Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

– Отец Кристоф, простите, я не хотела Вас напугать.

– Сестра Катарина, – он мнётся, держа в одной руке пожухлый букет мимоз, а во второй – пылевую тряпку. Будто отгоняя наваждение, он встряхивает кудрявой головой, спешно, суетливо избавляется от мусора, отправляя его в корзину в углу, и протирает руки влажной салфеткой, пачку которых достаёт из кармана брюк. Дотошный мальчик. – Не ждал Вас сегодня, уже поздно, думал, вы приедете завтра…

– Получилось как получилось, отец Кристоф.

Шнайдер, будто заторможенный, переминается с ноги на ногу. Его мысли отчётливо читаются на его лице: “И что мне теперь делать? Куда её девать? Как неудобно…”. Своей нерешительностью он даёт сестре карт-бланш.

– Вижу, Вы устали, да и я вымоталась. Ещё утром работала в монастыре, потом долгий путь до Нойхауса, и вот теперь я у Вас… Давайте не будем мучить друг друга. Если Вы не против, я останусь на ночь, а детали предстоящей пресс-конференции мы обсудим утром.

– На ночь? – Кристофу плохо удаётся скрыть ошарашенность. – Да-да, конечно, в моём доме есть пустая комнатка, но там не прибрано…

– Не стоит, отец. Мы с сёстрами часто путешествуем с миссиями и привыкли ночевать в церквях. Где мне только не доводилось останавливаться! Самым необычным местом была маленькая деревушка на юге Словакии, где, по приданию, водились привидения! – она сочиняет на ходу, искусно изображая заливистый смех. Как бы между прочим она возвращается к сути дела: – В вашей церкви ведь есть комнатка для гостей, да? Я непритязательна, просто укажите дорогу.

Кажется, Шнайдеру становится легче. По крайней мере его приподнятые до сего момента плечи легко опускаются, а сжатые в нить губы чуть расслабляются.

Он жестом приглашает монахиню следовать за ним. Покинув молельный зал, они проходят трапезную, некий закуток с оргтехникой – видимо, приходской офис, и затем – служебное помещение пастора. Здесь отец Кристоф облачается перед службой, настраивается на проповеди, в общем – уединяется. С тыльной стороны церкви есть ещё одна дверь – прихожане ею не пользуются, и большую часть дня она заперта. Слева от запасной двери и наверх, и вниз ведёт дубовая лестница. С улицы церковь действительно выглядит достаточно высокой, однако, находясь в молельном зале, обыватель вряд ли догадается, где именно в помещении обустроен проход на второй этаж. Преодолев дюжину скрипучих ступеней, двое оказываются наверху. Здесь есть электричество, но вот малюсенькие окошки вдоль стен настолько грязны, что вряд ли способны пропустить достаточное количество света даже в самый солнечный день. Сестра едва поспевает за следующим по длинному тёмному коридору отцом Кристофом – ещё бы, такие ноги, разве за ними угонишься… Из коридора ведут всего четыре двери – как выяснилось, церквушка эта не так мала, как кажется. Одна из дверей опечатана клейкими жёлтыми лентами с полицейскими метками.

– Что это? – сестра останавливается напротив, с увлечением разглядывая странную дверь.

– Это комната отца Майера. Он здесь не жил, но часто оставался днём и на ночь, чтобы поработать. Что-то вроде его кабинета. Эта комната служила ему своеобразным местечком для уединения более двадцати лет. Когда отец пропал, полиция её опечатала. А здесь у нас архив – так, ничего интересного, коллекция сборников деревенских преданий, – Шнайдер небрежно указывает на запертую на висячий замок дверь напротив, – а далее по коридору – две гостевые комнаты. Выбирайте любую. Правда, на дверях нет замков, но будьте уверены – пока Вы здесь, никто не посмеет Вас потревожить.

Шнайдер произносит последнюю фразу с какой-то нескрываемой патетикой. Да, он любит свой проход и хочет, чтобы случайная гостья прониклась тем же чувством.

