Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

По воцарившейся в трубке тишине, перемежающейся разве что тихими грудными вздохами, от которых сладко, Лоренц догадывается – сестра в растерянности и не находит, что сказать.

– Ах, Кэт, только не говори, что это плохая идея! Плохая идея – это пускать ситуацию на самотёк и оставлять доброго отца Кристофа на растерзание сектантам. Подумай, не лучше ли натравить одну чуму на другую? Клин ведь клином вышибают…

– Это нечестно, господин епископ. Это умышленное распространение дезинфо…

– Не дезинформации, а слухов. Ты подлей маслица в огонь, а журналюги уж сами сбегутся на пожарище. Ты же знаешь, как это работает! Да, и.

Лоренц намеренно замолкает, поставив интонационную точку после слова “и”. Пусть Кэт спросит: “И что, господин епископ?”. Пусть играет по сценарию, по его сценарию.

– И что, господин епископ?

– И надеюсь, сегодня ты убедилась: я всё ещё твёрд в своих намерениях.

Послушав короткие гудки, Лоренц кладёт трубку и с чистой совестью возвращается к сайту. Логин-пароль, и вот он уже не епископ аугсбургский, а Flake66. Сегодня он попросит Ванессу поизображать одинокую девицу, развлекающую саму себя, в то время как её сосед, хакер-извращенец, взломал доступ к её компьютеру и вовсю подглядывает за девичьими забавами через веб-камеру.

***

Субботняя служба выдалась сумбурной, напряжённой. Давно Шнайдер не видел лица своих прихожан такими омрачёнными.

С тех пор, как до деревни долетели последние новости, паства сама не своя, да и сам отец Кристоф места себе не находит: в прессе стали появляться заметки, обличающие деятельность широко известной в Баварии общественной организации “Нечужие дети” – но кто знаком с этой конторой лучше самих рюккерсдорфцев? Сразу несколько публицистов независимо друг от друга высказали предположение, что таинственная гибель старого приходского священника может быть делом рук если не руководства организации, то кого-нибудь из её наиболее рьяных членов, действующего по указке, а то и вовсе без ведома своего начальства. Фрау Керпер с самого утра уже успела оббежать парочку радиостанций, лютуя и негодуя, обвиняя католиков в наветах и называя обвинения высосанным из пальца бредом. Шнайдер далёк от политики – впервые в мир больших интриг он окунулся лишь после вступления в сан настоятеля, и то с подачи монсеньора и доброй сестры Катарины. Но, как сказал бы Пауль: “Если ты не займёшься политикой, политика займётся тобой”, и Кристоф в очередной раз вынужден признать мудрость и прозорливость своего друга. Так неужели это правда, и несчастный отец Клаус стал жертвой злоумышленников, сперва оклеветавших его, а после и вовсе совершивших над невиновным стариком смертельное злодеяние? Шнайдеру, как и большинству баварцев, следящих за развитием истории с самого её начала, такая мысль никогда не приходила в голову. И снова правы те, кто утверждают: самые незаметные вещи всегда лежат на поверхности. Тем более на одном из новостных порталов уже писали, ссылаясь на тайный источник в епископате, что со стороны “Нечужих детей” в адрес бывшего рюккерсдорфского настоятеля неоднократно поступали угрозы, а кому-то из известных блогеров даже удалось выяснить, что некоторые из членов организации и прежде обвинялись в нападениях на людей. Но почему же односельчане отца Кристофа так взбудоражены? Разве не рады они, что сейчас, на волне журналистской истерии, полиция будет вынуждена взять в работу и эту версию? Собравшись в таверне у Гюнтера за закрытыми дверями ещё до того, как дочки хозяина взялись за приготовление завтраков, деревенское начальство держало совет. Пригласили и настоятеля, чем он был горд. Обсуждали поднявшуюся шумиху, с недовольством ожидая в гости сперва полицейских, а потом наверняка и журналистов. “Нам здесь такая суета не нужна”, – поскрипывая тем, что осталось от её голоса, сетовала старушка Мюллер. “Нечего им тут разнюхивать, был отец Клаус – и нет его. Всё это дела минувшие”, – соглашались Дюреры. “Упокой Господь его душу”, – добавил Гюнтер и перекрестился, – “Мы ещё со строительством этого чертовa автобана не разобрались, а тут новая напасть…”. “Постойте”, – встрял Шнайдер, – “Но разве вы не хотите, чтобы мир узнал правду? Если бесчестное злодеяние действительно лежит на совести общественников, то нужно поскорее это доказать, и дело с концом!”. “Эх, отец, Вы ещё так молоды и душою невинны. Правда ведь она у одних такая, а у других другая. Да Вы и сами скоро в этом убедитесь”, – увещевала настоятеля фрау Мюллер. Тем утром кофе у Гюнтера подавали слишком крепким и сладким, а пончики – пережаренными. Это было очень странное субботнее утро.

