Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Я… решила посмотреть… Здесь дверь… Я открыла… – дальше Штеффи уже не говорит – она лишь тычет пальцем в открывшийся из тайного коридора дверной проём, которого Катарина сперва, будучи не на шутку перепуганной, даже не заметила.

Направив фонарик в тёмную глотку, открывшуюся за необдуманно отворённой её подельницей ветхой дверью, Катарина сама еле сдерживается, чтобы не вскрикнуть. За дверью – малюсенькая подсобка, совсем крохотная и абсолютно пустая, если не считать растянувшегося на полу тела. Тело явно не первой свежести и шевелиться не собирается – это труп, хотя запах или насекомые вокруг отсутствуют. Преодолев брезгливость, страх, шок и дрожь в коленях, Катарина делает шаг через порог и направляет луч прямо на мертвеца. Сомнений нет: специфическая одежда, грязный воротничок, тронутый следами тления, а также с трудом, но всё же угадываемые черты на скукожившемся мёртвом лице однозначно указывают на то, что перед ней – отец настоятель Клаус Майер.

– Что… что будем с ним делать? Кто это вообще? – кажется, Штеффи потихоньку начинает приходить в себя.

– Сейчас – ничего. Оставляем всё, как было до нашего визита, и делаем ноги.

– Но мы ведь не нашли…

– Как бы нас самих здесь сейчас не нашли, – перебивает напарницу монахиня.

Они запирают кладовую, оставив труп на том месте, где он и был обнаружен; добираются до лаза, стараясь не шуметь; работая в четыре руки, а фонари держа в зубах, укладывают кирпичи обратно. Убедившись, что их кладка почти не отличается от изначальной, они уже несутся наверх. Огненных бликов на окнах церкви будто бы стало больше, а голоса будто бы стали многочисленнее и ещё ближе подобрались к церковным стенам. Метнувшись к служебному выходу, они с облегчением обнаруживают, что с тыльной стороны здания людей нет. Отперев замок и кое-как, при помощи всё той же отмычки, заперев его уже извне, они бегут к огородам, далее – вдоль заборов держат путь к лесополосе. Они не оглядываются назад, даже стараются не прислушиваться: страх погони так велик, что для них лучше быть пойманными внезапно, чем чувствовать себя кроликами, окружёнными стаей борзых. Уже переступив чертог леса, они всё же останавливаются, чтобы хоть немного отдышаться. Им уже даже начинает казаться, что опасность миновала, как вдруг где-то совсем близко, со стороны крайнего к лесу огорода, до них доносятся голоса. “Наверное, воры!”. “Или наркоманы!”. “Или беженцы чёртовы – ищут, чем бы поживиться!”. “Пустим собак по следу – далеко они не уйдут!”. При слове “собаки” Катарина подрывается с места, позабыв обо всём – и о фонарике, и о компасе, и о едва поспевающей за ней подельнице. Её воображение горит подобно всполохам диких языческих факелов, отображающихся в цветных церковных витражах. В мозгу огненными буквами горит лишь одно слово – “машина”. До машины около трёх километров, это если по прямой, а где эта прямая, а где ключи, ключи в кармане, но в правильном ли направлении они бегут… “Машина, машина, машина”… Вдруг слово гаснет, и сознание накрывает абсолютной беспроглядной темнотой – куда более тёмной темнотой, чем тьма ночного леса вокруг. И всё, что сейчас имеет значение – это приближающийся лай собак за спиной.

========== 11. Преследователи ==========

“Беги, Кэт, Беги”, – сестра уже не чувствует ног: от непривычного напряжения мышцы окаменели и вот-вот вообще откажутся работать. Но она не позволяет себе думать о подобных мелочах, как не позволяет она себе обернуться. Оборачиваться нельзя – это запинка, заминка, потеря драгоценных секунд. Она полагается лишь на слух – пока лай звучит где-то там, за спиной, а не у её уха, есть шанс. Пока кроме топота собственных ног она слышит топот ещё двух – Штеффи отстает, но не останавливается – есть шанс. Так бегут минуты, кажущиеся вечностью. Для того, чтобы познать вечность, необязательно умирать, иногда достаточно лишь бежать от смерти. Но всё же этот момент настал – рано или поздно он должен был настать, он не мог не настать. Если бы он не настал, законы жанра оказались бы грубо и бесцеремонно порушены. Судьба редко такое допускает, и сегодня – не тот случай.

