туда, откуда только что её отнял, немного отодвигает край трусиков и касается её самой нежной кожи. Не помня себя, Катарина принимается двигать тазом, подавая его назад, насаживаясь на его длинные сильные пальцы, позволяя им проникать всё глубже. Ей хочется стонать, нет, даже кричать, и она закрывает себе рот обеими ладонями. Но Лоренц всё видит – он доволен собой, как никогда. Его пальцы уже вовсю орудуют внутри, массируя гладкую внутреннюю поверхность, утопая во влаге. Когда же тесные стенки начинают неистово сокращаться, он ещё раз самодовольно усмехается, и, дождавшись последнего спазма, извлекает свои пальцы и тщательно вытирает их о материю трусиков.

Застегнув последнюю пуговицу на рясе, Катарина готова бежать. Подальше отсюда, от него, от себя, от всего, что здесь произошло.

– Не забудь! – ей приходится обернуться, и она с удивлением видит в руках епископа чёрный безликий пакет. – Сложил всё сюда, чтобы у матушки-настоятельницы вопросов не возникало! Обещай носить – мне будет приятно знать, что под своей хламидой ты прячешь мои подарки!

Молча вырвав пакет из его рук, Катарина уже несётся на стоянку. Её жизнь больше никогда не будет прежней. Но, чёрт возьми, она знает, как отыграться. Не было бы счастья, да несчастье помогло! Наплевав на скоростной режим, она мчится по шоссе, на ходу вспоминая дорогу. Где там этот чёртов госпиталь? Сегодня она нанесёт Штеффи визит. Сегодня она покончит с ней!

***

За общим столом весело, вкусно, по-домашнему уютно. Агнес держит дом почивших родителей в образцовом порядке, насколько это вообще возможно при наличии двух маленьких детей. Её муж в командировке – он трудится в туристической компании, и накануне сезона отпусков каждый день его расписан по минутам: до мая ему нужно объездить все Балканы и успеть заключить договоры с популярными отелями на наиболее выгодных условиях, опередив конкурентов.

У Агнес всё под контролем, она привыкла управляться одна. Стол ломится от угощений, сын и маленькая дочка сыты и умыты, хоть и никак не желают сидеть на месте, в ателье всё на мази: заказов хватает, и к лету она планирует даже нанять ещё двух сотрудниц. Пауль всегда с интересом наблюдал за сестрой Шнайдера – несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, они очень похожи. Агнес высока, стройна и длиннонога. Двое родов практически не отразились на почти модельных параметрах её фигуры, разве что животик стал чуть более округлым, утеряв подростковую плоскость. И грудь… До знакомства со Шнайдером Ландерс не знал и его сестру, но, многократно перелистывая их семейные фотоальбомы, он успел заметить, что в юности та обладала внушительным для её-то телосложения бюстом: размер третий, не меньше. Странно, но рождение детей чуть ли не вдвое уменьшило его в объёме. “Все соки высосали”, – как шутливо выразилась она однажды, с ностальгией разглядывая собственное фото с выпускного. С братом похожа она и лицом: всё те же тонкие черты, разве что линия подбородка у неё чуть помягче, а губы – слегка пухлее. Но глаза – те же: две пронзительные голубые льдинки. Агнес красится в пшеничную блондинку и, каждый раз готовясь к рабочему дню в ателье или ко встрече с заказчиками, она выпрямляет их утюжком: имея отношение к миру моды, она просто не может позволить себе выглядеть кудрявой простушкой. Но когда она остаётся дома, как, например, сегодня, волосы её собраны в аккуратный пушистый хвост, что придаёт её образу ещё больше уютности.

– Скажи, Пауль, как проходят службы на Светлой седмице? Ты, должно быть, сильно устаёшь! – интересуется она у гостя, попутно подкладывая ему ещё жареного мяса.

– На этой неделе все службы светлые, Агнес. Тяжело, конечно, вставать ни свет ни заря каждый день, но оно того стóит. Наблюдать приветливые лица прихожан – высшая награда для нас, служителей.