– Замечательно, отец, – отзывается сестра, распахивая дверь справа и щёлкая выключателем на стене. В комнатке нет окна, зато есть кровать, застеленная плотным тканным покрывалом. Наверняка, пыльным. Однако, если его скинуть, то бельё под ним может оказаться вполне себе свежим.

– Санузел у нас в подвале – от запасного выхода та же лестница ведёт вниз. Я оставлю свет включённым на всю ночь. – Кажется, Шнайдер потихоньку вживается в роль радушного хозяина. – В комнате есть розетка, если Вам надо. Интернета нет, но…

– Мне ничего не нужно, отец, всё и так замечательно. Скажите только, где бы в вашей милой деревушке я могла поужинать?

Шнайдер не ожидал такого вопроса. Хотя, собственно говоря, почему? Она долго до него добиралась, наверняка устала. Он вспоминает недавнюю беседу с одним из местных жителей и, не долго думая, приглашает монахиню прогуляться. До заведения Гюнтера всего минут десять пешим ходом, а готовят там замечательно. Да и на пиво никто не жалуется.

В кабаке шумно: рабочий люд ловит последние часы свободного времени перед тем, как отправиться отсыпаться перед очередной сменой. На вошедшего настоятеля взирают с удивлением, на сопровождающую его девушку в монашеском одеянии – и вовсе, разинув рты. Люд здесь простой, этикету не обученный. Заняв один из свободных столиков в центре, гостям не долго проходится ждать официантку. Одна из работниц – младшая дочь Гюнтера, тут же поспевает, чтобы принять заказ. Сперва на столе появляется пиво – тёмное, имбирное, свежайшее, и, чёрт возьми, крепкое, а уже через двадцать минут – картофельные оладьи и овощное рагу. Сестра выжидающе следит за Шнайдером, за тем, как тот поглощает напиток; не забывает отхлёбывать и сама. Кажется, неформальный контакт худо-бедно установлен, и она, как бы невзначай, возвращается к единственной по-настоящему интересующей её теме.

– Скажите, отец, а что там, за этой дверью с лентами? Вы там были? Интересно же… – она изображает невинное любопытство, не напирая на не слишком-то разговорчивого собеседника, но и не позволяя ему соскочить с темы.

– Когда отец Майер пропал, то есть, я не обнаружил его дома, я обратился в полицию. Они приехали сразу же, опечатали его дом, а также эту его комнатку в церкви. Сам я заглянул туда лишь мельком – кажется, ничего интересного. Бумаги какие-то, старый хлам…

– А как же полиция? Они проводили обыск? Ну, как в сериалах показывают? – не успокаивается Катарина.

– Обыск? Да нет… Заглянули, буквально зашли и вышли, да и опечатали дверь.

– И что же, Вам никогда не хотелось туда проникнуть? А вдруг… – она осекается, не позволяя себе взболтнуть лишнего.

– Ну что там может быт интересного? Я на второй этаж вообще почти не захожу. Всё, что мне нужно для работы, находится внизу, а гости у нас бывают нечасто…

Отец Кристоф выглядит захмелевшим, но это не значит, что с опьянением к нему пришла глупость. Сестра решает, что всё, что ей надо было выведать от него, она выведала. Людей вокруг становится всё меньше – уже поздний вечер, и Шнайдер думает, что сестре тоже пора отдохнуть, да и ему самому…

– Вам понравилась еда, отец настоятель? А Вашей спутнице? – грузный Гюнтер возникает у их столика так неожиданно, что не удивиться такой прыти при таких габаритах невозможно.

– Замечательная кухня, Гюнтер, и пиво тоже. Всё как обычно на высоте. И особое спасибо за постное меню. Кстати, это сестра Катарина, онa приехала из Аугсбурга по долгу службы.

Шнайдер встаёт из-за стола и извлекает из заднего кармана брюк бумажник.

– Очень приятно, сестра, мы рады видеть людей Божьих в наших краях. Оставьте! – владелец почти грубо одёргивает Шнайдера. – Ваш ужин за счёт заведения. К таким гостям у нас всегда особое отношение.