– Чёрт, – это слово-приговор. Следом за ним до Катарины доносится глухой шлепок: далеко не хрупкое тело Штеффи со всей скорости обрушивается на землю, в сухую прошлогоднюю листву, догнивающую под свежей лесной порослью.

Катарина останавливается. Она оборачивается, мысленно уже принимая условия вынесенного судьбой приговора. Спотыкнувшись о низенький пенёк, Штеффи растянулась во весь рост. Её видно без фонаря – она метрах в пятнадцати позади, барахтается в отсыревших за ночь листьях, перепачканная в грязи, и пытается подняться. Секундного ступора хватает для принятия решения: бежать дальше одной или… Сестра решает: или. И бежит в обратном направлении на помощь бывшей подруге. Когда до почти сумевшей принять сидячее положение Штеффи остаётся всего пара шагов, появляются они. Нет, не ведьмы и не черти – чёртовы псы. Первым из тьмы выскакивает жирный неповоротливый ротвейлер. Металлический шипованный ошейник явно свидетельствует о том, что пёс этот не из самых дружелюбных. Но цепная собака – тупая собака. Цепных учат поднимать лай и отпугивать прохожих. Их не учат впиваться в глотку и одним махом смыкать челюсти на шее жертвы. Поэтому поджарая псина вонзает зубы в то, что видит первым – в Штеффину ногу. Благословенный берец на толстенной подошве – Катарина представляет, что если бы на месте Штеффиной ноги была её собственная, обутая в лёгкий кроссовок, то с ногой можно было бы уже распрощаться. Но псине не удаётся с первого раза прокусить армейский ботинок, и она разевает пасть для очередного укуса. Катарине всё происходящее видится, как в замедлении: на этот раз собачьи клыки заносятся чуть выше над ботинком, и сомкнуться им суждено будет уже не на подошве, а на щиколотке. Даже не думая, чтó именно она собирается делать, сестра хватает с земли первую попавшуюся палку – ею оказывается сучковатый кривой обрубок какого-то дерева толщиной с руку ребёнка – и, в два прыжка очутившись у распластанного тела подельницы, пропихивает ветку собаке между зубов. Отпрянув от неожиданности, та отскакивает от жертвы и с недоумением кусает деревяшку: челюсти смыкаются прямо на ней. Ещё пара жевательных движений – и сучку́ конец. А тем временем собака медленно, но всё же начинает что-то понимать. Она ведёт взглядом вдоль ветки и останавливается им на руке, её держащей. Зрение у собак и так не особо острое, а в почти непроглядной ночной тьме псы практически слепы. Но вот учуять угрозу они могут. Ротвейлер учуял: с рыком выплюнув палку, он разворачивается к Катарине, которой чудом удаётся удержать деревяшку в ослабевшей руке, и в следующий момент разевает пасть уже на неё. По нижнему приседу мощных задних лап становится понятно, что пёс готовится к прыжку, по телосложению этой твари ясно, что одним прыжком она свалит хрупкую женщину с ног, а по безобразному оскалу обвислой слюнявой морды очевидно, что одним укусом пёс в состоянии оторвать от слабого тела килограммовый кусок мяса. И псина прыгает, судя по траектории прыжка, целясь сестре куда-то в район груди. Сколько же глупых, бессмысленных мыслей может пронестись в голове за долю секунды, если доля эта – возможно, последняя в жизни. Кто-то вспоминает самые яркие моменты своей биографии, кто-то – друзей и любимых. Катарине вспоминается старинный советский фильм про д’Артаньяна. Его крутили по телевизору в ГДР, а в их землях не крутили, но она родилась незадолго до падения стены, так что когда ей было шесть, впервые увидела это кино, погостив у родственников на Востоке. У тех эта занятная киноподелка водилась аж на видеокассетах. Максимально отступая назад левой ногой, Катарина вжимается ею в землю, ввинчиваясь пяткой в рыхлую почву, а правую руку с покусанной веткой выставляет перед собой, стараясь, чтобы её наклон максимально совпадал с траекторией собачьего прыжка. Со стороны, должно быть, она напоминает фехтовальщицу, но саму себя она видит уже лишь отчаянным полутрупом. Ветка входит в глотку перпендикулярно обоим рядам крупных зубов и утыкается во что-то хлюпкое и мягкое. Собака пытается издать какой-то звук, но кроме мерзкого хриплого бульканья, ей не даётся ничего. Не ослабляя напора, Катарина пропихивает ветку во всю длину – возможно, достав ею псине до мозга. Ещё до того, как женские пальцы соприкасаются с залитыми пеной клыками, сестра успевает понять: пёс мёртв. Тяжёлая туша падает на землю, даже не издав финальных подрыгиваний – смерть мгновенна, и только огрызок сучковатой деревяшки, торчащий из застывшей в последнем оскале пасти, указывает на то, насколько всё здесь происходящее далеко от экранной постановки.