В качестве текстов для трактований Шнайдер приготовил сказание о Симе, Хаме и Иафете, сыновьях Ноя, унаследовавших землю после Потопа и разделивших её между собой. Он долго готовился – эту тему на третьем курсе богословия он проболел, и вынужден был изучать материал самостоятельно да при помощи Пауля, сходившего на лекцию в одиночку и затем пересказавшего другу её содержание “своими словами”. Из “своих слов” Пауля Шнайдер понял только, что потомки Хама – это ниггеры из бостонского гетто, поэтому на долларе изображён масонский знак. Вернувшись к теме через годы, Шнайдер открыл Ветхий Завет и трактования святых отцов нужной ему притчи и взялся за изучение темы с нуля. Он так боялся опозориться перед паствой, так волновался накануне службы, повторяя заученную наизусть проповедь собственного сочинения снова и снова…

И как же он разочарован сейчас, глядя в молельный зал, в знакомые лица, и читая на них полное отсутствие не только интереса, но и внимания. Неужели очередные сплетни для них важнее Слова Божьего. Кристоф не понимает. Он обижен, да так сильно, что когда пришло время для евхаристии, чуть не забыл одарить маленького Клемена благословением.

– Что с Вами, отец Кристоф? – с подозрением косится фрау Вебер, бумажной салфеткой промакивая остатки кагора с губ своего нового сына. Но тут же оттаивает и доверительно касается краешка рукава белого пасторского суперпеллицеума. – Мы слышали, что завтра Вы отправляетесь в Аугсбург по делам епархии, значит, Вы не сможете позаниматься с Клеменом?

Ох, позаниматься! Кристоф уже и забыл, что обещал подтянуть с мальчиком Закон Божий. Как неудобно – сегодня неудачи преследуют его одна за другой!

– Всё верно, фрау Вебер. Боюсь, завтра сразу после службы я отправлюсь в город – ярмарка откроется после полудня, и… Мне очень жаль. Хотя, знаете что? Почему бы нам не провести пробное занятие сегодня? Прямо сейчас? До вечера я всё равно свободен, и если юный герр Вебер не против…

Фрау аж просияла от счастья. Она тут же отправила ребёнка домой за письменными принадлежностями и собственным томиком Библии, а отца Кристофа одарила целым букетом благодарностей. Но Кристоф её добрых слов почти не слышал – собственные слова отозвались в его сознании каким-то тревожным эхом. Он назвал мальчика фамилией приёмных родителей, а ведь совсем недавно у того была другая фамилия. Интересно – какая? Наверное, сложнопроизносимая, как и все славянские фамилии. Каково приходится юному созданию – сегодня тебя зовут так, а завтра по-другому; за свои одиннадцать лет паренёк успел пожить жизнями двух разных людей. И Кристофу не кажется это забавным. Всё это слишком походит на жестокий эксперимент.

