Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

***

Очевидно, его “предложение” – не предложение и не вопрос вовсе. Это приказ, как и всё, что исходит из его уст, но облачается в такие разные формы. С ней он сегодня строг – Катарина проживает всю цепочку невольных эмоций: вина-наказание-страх-прощение. Чёртов Лоренц – как настоящий паук, играется с ней, парализуя её волю, заставляя думать и говорить то, чего она не хочет. Дёргая за верёвочки, он руководит ею, как марионеткой, и ведь наигравшись, наверняка ещё и заставит её сказать “Спасибо”. Где он так научился? Наверное, многие бы так хотели… Но не многим такое дано. Поэтому епископ – именно он, а не абстрактные “многие”.

В машине душновато, и сестра приоткрывает окна, отчего поток ворвавшегося в салон на полном ходу ветра чуть не сносит с обеих голов уборы: с её – фату, а с епископа – пилеолус. Слишком поздно осознав оплошность, она закрывает окна, и лишь необходимость следить за дорогой удерживает её от того, чтобы зажмуриться от страха. Сейчас он рассердится… Её глаза красны от бессоной ночи, от многих часов чтения в потёмках комнатки архива накануне, от сильнейшего напряжения. Ей бы рухнуть на родную койку в своей келье и уснуть. Но вместо этого она пялится на дорогу: ещё бы – ценного пассажира везёт. А что если… Несчастный случай – не докопаешься. Но страх смерти даже сильнее страха перед Лоренцем. Не готова она. Ещё слишком не готова – она даже не на полпути к тому, чтобы отработать старые грешки, а тут ещё новых сколько накопилось. Нет, нельзя ей сейчас на встречу с апостолом Петром, он её к своим вратам не ждёт.

Долго длится их путь, и чем ближе они к Аугсбургу, тем страшнее Катарине: отчего он молчит? За всю дорогу ни слова не проронил, ни глянул даже в её сторону. Не к добру это всё… Припарковавшись на уже знакомой площадке, Катарина как бы по рассеянности оставляет сумку в машине. Не хватало ещё, чтобы чёртов извращенец увидел её книги. Пусть он властен над её телом, над её страхами, над ходом её жизни даже, но помешать её расследованию она ему не позволит. Она уже решила, что доведёт дело до конца, и пусть это расследование станет её индульгенцией, актом мести всем и за всё, пусть, добравшись до правды, она сбросит с себя груз былых прегрешений. Конечно, обмен неравный, но всё же…

– Сестра, не заставляйте меня ждать, – Лоренц окликает её: он уже у дверей здания, ковыряется в замкé.

Зайдя внутрь, он отключает сигнализацию и громко выкрикивает два незнакомых имени. Катарине невдомёк, что он лишь проверяет – не задержалась ли прислуга. Но нет: в резиденции они снова одни.

– Сестра, прекращайте уже мяться у двери, словно чужая. Почему бы Вам не раздеться?

Словно подавая пример, он лихо сбрасывает все предметы клерикального одеяния: и лиловые, и белые, последними на кресло в тёмном углу обширного холла летят перстень, распятие и колоратка. Лоренц остаётся в строгих чёрных брюках и белой сорочке. От его одежды разит дороговизной – сестра не удивится, если вещи эти пошиты на заказ. Лоренц ловит любопытство, с которым она разглядывает его одежду: такое внимание со стороны молодой женщины ему льстит. Резко дёрнув Катарину за руку, он буквально заставляет её врезаться носом себе в грудь, и держит так, прижимая к доходячей грудине, не позволяя сделать и глотка воздуха – если хочет дышать, пускай дышит им. И она дышит – страх сковывает её сердце, заставляя ноздри шумно раздуваться. Она дышит жуткой смесью дорогого парфюма, кондиционера для белья и пота, источаемого стареющим дряблым телом.

– Нравится? Нравится? Раздевайся! – так же резко, как притянул, он отталкивает её от себя, заставляя отшатнуться и почти упасть. С трудом держась на ногах, Катарина всё ещё не понимает: за что он так груб с ней? Раньше такого не было. Чем она провинилась? Неужели он прямо так, прямо здесь и сейчас… Что у него на уме? К чему он её склонит на этот раз? Вдруг острый стыд овладевает ею: она же несвежая, с вечера не мылась, а после вечера много всего было. А Лоренц, кажется, уже выходит из себя: – И долго мне Вас ждать, сестра?

