Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

К моменту окончания прямого эфира все участники программы и гости студии, кажется, пребывают в относительно спокойном состоянии – все, кроме сестры Катарины. Дождавшись своих подопечных в гримёрке и оправив их пить кофе в кафе на первом этаже мюнхенской телестудии, она бегло извинилась и поспешила удалиться в дамскую комнату. В туалете никого; сестра открывает кран, долго держит ладони под струёй ледяной воды и, когда те уже почти онемели, складывает их лодочкой и погружает в ледяной плен своё горячее лицо. Лоренц её убьёт. Он наверняка смотрел эфир, и до сих пор не позвонил. Она буквально видит, как он беснуется в своей резиденции, как в ярости скрежещет зубами. Он свалит Шнайдеровкие похождения на её промах. Она смотрит в зеркало: края плотной фаты слегка намокли, отчего кожа под ней начинает чесаться. Она впивается в свой лоб короткими ногтями и принимается с яростью его раздирать. Дождавшись, когда на коже проявится пара тусклых царапин, она равнодушно натягивает головной убор чуть ли не по самые брови и торопится к выходу. Она старается не думать, как он её накажет. Он ещё никогда на неё не сердился. Не ругался и не наказывал. И всё же она уверена, что это лишь до поры до времени. Ни для того он взял её под свою опеку, чтобы спускать такие промахи. Уже готовая выскочить в дверь, Катарина нос к носу сталкивается с фрау Керпер. Видимо, после горячего эфирчика той тоже понадобилось освежиться.

– А, ещё одна… – шипит та, презрительно оглядывая монахиню с ног до головы.

Катарина лишь обходит неожиданную преграду, стараясь не коснуться тела фрау даже краями одежды, и, оказавшись к ней спиной, неслышно, одними губами шепчет: «Иди в жопу».

***

Точным щелчком мыши очередной скриншот летит в папку под названием “Новая папка” на рабочем столе компьютера. Далее картинка открываeтся в фоторедакторе и терпит некоторые изменения: прежде всего, отрезается всё лишнее – люди на фоне, рука ведущего; остаются лишь двое. Отец Пауль, улыбаясь всем лицом, смотрит на отца Кристофа по-детски распахнутым бесхитростным взглядом, взглядом, полным восхищения и обожания. Отец Кристоф сидит напротив, в ярком освещении студийных ламп его каштановые волосы отдают медью, взор его горит колким, холодным огнём, губы плотно поджаты, а их уголки почти по-стариковски опущены.

– Ах вы котятки, ну не загляденье ли?

Далее на лице Пауля появляются кошачьи усы и розовый нос, а на коротко остриженной макушке – острые кошачьи ушки. Лицо Шнайдера обзаводится теми же атрибутами, только вот неровные каракули делают из него кота угрюмого, даже злобного.

– Котятки.

В “Новую папку” отправляются обе картинки – та, что оригинальная, но обрезанная, и та, что с каракулями.

Человек за компьютером возвращается к видео – он смотрит запись этой программы уже четвёртый раз, заскринивая наиболее, на его взгляд, удачные кадры с его любимыми персонажами. Его персонажи, он сам их создал. Перед одной из рекламных пауз камера оператора берёт крупный план на студию, и в кадр попадает выглядывающая из-за кулис Катарина. Наверно, воспользовавшись перерывом, она решила проведать братьев по вере, а редакторы дали добро. Фальстарт, дорогуша, ты засветилась. Новый скриншот отправляется в папку с названием «Новая папка1». Всего один кадр, но какой удачный – её лицо горит, она напугана, она потеряна, сочные губки приоткрыты, а на переносице образовалась вертикальная морщинка от сведённых в переживаниях бровей. Снова фоторедактор, снова обрезается всё лишнее. Надо увеличить её лицо – шоу записано в HD, и четырёхкратное увеличение почти не сказалось на качестве изображения. Последний штрих – лицо монахини прикладывается к шаблонному изображению женской фигуры в бикини. Фигура принадлежит какой-то американской поп-звездe, но голова от неё давно утеряна, а сейчас осиротевшее туловище обзаводится новой, непропорционально большой головой в монашеской фате.

– Ах Кэт, Кэт, – приговаривает мужчина за монитором. – Я хочу пригласить тебя на дачу. Только одевайся поудобней – рыбку удить будем.