– Чёрт, – и снова слово-тревога. Обернувшись, Катарина застаёт Штеффи уже относительно твёрдо стоящей на ногах, а подле неё – двух лающих овчарок, так неуместно весело размахивающих хвостами. Они только лают, окружив женщину с двух сторон. Сторожевые собаки – тупые собаки, но не настолько тупые, чтобы не ведать страха. Пронаблюдав за участью, постигшей их более агрессивного предводителя, сами они уже не решаются атаковать.

– Чёрт, – повторяет Штеффи и со всей дури бьёт здоровой ногой ближайшей овчарке прямо в морду. Та со скулежом пятится назад, её примеру следует и вторая. Цепные собаки – трусливые собаки. Всё бы ничего, но топот приближающихся ног, на этот раз человеческих, а также блуждающие между стволов уже совсем рядом лучи фонарей, выводят обех женщин из полурасслабленного состояния.

– Бонни, Бонни, – вместе с криками раздаётся свист, и первая овчарка – та, что схлопотала по морде – стремглав мчится на голос. Подруга Бонни, не долго думая, следует за ней.

– Всё, бежим, – командует Катарина. Нескольких секунд передышки ей хватило на то, чтобы свериться с компасом – всё же она выбрала почти верное направление по наитию, лишь слегка сбившись с востока на юго-восток. – Нам туда.

Она снова задаёт темп, и Штеффи снова отстаёт – на этот раз к одышке добавляется хромота. До их слуха доносятся голоса: спустя пару минут фермеры, судя по воплям, обнаружили дохлого пса. Теперь деревенщины, должно быть, просто в ярости. Но вместе с тем – они деморализованы. Так или иначе, проволочка позволяет беглянкам серьёзно оторваться от преследования.

– Оставь меня, убегай, – вдруг слышит Катарина в спину. – Мне терять нечего, а ты это… Разберись, что к чему, ты понимаешь. Я насчёт Александра… Если тебя поймают, за него некому будет отомстить, а я… больше не могу.

Штеффи остановилась и сипло дышит, явно при этом стараясь перенести весь вес своего тела с покусанной ноги на здоровую. Катарине приходится снова развернуться и возвращаться. Первым делом, поравнявшись с напарницей, она бьёт ту по лицу. Обычная звонкая пощёчина, приводящая в чувства.

– Слушай сюда. Я подстрелила Петера, а ты отсидела за меня. Я знаю, что ты считаешь меня полным дерьмом. Но ещё один грешок мне не потянуть. Не замолить. Всё-таки, это я тебя сюда притащила. Так что иди ты в задницу со своим нытьём. Догоняй – а я к машине, заведу пока мотор. Догоняй.

Катарина снова несётся вперёд, на этот раз не оборачиваясь и даже не прислушиваясь к шагам позади себя. Она отчего-то на сто процентов уверена, что подельница добежит. Никуда не денется.

Машина оказывается на том же месте, где она её и оставила – ну слава Богу, хоть здесь без сюрпризов. Раскидав ветки, прикрывающие лобовое стекло и передние дверцы, сестра запрыгивает внутрь и лишь с четвёртого раза попадает ключом в зажигание. Это не трясучка – это уже почти эпилепсия. Мотор тихо и успокаивающе зарычал – мотор старенького мерседеса не умеет рычать, подобно дикому зверю. Спасибо ему за это – довольно на сегодня диких зверей. Штеффи появляется из чащи, когда сестра находится уже в шаге от сердечного приступа. Напарница дохрамывает до дверцы и неуклюже заползает внутрь.