Расположившись с ребёнком в трапезной, Шнайдер начинает первый в своей жизни урок в качестве учителя. С первого взгляда в глаза бросается, насколько мальчик вышколен – даже его поза кричит о дисциплине: идеально ровная спина, шариковая ручка, крепко зажатая маленькими пальцами, локти не касаются поверхности стола. Даже почерк у подопечного – как на примерах из прописей. Быстро же его натаскали в местной школе! Когда-то Агнес сказала Шнайдеру, будто сожалеет, что не живёт в деревне – в наши дни если где и остались традиции классического школьного образования, то только в провинции. В современных городских учебных заведениях царит атмосфера попустительства и вседозволенности. Наверное, она права: рюккерсдорфцы уж слишком пекутся о том, чтобы подрастающее поколение было точной копией предшествующего – и так десятилетие за десятилетием.

– Скажи, Клемен, а зачем ты веришь? Почему ты решил, что католическая вера тебе необходима? – начинает Шнайдер издалека. Сейчас не средневековье, силком в церковь никого не тащат, и даже неразумное дитя должно сделать свой выбор самостоятельно, пусть и при мудрой поддержке взрослых.

– Потому что всё сущее на Земле и на Небесах сотворено Господом нашим, а люди грешны от рождения, и милостивый Господь послал своего сына искупить все грехи человечества. За это мы почитаем Иисуса, сына Божьего. А кто не верует, тот не спасётся.

Шнайдер уж пожалел, что вообще согласился на эту миссию. Ну и что ему ответить? Ребёнок говорит заученными фразами…

– Хорошо, что ты это понимаешь. Ну, а если не брать во внимание человечество, и обратиться лично к тебе, к твоему опыту. Какие… – отец Кристоф пытается подобрать синоним слову “выгоды” – что-нибудь с аналогичным значением, но не такой очевидной смысловой нагрузкой, – какие преимущества есть у тебя как у христианина перед теми, кто не верует?

“Преимущества”… Даже хуже, чем “выгоды”. Где выгоды, там всегда торговля, а где преимущества – там и неравенство. Всё это слишком далеко от учения Христа. Но мальчик, как ни странно, улавливает мысль – уж очень он смышлёный, а ведь ещё недавно даже слово молвить на новом для себя языке стеснялся. Сейчас же тарахтит без устали:

– Ну как же? Кто верует – тот спасётся для жизни вечной, а кто знает тайну – тот и жизнь земную проведёт, как у Христа за пазухой!

– Тайну? Так разве же есть в Святом Писании какие-нибудь тайны? Ты укажи мне на непонятные тебе места, и я всё растолкую. Писание для того и создавалось святыми апостолами, отцами нашей Церкви – чтобы разъяснить людям замысел Божий. И никаким загадкам там места нет…

– Вы не понимаете, отец! – Клемен аж подпрыгивает на стуле – неосознанная реакция ребёнка, которому не терпится поведать всему свету свой секрет. – Есть писание всеобщее, а есть и тайное знание! Были пророки для всех, но были и те, что не для всех, а для избранных!

Мальчик умолкает, хитро поглядывая на Кристофа. В его глазах ликование – он смышлён, и по растерянности на лице своего взрослого собеседника легко читает, что добился своего – ему удалось удивить самого отца настоятеля!

Шнайдер задумался… Мальчик не похож на фантазёра, да и недетские вещи он говорит – сам бы не додумался. Но кто-то же его надоумил? Уж не завелись ли в округе сектанты? Иеговисты или пятидесятники – мало ли их? Дети из Рюккерсдорфа ездят в школу при соседней деревне – та объединяет учеников сразу из нескольких окрестных селений. Уж не затесались ли в ряды преподавателей какие-то еретики? Или кто-то из одноклассников, нахватавшись ереси на стороне, вовсю распространяет её среди друзей? Надо будет обязательно обсудить это с паствой…

– А Вы знаете, каково это – быть избранным? – вкрадчиво спрашивает Клемен, наклоняясь к самому уху настоятеля.

Шнайдеру подумалось, что будь здесь Пауль, уж он бы разродился какой-нибудь неприличной шуточкой про евреев, но сам он, Кристоф, перед этим странным вопросом бессилен.

– Нет, – честно отвечает он. Ему страсть как хочется разузнать, что же ребёнок подразумевает под этим архаичным словом – “избранный”. – А ты знаешь?