Нехотя оторвав взгляд от широкого жидкокристаллического монитора, мужчина поднимается из объёмного кожаного кресла и неспешно следует к окну, где, на подоконнике, его ждёт початая бутылка вина – уже вторая за сегодня. Доверху наполнив бокал, он, смакуя, отхлёбывает и устремляет взгляд сквозь оконное стекло. Зелёная лужайка и несмелые лучи вечернего апрельского солнца. Просто прелесть.

– Порадовали, ох как порадовали, – произносит он и возвращается к компьютеру. Беседовать с собой уже давно вошло у епископа Лоренца в привычку.

***

До Рюккерсдорфа ехали молча. Пауль поначалу искренне старался растормошить друга, бросался присущими ему скабрезными шуточками, на этот раз – вспоминая сотрудниц телецентра, вслух рассуждал о том, что здорово было бы сегодня как следует поужинать жареным мясом и добрым пивом, в конце концов он скатился до банальных утешений, мол, всё нормально, дружище – первый раз на телевидении, ты просто перенервничал. Шнайдер молчал. Вскоре умолк и Ландерс, разумно решив, что другу просто нужно передохнуть. Кристоф всё это время лишь всматривался в бросающееся под колёса Паулевского фольксвагена полотно дороги хрустальным, неживым взглядом, и не шевелился. Вообще не шевелился. До Рюккерсдорфа остаётся около тридцати километров, и Пауль начинает подозревать неладное.

– Эй, Шнай, ты как вообще, в порядке?

Словно предпринимая немыслимые усилия, Кристоф поворачивает голову в сторону водителя и дрожащими губами, сквозь хрип произносит:

– Пауль, мне кажется, это снова оно.

– Понял.

Водителю не требуются пояснения. Несмотря на то, что с тех пор, как они были ещё задорными несмышлёными юнцами, только-только перешедшими на второй курс семинарии, прошли годы, Пауль помнит тот момент как сейчас. Поминальный ужин в отчем доме Кристофа – сейчас там живёт Агнес. Их мама недавно скончалась, и Кристоф пригласил своего лучшего и единственного друга почтить память ушедшей женщины. За столом всего трое: Кристоф, его старшая сестра – тогда она ещё не была замужем и не имела детей, и он, Пауль. Помолившись, они перешли к трапезе. Молча, неловко, вымученно – как и подобает случаю. Вдруг Шнайдер, сидевший во главе стола, вскочил на ноги, схватился за грудь и каким-то чужим, гортанным голосом закричал: “Кажется, я умираю!”. Всё, что было позже, весь сумбур первичной паники, непонимание того, что делать с бьющимся в бесконтрольном мелком ознобе парнем, невозможность посчитать пульс – сердцебиение Кристофа больше напоминало вибрацию, резкие швыряния сведённого судорогами тела из жара в холод – всё это навсегда останется между ними тремя. О госпитализации Кристофа кроме Пауля и Агнес тогда так никто и не узнал.

– Я отвезу тебя домой, а там посмотрим. Держись, совсем немного осталось.

До дома, выделенного распределённому в эту глушь молодому викарию, позже ставшему настоятелем, добрались за двадцать минут. Пауль выскакивает пулей, отворяет дверь машины со стороны Кристофа и, схватив за руку, тянет его на себя. С облегчением вздыхает, видя, что тот может сам идти. Захлопнув за собой входную дверь, Ландерс аккуратно усаживает друга на кушетку в прихожей и бежит за тонометром. Прибор хранится в спальне, в нижнем ящичке комода – Пауль это знает.

– Давление пониженное, пульс высокий, но не критично. Похоже, всё обойдётся. Отвезти тебя в больницу?

– Нет! – рявкает Шнайдер. Он укладывается на кушетку как есть, прямо в туфлях, и принимает позу покойника.

– Вот ещё, уж не помирать ли ты собрался? – Пауль несмело улыбается, прощупывая, уместны ли сейчас его шуточки, или стоит оставить их до лучших времён. – Где шприцы и эти твои ампулы, что для снятия гипертонуса, или как там его?

– Думаю, они просрочены.