Они едут аккуратно, но достаточно быстро. Чем дальше остаётся Рюккерсдорф, тем ровнее становятся их сердцебиения. До рассвета ещё далеко, но фары включать они не решаются. Проходит около получаса, когда Штеффи, наконец, зажигает лампочку в салоне и принимается презрительно оглядывать себя.

– Грязь, листья, прокусанный ботинок. Хороши, видно, были блядки, скажут мои соседки.

Катарина ничего не отвечает. Ей-то предстоит провести ближайшие часы в машине – не возвращаться же в монастырь посреди ночи. Нужно будет переодеться, умыться. Да и помыть машину не мешало бы. Прикидывая, сколько денег у неё при себе и с неожиданным удовлетворением вспомнив про Лоренцеву подачку, она решает докинуть Штеффи до города, а самой заночевать в каком-нибудь мотеле из числа тех, где за лишнюю десятку документов не спрашивают.

– А лихо ты пса угрохала… Да это и не пёс был, а Куджо настоящий, – похоже, Штеффи не собирается затыкаться, да оно и понятно: как снять стресс в отсутствие алкоголя, если не бесцельной болтовней? – А вот сигареты где-то в лесу посеяла. Ну да хрен с ними. Слушай, и всё же не ожидала от тебя…

Её разбирает истеричный нездоровый смех. Хриплый гогот переходит в захлёбистый кашель, а после – и вовсе в почти беззвучные содрогания всего туловища.

Сестра не реагирует. Она лишь запускает левую пятерню в волосы, выуживая из коротких прядей сухой берёзовый лист. Что? Лист? А где косынка?

***

Попрощавшись с Паулем у въезда в Рюккерсдорф – тот уж очень спешит: кажется, в Нойхаусе кто-то при смерти и срочно требуется соборование – Шнайдер, прихватив свой маленький чемодан на колёсиках, идёт домой уже пешком. С той самой ночи дождей в здешних местах не было, и тащить по пыльной тропе хлипкий саквояж совсем уж неудобно. Шнайдер лихо подхватывает его за боковую ручку и дальше уже несёт в руке – внутри всего-то смена одежды, планшет и кое-какие бумаги.

Проснулся он рано утром, даже до звонка будильника, заведённого на семь. И проснулся он в очень благостном расположении духа: луч солнца, проскользнувший в зазор между шторками, щекотнул его по глазам, заставив улыбнуться. Повернувшись к соседу по комнате, Шнайдер заулыбался ещё шире: Пауль так сладко спал, по-детски подоткнув одеяло под подбородок и чуть слышно посапывая. Шнайдер не мог налюбоваться его круглой мордашкой. Пауль всегда напоминал ему какую-то зверушку, такую милую и ласковую, вот только он никак не мог понять, какую именно. Котёнок – нет, Пауль не банален; зайчонок – нет, Пауль не глуп, медвежонок – нет, Пауль мелковат для таких сравнений. Кристоф даже усмехнулся собственным мыслям – какая только белиберда не залезет в голову с утра пораньше. В этот момент зазвенел будильник, а через пару секунд к нему подключился и второй – и Ландерс, и Шнайдер завели их на своих мобильных на одно и то же время. Пауль состроил недовольную рожицу, нахмурился и открыл глаза. Первое, что он увидел тем утром, было улыбающееся лицо Шнайдера. В момент стерев с лица все следы хмурости, Пауль улыбнулся в ответ. Говорить не хотелось. Вставать – тоже. Он бы весь день так провалялся, даже всю жизнь. Но Шнайдер вскочил первым и с резвым криком “Кто первым встал, того и душ!” рванул в ванную. Тяжело выдохнув в такт звуку щёлкнувшей изнутри ванной задвижки, Ландерс перевернулся на спину и сложил ладони уголком возле губ. Ему сейчас так же хорошо, как и больно, как всегда, когда он в постели – и утром, и вечером. Не важно, холодно ему или жарко. Ему всегда одинаково – одинаково одиноко. Сто раз он напоминал себе, что это чувство обошло бы его стороной, если бы его самого в своё время миновала опасность быть сражённым страстью. Но он не смог – вляпался с разбегу и увяз навсегда. Когда в сердце пусто, то пустоты постели даже не замечаешь. Пауль же, как андерсеновская Русалочка, шагающая по земле, как по ножам, по своей жизни шагает как по бесконечному пути одиночества. Что бы он ни делал – ел, спал, молился, где бы он ни был – дома, в поездке, в церкви, ему всегда одиноко. Потому что он обладает ядовитым знанием: уверенностью в том, что на свете есть человек, который мог бы избавить его от отравляющего одиночества, разделив с ним дорогу.