Уж что-то, а разглагольствовать ни о чём и обо всём одновременно он умеет. Конечно, с этой женщиной у них не так много тем для разговора – рано или поздно все беседы сводятся лишь к одному: к Шнайдеру. Но тем не менее, хозяйка жилища Паулю искренне приятна, он рад находиться здесь, в старом доме на тихой окраине Нюрнберга. Он рад быть среди них: среди родных его лучшего друга, которые уже давно принимают Ландерса практически как члена семьи. И симпатия эта взаимна: Агнес так счастлива, что её застенчивый, даже нелюдимый братик, поступив в семинарию, обрёл, наконец, настоящего друга. С Паулем не только весело – уж шутить он мастак, с ним ещё и надёжно: она хорошо помнит тот случай, когда Кристофа госпитализировали. Пауль тогда не растерялся, вызвал врачей, был с другом на протяжении всего обследования и никогда ни словом, ни намёком даже к тому страшному случаю не возвращался.

– Мне неудобно, Агнес, но нам пора. Скоро уже стемнеет, утром служба, а мне ещё Кристофа подбросить надо, – Паулю и вправду неудобно, ему вовсе не хочется покидать этот тёплый хлебосольный дом.

– Ну уж нет, падре, – кокетливо отвечает она, – я внимательно за Вами наблюдала, и после двух бокалов вина я никуда вас, вас обоих, не отпущу.

И правда – Шнайдер ни за что не сядет в машину с пусть даже и самую малость нетрезвым водителем, да и Ландерс не готов рисковать.

– Переночуете здесь, только постарайтесь лечь пораньше, чтобы выспаться, а на рассвете тронетесь в путь – успеете и доехать, и к службе подготовиться, – предлагает она.

– Ну и как мы здесь разместимся? – сквозь улыбку спрашивает Кристоф.

С тех пор, как он покинул родную обитель, а матушка почила, в доме осталось только две комнаты, пригодные для сна: спальня супругов и детская. Все остальные помещения заставлены манекенами, раскроечными столами, швейными машинками, свёртками материи и коробками со старыми лекалами. Агнес начинала свой бизнес прямо здесь, да и сейчас, имея собственное просторное помещение в паре кварталов отсюда, продолжает брать работу на дом. Да, есть ещё гостевая, но она такая крохотная…

– Хм, дай-ка подумать… Ты, Кристоф, ляжешь на диване в детской – только сперва кое-кому придётся убрать с него всю свою грязную одежду, – она с показной сердитостью посматривает в сторону кружащих вокруг стола детей: те давно уже привыкли использовать диван в своей комнате в качестве склада для вещей. – А Паулю я постелю в гостевой.

Никто не заметил, как Пауль насупился, на мгновенье став похожим на сердитого воробья. Нет, он не против спать в чужом доме, в чужой комнате… Однако у Кристофа встречное предложение:

– Думаю, идея с диваном отметается – там я точно не высплюсь! – он хорошо помнит, что каждый раз оставаясь в детской, ему прходилось по полночи развлекать племянников историями о привидениях и прочими байками, а если он отказывался – они прыгали на него с разбегу… Какой уж тут сон! – Мы с Паулем поспим в гостевой, так надёжнее.

– Но там же всего одна кровать, – неуверенно возражает Агнес.

– Так что с того, в паломнических поездках во времена учёбы нам и не в таких спартанских условиях доводилось ночевать!

И то правда. Обоим нужно выспаться, и пусть будет так, как они решили. Довольная тем, что проблема разрешилась сама собой, Агнес отправляется стелить постель для гостей, попутно пытаясь припомнить, куда она запихнула запасные одеяла. Пауль внутренне ликует. Подумать только – его мнения и не спросил никто, а всё сложилось именно так, как он и мечтать не смел!

Стемнело, но время, по сути, ещё детское, а Кристоф и Пауль уже в кровати. Плотно завесив окно и заперев дверь – чтобы избежать набега детей среди ночи, а то с них станется, оставшись в одном белье, они размещаются каждый под своим одеялом.

– Спокойной ночи, Пауль, храни тебя Господь, – произносит Шнайдер, устраиваясь поудобнее, ложась на спину и скрещивая руки на груди. Его глаза уже закрыты, дыхание мерное и ровное.