– Господин епископ… – она мнётся: оказывается, произнести это вслух ещё сложнее, чем ощутить это на себе. – Я не совсем чистая.

Вместо ответа Лоренц в полтора шага оказывается подле неё и проворными движениями гибких пальцев в полминуты освобождает её от рясы и фаты.

– Ещё какая грязная, – присвистывает он, оглядывая короткое платье. – Значит, в таком виде Вы путешествуете по приходам, сестра? Значит, вот как Вы наряжаетесь для деловых встреч с невинными приходскими священниками?

– Это не так! – своим выкриком она выдаёт себя с головой. – Это я… для Вас надела.

– Не просто распутница, но и лгунья! Грязная, грязная лгунья! А ну снимай своё грязное платье! – нет, он не кричит, даже голоса не повышает – он шипит, заставляя её поджилки трястись.

Не дожидаясь очередного приступа гнева, Катарина покорно сбрасывает платье, оставаясь в белье и чулках – туфли она сбросила ещё у входа.

– Так-так… – интонации Лоренца меняются; он обходит жертву вокруг, рассматривая каждый миллиметр её дрожащего тела. – Хорошенький комплектик. Одобряю. Да и чулочки… Всё это мы непременно постираем.

Он исчезает за одной из нескольких ведущих из холла дверей и вскоре возвращается с огромным банным полотенцем.

– Скинь-ка грязное, милая, пришла пора освежиться.

Его голос уже игрив, как прежде – кажется, ярость позади. Об этом свидетельствует и резкий переход с “Вы” на “ты” – похоже, это тоже часть его игры. Заботливо завернув женское тело в огромный кусок пушистой материи, он терпеливо ждёт, когда лифчик, трусики и чулки останутся валяться на полу, и сестра, перешагнувшая через них, ныне удерживающая края полотенца над грудью своими руками, наконец последует за ним.

Ожидаемо, они оказываются в ванной. Катарина не уверена, та ли это ванная, которой пользуется он сам, или одна из дополнительных – очевидно, в резиденции их несколько – но помещение слепит белоснежным мрамором с тёмными прожилками, а в нос бьёт целый букет изысканных парфюмерных ароматов. Сестра покорно ждёт, пока епископ настраивает душ, регулирует теплоту воды, затем он подаёт ей руку – почти галантно, и дождавшись, пока она переступит бортик ванной, срывает с неё полотенце, оставляя девушку совершенно нагой перед своим обзором.

– Пришла пора смыть всю грязь, лживая сестрица. Всю-всю. – Он вкладывает в её дрожащие руки новенькую губку и пузырёк миндального геля и… не трогается с места. – Приступай, милая. – Обопрясь о противоположную стену, он не спускает глаз с маленькой запуганной женщины, чьё тело избиваемо сейчас тугими струями тёплой воды, словно плетьми погонщика.

Она уже понимает, что отворачиваться он не собирается. Похоже, она начинает его узнавать: епископ – любитель понаблюдать. Мощный поток воды из-под потолка разбивается о голову Катарины, скрывая её лицо за плотной водяной стеной; бегущая вода шумит, оглушает, заглушает, и Катарина почти спокойна: за такой маскировкой он не увидит её слёз, не услышит её всхлипов. Жалости он не знает, а вот злить его ей совсем не хочется. Ненавистный голос доносится будто бы из глубины: ей не сразу удаётся расслышать слова, отражающиеся от мраморных стен:

– Потщательнее, милая. Не стóит избегать самых грязненьких местечек…

Проведя ладонью по лицу, Катарина распахивает глаза и, нервно дыша, бросает скорый взгляд в сторону воображаемого зрительного зала. Лоренц, растянув длинные губы в какой-то бесчувственной равнодушной полуулыбке, сфокусировал взгляд ярко-голубых подслеповатых глаз на точке внизу её живота. Пониже пупка. Очки он снял – в ванной они мгновенно запотели, и сейчас Катарина теряется в догадках, насколько хорошо он в принципе видит происходящее. А может быть, он обозревает лишь размытые фантомные картины, дорисовывая мерзкие подробности с помощью своей извращённой фантазии… Пусть утешается – но взгляд подслеповатого епископа слишком сосредоточен. Вдруг Лоренц дёргается всем телом и, метнувшись, в долю секунды оказывается возле ванной.