– Ну вот видишь! Просрочены – значит волноваться не о чем! Помнишь, в семинарии ты всегда таскал при себе полный набор? Шнайдер, всё в прошлом. Шнайдер…

Стула в прихожей не оказывается, и Пауль плюхается прямо на пол у кушетки. Он осторожно протягивает ладонь к сцеплённым в замок на груди рукам Кристофа – он знает, что друг очень не любит чужие прикосновения, но в этот раз Кристоф не протестует. Дотронувшись до переплетённых пальцев, Ландерс прислушивается к своим тактильным ощущениям. Да, руки друга напряжены, но не статичны.

– Принести тебе успокоительного? Того самого, которое плацебо, но работает? – Пауль снова пытается шутить.

– Не надо. Пожалуйста, принеси кагора. Он на кухне.

Кагор так кагор. Из маленькой частной винодельни в Саксонии – к хорошему их обоих приучил беглый Майер. Не повредит. Наверное.

Сделав несколько глотков, Шнайдер снова откидывается на кушетку и прикрывает глаза.

– Оно проснулось, Пауль. Я чувствую. Оно рядом.

– Послушай, дружище, – начинает Ландерс, отхлёбывая из бутылки и снова устраиваясь на полу возле кушетки; сохранность новенького костюмчика его сейчас совсем не волнует. – Нет никакого “оно”. Просто ты слишком чувствителен. Тогда ты, совсем ещё мальчишка, похоронил мать, а сегодня слишком переусердствовал с эмоциями на этом чёртовом шоу. Всё. На крайний случай существуют врачи. А сейчас отдохни. Просто отдохни.

– Пауль, обещай, что оно пройдёт мимо.

– Друг, пройдёт и даже краешком савана тебя не заденет. Закрывай-ка глаза. Я побуду с тобой, сколько потребуется. Поспи.

– Пауль… Пожалуйста, помолись. Ты чист, твоя душа прекрасна, твои мольбы будут услышаны. Помолись за меня. Я сам… не могу.

Пауль успокаивающе кивает, опирается локтями о край кушетки и складывает ладони у лица. Он бегло шевелит губами, он молится. Горячо и честно – он молится за своего любимого друга, за себя, за всё, что бы там ни было… Теряя счёт времени, он погружается в экстаз, сливаясь разумом со срывающимися с губ словами, отстраняясь от себя, погружаясь в себя другого и возвращаясь в себя прежнего. Наконец, распахнув глаза, такие ясные и чистые, он обнаруживает друга мирно спящими. Он долго осматривает его лицо – точно ли спит? Подносит ладонь к его носу – ровно ли дышит? Набравшись смелости, трогает его за руку – та сейчас куда более податлива, чем совсем недавно, хотя всё ещё не до конца расслаблена. Пауль долго водит взглядом по облачённому в тёмный костюм телу Кристофа. Решившись, он кладёт ладонь на его бедро и несколько раз скользит ею, туда-сюда, туда-сюда. Четырёхглавая мышца сильно напряжена – это чувствуется даже сквозь ткань брюк. Рельеф проступает отчётливее, чем обычно. Паулю думается… А что, если ему хоть раз набраться храбрости и подмешать другу в кагор снотворное? Тогда он мог бы сколько угодно гладить его по ноге, не боясь быть пойманным. Возможно даже быть рядом всю ночь и гладить его… Если бы… Пауль громко и больно шлёпает себя ладонью по губам. Его рот искривляется от отвращения, а глаза распахиваются от ужаса.

***

По возвращению в Аугсбург, в монастырь, сестре Катарине удаётся незаметно проскользнуть мимо аббатисы, что была слишком занята облагораживанием сада вместе с остальными сёстрами. Она запирается в своей кeлье. Нет, женский монастырь – это не казарма. У каждой сестры своя комнатка, около десяти квадратных метров личного пространства, которое необходимо им, чтобы молиться и нести послушание. А ещё иногда они молчат. Днями, неделями, даже месяцами. Уединение – это спасение.