У Шнайдера такого знания нет. Поэтому ему всегда и со всеми комфортно. И всё же, это преувеличение – ведь бóльшую часть своего времени он проводит наедине с собой. И ему всё равно комфортно. Затмения, накрывающие его порой, к одиночеству отношения не имеют. Они посылаются со стороны, злыми силами – он в этом уверен. Иногда он думает: почему им с Паулем так хорошо вместе? Они подружились в первый же день своего пребывания в семинарии. Волею судеб, они оказались соседями по слушательской скамье в учебной аудитории и соседями по комнате в общежитии. Кристоф точно знает, что таких совпадений не бывает. Не иначе, сам Господь свёл их дорожки – значит, так Ему было угодно. Иногда Шнайдеру стыдно – ему кажется, они с Паулем не равны. Пауль, несомненно, лучше и сильнее него. Сколько раз он выручал его в болезни? Как удаётся ему рассеивать мрачные Шнайдеровские затмения одним лишь своим присутствием? Пауль сильный, и тёмным силам с ним не совладать – он такой сильный, что его силы свободно хватает, чтобы защитить двоих. Кристофу стыдно за свою слабость – сколько лет уже они с Паулем не разлей вода, а он всё никак в толк взять не может, почему Паулю тоже с ним хорошо. Ведь в самом Шнайдере нет ни силы, ни волшебства. Пауль – ангел, которого милостивый Господь послал непутёвому Кристофу в доброе вспоможение – других объяснений такой преданной дружбе, кажется, нет.

По дороге к дому ему встречаются Элиза Дюрер и Клемен Вебер (интересно, Веберы уже успели поменять ребёнку документы и выправить фамилию?). Первое мая, и занятий в школе сегодня нет, но у детей при себе учебник и пара тетрадок – возможно, собрались делать домашнее задание вместе. Они жуют остывшие пончики из пропитавшегося маслом бумажного пакета и болтают с набитыми ртами. Казалось бы, ещё недавно, когда он, Шнайдер, впервые встретился с мальчиком, тот и слова не говорил, а сейчас уже полноценно посещает школу, бойко болтает по-немецки, от былого стеснения не осталось и следа. К тому же, кажется, он уже успел найти себе подругу. Поравнявшись с пастором, дети дружно растягивают перепачканные сахарной пудрой рты в широких улыбках.

– Здравствуйте, отец Кристоф! Хорошо, что вы вернулись! – Элиза всегда была бойкой девочкой, и уж ей-то стеснение неведомо.

– Здравствуйте дети. А что, случилось ли что-нибудь в моё отсутствие?

– Нет, отец, всё тихо и спокойно! – не моргнув глазом отвечает Элиза. – Бог хранит наши земли!

– Ну хорошо, дети. Передавайте родителям привет! – Шнайдер уже готов продолжить путь, но девочка задерживает его ещё одной фразой.

– Увидимся в воскресенье, отец! И Клемен тоже придёт!

– Да-да, я приду! – воодушевлённо поддакивает мальчишка.

Шнайдер благодушно улыбается в ответ. Новичок ещё ни разу не посещал утренних воскресных служб вместе с приёмными родителями, и подобные новости не могут не радовать. Сегодня службы у него по графику нет, и Шнайдер решает заглянуть в церковь попозже. Если уж есть такая возможность, если уж великолепное, чистое, безоблачное настроение снизошло на него этим утром, то следует насладиться им, впитать в себя, запомнить это лёгкое, безмятежное чувтство воздушного беспричинного счастья, не отвлекаясь на дела насущные.