Гюнтер расшаркивается так, будто перед ним сейчас стоит сам Папа Римский.

Лишь пожав плечами, Шнайдер и Катарина направляются к выходу из заведения, ещё раз поблагодарив владельца за сердечный приём. Вдруг Кристоф останавливается и доверительным полутоном спрашивает у того:

– Скажите, Гюнтер, во время нашей последней беседы Вы упомянули некоего Александра. Кто же это такой?

Услышав знакомое имя, Катарина ощущает жар на щеках, её сердце бьётся где-то в горле, а дыхание перехватывает… Неужели…

– Ах, оставьте, отец. Была у нас тут история – несчастный случай, да власти округа весь Рюккерсдорф на уши поставили. Настрадались мы тогда. Больше всех под опалу попал старый Майер, вечно ему не везло… Но то давно было, ещё до Вашего появления в наших краях. Забудьте. Сегодня Вы – наше будущее. Уповаем на Вас, отец Кристоф.

Отвесив последний почтительный кивок монахине, Гюнтер спешит вернуться на кухню, а гости, наконец, выходят на улицу. Апрельская ночь свежа и прекрасна. Шнайдер провожает сестру, попутно поведав ей историю о том, что издавна местная церковь носила имя святого Николая, но позже стала называться просто Рюккерсдорфской, а от святого покровителя остался лишь образ справа от центрального входа, прямо над коробочкой для пожертвований. Ну надо же о чём-то говорить, не молча же идти. Катарина участливо кивает, но мысли её заняты совсем другим. Неужели ей удастся напасть на след? Пролить хоть толику света на старую тёмную историю? Сегодня или никогда – второго шанса у неё может и не быть. Попрощавшись с сестрой у церкви, Шнайдер отправляется домой, а Катарина, убедившись, что он не вернётся, уже бежит наверх, к заветной двери, опутанной липкими жёлтыми лентами.

***

Аккуратно подцепив краешек самой длинной ленты – той, что прикрывает вертикальную щель между дверью и косяком, Катарина отклеивает её с одной стороны, стараясь не порвать. Следом идут ещё две, покороче – горизонтальные ленты у верхнего и нижнего краёв двери. Остальные же носят чисто декоративный характер и помех проникновению не составляют. Клей кажется достаточно стойким – сестра надеется, что потом ей удастся приклеить ленты на место, скрыв следы своего пребывания в секретной комнатке. Какая удача – дверь оказывается не заперта на ключ: на ней, как и на дверях обеих гостевых комнат, вообще нет замка. Катарина проникает внутрь, плотно прикрыв дверь за собой.

Включать свет она не решается и пользуется фонариком мобильника. Стол в центре комнаты завален пожухлыми бумагами – какие-то счета, накладные – наверняка, старая документация прихода. Под столом обнаруживается низенькая тумбочка с тремя выдвижными ящичками. И они оказываются заперты. Но символические замки, используемые в производстве подобного рода мебели – слабая преграда для бывшей воровки. Катарина снимает одну из шпилек, удерживающих её головной убор, и, немного покопавшись, вскрывает первый из них. Еле слышный щелчок – и дрожащая рука уже тянется к пыльной ручке. Внутри снова бумаги, но на этот раз – фотографии. Много-много фото людей. Обладая профессиональной памятью на лица, Катарина узнаёт в некоторых из них тех, кого встречала сегодня в заведении Гюнтера. Да, здесь что-то вроде фотохроники массовых торжеств. Расположив мобильник на краешке стола, она терпеливо перебирает одно изображение за другим. Какие-то собрания, хороводы, концерты что ли, одним словом – групповые фото. Возможно, картинки с мероприятий, проводимых под эгидой церкви. Для отчёта о проделанной работе или вроде того. Десятки фото разных лет, но ни одного относительно свежего.