Катарина осматривает себя в тусклое настенное зеркало – исхудалое лицо и круги под глазами. Она достаёт из глубокого кармана своего серого одеяния мобильник – от епископа до сих пор ни весточки. Паника. Лучше бы он уже позвонил и высказал всё, что о ней думает. Почему Лоренц молчит? Сообщение приходит в тот момент, когда Катарина уже была готова отшвырнуть телефон в сторону. Сообщение от Штефи. “Ну как там у тебя дела? Есть новости?”. Что, что ей сказать? Если раньше она считала знакомство со Шнайдером, с этим вдохновенным молодым пастором, который, скорее всего, ни в чём не виноват, своим шансом, то теперь все планы на то, что ей удастся через сотрудничество с ним проникнуть в Рюккерсдорф, рухнули. Одной ей там делать нечего – слишком маленькая деревушка, где все друг друга знают и хранят свои общие секреты от чужаков. “Дай мне время, Штеф, я что-нибудь придумаю”. “Думай, да не особо долго. Я могу ждать сколько угодно – Александра уже не вернёшь, но долго ждать я не хочу. Просто не хочу”. “Я знаю. Я стараюсь”. Слёзы накатывают на глаза. Катарина проклинает тот день, когда Штефи, выйдя из тюрьмы, вновь появилась в её жизни. Вынырнула из небытия сообщением в вайбере с прикреплённым фото. Фото из материалов дела, фото десятилетнего мальчика, повесившегося на канате в сарае приёмных родителей. Ещё сильнее она проклинает тот день, когда они, две семнадцатилетние идиотки, в очередной раз решили ограбить какой-то продуктовый магазинчик ради пары сотен евро. В тот раз всё пошло не по плану. Штефи села, взяв всю вину на себя. Она сделала это из-за любви. И она своё отсидела. А сейчас она ждёт от старой подруги ответной услуги. Ждёт правды о том, что случилось с Александром в этом чёртовом Рюккерсдорфе. “Старайся лучше, Кэт. Помни Петера”. Петер. Так звали охранника продуктового магазинчика.

Из скверных воспоминаний её вытаскивает телефонный звонок. На дисплее нет имени – только цифры, но их она знает наизусть. В полушаге от истерики Катарина до крови прикусывает ладонь.

– Епископ Лоренц. Я… – Она возводит взор к верхнему углу тусклого зеркала и встречается глазами с отражением деревянного распятия, висящего на стене напротив.

– Отличное шоу Вы мне устроили, милая. Превзошли все ожидания!

– Я… – Господи, помоги!

– Готовьте наших милашек к пресс-конференции в честь окончания реставрационных работ во Фрауэнкирхе. Пускай и там мордашками посветят. Да готовьте их получше – в храме Господнем чтобы без выкрутасов, – Лоренц сквозь кашель посмеивается в трубку.

– Я поняла.

– Ну и славненько. Спасибо за сотрудничество, сестра… Можно звать Вас Кэт? Скоро увидимся!

Сбросив звонок, Катарина долго таращится в собственное отражение. Осознание того, что же всё-таки произошло, приходит не сразу. Лоренц… Он не сердится. Он доволен! Он хочет ещё шоу! А это значит, теперь у неё есть официальный повод наведаться в Рюккерсдорф.

Она стягивает шерстяную фату, обнажая коротко остриженные и выкрашенные в желтоватый блонд волосы. Под головным убором они свалялись в нечто потное и неряшливое. Сестра смотрит на часы – ещё есть немного времени, чтобы привести себя в порядок, прежде чем присоединиться к остальным сёстрам на репетиции монастырского хора. Сегодня у них по плану Kyrie Eleison.

========== 3. Рюккерсдорф ==========

Кристоф выходит на порог своего скромного жилища и глубоко вдыхает предрассветный весенний воздух. В это время года за ночь тот успевает охладиться, невольно воскрешая в памяти кадры из минувшей зимы. Но нет, зима отступила, и ранее, чем к концу ноября ждать её возвращения не следует. Однако и летом ещё не пахнет – ноткам ароматов обширных цветений и прогретой земли ещё только предстоит завоевать своё место в воздухе. Сегодня же он практически чист – чистый кислород, воодушевляющая пустота, манящая неизвестность. Шнайдер беспечно тратит драгоценные минуты на то, чтобы надышаться апрелем, и, когда голова уже начинает слегка кружиться, возвращается к повседневным делам. Снять сохнущую на верёвке у дома рубашку – пусть сегодня она будет чёрной, погладить её и отправиться в церковь, готовиться к службе. Сегодня воскресенье, на часах почти пять, облачение займёт время, а хотелось бы ещё успеть выпить чайку.