Оказавшись дома, он первым делом растворяет окна настежь – пусть каждая комната пропитается мановениями весны. Он лениво прибирается: сборы на конференцию происходили в спешке, и не пригодившаяся одежда валяется то там, то здесь. Затем Кристоф переодевается, облачаясь в домашнее. Процесс переодевания затягивается: оглядывая себя сначала поверхностно, а после и в широкое зеркало, Шнайдер разочарованно хмыкает. Тело его исхудало и в результате отсутствия серьёзных физических нагрузок утратило рельеф. Он уже и забыл, когда именно он решил, что тренировками можно пренебречь – кажется, это произошло сразу после вступления в сан настоятеля. После того, как он перестал быть викарием, привычные пробежки по окрестным тропам как-то сами собой сошли на нет, и вот теперь, спустя несколько недель, он вынужден пожинать плоды своей лени. Если так пойдёт и дальше, очень скоро пошитые сестрой ещё по старым меркам пиджаки и сутаны станут ему широки в плечах, а это так уродливо… Шнайдер всегда заботился о здоровье, пусть и подразумевал под этим понятием что-то своё, но сегодня вдруг он отчётливо ощутил потребность нравиться. Раньше заботы о его красе лежали всецело на плечах сестры – та нянчилась с ним с детства, именно он был её живой куклой, первым непоседливым манекеном для неровных одёжек, пошитых неумелой рукой на уроках домоводства. Именно он был её моделью, сперва – тренировочной, а после – самой передовой. Но сегодня Шнайдер сам захотел быть красивым, для себя, для всего мира, возможно, для кого-то особенного.

Почти стесняясь самого себя, он извлекает с нижней полки шкафа давно лежащие там без дела гантели, долго обвыкается с успевшим подзабыться ощущением в руках. Целых полчаса ему понадобилось, чтобы как следует пропотеть – дальше экспериментировать со свободными весами ему не позволила дыхалка, и, отложив гантели в сторону, Шнайдер сам ложится на пол, на чистый мягкий ковёр, где ему доводилось уже лежать не раз, хоть и не по своей воле, и приступает к подъёмам корпуса. Поистязав себя вдоволь, уловив звенящее напряжение в спине и прессе и почти уже невыносимую дрожь усталости в ногах, он с чувством извращённого наслаждения растягивается на полу, позволяя ноющим конечностям безвольно лежать, а широкой грудной клетке заходиться в глубоких скорых вздохах. Шнайдер смотрит в небо сквозь открытое окно – волшебное настроение никуда не исчезло, оно по-прежнему с ним. Отдохнув, он нехотя поднимается, сбрасывает всю одежду и дежурным движением кидает её в барабан стиральной машины, а сам бодро направляется в душ. Он проводит там непривычно долгое время, лаская уставшее тело мягкой губкой, пропитанной ароматной пеной, он счастлив, что наваждение сегодня не преследует его – в поведении его тела нет ничего такого, что бы заставило его устыдиться или взволноваться. Он тщательно промывает густые волосы холодящим ментоловым шампунем, бреет подмышки (сестра как-то сказала, что если ей станет известно, что он этого не делает, она перережет ему горло – конечно, она шутила), затем просто стоит под тёплой струёй, практически выжидая, пока из лейки не польётся совсем уж прохладная вода – возможности старенького нагревателя не безграничны. Наконец, насухо вытеревшись мягким полотенцем и дополнительно промокнув волосы парой бумажных салфеток, он, бодрый и по-прежнему счастливый, одевается в свежее и бредёт на кухню. Пара стаканов воды, большая кружка ромашкового чая и яичница с тостами – вот и весь его обед. На дворе уже почти смеркается, и, спохватившись, Шнайдер закрывает окна: ночь – время насекомых, а таким гостям в его доме не рады.