– Позволь-ка, я помогу.

Он вырывает пузырёк с гелем из дрожащих рук перепуганной женщины, затем выдавливает некоторое количество сладковато пахнущей белесой жидкости себе на ладонь, на сухую кожу, тщательно растирает её вдоль пальцев, и в следующий момент Катарина чувствует чуждое скольжение меж своих бёдер. Он даже не просит её расставить ноги пошире или же наклониться – он орудует в её промежности прямо так, в тесноте; обильная вода быстро обращает гель на его пальцах в воздушную пену, делая скольжения ещё более лёгкими и гладкими.

– Кто был у тебя здесь, грязная девчонка, – шепчет он сквозь зубы, проскальзывая узкой ладонью меж маленьких бледных ягодиц. – Кто? И не смей врать…

– Н-никто, – выцеживает жертва экзекуции; её лицо пылает от стыда, а горло сковано спазмом, будто перетянутое верёвкой.

– Хорошо… А здесь? – его средний палец скользит ниже, достигает узкого горячего отверстия, болезненно сокращающегося под его натиском. Палец Лоренца обводит вход во влагалище по кругу, затем слегка проникает внутрь – совсем немного, но достаточно для того, чтобы заставить трясущуюся женщину в голос захныкать.

– И что же это значит, – с притворным участием вторит епископ, – не нравится, когда тебя здесь трогают? Судя по нашей предыдущей встрече – очень даже нравится… Или ты предпочла бы кого-то ещё старине Лоренцу? – с этими словами он погружает палец ещё глубже и принимается с яростью орудовать им внутри.

– Прошу, не надо, – сквозь всхлипы просит она.

– Изменяла мне? Признавайся? – Лоренц шепчет ей на ухо, не сбавляя оборотов.

– Нет, никогда, – совсем поникнув, отвечает сестра.

– Ну и умница! А теперь скажи – кому ты принадлежишь?

– В-вам…

– Не слышу, – его губы так близко к её уху, что кажется, он вот-вот его откусит.

– В-вам, господин епископ, – как можно твёрже проговаривает сестра.

– Ну ты и глупая. Ещё и богохульница! Забыла что ли, что ты – невеста Христова? А мы с тобой – так, в игрушки играемся.

С довольной улыбкой Лоренц извлекает из трясущейся девушки палец, подносит его к своему носу и сосредоточенно, удивлённо разглядывает. Не в силах этого наблюдать, Катарина опускает взгляд себе под ноги и вскрикивает от ужаса. Струйки крови бегут вниз по её бёдрам, смешиваясь с водой, и, достигая щиколоток, почти исчезают в ней. Воронка, образовавшаяся у ног девушки, крутит воду по часовой стрелке, и на фоне ослепительно белого дна ванной вода эта кажется особенно грязной – коричневатой и даже ржавой. В это время Лоренц, вдоволь налюбовавшись кровавым налётом на своём пальце, с видом знатока зажмуривается, погружает палец в рот и, тщательно его облизав, выдаёт очевидный вердикт:

– Это кровь, милая. Объясни-ка.

Катарина опускается на дно ванны, уже не обращая внимания на то, как её лоно выдаёт наружу новые и новые порции первичной, ещё не самой густой и не самой алой крови; она поджимает ноги под себя и, закрыв лицо руками, молит. Да, ей не остаётся ничего, кроме мольбы.

– Господин епископ, пожалуйста… мне нужны… Средства женской гигиены.

Она не ожидала прихода месячных так рано – обычно календарь её не подводит, и нынешний инцидент стал настоящим ударом. Она так унижена, что боится раскрыть ладони, оторвать их от лица – ей кажется, что стóит ещё хоть раз столкнуться взглядом с Лоренцем, и она сгорит от стыда, оставив после себя лишь горстку алого пепла.

– Не беспокойся, дорогая, всякое бывает, – абсолютно ровным и спокойным тоном увещевает епископ. Вода продолжает бежать, напор, установленный на лейке душа, ни капли не сбавляется. Ах, если бы в этой воде можно было утонуть! – Они у тебя с собой? В сумочке? Я принесу.