Рюккерсдорф – не тех масштабов деревушка, чтобы в местной церкви был хор, а настоятелю на воскресных службах ассистировали детишки в костюмах ангелочков. Фрау Мюллер приходит по воскресным и праздничным дням играть на крепеньком, но слегка расстроенном органе – и на том спасибо. Вот и сейчас интеллигентная старушка уже здесь – просматривает партитуру, будто бы впервые видя эти пожухлые листы нотного текста. В идеале, Шнайдеру нужен помощник, хотя бы один, такой, каким он ещё совсем недавно сам являлся для отца Клауса Майера. Но пока о помощнике остаётся лишь мечтать – деканат ясно дал понять, что в условиях нехватки кадров настоятели маленьких провинциальных приходов должны научиться справляться со своими обязанностями самостоятельно. Но Пауль же справляется – а ведь он уже третий год руководит своим приходом в Нойхаусе единолично, и ещё ни разу не запрашивал деканат прислать ему викария в ассистенцию. Шнайдер тяжело вздыхает, походя смахивая пару пылинок с амвона – микрофоном тот не оборудован, но для такого прихода средства технического усиления звука и не нужны. Когда Кристофу трудно, духовно или даже физически, как было недавно, он обращается к Паулю. Или хотя бы к его примеру. Но не всегда. Пауль – хороший, Пауль – лучше него, и потому он никогда не будет с ним полностью откровенен. Отец Кристоф осматривает святые дары, зажигает свечи, ещё раз окидывает взглядом алтарь – кажется, всё готово. Он в последний раз одёргивает полы скромного чёрного пиджака, поправляет воротничок – сегодня тот на застёжке, и ровным шагом уверенного в себе человека следует через всё помещение, чтобы отпереть парадные двери. Впустив в церковь солнечный свет, он возвращается к амвону и терпеливо ожидает прихожан к службе.

Уже восемь, а церковь всё ещё пуста. Шнайдер начинает волноваться. Неужели страхи, терзавшие его в последнее время, стали явью? Неужели своим выступлением по ТВ он отвратил от себя собственную паству? За последние дни служб по расписанию не было, сегодняшняя – первая с момента его злополучного появления на экране. Было пару исповедей и одно крещение. Всё как обычно: сухо, чинно, безэмоционально. Шнайдер помнит, как тепло встречали прихожане каждый выход отца Клауса к ним. Люди этой деревни буквально боготворили старого пастора, а разразившийся скандал и последующее исчезновение пожилого священника восприняли единодушно – как общую трагедию. Вступив в сан настоятеля, Шнайдер наивно надеялся, что сможет занять то же место в жизни Рюккерсдорфа, что и его предшественник. Конечно, он не местный, он даже не деревенский в полном смысле слова. Вырос в Нюрнберге, а учился и вовсе – в Мюнхене. Для аборигенов он и был чужаком, а теперь, кажется, стал просто чужим. Отец Кристоф совсем было пригорюнился, погрузившись в привычные размышления о собственной ничтожности, как вдруг на пороге церкви возникли три длинные тени. Семейство Дюреров в полном составе переступает порог: поздоровавшись с пастором кивками, отец, мать и восьмилетняя Элиза занимают свои места на скамье во втором ряду. На их лицах ни раздражения, ни недовольства – Шнайдер облегчённо сглатывает. В течение получаса зал церкви наполняется. Окинув собравшихся дотошным взглядом, молодой пастор удовлетворённо отмечает, что здесь сегодня чуть ли не все постоянные прихожане. Довольный наполненностью зала, он решает начать службу, дав отмашку фрау Мюллер. Женщина вступает с аккомпанементом, и всё идёт своим чередом. Служба проходит гладко и естественно. В душе отца Кристофа поют ангелы.

Через полтора часа все присутствующие выстраиваются в очередь на причастие.

– Тело Христово, кровь Христова, – стараясь избегать рутинности, Шнайдер излучает приветливость, одаривая каждого прихожанина не только дежурным пасторским благословением, но и каким-нибудь особенным добрым словом лично от себя.