Очередная фотография заставляет сестру вздрогнуть всем телом – пачка карточек выскальзывает из её рук и разлетается по полу. На то, чтобы собрать их все в условиях почти кромешной темноты, уходит время. Убедившись, что ни одно фото не осталось валяться под ногами, не забилось под стол или не затерялось в тёмном углу, Катарина спешно запихивает их обратно в ящик, оставив себе при этом несколько экземпляров. Разглядеть детали не удаётся, но она уверена – на фото Александр. Конечно, когда она в последний раз видела его, он был совсем ещё ребёнком, а на этих изображениях он уже слегка подросший, но не узнать его светлую головку и круглую веснушчатую физиономию она не могла. Это лицо снится ей в кошмарах. Спасибо, Штефи. Два нижних ящика оказываются пусты, и защёлкнув все замки тем же способом, каким они были открыты, Катарина торопится покинуть комнату.

Шесть фото – все, что она сумела выловить из общего вороха, и те, что нужны именно ей, отправляются за резинку чулка. Да, чулки – очень функциональная вещь. Никакого эротического подтекста – только практичность. За липкими силиконовыми резинками, прикрытыми с внешней стороны широкой полосой плотного кружева, можно спрятать что угодно: деньги, телефон, наркотики, нож… Тонкую стопку фото тоже можно. Засунув мобильник в карман одеяния и освободив руки, Катарина старательно приклеивает жёлтые ленты обратно, разглаживая дрожащими пальцами каждую складочку, прижимая образовавшиеся пузырики ногтями, надавливая плотно, пока ленты не схватываются почти также надёжно, как держались изначально.

Нужно немедленно просмотреть добытые картинки – но в её комнатке всего одна лампочка, тусклая, казённая, а здесь, в коридоре второго этажа, и вовсе могильный полумрак. Катарина решает спуститься в подвал – если Шнайдер не обманул, то там должно быть светло. Однако до подвала она не доходит: оказавшись на первом этаже, возле служебной двери, она буквально слепнет от резанувшей по глазам полосы яркого жёлтого света. Разобравшись, что к чему, она понимает: там, за трапезной, в молельном зале – светло. Там же огромная люстра под потолком, которая никогда не выключается, да и некоторые свечи наверняка ещё не догорели. Отринув меры предосторожности, сестра несмышлёным мотыльком спешит на свет. Оказавшись в просторном помещении, она, не долго думая, задирает рясу и надетую под ней юбку, ставит левую ногу на одну из скамеек и достаёт из-под резинки чулка фото. Александр в кругу людей. И это не фигура речи – люди будто окружают его, берут в кольцо. То ли нападая, то ли, напротив, уберегая от чего-то. Но то, каким образом человеческие фигуры размещены на фото, кажется неестественным. Ещё более неестественным кажется лицо Александра – испуганное, полное непонимания. Мордашка загнанного зверька. Катарина настолько увлечена анализом увиденного, что её тонкий слух упускает момент, когда в зале, со стороны центрального входа, раздаются шаги.

– Сестра Катарина? Что Вы здесь делаете?

Это Шнайдер. Стоит в проходе между двумя рядами скамей и смотрит прямо на неё распахнутыми от растерянности глазами. Есть от чего растеряться – монахиня предстаёт его взору с задранным подолом, а ножка в белом кружевном чулке непринуждённо покоится на одной из скамеек. Силясь не выдать себя, сестра осторожно просовывает стопку фото левой рукой обратно под резинку – с внешней стороны бедра, которая Шнайдеру не видна. И она не торопится опускать ногу или хотя бы одёргивать юбку.

– Отец Кристоф? Что Вы здесь делаете? – отзеркаливает сестра. Лучшая оборона – это нападение. – Я, кажется, занозу подцепила, наверное за ужином – скамьи-то деревянные. Всё не могу её разглядеть, а яркий свет, похоже, только здесь…

Она с показным равнодушием осматривает собственную ногу, поглаживая её пальцами, будто бы прощупывая на предмет настоящей занозы. Она не смотрит на Кристофа, но боковым зрением улавливает, что тот продолжает стоять, как вкопанный; он всё ещё пялится на неё.

– Кхм-кхм, – наигранно громко покашливает она, не прекращая гладить выставленную вперёд тонкую ножку. О да, лучшая оборона – это нападение.