– Да, – Клемен уже шепчет. – Избранные – это Ангелы в телах отроков. И я – следующий.

Глянув на часы, Шнайдер решает, что он уже итак позволил мальчику обокрасть себя на целых десять минут, и возвращается к тому, зачем они и встретились. Паренёк на зубок знает книгу Бытия, и в притчах Ветхого Завета ориентируется неплохо. Все чудеса Христовы он знает в порядке их свершения, и помнит всех апостолов, а Тайная Вечеря – его любимый эпизод из жизнеописания Иисуса из Назарета. С Евангелие похуже, и целый час отец Кристоф проводит, разъясняя Клемену разницу между четырьмя евангелистами и их каноническими священными текстами. Большое впечатление на мальчика произвела последняя книга Нового Завета – откровение Иоанна Богослова. Конечно, Шнайдер не стал вдаваться в детали апокалиптического пророчества, дабы не пугать юнца, но даже общих фраз хватило, чтобы Клемен ушёл домой под глубоким впечатлением от описания грядущих событий. “Армагеддон – место последней битвы”, – шептал он, покидая церковь, и произнести название палестинской горы ему далось далеко не с первого раза.

Оставшись один, Шнайдер крепко задумался. В семинарии у них был целый курс по сектоведению, и казалось бы, ко всякому он должен быть готов. Уж сколько еретических трактовок Писания он знавал, правда всё больше – лишь теоретически. Но вот об “избранных Ангелах” доводится ему слышать впервые. Эх, был бы здесь отец Клаус – он бы подсказал. Но Шнайдер уверен – что-то неладное творится в голове у юного Клемена. И он просто обязан разобраться в первоистоках этих странностей. Но к кому обратиться за помощью?

Комментарий к 19. Прозрение

Данный объём уместил лишь половину намеченных на главу событий, поэтому оставшиеся приходится перенести на следующую главу. Она будет посвящена в основном Шнайдеру и его небывалым злоключениям. Это типа был анонс:)

========== 20. Ночь откровений ==========

Последний месяц весны приближается к своему экватору, и жара в Баварии установилась подстать календарю – экваториальная. Кроме непривычно многочисленного контингента патрульных, лучей беспощадного солнца и влажной духоты, пенным осадком оседающей на дыхательных путях, Троичные гуляния не запомнились ничем. Подключив все свои связи, Лоренцу удалось добиться, чтобы исламистов к месту мероприятия не подпускали – да те и не стремились: в дни священного месяца Рамадан они слишком обессилены постом, чтобы отвлекаться на чужие праздники. Руководителям же мусульманских общин просто намекнули, что удержание наиболее ретивых борцов с “неверными” в узде – их прямая обязанность, и если они с ней не справляются, то органы правопорядка с радостью возьмут на себя эту функцию. Шнайдер и Ландерс добрались до Аугсбурга уже к обеду – оба прежде отслужили праздничные мессы в своих приходах. Немало удивились они атмосфере мероприятия: участников много, посетителей – ещё больше, а официальных лиц – больше всех. Но где же манифестации, провокации и нападения? Мадам Керпер сотоварищи неожиданно для всего города событие проигнорировала, дав Лоренцу возможность в очередной раз потешить самолюбие: благодаря инициированному им информационному вбросу, внимание всех новостных изданий и таблоидов сейчас приковано к её организации, и, справедливо решив, что явиться с протестами в гости к католикам, когда на тебе висит негласное обвинение в убийстве священника – значит собственными руками вырыть себе яму, oна не явилась, и на ярмарке было скучно.