Наконец с евхаристией покончено, и настоятель, следуя то ли привычке, то ли традиции, выходит на церковное крыльцо попрощаться с паствой в неформальной обстановке. С удивлением он замечает, что люди, вопреки своему обыкновению, не торопятся расходиться – они толпятся у церкви, разделившись на группки, перешёптываясь, бросая на священника странные взгляды.

Чета Дюреров подходит к настоятелю, и чопорная моложавая фрау, немного помявшись, суёт ему в руку стоевровую купюру.

– Спасибо за службу, отец Кристиф, пожалуйста, примите на нужды церкви…

– Не стоило, фрау Дюрер, вы платите налог, да и коробочка для пожертвований находится внутри, возле образа святого Николая…

– Возьмите, отец, купите новые молитвословы, или… – присоединяется к уговорам супруги отец образцового семейства.

– Пап, мам, да скажите уже ему! – взбудораженно визжит маленькая Элиза, по-детски непосредственно подпрыгивая на месте от нетерпения.

Шнайдеру вдруг становится тревожно и неуютно – отведя глаза от непоседливого ребёнка, он с удивлением обнаруживает, что все взгляды людей вокруг сейчас обращены от него. Они словно ждут чего-то.

– Отец Кристоф, – несмело продолжает герр Дюрер, – мы все просто хотели сказать Вам спасибо за… За Ваше выступление на ТВ. Мы уж думали, что за нас никто не заступится. Как хорошо, что теперь всё сообщество Рюккерсдорфа находится под покровительством такого смелого и преданного делу Господню человека, как Вы. Не пускайте сюда чужаков, пусть Рюккерсдорф остаётся таким, как есть. Таким, как был всегда. И… теперь Вы один из нас.

Дюреры спешно удаляются к своему автомобилю, и только Элиза напоследок оборачивается, чтобы выкрикнуть:

– Отец Кристоф – Вы звезда!

Ошарашенный Шнайдер долго смотрит им вслед. Выйдя из ступора, он обнаруживает церковный двор почти пустым – пока он приходил в себя, люди успели разойтись. Он собирается уже вернуться в церковь, но в дверях его одёргивает помятого вида толстяк в годах – Гюнтер, владелец местного кабака.

– Они вновь начнут копать, Шнайдер, будьте уверены, и про Александра скоро вспомнят. Держите оборону! Не предавайте память старого Майера, – Гюнтер крестится, будто бы он уверен, что Майера точно нет в живых, – церковь нашу не предавайте, и нас не предавайте. И заходите как-нибудь пропустить по стаканчику.

Гюнтер удаляется восвояси, оставив Шнайдера ещё в большем недоумении. Тот делает шаг внутрь церкви и чуть не сшибает с ног спешащую на выход старушку. Бережно поддержав её под тонкий локоток, он суёт в её сморщенную ладонь помятую сотку.

– Вот, фрау Мюллер, наймите наконец настройщика – пусть наша музыка зазвучит стройно.

Старушка широко улыбается двумя рядами белоснежных зубных протезов, понимающе кивает и бредёт прочь.

– Да, – окликает её на ходу Шнайдер, – фрау Мюллер, а кто такой Александр?

Лицо бабули вмиг меняется, становясь то ли грустным, то ли раздражённым, она секунду мнётся, и вскоре отвечает:

– Не берите в голову, отец, то было до Вас…

Кристоф смотрит вслед растворяющейся в солнечном свете дряхлой фигурке. Что творится в этой деревне? Он пока не знает. Но в любом случает – он их не подведёт. Теперь-то уж точно.

***

– Замечательно, сёстры, мы хорошо поработали! Первые сопрано – просто молодцы! Всего несколько дней, а наш “Кирие” уже звучит! Только представьте, как мы заблистаем на сводном пасхальном концерте! И не забудьте – сам кардинал Маркс там будет, мы не можем оплошать! – аббатиса Мария заливается соловьём.