– Нет! – забыв о страхе, Катарина отрывает ладони от лица. Не хватало ещё, чтобы он залез к ней в сумку и обнаружил умыкнутые из рюккерсдорфского архива книжки. – Нет, у меня с собой ничего нет, – уже тише отвечает она. Это ложь. И она понятия не имеет, как будет выкручиваться.

Длинный палец с остатками засохшей крови касается её подбородка и настойчиво нажимает, заставляя красную от смущения и обиды девушку смотреть на свого “благодетеля” снизу вверх.

– Ничего страшного, дорогуша.

Он разворачивается к одному из настенных шкафчиков, которые, следуя невнятному замыслу дизайнера, поналеплены вокруг раковины и зеркала в хаотичном порядке, и достаёт оттуда сразу несколько початых пачек с тампонами. Глядя на это, Катарина чувствует, как сжимаются мышцы её таза, а вслед за ними – и сердце. Пачки все разные: от фирм-производителей и степени заполненности до “калибра” – такой набор просто не может принадлежать одной женщине. Как долго он собирал в своём доме чужие тампоны? Скольких девушек уже он наблюдал перед собой в таком же беспомощном состоянии, в этой же ванне?

– Выбирай, дорогая, и давай приведём тебя в порядок, – прерывая ход её мыслей, епископ предоставляет уже поднявшейся на ноги женщине право выбрать. Ухватившись за тампон среднего размера от знакомого ей производителя, она долго переводит взгляд с него на Лоренца и обратно. Убедившись, что епископ не намерен оставлять её одну, она тянется к душевой занавеске.

– Зачем же, – Лоренц аккуратно, но решительно отталкивает её руку, срывает шторку с петель и отшвыривает на пол ванной. – Не рановато ли для занавеса? А я думаю, шоу только начинается.

– Вы будете смотреть, как я…

– Ты сегодня говоришь так много несуразицы, что мне это уже порядком поднадоело, – прерывает он её. – Позволь-ка, я сам о тебе позабочусь.

Он подхватывает её правую ногу под коленом, и Катарина чуть было не падает, вовремя успевая ухватиться за алюминиевую ручку-держатель, торчащую из стены над полками с парфюмерией. Он ставит её ногу на бортик ванной и, набрав в свою ладонь воды, несколько раз обмывает измученную промежность, а затем наконец-то выключает воду. Сразу становится тихо и холодно. Катарина боится дышать, боится пошевелиться. Её кожа покрылась мурашками, а ноги дрожат и от страха, и от физического напряжения одновременно. Тем временем Лоренц с видом бывалого специалиста дёргает за синий язычок на обёртке тампона, заставляя ту распасться на две части. Точным и молниеносным движением он вводит тампон в девушку, подталкивая его палцем, заставляя войти на необходимую глубину. Не давая жертве опомниться, он подныривает под удерживаемое на весу бедро и утыкается лицом в трепещущую промежность. Отодвинув голубоватую нитку тампона в сторону, он долго вдыхает, глубоко и шумно.

– Расплата за первородный грех сурова, и вы, наследницы Евы, первой грешницы, лишившей Рая и Адама, и всех его будущих потомков, обречены не земные страдания… От родовых мук ты оградила себя стенами монастыря, но ничто, кроме старости или болезни – о нет, ничего из этого я тебе не желаю – не избавит тебя от ежемесячного проклятья. Левит строго-настрого запрещает нам касаться женщин в их нечистом состоянии*, но что могли они знать, полудикие обитатели бесплодного Синая… Разве могли хоть что-то?**

Пока Лоренц разглагольствует, выпуская слова прямо во влажные складки нежной плоти, Катарина молчит. Она думает, что тем, что пережила сегодня, она уже искупила не только все свои грехи, но и прегрешения всех на свете женщин. Должно быть, даже висеть на кресте не так страшно, как корячиться здесь, в ванной епископа, нависая неприкрытой наготой прямо над его лицом.

Утомлённый собственным пустословием, Лоренц очень скоро находит своему языку иное применение. Крепко поддерживая безропотную жертву за ягодицу одной рукой и за бедро – второй, он вылизывает её промежность так чётко и умело, что не оставляет жертве выбора: спустя пару минут оральных пыток, через ненависть, нежелание и унижение она содрогается в оргазме, выпуская из груди несколько заливистых вздохов, больше напоминающих рыдания.