– Пиджак оставил, в нём телефон, пришлось вернуться, спокойной ночи, – Шнайдер бурчит нечто несвязное, хватает пиджак, действительно оставленный им на скамье одного из последних рядов, и несётся прочь.

Добежав до дома, он сходу налетает на кухонный шкафчик, будто варвар, выкидывая с полок пачки с чаем и коробки с печеньем – в сторону летит всё, пока, наконец, он не добирается до того, что искал. Плацебо, которое работает – так, кажется, называет это Пауль? Крышка слетает с тёмного стеклянного пузырька, и по кухне тут же распространяется едкий алкогольно-травяной запах сердечных капель. Шнайдер вливает в рот полпузырька, крепко морщится, запивает глотком воды. Кажется, помогло. Нет, он не может позволить, чтобы оно вернулось. Только не сейчас, когда всё так хорошо складывается. Шнайдер плюхается на стул и, сложив руки в замок, с силой жмёт себе на грудь, будто бы надеясь если не утихомирить взбесившееся сердце, то хотя бы удержать его внутри. Вслед за ладонями он также плотно сжимает вместе и колени.

Уже сидя в гостевой комнатке, сестра Катарина бессмысленным взглядом вновь и вновь скользит по раздобытым картинкам. Но внимание её уже не с мальчиком на фото. Она не видела, как он на неё смотрел. Тот, что чуть не застукал её. Или застукал, но виду не подал? Навряд ли. Чуть не попалась. Чуть не испортила всё. Но нет, она не видела, как он на неё смотрел. Но, чёрт побери, она это чувствовала. Чувствовала огонь. Он поджигал её своим взглядом. На неё уже года четыре как вообще не смотрят. Серое одеяние и тяжёлый крест на длинной цепочке делают её столь же заметной, сколь и невидимой. Но вот именно так на неё не смотрел никто и никогда.

========== 4. Солидарность ==========

Проводив гостей мероприятия, отец Кристоф запирает двери церкви и спешит в ризницу.

День выдался жарким, а венчание – длительным и волнительным. Всё-таки, это его первое самостоятельное венчание, к тому же решение о его проведении далось ему с трудом. В пост не принято венчать, но молодые – местная пара с длительной историей совместного проживания, на протяжении нескольких дней буквально ходили за ним по пятам, умоляя провести обряд, не дожидаясь Пасхи: женщина на сносях, и, хотя сожительство в блуде до сего момента обоих ни капли не смущало, узнав о скором пополнении, влюблённые, подстрекаемые увещеваниями старших родственников, устремились в церковь. Растроганный таким внезапным стремлением пары узаконить свои отношения в лоне Церкви, а также неслабо замученный бесконечными визитами тётушек и бабушек невесты, истово переживающих за моральный облик своей кровинушки, Шнайдер пошёл на уступку, выставив при этом непременным условием следование наказу: в церковный пост любые торжества непозволительны. Молодые очень расстроились, ведь им так хотелось буфета под отрытым небом, плясок до утра и, непременно, профессионального фотографа; местные пропойцы расстроились ещё пуще – в Рюккерсдорфе свадьбы и похороны справляют всей деревней, а в этот раз халявного угощения им не достанется. Никаких особых приготовлении церемония не требовала: как выяснилось, даже платье невеста приобрела заранее и оттого волновалась, что каждая неделя промедления сокращает её шансы влезть в нужный размер в день венчания. Наблюдать событие явилось чуть ли не всё сообщество: увидев переполненный молельный зал, Шнайдер от души растрогался вновь. Нарядные детишки разбрасывали по помещению соцветия ранней сирени, чувствительные дамы, скрываясь, утирали слёзы умиления, время от времени поглядывая в зеркальца своих пудрениц: не потекла ли тушь? А когда под звуки недавно настроенного органа фрау Мюллер в дверях церкви, под руку с престарелым отцом, появилась сама невеста в узком белом платье, воздушной фате и действительно кажущихся хрустальными туфельках, заблестели и глаза ожидающего подле алтаря жениха. Ещё немного, и зарыдал бы сам Шнайдер. Усилием воли отринув сантименты и собравшись с мыслями, он провёл-таки церемонию по канону, чётко и безукоризненно. Уже обручённые, молодые произнесли традиционную клятву воспитывать готовое к скорому появлению на свет дитя в согласии с учением Христа, и даже от себя добавили, что будут рады крестить первенца здесь же, в Рюккерсдорфской церкви, а если будет мальчик – то назовут его в честь отца настоятеля: Кристофом. В тот момент Шнайдеру стало по-настоящему страшно, и про себя он вскользь даже взмолился: хоть бы родилась девочка!