Она уже давно усвоила, что ласковое слово и кошке приятно, а пряник почти всегда эффективнее кнута. Лишь благодаря её умению находить подход к людям монастырь святой Елизаветы до сих пор не расформировали – а ведь такая участь постигла десятки монастырей по всей стране за последние годы. Она разумно рассуждает, что если женщины, собравшиеся под этой крышей, настолько несчастны, или же наивны, или же чисты, или же хитры, что не нашли своим жизням лучшего применения, чем посвятить их служению Господу в аскезе и добровольных лишениях, то её святая обязанность – подогревать в них уверенность в правильности сделанного выбора. Полноватая женщина лет пятидесяти объявляет до ужина свободное время, и радостные сёстры спешат по своим делам: кто в город, а кто в кельи. Они надеются, что довольная работой над первой частью мессы настоятельница не решит вдруг втиснуть в репертуар их хора оставшиеся четыре части ординария. Это было бы уже слишком, хотя и вполне в её духе. Вместе со всеми Катарина тоже торопится покинуть помещение.

– Сестра, – окликает её на ходу аббатиса. – Епископ попросил меня передать Вам, чтобы Вы не медлили с подготовкой к этому самому… интервью.

– Пресс-конференции, матушка, – склонив голову, поправляет её Катарина.

– Не важно. Фрауэнкирхе откроется в канун Пасхи, так что у Вас не так много времени. Свяжитесь с епископом Лоренцом для дальнейших указаний.

Решая не продолжать разговор, аббатиса отправляется в сад. И что только Лоренц нашёл в этой… выскочке? Она никогда ей не нравилась. Слишком много о себе мнит. Интересно, в чём её секрет? У каждой женщины, оказавшейся в этих стенах, есть свой секрет. А у молодухи с высшим образованием, до недавних пор имевшей успешную журналистскую карьеру на местном телевидении, секрет должен быть ну очень интересный. Такие, как она, случайно сюда не попадают. Либо она от чего-то бежит, либо от кого-то прячется… На истово верующую она не походит, хоть и несёт служение образцово – не подкопаешься. Подозрительная штучка. Придёт время, и мать-настоятельница выведет притворщицу на чистую воду. Только вот действовать надо очень аккуратно – пока что она нужна Лоренцу, этому взбалмошному дельцу, затеявшему игру в инфовойну. И пока она под его опекой, трогать её нельзя. Мария знакома с Лоренцом не один десяток лет, и точно знает, что он не прощает попыток покуситься на что-либо, входящее в его зону влияния. Остаётся лишь выжидать, пока он наиграется и вышвырнет прохиндейку за ненадобностью. Ждать…

Катарина, заперевшись в комнате, теребит в руках трубку мобильника. Всего один звонок – это её шанс выбраться в Рюккерсдорф. Главное, убедить епископа в необходимости данного визита. Набравшись духу, она нажимает кнопку вызова:

– Господин епископ, это сестра Катарина. Матушка передала, что Вы желаете со мной поговорить… Да, но для этого мне нужно лично встретиться с отцом Кристофом и отцом Паулем. Я тоже хотела пригласить их сюда, но подумала… Скоро Пасха, а они в одиночку управляются со своими приходами. На страстной неделе службы каждый день, и, возможно, не стоило бы их отрывать от приготовлений… Господин епископ, если матушка отпустит, я могла бы сама навестить отцов в их приходах. Спасибо Вам большое! Я буду держать Вас в курсе!

Даже странно, что Лоренц так легко пошёл у неё на поводу. Иногда ей кажется, что он слишком уж ей потакает. И настоятельнице это не нравится. Катарина не могла не заметить, как косо порою смотрит на неё аббатиса. А теперь вот и Лоренц обещал уговорить Марию отпустить её в “командировку”. Настоятельница будет очень недовольна. Эта дама не так проста, каковой хочет выглядеть. От неё можно ждать проблем. Но Лоренцу перечить она не посмеет. Обмахнув лицо ладонями, будто веерами, будто отгоняя тягостные думы, будто перезагружая сознание, Катарина собирается в путь.