Наконец удовлетворив свой звериный интерес, Лоренц вручает Катарине полотенце и велит отправляться в постель, что ждёт её в ближайшей комнате. Он не обманул – справа от ванной из тёмного коридора дверь ведёт в спальню: свежая постель оказывается уже разостланной, а на прикроватной тумбочке Катарина находит так кстати пришедшийся графин с водой и вазу с фруктами, сладостями и цукатами. Она и забыла, как давно не ела и не пила, а утолив первичный голод и жажду и откинувшись на мягкие подушки, она вдруг вспомнила, что более суток уже не спала. Из ванной раздаётся шум воды – на этот раз Лоренц там один. Ожидая его скорого визита, ёжась от тошнотворных предвкушений, девушка всё же оказывается не в силах противостоять усталости и очень скоро отдаётся сну.

***

Когда она проснулась, циферблат на стене показывал четвёртый час ночи. Рядом никого не было. На стуле в комнате она обнаружила одежду, в которой пришла – вся она, включая даже чулки, была постирана и высушена. Не рискуя медлить, она быстро облачилась и спустилась на первый этаж. Лоренца нигде не было видно. Кинувшись к двери и обнаружив ту незапертой, сестра выбралась наружу, залезла в незапертый же мерседес, завела мотор и направилась домой. Стены женского монастыря святой Елизаветы манили её ощущением самого настоящего дома, и для неё той ночью не было в целом свете ничего милее них. Встретив саму аббатису, готовящуюся в столь ранний час к утренней молитве, Катарина растерялась. Двое суток прошло с тех пор, как она последний раз видела матушку настоятельницу. Но та лишь мягко и как-то сочувственно ей кивнула и взглядом указала на лестницу. Катарина поняла всё без слов – матушка прочла её страх. Неужели то, что довелось пережить сестре, так сильно её изменило? Судя по реакции аббатисы Марии – так оно и есть.

Уже в келье, сбросив ненавистные одежды и зарывшись голым дрожащим телом в ситцевый пододеяльник, она получила сообщение на телефон. Кто мог побеспокоить её в такое время? Неужто снова он? Но она ошиблась: на экране высветилось лишь автоматическое сообщение мобильного банка, оповещающее о том, что скудный счёт дебетовой карточки, на которую сестра Катарина получает своё жалование за работу в пресс-центре епископата, только что был пополнен неизвестным отправителем на тысячу евро. Уткнувшись лицом в тощую подушку, глушащую рваные рыданья, Катарина забылась болезненным сном, полным кошмаров.

***

Следующие двое суток принесли Катарине столько успокоения, сколько она уже и не надеялась получить в этой жизни. Заглушая боль физическую таблетками, она лечила боль душевную молитвами, исправно посещая все коллективные и не пренебрегая индивидуальными. Питаясь скромно, она усмиряла тело, работая в саду – приводила мысли в порядок, а редкие свободные часы проводила в монастырской библиотеке, углубляясь в изучение наследия таинственного Диппеля. Наутро третьего дня она набралась смелости и набрала номер телефона. Профессор Гессле был вежлив и, кажется, даже заинтересовался её изысканиями. По крайней мере, результатом телефонной беседы стало приглашение лично встретиться с профессором на его родной краеведческой кафедре. Собрав книжки и собственные записи в объёмную сумку, одевшись как можно скромнее и опрятнее, начистив позолоченное распятие и цепь до блеска, сестра без проблем выпросила у матушки дозволения отлучиться и отправилась в Мюнхен. Её ждал долгий путь, и по пути она мысленно репетировала речь, с которой выступит перед профессором. Были у неё и свои догадки, и свои предположения, но то, чего ей не хватало – это мнения эксперта. Его-то она и надеялась получить от именитого учёного.

Встреча заняла, ни много ни мало, более трёх часов. Она была столь же содержательной, сколь и обескураживающей. Профессор попросил сестру одолжить ему рюккерсдорфские книги для изучения, и та согласилась, выдвинув условием тайность их встречи и всего, с нею связанного. Профессор спорить не стал – мысли, которые он разделил с девушкой, были слишком тяжки, и секретность в данном деле стала не столько капризом, сколько вопросом безопасности.