Отец Кристоф с облегчением сбрасывает церемониальное одеяние, меняет рубашку на свежую и возвращается в молельный зал: пусть щедрые пожертвования и светлые впечатления об этом дне навевают воздушные мысли об отдыхе и праздности, но грязи гости нанесли с собой немало. Шнайдер хватается за метлу и принимается терпеливо очищать досчатый пол от цветов, салфеток, обёрток конфет и прочего мусора.

Около часа уходит на то, чтобы сгрести его весь в большие пластиковые пакеты, и, уже не на шутку уставший, Шнайдер опускается на чистый пол у алтаря, чтобы помолиться. Мысль о предполагаемом младенце, которому, возможно, не посчастливится носить его имя, никак не выходит у него из головы, и он уповает лишь на всесильную молитву, но думы вновь и вновь разбегаются в стороны, как тараканы при свете включенной лампочки.

С детства он ненавидел своё имя, но никогда не смел этого выказывать. Хотя Пауль и говорит, мол, чего ты, Шнай, святого Кристофа даже наш нюрнбергский земляк Дюрер гравировал. А что – не всё же ему зайцев-кроликов гравировать? То ещё утешение. А его покойная матушка, добрая, милая, самая любящая на свете мама, часто любила рассказывать, как ещё будучи совсем маленькой, нянчила резинового пупса, коих серийно выпускали в ФРГ, и пупса того, естественно, звали Кристофом. Рассказывала она, как сильно плакала, узнав, что Ватикан понизил день поминовения святого Христофора, как боялась, что святого и вовсе вычеркнут из святцев, и как ликовала, когда этого не произошло. Она рассказывала сыну, что Христофор – один из самых ранних святых, что сказания о его подвигах известны ещё чуть ли не с шестого века, и как это почётно – носить имя подвижника, перенесшего самого младенца Иисуса через бурный поток и принявшего крещения от него же! Всё бы ничего, но с матушкой многие были солидарны. Шнайдер вспоминает, как, будучи семинаристом, путешествовал по святым местам Португалии на летних каникулах и, недалеко от города Фатима, встретил необычную женщину, некую Феломену. Та, в свою очередь, яро чтила святого Януария и каждый год осуществляла паломничество в Неаполь, дабы приложиться к нетленным мощам. Кристоф тогда решил не спрашивать почтенную старицу, почему у святого Януария целых два набора мощей: тот, что в Неаполе, и тот, что постоянно “гастролирует”, время от времени оказывается выкраденным, но всегда непременно возвращается, не иначе как чудом Господним. Слишком вдохновенной казалась добрая португалка. А как восхищалась она его именем! “Святой Христофор Песьеглавец – да за такого покровителя ты родителей благодарить должен”. Насчёт своего отца Кристоф уверен не был – слишком рано тот почил, и воспоминаний о себе в детском мозгу почти не успел оставить, а вот матушку он готов был благодарить за всё, но только не за дикое имя. Песьеглавец – дичь какая. Говорят, на Востоке, то ли в России, то ли в Украине, про кинокефалов и по сей день книжки пишут и даже кино снимают. На Западе с такой ересью распрощались сразу после “Золотой легенды”, а восточные христиане, кажется, и сегодня молятся на иконы собакоголового в каких-то тайных сибирских скитах. Вообще, там, на Востоке, всё такое странное, такое дикое. А однажды, после слишком уж усердного причащения, один из сокурсников поведал Шнайдеру по большому секрету, что самое дикое, что есть на Востоке – это женщины. И всё же имя его, Шнайдера, подичее любой женщины будет. Ах, если бы ему была уготовлена судьба стать рок-звездой или иной какой знаменитостью, он бы с лёгкостью имя сменил, придумал бы себе звучное прозвище, и никто бы не счёл это оскорбительным. Но он священник – он мечтал об этом пути всю свою жизнь, о том же мечтала и его покойная матушка. К священникам принято обращаться по имени, и с этим приходится мириться. Как жаль, что матушка не дожила до того момента, как он принял сан и стал полноправно зваться Отцом Кристофом. Как счастлива она была бы, как горда. Патриотка родной Баварии, она даже съездила в Кёльнский собор, изменив таким образом, по её собственному мнению, родной архиепархии – но только в Кёльне есть статуя святого Кристофора. По поверию, статуя эта оберегает от внезапной смерти всякого, кто пришёл ей поклониться. Через два месяца после нехитрого паломничества мама умерла от неожиданного инсульта. С тех пор Кристоф уже по-настоящему ненавидит своё имя, лишь молитвою спасая душу от ненависти и к самому святому.