Пообедав и ощутив совсем уж непривычное, нечеловеческое, абсолютно полное чувство целостности и единства с самим собой, Шнайдер идёт в комнату и, предварительно смахнув пыль с крышки влажной тряпкой, открывает ноутбук. Сегодня он хочет сделать то, чего раньше никогда не делал – поинтересоваться другим человеком. Нет, Шнайдер не сухарь и не мизантроп какой-нибудь – он самый настоящий священник, ревностно окормляющий свою паству и не позволяющий никому и ничему встать между ним и служением. Просто для него никогда не было особенных людей. Среди чужих, разумеется. Особенные для него – это родные и Пауль. А выделять кого-то из прихожан или иным образом проявлять неравнозначное отношение к окружающим, ему не свойственно. Поэтому он, уже в который раз за день удивившись самому себе, заходит на сайт архиепархии Мюнхена и Фрайзинга, находит раздел Аугсбургского епископата и, перелопатив кучу новостей, в основном посвящённых самому́ епископу, добирается до малюсенького раздела “Контакты и Сотрудничество”. Сестра Катарина сфотографирована для сайта в своём обычном сестринском облачении, и в глаза бросается, что над фото поработали – слишком уж гладким, глянцевым оно выглядит. В подписи не значится её фамилии, но есть должность – прессекретарь епархии, специалист по связям с общественностью; дата рождения, перечень мест учёбы и работы и дата присоединения к сестринскому ордену. Кристоф с удивлением обнаруживает, что монашествует она уже более четырёх лет, а сама Катарина почти на столько же старше него самого! Через десять дней ему стукнет двадцать восемь, а ей осенью будет тридцать три – а так и не скажешь. Кристоф думает, что благодаря миниатюрному телосложению и анимэшной мордашке она выглядит очень молодо, но также он не отрицает и вероятности того, что ввиду своей неопытности в плане тесного общения с людьми он просто не разбирается в подобных вещах. Шнайдер всматривается в официальное фото с сайта и пытается по памяти сравнить его с образом, что явила ему монахиня той дождливой ночью. Сестра носит короткую стрижку – интересно, почему? Вариант с фатой отчего-то нравится ему больше: немного поводив курсором по фото, он щёлкает правой клавишей мыши и сохраняет картинку себе на рабочий стол. Зачем он так сделал? Он сам не знает, да и не задумывается. Просто ему почему-то нравится смотреть на фото этой женщины.

***

Высадив Штеффи неподалёку от её прибежища, Катарина следует дальше, через весь Аугсбург, выезжая за город уже с его противоположного конца. Она внимательно смотрит по сторонам и уже километров через двадцать натыкается на крупную заправку с круглосуточным автосервисом, Макдональдсом и приличной с виду мини-гостиницей. Выудив из бардачков всю наличность, а с заднего сидения – пакеты с одеждой, она отгоняет машину на мойку, а сама следует на ресепшн. Расплатившись по слегка завышенному тарифу, она, игнорируя подозрительный взгляд толстой женщины за стойкой, принимает из её рук ключ и идёт в номер. В номере скромно и ничего нет – даже минибара. Но в нём чисто. Отчаянно переборов желание первым делом залезть в душ, прямо так – в одежде, сестра всё же добегает до общепита и через пять минут уже идёт обратно, крепко зажав в руках бумажный пакет с ароматным бигмилом. В магазинчике при заправке есть алкоголь – она берёт небольшой пузырёк виски и теперь уже в гораздо более приподнятом настроении возвращается в номер.

Первым делом она сбрасывает всю одежду, запечатывает её в пластиковый пакет для мусора и ставит в угол, намереваясь при выезде непременно отправить его в помойку. Прожевав бургер, пока тот не остыл и не стал совсем уж несъедобным, она удовлетворённо потягивается. Прежде чем направиться в вожделенный душ, она отыскивает в комнате подозрительный стакан из какой-то стеклопластмассы, придирчиво полоскает его в воде из-под крана и наполняет колой с виски в пропорции четыре к одному. Осушив стакан с нехитрым коктейлем чуть ли не залпом, она, уже окончательно расслабленная, запирается в ванной и проводит там целых сорок минут.