На самом деле сна нет ни в одном глазу. Вот уже второй день тянущее ощущение не покидает его – слабость в левой руке; иногда ему кажется, что он и вовсе её не чувствует. Он пытается сжать левую ладонь в кулак, и вновь ощущает нечто вроде щекотки – пальцы не сжимаются до конца, они как будто водой налиты. Он боится, что состояние это будет прогрессировать. Он боится, что его разобьёт паралич, и тогда он не сможет проводить службы, и тогда… Боже, как страшно. От невесёлых дум сердце начинает биться чаще. Что это за проклятие такое, заставляющее его бояться? Почему оно его преследует?

Тем временем Пауль лежит на боку, отвернувшись от друга. Его глаза открыты – он читает темноту вокруг, как свой личный дневник. Какая жуткая пытка – быть совсем рядом и не сметь даже взглянуть на Кристофа. А вдруг заметит? А вдруг догадается? Ландерс поджимает губы – ему больно. Он уже давно смирился, что так будет всегда. Он должен быть благодарен судьбе за то, что в принципе имеет возможность просто находиться рядом. Просто быть его другом, к тому же единственным. Он уже давно запретил себе мечтать о большем, его цель – сохранить то, что есть. Но к чему уговоры, если страсть… она сильнее него. Пауль с силой зажмуривает глаза, стараясь не дышать. По небритой полноватой щеке на белоснежную наволочку скатывается одинокая слезинка. За что же Господь проклял его? Он проживёт всю жизнь в аду земном, заживо снедаемый запретной страстью, а после смерти попадёт в ад настоящий. И он, казалось бы, готов уже к этому. И пусть уже уготовано ему пропасть навечно в геенне огненной, но как прожить эту ночь, чувствуя запах любимого так близко? Ландерс невольно шмыгает носом.

– Пауль, ты не спишь? – любимый голос пронзает его насквозь.

Пауль собирает всю волю в кулак, чтобы голос его звучал обыденно, чтобы, ни дай Бог, не выдать себя.

– Нет, Шнай. Не спится. А ты что же?

Он говорит, не поворачиваясь – нужно, чтобы лицо высохло. Вытереть его он не может – выдаст себя. Конечно, в комнате темно, но Шнайдер совсем рядом, он может заметить…

– Пауль, опять… Пауль, я не могу расслабиться. Оно… оно сковывает меня, понимаешь? Я боюсь!

Ландерс вскакивает на кровати, обращая подсохшее лицо, почти невидимое в кромешной тьме комнаты, на друга. Тот лежит на спине в своей излюбленной позе покойника.

– Вот, моя рука, – он тянет к другу левую руку, – она как будто не моя, она меня не слушается.

– Всё ясно, Шнай. Ты же по жизни холодный, как ледышка – недостаточное кровообращение. Онемение, “иголки” – я угадал? – голос Ландерса по-привычному бодр, – и никакой чертовщины, слышишь? Просто мы оба тяжко трудимся в последнее время, и кровоток твой замедлил ход чуть сильнее обычного. Кристоф, – Пауль переходит на деликатный шёпот, пронизанный нотками неловкости. – Есть одно средство… Оно поможет тебе расслабиться. Я помогу.

Есть одно средство, и это – массаж. Пауль боязливо берёт протянутую руку в свою ладонь – а она и вправду ледяная. Он греет её, выжидая, пока Шнайдер свыкнется с не самыми привычными ему ощущениями.

– Знаю, друг, ты не любишь прикосновений, но позволь мне помочь.

Пауль начинает медленно и обстоятельно массировать тонкую ладонь. Сперва, чуть надавливая, растирает бугорок у основания большого пальца; почувствовав приятное тепло, пульсирующее под кожей, он разворачивает кисть Шнайдера тыльной стороной к себе и планомерно, тщательно разминает каждый сустав на каждом из длинных нежных пальцев. Потихоньку ладонь горячеет, если бы в комнате был свет, они бы увидели, как из иссиня-белого кисть поменяла свой свет на здоровый нежный беж. Пауль заканчивает точечными нажатиями на каждую из подушечек, попутно проводя кончиками своих пальцев по гладкой поверхности аккуратных ногтей. Далее он переходит к запястью, разминая и его, сжимая тонкую кость друга в своей ладони. Закончив с запястьем, Пауль продвигается выше: необъёмная, но ярко выраженная мышца предплечья увита рельефными змейками вен; Пауль гладит потеплевшую кожу своей ладонью, разгоняя кровь, возвращая онемевшей конечности жизнь. Уже придерживая левой рукой Шнайдера за локоть, он приготовился было пройтись плотным прикосновением вдоль его плеча, прочувствовать некрупные и такие идеальные мускулы…