Погружённый в обрывочные думы, Шнайдер задремал прямо у алтаря, так и не сподобившись помолиться.

***

Сестра Катарина покидает монастырь. Она оповестила настоятельницу, что свой выходной намерена посвятить прогулкам по городу, прихватила лишь небольшую чёрную сумочку из кожзаменителя и, при полном облачении, отправилась в центр Аугсбурга. Истинная цель прогулки – встреча со Штеффи, повод малоприятный, а больше всего на свете Катарина боится быть узнанной. Почти сразу после того, как Штеффи загремела в тюрьму, её бабушка, бывшая для них с братом единственным законным опекуном, скончалась, их социальное жильё вернулось муниципалитету, а малолетнего Александра отправили в приют. Теперь Штеффи негде жить, она обитает в каком-то центре реабилитации для женщин-преступниц, работает санитаркой в госпитале и она зла, очень зла. Имеет право. Вот только долгов она не прощает. Им приходится встречаться в публичном месте, и Катарина понимает, что сейчас, когда сама она уже почти публичное лицо, руководитель пресс-центра архиепархии, засветиться в компании уголовницы было бы для неё смерти подробно. Она спешит к месту встречи, почти не глядя по сторонам и не замечая, как в полусотне метров за ней, по проезжей части вдоль тротуара, медленно следует большой чёрный ауди с затемнёнными стёклами.

Проходя по улице Беккергассе, она невольно замедляет шаг: этот район города ей очень хорошо знаком, и волна воспоминаний захлёстывает её сознание. Вот он, на прежнем месте: Steffi Mode, некогда их самый любимый бутик. Каждый раз после “работы”, набив карманы мятыми ворованными купюрами, они бежали сюда, в этот милый магазинчик, который и большинству работающего населения Аугсбурга был-то не по карману, зато им, малолеткам – очень даже. Штеффи любила это пафосное местечко то ли за название, то ли за историю, но точно не за шмотки. На шмотки ей всегда было плевать – она скупала утончённые коктейльные платья и пачками дарила их Катарине. А как любила она разглагольствовать, что когда-нибудь они “заработают” достаточно, и, подобно двум дамам-хозяйкам этого бутика, самолично приветствующим клиентов в тесном и таком уютном торговом зале, тоже откроют что-то своё, остепенятся, осядут. Да, осели они обе: одна в местах иных, а другая – в совсем уж иных. Чёртова молодость. И всё же было в той поре что-то живое, что-то радостное. Да вот хотя бы шмотки эти. Катарина ностальгирующе разглядывает со вкусом оформленные витрины. Да, теперь-то ей такие одёжки не по карману. Да и не по статусу вовсе.

Шагать уж больше нет сил, но тратить деньги на такси она не может себе позволить, и потому продолжает идти. Наконец, цель достигнута: City Galerie, самый большой молл в городе – где затеряться, если не здесь?