Вернувшись в комнату, она одевается в чистое и плюхается на небольшую, но вполне уютную кровать с упругим матрацем и пахнущим стиральным порошком бельём. У неё с собой ни компьютера, ни блокнота, но для того, чтобы осознать, переварить, понять события этой ночи, ей не требуется ничего, кроме себственной памяти. Миссия провалена: никаких вещественных доказательств существования культа они с собой не унесли; сами не попались – и то ладно. Как быть дальше? Засекли ли местные их присутствие в церкви или всё же приняли их за бродяг, шарящих по огородам? Сестра искренне надеется на второе. В Рюккерсдорф придётся вернуться, и на этот раз не наобум, как сегодня, а серьёзно подготовившись. Вряд ли Штеффи составит ей компанию ещё раз. На кого надеяться? Помощи ждать не от куда и не от кого. Профессор Гессле при прощании с ней даже пошутил, что сам был бы рад сопровождать смелую молодую монахиню в её дерзких похождениях… будь он лет на сорок помоложе. Шнайдер в данном деле ей не союзник: теперь уже очевидно, что он – следующая жертва. Понятное дело, что настоятель Майер не сам убился в той подсобке, закрыв за собой дверь и заложив кладку в тайный лаз. Сердце Катарины сжимается, стóит ей подумать, что такая же участь может ожидать и Шнайдера. Этот пастор так молод, так наивен. Он не сможет противостоять окружающему его кошмару, откройся тот ему. Он даже не сможет его разглядеть, понять. Он не такой. Он живёт в мире, над которым есть Бог, среди людей, которые веруют и молятся. Он живёт, всего себя отдавая служению и смело противостоя собственным страстям. Когда страсти сильнее него – он убегает от них, погружаясь в эти свои болезненные состояния. Катарина долго размышляла над природой его странных приступов и пришла к выводу, что таким опасным образом его разум реагирует на опасное давление: чтобы дать разуму силы, приходится отнимать их у тела. Хотя, что она может знать о неврологических заболеваниях, об истинных страданиях молодого пастора, о его жизни даже? Она уже не смеет и мечтать о том, чтобы когда-нибудь стать ближе к нему, стать частью его существования. Её жизнь другая – грязная и опасная, и подчинена она совсем другому человеку. Тоже грязному и опасному. Теперь она меж двух огней: в одно ухо епископ нашёптывает ей свои скабрезности, в другое – призрак Александра взывает о правде, об отмщении. Да, её жизнь больше ей не принадлежит – в ней почти не осталось места для Бога, что уж говорить о таких тихих приятных штуках, как тихий приятный мужчина…

Сон наступает плавно, словно опасаясь погружать сестру в мир фантазий сходу, словно боясь, что резкого наплыва кошмаров ей не выдержать. До прихода сна была долгая череда безрадостных размышлений и ещё три стакана коктейля, каждый из которых менял пропорциональное содержание алкоголя в бóльшую сторону по сравнению с предыдущим. Потом был сон: беспокойный, рваный, полный ужасов пережитого. Во сне были люди с головами ротвейлеров и надетыми на них цветочными венками, а из их кровавых пастей торчали обрубки дерева. Эти люди бродили с факелами по лесу, искали девушку, ловили её, а поймав, заключили в зловещий круг, и, когда круг готов был уже сомкнуться, она подняла глаза к небу, надеясь увидеть там Бога, но вместо Него увидела лишь мёртвое тело Штеффи, висяще на ветвях жуткого дерева. Вдруг в кругу́ образовался просвет, и вдали она увидела мужскую фигуру в сутане: в лунном свете лицá было не разглядеть, но Катарина уверовала, что это отец Кристоф явился на дикий шабаш, чтобы её спасти. Позабыв обо всём, она бежала к нему навстречу, но нагнав – в ужасе отшатнулась. Мужчиной в сутане оказался вовсе не Шнайдер, а подсушенный мертвец: отец Майер скалился на неё своим сморщенным лицом, зазывающе протягивая девушке костлявую руку. Потом она бежала в лес, не разбирая дороги, и с каждым шагом лес становился всё чаще, пока деревья не образовали сплошную непреодолимую стену, вскоре и вовсе преобразившуюся в грязную кирпичную кладку. Катарина в ярости стучала по кирпичам руками и ногами, но те были нерушимы. Она продолжала и продолжала стучать, уже осознавая, что спасения не будет, и всё, что ей осталось – это звук ударов своих слабых кулаков по глухому кирпичу. Почему-то удары эти были невероятно звучными, нехарактерно звучными. Наконец распахнув глаза, первым, что увидела сестра, был циферблат настенных часов с дрожащей большой стрелкой, приближающейся к цифре одиннадцать. Пока она вспоминала, где находится и как здесь очутилась, звук ударов становился только громче. Но почему он не прекращается, неужели она всё ещё спит? Далеко не сразу она понимает: это вовсе не отголосок кошмарного видения, а самый настоящий стук в дверь её номера. Наверное, работник гостиницы пришёл напомнить о расчётном часе и спросить, будет ли она продлевать бронь. С трудом опустив ноги с постели, сестра поднимается и, нащупав одноразовые гостиничные тапочки замёрзшими босыми ногами, плетётся к двери.