Немного обрадованная, немного обеспокоенная, но очень голодная и уставшая, сестра, уже налегке, покидает стены университета. Солнце близится к закату, и, перекусив дёнером и газировкой из фургончика с турецким фастфудом, она, не теряя времени, трогается в обратный путь.

До Аугсбурга добирается уже затемно. Припарковав машину в паре кварталов от нужного места, она там же, в тёмном салоне, сбрасывает клерикальную верхнюю одежду и остаётся в безликом трикотажном свитерке и свободного кроя брюках старомодного морского фасона “клёш от бедра”. Не крикливо: как раз подойдёт, чтобы затеряться в толпе. Прогулявшись до бара пешком, она смело заваливает внутрь. Штеффи уже ждёт. Завидев Катарину, она орёт бармену через стойку: “Видишь вот эту проходимку? За моё бухло платит она!”. Едва приблизившись к стойке и заняв пустующий стул, Катарина кладёт на гладкую поверхность новенькую пятидесятиевровую бумажку – только что из банкомата. Глаза у Штеффи загораются, и она тушит пожар очередным шотом какого-то грязно-бурого пойла.

– Твоё здоровье, монашка, – с грохотом ставит она пустую стопку рядом с купюрой. – Я когда твоё смс получила, чуть не поперхнулась. Неужели, думаю, по кулаку моему соскучилась, тварюга? Ну, говори, зачем позвала: поиздеваться или же похвастаться? Смотрю, твой трахаль… покровитель и финансово тебя не обижает…

Она бы болтала ещё долго – алкоголь развязал ей язык, а обида до сих пор не даёт душе покоя, но Катарина одной фразой ставит бывшую подругу в затруднительное положение:

– Мне нужна твоя помощь.

– Чего-о, – у той аж глаза округлились от таких новостей.

– Я хочу докопаться, что у них там творится, в этом Рюккерсдорфе, но одной мне не справиться. Понимаешь, на меня все смотрят, я под прицелом, а ты – тень, тебя вроде как и нет…

– Ты нарываешься, крошка, ох нарываешься, – заметив, как ладони Штеффи сжимаются в кулаки, а губы её начинают дрожать, Катарина вдруг бережно кладёт свою руку ей на колено.

– Не волнуйся, я не ради тебя это делаю – на тебя мне плевать. И не ради Александра – его уже не вернёшь. А ради ещё одного ребёнка, которого пока ещё можно спасти.

Комментарий к 9. Двойная игра

* 19. Когда у женщины бывает обычное кровотечение, она нечиста семь дней, и всякий, кто коснется ее, станет нечист до вечера. 20. Все, на что она ляжет или сядет во время месячных, станет нечисто. 21. Любой, кто прикоснется к ее постели, пусть выстирает одежду и вымоется сам, и будет нечист до вечера. 22. Любой, кто прикоснется к тому, на чем она сидела, пусть выстирает одежду и вымоется сам, он будет нечист до вечера. 23. Если кто-нибудь прикоснется к тому, на чем она сидела – постель ли это или просто сидение, он станет нечист до вечера. 24. Если с ней ляжет мужчина, ее истечение осквернит и его. Он будет нечист семь дней. Любая постель, на которую он ляжет, станет нечиста.

(Книга Левит 15:19-24)

** /Господь сказал Моисею и Аарону/

Bидимо, ветхозаветные пророки для Лоренца не авторитетны.