***

Старенький, но надёжный чёрный мерседес S500 девяносто восьмого года выпуска мчится из Аугсбурга в Нойхаус. Машина находится в собственности у монастыря. Если у Катарины и осталось что-то, принадлежащее лично ей – то эти нехитрые пожитки с лёгкостью уместятся в небольшой дорожный чемоданчик. Отречься от мира. Она вот отреклась, да только мир всё никак не хочет оставить её в покое. Катарина решила сперва навестить отца Пауля, и лишь на обратном пути заехать в Рюккерсдорф. Если повезёт, то будет уже поздно, и ей придётся там заночевать, конечно же – прямо в церкви: сёстры всегда так поступают, посещая другие города с визитами. В каждой церкви есть служебные помещения, и непременно – комнатка для гостей. Шнайдер кажется простачком, даже несмотря на своё громкое появление в эфире. Он из тех людей, кому публичность сносит крышу, в то время как в тесном кругу они обычно робеют. За свою жизнь Катарина перевидала много таких и она без труда усыпит его бдительность. Её цель – информация. Для начала – хоть какая-то, лишь бы Штефи на время отстала. А вот к Ландерсу отношение у неё куда более сложное. С одной стороны, работать с ним легко – он сообразителен, схватывает на лету, чувствует момент, располагает к себе. Но эта его улыбка… Никто и никогда не скажет, насколько она искренняя. Мальчик с двойным дном. С такими лучше водить дружбу, ибо враги из них, как правило, смертельные.

Ландерс встречает путницу на пороге своего дома – предупреждённый телефонным звонком, он успел управиться со всеми делами насущными и сейчас готов предоставить себя в полное распоряжение деловитой телемонашки. Их разговор происходит в гостиной дома Пауля. Немного осмотревшись, сестра отмечает, что с первого взгляда в помещении царит кромешный хаос – вещи лежат в самых неожиданных местах, образуя нагромождения, мебель расставлена как зря, и даже шторы на окнах ярко-красного цвета. Как вообще можно жить в помещении с такими шторами? Однако, приглядевшись, она замечает, что все поверхности в доме идеально чисты, пол натёрт до блеска, и даже полки под нагромождениями странного хлама не тронуты и пылинкой. Нет, не хаос и не бардак. В этом доме царит идеальный порядок, суть которого ведома одному лишь здешнему обитателю. Пауль радушно угощает гостью чаем и блинчиками с джемом. Постные, поясняет он. Странно, на симпозиуме в Мюнхене великий пост мало кого волновал – в банкетном меню не было и намёка на аскезу… А оказывается, он готовит. Мальчик с двойным дном. Они беседуют обстоятельно и по делу. Сестра передаёт Ландерсу список предполагаемых вопросов – исходя из пула аккредитованных на пресс-конференцию СМИ, она составила его на основе одних лишь своих предположений, но всё же это лучше, чем чистый экспромт. Обсудив всякие мелочи вроде формы одежды они прощаются на максимально дружеской ноте. И лишь когда садясь в машину она вскользь упомянула имя Шнайдера, к которому сейчас и направлялась, тёмная тень проскользнула в больших лучистых глазах Ландерса. На секунду, чтобы сразу исчезнуть. Не тень, а так, помехи в эфире. Помахав вслед удаляющемуся автомобилю, Пауль мысленно взмолился, чтобы она, эта непрошенная в их жизнях гостья, которая, в общем-то, ни в чём не виновата, не заметила этого его секундного помутнения. Но она заметила. Она привыкла замечать подобные вещи.

***

До Рюккерсдорфа Катарина добралась быстро, но каких-то сорока минут хватило, чтобы погрузить благословенный край пряничных домиков и свежей зелени в голубоватые сумерки. Отца Кристофа она застала непосредственно в церкви. Ступив на порог, она на несколько мгновений застыла. Не догадывающийся о её присутствии Шнайдер наводит порядок: выбрасывает из подсвечников огарки, заменяет цветы в вазонах у стен на свежие – и откуда только он их берёт в это время года, неужели покупает? Снуя по просторному помещению, Шнайдер, одетый в одни лишь брюки и светлую рубашку без воротничка, производит впечатление увлечённого, преданного своему делу человека. Вдохновенный мальчик. Она невольно залюбовалась его грацией, изящным изгибом крепкой спины, тонкостью стана, небрежно заправленной за ухо прядью густых волос. Нация вымирает, а тут такой генофонд, и всё мимо… За данную мысль Катарина машинально бьёт себя по щеке – она часто так делает: привычка сродни рефлексу, наказание за неподобающие помыслы, лекарство от задумчивости. Звонкая пощёчина привлекает внимание пастора. Он вздрагивает, да так очевидно, словно скорпионом укушенный. Нервный мальчик.