– Пауль, спасибо тебе. Это и вправду работает, – Шнайдер выдёргивает руку из хватки друга и вновь устраивает её на своей груди поверх натянутого почти до самого подбородка одеяла. Сердце успокоилось, ему тихо и хорошо. – Ты мне очень помог, ты всегда помогаешь. Иногда я думаю, что ты – ангел. Ах, если бы я знал, как тебя отблагодарить…

– Поспи лучше, поздно уже, – почти улыбаясь отвечает Пауль; его руки сцеплены в замок, он будто пытается сохранить в них ощущение Кристофа, будто боится растерять его тепло. – Отблагодаришь завтра, упомянув меня в своей утренней молитве.

И снова он бодрствует, карауля сон друга. Сидит по-турецки, поджав под себя недлинные ровные ноги, натянув одеяло до груди – нет, ему не холодно, но он не хочет сверкать сейчас телом, которого стесняется. Даже если Кристоф уже спит, даже если он и видел его без одежды тысячу раз… Кристоф такой идеальный, что оказавшись так близко, Пауль в очередной раз пристыжается собственного несовершенства. Он втягивает голову в неширокие острые плечи, отчего вновь становится похож на воробья, и продолжает смотреть в лицо друга, смутно угадывая его сквозь метровый отрезок темноты. Прежде чем улечься рядом и уснуть, Пауль, боязливо прислушиваясь к каждому шороху, двигаясь аккуратно, почти беззвучно, склоняется над Кристофом и, не дыша, целует воздух возле его щеки.

***

Так хорошо, как утром Светлой среды, отец Кристоф не чувствовал себя давно. Всё тело его будто наполнено было одной лишь лёгкостью, сердце радостно пело, и ничто не было способно омрачить его благостного настроения. Да, они с Паулем проспали, и, наскоро умывшись и не позавтракав, запрыгнули в родной фольксваген и поспешили в приходы. Выбежав из автомобиля и махнув Паулю на прощанье рукой, Кристоф напрямую устремился в свою церковь – до начала службы всего двадцать минут, а ему ещё нужно облачиться и приготовить помещение. Уже ожидавшая у закрытых дверей фрау Мюллер надумала было сердиться, но завидев тёплое и смиренное выражение на его лице, сразу же оттаяла. Служба началась вовремя, отец настоятель воодушевлённо прочёл Евангелие от Иоанна, отдельно останавливаясь на всех непонятных обывателю местах и доходчиво разъяснив доктрину о Христе как Агнце Божьем, послушал в исполнении паствы шубертовскую “Аве Мария” под аккомпанемент фрау Мюллер и закончил службу традиционной евхаристией. Лишь позже, собирая с пристенных подсвечников потухшие огарки, он вспомнил вчерашнюю просьбу Пауля и тихонько, в тишине, помолился за него.

Разоблачившись, отец Кристоф торопится запереть двери вычищенного до блеска помещения – очень хочется домой: помыться, переодеться, отдохнуть, но в первую очередь – позавтракать. Выскакивая из дверей, уже готовый повернуть ключ в тяжёлом тугом замкé, надёжнее которого не найти, он внезапно сталкивается с людьми. Пожилая чета Вебер ожидает его во дворе. Он не припомнит, чтобы видел их сегодня на службе: это странно, ведь и герр, и фрау – военные пенсионеры и уже не работают, а вот церковные службы посещают исправно. Но ещё сильнее удивлён Шнайдер тем, что Веберы не одни: с ними мальчик, на вид лет десяти, хотя вполне возможно, что он старше – измождённость и даже истощённость ребёнка бросается в глаза.

– Отец Кристоф, простите, что отвлекаем Вас вне службы, но дело деликатное, – обычно бойкая фрау мнётся на месте, не решаясь сделать и шагу в сторону священника.

– Говорите, фрау Вебер, – отвечает Шнайдер, не сводя глаз с незнакомого ребёнка.