Катарина вбегает внутрь через центральный вход, а чёрный ауди наскоро паркуется на первом же попавшемся свободном месте, и долговязый водитель, выскочив из машины, уже торопится за нею следом. Он чуть было не упускает её из виду, но всё пространство торгового центра, благодаря смелому архитектурному решению, просматривается, как на ладони, а серую монашескую рясу видать издалека. Преследователь не боится, ну или почти не боится быть узнанным. В лиловой сутане его узнает, пожалуй, каждый житель города, но в потёртых голубых джинсах, в простой белой футболке без принта и в зеркальных тёмных очках-каплях – едва ли. Жидкие белёсые волосы разделены косым пробором и собраны в крысиный хвостик на затылке, что делает мужчину похожим на какого-то престарелого панка. Лоренц любит перевоплощения, вся жизнь его – одно сплошное перевоплощение. Он держит дистанцию и успевает заметить, как монашка исчезает в дамской комнате. Устроившись в углу поодаль, за кадкой с искусственной пальмой, он пялится на дверь женского туалета, опасаясь упустить свою подопечную из виду. Время летит, вот уже десять минут прошло; девочки, девушки, женщины и бабушки снуют через дверь в оба направления, а Кэт всё нет и нет…

Уединившись в одной из кабинок, Катарина аккуратно разоблачается. Рясу и фату она скатывает в компактный рулон, крест прячет под майку, одежду отправляет в принесённый с собой в сумочке фирменный пакет с огромным логотипом одного из именитых брендов. Под рясой прятались лёгкие летние брюки и свободного кроя майка, достаточно плотная, чтобы крест не просвечивал. Покинув кабинку, она направляется к зеркалу, что на стене у ряда раковин. Извлекает из сумочки косметичку – макияж должен быть ярким, настолько ярким, чтобы и мать родная не узнала в нарисованном лице её привычную бледную мордашку, особенно если мать эта, к примеру, настоятельница. Короткие волосы Катарина ставит “ёжиком” с помощью геля, а завершающий штрих – это алая косынка, которую она повязывает на манер девушки с плаката “We Can Do It”. Броский аксессуар – мера продуманная, он призван дополнительно отвлекать внимание случайных прохожих от её нарисованного лица. Капля духов, и вот она уже будто бы снова чувствует себя женщиной. Забытое чувство, да толком и неведанное никогда. Закончив преображение, она покидает уборную, чеканя шаг удобными кожаными туфлями на низком каблуке. До встречи ещё пять минут – Штеффи будет вовремя, как пить дать. Катарина направляется к камере хранения, что возле продуктового супермаркета на первом этаже, и оставляет там пакет с одеянием. Теперь уже точно всё – на ближайшие пару часов она свободна. И только стопка фото неприятно припекает бок сквозь материю сумки.

Как и ожидалось, Штеффи уже здесь. На задворках фудкорта, в огороженной от широкого пространства общепита декоративными тумбами популярной франчайзинговой кофейне, где всегда многолюдно, за столиком возле касс. Как и договаривались. Поприветствовав бывшую подругу кивком, Катарина заказывает кофе и круассаны – она знает, что Штеф не собирается платить, и дело даже не в том, что у неё нет денег, хотя это и так, но больше в том, что она уже давно накрепко вжилась в роль обиженной жизнью маргиналки, которой все вокруг должны.

– Привет. Давно ждёшь? – надо же как-то начинать разговор.

– Недавно. – Штеф пододвигает к себе тарелку с круассанами и впивается зубами в первый попавшийся, откусывая сразу половину. – Ну выкладывай, что у тебя. Надеюсь, не пустышка.

Не смея тянуть время, Катарина извлекает из сумочки пачку фото. На самом деле это отсканированные копии, распечатанные на матовой фотобумаге. Оригиналы она предусмотрительно оставила у себя – мало ли что.

– Вот. Здесь Александр. Кажется, в том возрасте, когда он уже жил со своими усыновителями в той деревне. Посмотри, ты никого, кроме него, на фото не узнаёшь?