Вместе с несколькими сёстрами Катарина весь день проводит в презентационной палатке. Представляя миссию монастыря святой Елизаветы, сёстры общаются с посетителями, информируя тех о своей гуманитарной деятельности, собирают пожертвования, обзаводятся новыми полезными знакомствами. Катарина рада нехитрой работёнке: в кои-то веки она может спокойно отдаться своей основной обязанности – служению, находясь среди людей и совершая благие дела. С сёстрами весело – то и дело бегают они в ресторанный дворик, возвращаясь то с коробкой пончиков, то с порцией жареных колбасок, и чем ближе к вечеру, тем протяжённее становятся их отлучки, тем расхлябаннее становится походка, а смех – громче. Катарина давно учуяла от своих товарок запах пива – она их не осуждает, но ей обидно – сами пьют втихаря, а ей не предлагают. “Не предлагаем, потому что тебе ещё нас домой везти”, – прочтя её мысли, выдала одна из подруг, расхохотавшись и громко икнув. Ну что ж – спасибо, что разъяснили; и вправду – теперь не так обидно! Улучив момент, когда все сёстры собрались в палатке, Катарина и сама отлучается на перерыв. От жары лоб под фатой чешется, а в груди под плотной рясой так печёт, что бюстгальтер, кажется, уже насквозь вымок, да и грубая закрытая обувь больше напоминает орудие пытки. Она долго бродит по территории, разрываясь между двумя основными потребностями – отыскать уборную и умыться или выпить-таки стаканчик-другой ледяного светлого пивка. Прикупив пиво на ходу, она заруливает в какой-то вагончик – подсобное помещение, где работники торговых рядов хранят запасное витринное оборудование. Внутри тихо, пусто и прохладно. Отхлебнув наконец вожделенного напитка и чуть на запачкав кислой пеной шерстяное одеяние, Катарина спешно водружает стакан на компактный холодильник, без дела покоящийся в углу, а с себя сбрасывает фату, рясу и обувь. Всего на минутку, вот только тело подышит, и сразу…

– Предпочитаешь пить в одиночку или… Так-так-так…

Лоренц при праздничном облачении, взмокший настолько, что его лицо уже не сильно разнится цветом с его же пилеолусом, протискивается в приоткрытую дверцу вагончика. Он захлопывает дверь, изящно вильнув задом – в обеих руках у него по большому стакану пива, свежий аромат которого тут же наполняет всю коморку. Поставив их рядом со стаканчиком сестры, он отыскивает на полу большой железный гвоздь и использует его как засов, просовывая в пустые петли между дверью и стенкой.

– Ну вот, теперь нам никто не помешает, – с секунду понаблюдав, как Катарина суетится – то схватится за фату, то запрыгнет одной ногой в туфлю, другой промазав мимо, – он с довольной ухмылкой берёт её за запястье: – Опять за своё? Жарко же. Посиди, отдохни, пивка попей.

У Лоренца была мысль раздеться самому, но епископское облачение – это не простенькая монашеская ряса. Конечно, жарко и неудобно, но одеваться заново без посторонней помощи будет ещё труднее. Он протягивает сестре её початый стакан, а сам берётся за один из принесённых с собой.

– За нас, – он возносит руку в дежурном тосте и делает глоток.

– И снова Вы следите за мной?

Катарина и Лоренц, прижимаясь друг к другу, вынуждены тесниться на единственной в коморке скамье. Устали оба, и стоять никому не хочется.

– А если и так? – поведя бровью, отвечает он.

– Но зачем? Вы что – так развлекаетесь?

– Дурочку из себя не строй. Нравишься ты мне.

– Это аморально, – Катарина делает очередной крупный глоток, будто запивая это слово. Нелепое слово, вырвавшееся из её уст – и на губах вместе с таящими пенными пузырьками остаётся привкус фальши. Кажется, Лоренц чувствует то же самое, ведь прежде чем ответить, он долго и заливисто смеётся.

– Не спорю. А когда, – он теснее жмётся к сестре, склоняясь над её взлохмаченной макушкой и шепча прямо в волосы, отчего у Катарины сжимаются сердце и бёдра, – а когда ты мокла под моими руками, это не было аморально?

Катарина судорожно дышит в стакан: глотка́ не делает – боится подавиться. Бёдра напрягаются, комкая трикотажный сарафан меж прижатых друг к другу коленей.

– Я знаю, что грешна, и не надо при каждом удобном случае мне об этом напоминать. Но, по крайней мере, я не ввергаю во грех других!