Проследив за его взглядом, фрау спешит пояснить:

– Это Клемен, вчера вечером мы наконец привезли его из Словении. Сирота, воспитывался у дальних родственников…

– Конечно, процесс занял долгие месяцы! Мы не решались Вам сказать – а вдруг не сложится? – подхватывает герр Вебер. – Усыновление оформлено по закону, Вы ничего такого не подумайте! Отец Кристоф, поймите, наши дети давно выросли и разъехались по большим городам, внуков мы почти не видим. Мы ведь молоды ещё, энергию девать некуда. Вот и решили приютить сироту. Клемена нам агентство подыскало…

– Вы не обязаны передо мной оправдываться, герр Вебер. Просто это так неожиданно и… – Шнайдер неприятно удивлён, что Веберы говорят о ребёнке в третьем лице, так, будто бы его самого и вовсе здесь нет.

– А Вы не переживайте, отец, – угадывая его мысли, вступается фрау, – Клемен по-немецки пока ещё плохо понимает. Сегодня вот оформим его в школу… Собственно, за этим мы к Вам и пришли. Вы же знаете, отец Кристоф – мы люди воцерковлённые, и дитя хотим воспитать в лоне Церкви нашей. В агентстве сообщили, что в младенчестве мальчик был крещён, даже документ сохранился. Да вот не растил его никто в приобщении к вере католической. Мы бы хотели, чтобы Вы провели для Клемена Первое Причастие, а при первой же возможности направили его на конфирмацию.

Заявление это сваливается на Шнайдера так неожиданно – он даже и про завтрак свой позабыл.

– Но ведь вы знаете, что первому причастию предшествует серьёзная подготовка, а ребёнок даже по-немецки толком пока не говорит…

– Мы всё знаем, отец, мы подготовим дитя. Язык он быстро освоит – мальчик способный, просто с непривычки стесняется. Да и хотелось бы, чтоб поскорее его миропомазали: так ему проще будет забыть свой старый дом и прижиться в нашей общине. Так Вы нам поможете? – с настойчивой надеждой в голосе спрашивает фрау.

– Конечно, фрау Вебер, конечно, не переживайте. Устраивайте ребёнка в школу, пусть обвыкнется с новой обстановкой, а причастить мы его успеем. Что же до конфирмации – вопрос я этот уточню.

Тепло попрощавшись с неожиданными визитёрами, Шнайдер направляется прямиком в заведение Гюнтера. Время ещё раннее, а завтраки там подают отменные. Шагает он не торопясь, на ходу обдумывая недавнюю беседу. Желание молодых пенсионеров взять под опеку обездоленного сироту ему понятно, но почему было не усыновить ребёнка здесь, в Германии? Зачем ехать за ним аж в Словению, где и язык, и нравы другие? Хотя Шнайдеру доводилось слышать, что за немецкими сиротами надзор органов опеки слишком уж суров, и возможно, Веберам не одобрили бы просьбу об усыновлении внутри страны хотя бы ввиду их далеко не юного возраста…

Уже сидя на гладкой деревянной скамье, постукивая костяшками пальцев по дубовой поверхности видавшего вида стола, Шнайдер размышляет о просьбе Веберов насчёт конфирмации. Он знает, что ритуал проводится епископом, и потому ждать его придётся долго. Обычно глава епархии выкраивает под эти цели один день в году, но Шнайдеру не известно, когда кто-то из Рюккерсдорфских детей проходил конфирмацию в последний раз. В любом случае, было это, должно быть, ещё до его появления в приходе. Знания его по этому вопросу недостаточны, и в таком серьёзном деле ему, несомненно, потребуются консультации. Самого епископа беспокоить, конечно, он не осмелится – несмотря на личное знакомство с Лоренцем, Шнайдер ни за что не решился бы тревожить такого уважаемого человека своими мелкими приходскими проблемами. Но вот сестра… Звонить ей он тоже не хочет: она такая умная, важная, занятая – наверняка не обрадуется его звонку. Но всё же она имеет доступ к информации, да и в дела епископата посвящена… Скорее всего, она могла бы подсказать черёд проведения конфирмаций в Баварии в ближайшее время. Всё же придётся позвонить. Но позже.