========== 10. Макабр ==========

Катарину терзает иррациональный, первобытный страх. Страх за свою участь, за результаты расследования, даже за Штеффи. Но они уже всё решили, и сейчас, сидя в своём автомобиле на опушке леса, она под аккомпанемент грозящегося выпрыгнуть из груди сердца наблюдает, как алый солнечный диск опускается за верхушки деревьев, и тихие предместья Рюккерсдорфа погружаются во тьму. Подумать только, на что способно солнце! При свете его лучей места эти выглядят чудесными угодьями: тихие лесные просёлки, перечёркнутые полузаросшими тропами, аккуратные постройки старинного поселения, зелёные луга и цветущие фруктовые сады – просто готовые декорации к сказочной кинокартине. Когда же место дневного светила занимают светила ночные – луна и звёзды – те же пейзажи начинают напоминать декорации к фильму ужасов. Лес наполняется невнятными шорохами, заставляющими вспоминать сразу все известные сказания об оборотнях, лесных ведьмах и прочей нечисти, да и само селение погружается в сонный омут: жители сидят по домам, фонарей на улицах почти нет, и только старинная церковь – самое высокое строение в деревне – мрачно выступает на фоне тёмного звёздного небосвода в нетусклом свете неполной расплывчатой луны. Сестра невольно вспоминает и о сегодняшней дате: на календаре тридцатое апреля, Вальпургиева ночь. Ночь, когда вся нечисть вылезает из укрытий, чтобы приветствовать своего повелителя безумными плясками и жертвоприношениями. Леса озаряются всполохами жертвенных кострищ, и горе путнику, заблудившемуся или решившему срезать путь – оказавшись невольным гостем на весеннем шабаше, ждёт его одна лишь участь: участь жертвы. А что, если путница – монахиня? Ей не только головы не сносить, но и душу не уберечь: души слуг Господних у слуг Сатаны на вес золота, и уж те не упустят возможности преподнести своему мастеру поистине дорогой подарок. Катарина уже почти отчётливо видит себя обнажённой, входящей в лес в сопровождении чёрного говорящего козла, заставившего её подписать кровью договор о передаче собственной души в его вечное распоряжение. В лесной чаще, на вытоптанной сотнями ног и копыт поляне, окружённой высоченными голыми деревьями, она видит их. Десятки голых женщин пляшут вокруг алого кострища; постепенно их ноги перестают касаться земли, и, одна, за другой, женщины уносятся ввысь, нарезая круги по воздуху, окрикивая оставшихся внизу товарок. Бывшая монахиня задирает голову, любуясь действием, и сама не замечает, как воспаряет над поляной, подбадриваемая таким знакомым и уже почти понятным козлиным блеяньем. Отбрасывая мрачные суеверные фантазии, которые при такой-то обстановке сами собой лезут в голову, Катарина встряхивает головой и поднимает глаза к луне. Луна окружена дымкой – если верить народным приметам, то это к похолоданию. А если верить приметам бывалых садоводов, то заморозки, вдарившие в первых числах мая, моментально перебьют цветения всех плодовых и ягодных деревьев, оставив те без завязок, а крестьян – без урожая. Решив, что уже достаточно стемнело и можно отправляться в путь, не опасаясь быть издали замеченной кем-то из припозднившихся местных жителей, Катарина покидает автомобиль.

Она обходит его кругом, затем выбегает на ближайшую дорогу – она завела машину так глубоко в посадки, насколько это позволила лесная растительность, и теперь чёрный мерседес со стороны дороги почти не виден. Но это лишь под покровом ночи – а что, если она не вернётся до рассвета? Что, если случайный грибник заприметит её транспорт и поднимет караул: незнакомые машины в здешних местах, несомненно, повод для беспокойства. Нарвав крупных веток с ближайших кустов дикой малины и изрядно перецарапав ладони, девушка обкладывает ветвями дверцы и капот своего железного коня. Что и говорить, маскировочка – так себе. Больше для самоутешения. Решив, что никаким иным образом на ситуацию она повлиять не может, Катарина пересекает дорогу и уверенно движется в глубь посадок. Глубь – это громко сказано. Она достаточно хорошо изучила местность по снимкам со спутника, и знает, что напрямую через пролесок до деревни всего-то чуть более трёх километров ходу. Главное – не сбиться с пути и не отправиться блуждать вдоль дороги вместо того, чтобы идти строго перпендикулярно, с каждым шагом удаляясь от неё и приближаясь к восточным чертогам Рюккерсдорфа. Церковь строили давно, ещё по всем канонам, с алтарём, смотрящим на Восток, и само здание, по старой традиции, возвели ближе к самой восточной точке поселения. Конечно, между лесом и церковью располагаются несколько жилых домов с обширными хозяйствами, но о том, как ей преодолеть их, сестра подумает позже. Сперва ей нужно пересечь лесополосу и встретиться со Штеффи. Ехать вместе они не рискнули – вдруг наткнулись бы на знакомых ещё в городе? Теперь остаётся только ждать. Только бы напарница не подвела!