Лоренц снова смеётся.

– Потому что не можешь, – словив её полный непонимания взгляд, он рад продолжить. – Будь благочестивый отец Кристоф посговорчивее, ты уже давно бы обкатала этого молодого жеребца. Ну, расскажи мне, как ты трогала себя в своей келье, представляя его крепкое тело и то, на что оно способно? – Непонимание в глазах сестрицы сменяется злобой, а уголки губ, ранее едва заметно приподнятые в скептической ухмылке, ныне ползут вниз, уродуя маленький рот скорбными складками. – Но вот беда – наш добрый настоятель, в отличие от нас с тобой, истинно непогрешим. И своё поражение ты записываешь на счёт своего же благородства? Двойное лицемерие…

Впервые епископ пытает монахиню так изощрённо – одной лишь правдой. Он прав во всём. И почему же слабые люди так часто сами себя видят в свете более благородном, чем достойны того? Катарине очень обидно. Приняв сан, она добровольно приняла и отказ от мирской жизни, но так и не научилась блюсти обетов. Если бы она имела хоть десятую долю той стойкости, что есть у Шнайдера, её воля одержала бы верх над её слабостями. Если бы она имела хоть десятую долю той беспринципности, что есть у Лоренца, она бы отдалась слабостям, не стыдясь этого. Вместо того, чтобы сделать выбор – чьей дорогой идти, за кем следовать? – она мечется в неопределённости между страстями, стыдом и безутешностью. Две крупные слезинки срываются с каштановых ресниц и падают прямо в стакан, подёргивая пивную гладь еле различимыми кругами.

– Ну что ты… Не хотел тебя расстраивать. Полвека живу, а всё никак не привыкну к силе правды. Странные создания, эти люди, – Лоренц говорит о людях в третьем лице, будто сам к их числу себя не относит. Он притягивает монахиню ближе, позволяя ей носом уткнуться в его грудь. – Живут во лжи, а скажешь им об этом – обижаются.

– Я не обижаюсь, господин епископ. Просто я очень устала…

– Понимаю, деточка, – Лоренц аккуратно отодвигает стаканы подальше, чтоб не мешали.

Он уже держит ладонь сестры в своей и ласково поглаживает горячие пальчики. Катарина горит: и от осознания своей ничтожности, и от стеснения. Она вся мокрая от пота, но Лоренца это похоже не особо пугает. Ещё никогда она, дрянная девчонка, покинутая всеми и выбравшая особенный путь, не чувствовала себя такой одинокой. Чёртов епископ каждым касанием, каждым поглаживанием лишь подчёркивает её одиночество и никчёмность. Доброй женщины из неё не вышло, доброй невесты Христовой – тоже. Маленькая потеряшка в объятиях тирана.

– С истеричкой Керпер более или менее разобрались, осталось вытащить твоего несчастного Шнайдера из лап жутких сектантов, – в голосе епископа нет сарказма, но его слова отдают насмешкой. Вдруг он обхватывает голову девушки ладонями, заставляя её повернуться к нему лицом. Он сосредоточенно смотрит в огромные тёмные глаза, блестящие, чуть красные. Склоняется так близко, отчего она начинает дышать часто-часто, не рискуя пошевелиться, и от её дыхания стёкла епископских очков запотевают. Кончиком своего длинного птичьего носа он касается её – вздёрнутого, чуть заострённого. – Завтра я напрошусь на аудиенцию к кардиналу и лично доложу, что в Аугсбурге всё спокойно… – он дышит прямо ей в лицо, и в его дыхании нет ничего, кроме пива. – Моё доброе имя будет восстановлено, а слава – преумножена. Враги будут повержены, а ты… Кэт… ты ни о чём не беспокойся…