Катарина достаёт фонарик и компас. Бегло взглянув на мобильник, она прячет его в карман – сети всё равно пока нет. Освещая себе путь, она направляет луч фонаря строго под ноги, подсознательно опасаясь шуровать им по сторонам – мало ли, чего доведётся выловить из тьмы ночной глуши? Но для щекотки нервов ей хватает и звуков: кроме естественных тресков сучков под ногами, её окружают крики ночных птиц, трепыхания крыльев ночных мотыльков, то и дело проскакивающих прямо перед глазами, скрипы старых сухих стволов. Ещё бы филин заухал – и тогда она точно потеряет остатки самообладания и пустится в бегство, позабыв и о стрелке компаса и вообще обо всём на свете. На сестре старые потёртые джинсы – из числа тех, что не жалко будет и выбросить, неприметная тёмная водолазка, ладно облегающая тонкий стан и уже успевшая нахватать репьёв на длинные рукава, поверх водолазки – лёгкая куртка-бомбер с двумя глубокими внешними карманами на молниях и одним внутренним, на ногах – удобные кроссовки, в которых она когда-то занималась утренними пробежками, пока окончательно не рассталась с привычками мирской жизни. На голове косынка, завязанная на манер банданы: сестра рассудила, что блуждать по лесам, кишащим жуками, слизнями и прочей гадостью с непокрытой головой – не самая удачная идея. Монашеский наряд, а также запасной комплект светского одеяния ждут её в машине. На дело она идёт налегке: всё самое необходимое рассовано по карманам, и сумку она не брала, чтобы та не стесняла движений.

Около двадцати минут прошло, прежде чем стена деревьев перед глазами зарябила просветами. Выбравшись на опушку, сестра упирается руками о колени и часто дышит: вряд ли она так сильно запыхалась, пробираясь сквозь чащу, скорее всего неугомонное сердце пустилось в пляс под впечатлением от опасной прогулки. От ближайших жилых участков опушку отделяет просёлочная дорога – далеко не такая заросшая, как та, по которой добиралась она сама. Со Штеффи они договорились встретиться здесь, но пока её нигде не видно. Она должна подъехать на попутке, но точное время угадать невозможно, а просто стоять и ждать Катарине не позволяют нервишки. Снова проверив мобильник и обнаружив значок приёма сети показывающим целых два деления, она набирает сообщение и направляется к своей главной цели – к церкви.

В домах, встречающихся на её пути, горит свет, и сестра не решается идти напролом через огороды – взяв путь в обход, она очень скоро убеждается в верности своего решения. Собаки. Как она могла не подумать о собаках? Заслышав шаги, учуяв чужака, цепные псы срываются на дружный лай, и от испуга сестра падает на землю, утыкаясь в свежую траву чуть ли не самым носом. Ей уже мерещится, как стая необузданных псов настигает её, окружает и рвёт на части. С их клыков капает кровавая пена, и содрав одежду, волкодавы приступают к трапезе. Сегодня у них на ужин белая человеческая плоть… Снова фантазии – если так пойдёт и дальше, то до утра она может и не дожить: умрёт от разрыва сердца. Конечно, псы на цепях, и им ничего больше не остаётся, кроме как лаять. Убедившись, что хозяева никак не реагируют на истерику своих сторожевых питомцев, Катарина поднимается в полный рост и перебежками, от дерева к дереву, от забора к забору, преодолевает необходимое расстояние. Лай остаётся позади, а впереди – лишь церковь. Тыльная сторона – именно та, что ей и нужна. Подобравшись к служебному входу, монахиня достаёт из внутреннего кармана куртки небольшую связку отмычек и приступает к работе. Давненько уже она не практиковала взломы, но навык, наработанный в годы лихой юности, как оказалось, никуда не делся: даже при полностью отключенной голове руки помнят своё дело, и после нескольких минут лязганья и возни, старый врезной замóк издаёт приветственный щелчок. Сестра шмыгает внутрь здания и тут же запирается изнутри. Отойдя от двери на пару шагов, она останавливается и прислушивается. Тишина: ни скрипа, ни потрескивания свечей. Приглядывается: ни тени, ни света, даже дежурная люстра в молельном зале сегодня не горит. Значит, она всё правильно просчитала.