Теперь сестра может чувствовать чужое пиво не только на запах, но и на вкус. Рот епископа, огромный и хищный, как она привыкла о нём думать, ложится поверх её маленьких сжатых губ, накрывая их полностью. Она ощущает, как в подмышках уже хлюпает, а по бёдрам бегут ручьи. Волосы на висках прилипли к коже, и сарафан прилип к спине. Ей так душно, так жарко, что она задыхается. Она хочет сделать вздох и приоткрывает губы, позволяя чужому языку по-свойски проникнуть в свой рот. Между ног печёт неимоверно – это епископ накрыл низ её живота своей ладонью. Её же ладонь покоится на его паху – её туда положил он же . Она хочет сжать руку в кулак, пнуть старикашку и бежать, а вместо этого мягко обхватывает внушительный твёрдый бугорок влажными пальцами и замирает в нерешительности.

Лоренц наконец отрывается от её губ, шумно дыша. Очки запотели настолько, что сквозь стёкла уже ничего не видно, и он срывает их с носа и машинально запихивает за пазуху. Вот сейчас он ляпнет что-нибудь в своей манере и, как всегда, всё испортит. Кажется, этого ждут оба, но Лоренц удивляет: он молчит. Молча он зарывается своей ладонью монахине под юбку, задирая длинный подол до самых бёдер и оголяя белые ноги. Теперь уже её черёд шумно дышать: безотчётно разводя колени, она соскальзывает тазом на самый край скамьи, подаваясь навстречу проворным пальцам епископа. От пота её трусики уже совсем мокрые, и Лоренц скользит по пропитавшейся влагой материи кончиком мизинца, щекоча и раззадоривая.

– Хочешь, полижу? Только попроси, – шепчет епископ почти беззвучно, и от этих скабрезностей у Катарины внутри всё ещё сильнее сжимается, требуя разрядки.

– Я хочу… – шепчет в ответ монахиня. Она хочет, чтобы он ею овладел, прямо здесь и сейчас. Произнести вслух она этого не может, а о том, как будет управляться с его сутаной, кушаком, рясой, подрясником, брюками и Бог знает чем ещё – даже представления не имеет.

– Ну же, милая, скажи. Одно слово, и будет по-твоему, – Лоренц возвращается с поцелуем, будто вытребывая у её губ заветное признание. Он убирает свою ладонь с её промежности, укладывая её себе на бедро, отчего Катарина протестующе мычит в поцелуй. – Хочешь что-то сказать?

– Пожалуйста, – поскуливает она, хватаясь за его ладонь и пытаясь вернуть её на прежнее место, – пожалуйста, пожалуйста…

Епископ силён, хоть и не молод – его ладонь упрямо не поддаётся, и пространство меж распахнутых ног монахини начинает неприятно холодить. Сколько раз прошептала она волшебное слово, прежде чем он ей ответил?

– Пожалуйста – что? Скажи, чего ты хочешь, и у тебя всё будет.

Катарина тяжело вздыхает, не прекращая попыток вернуть мужские пальцы к своим трусикам. Она скорее умрёт, чем вслух произнесёт: “Господин епископ, трахните меня, пожалуйста”.

– Господин епископ…

– Кристиан, Я же просил. Мне бы хотелось, чтоб в такие моменты ты звала меня по имени.

– Господин епископ, у Вас, кажется, телефон звонит.

Самодовольная ухмылка сходит с раскрасневшегося лица Лоренца: в кармане брюк и вправду вибрирует, и это не единственный источник напряжения в его штанах – не удивительно, что сигнал мобильника он почувствовал не сразу. С неохотой он отстраняет от себя горячую растрёпанную девушку, а сам поднимается на ноги. Требуется пролезть под полы сутаны и хорошенько повозиться, прежде чем телефон оказывается в руках. Пара слов, и конец связи.

– Чертяга мэр. Сейчас начнётся вручение наград участникам мероприятия, и я должен быть на сцене. Не задерживайся – авось и монашкам-благотворительницам чего-нибудь перепадёт. А мне пора… – он замирает на месте, как старик, который куда-то шёл, но забыл, куда и зачем. Хлопнув себя по бедру ладонью, он поднимает палец с рубиновым перстнем вверх: – Подумай над своим поведением. Подумай, чего ты лишаешь себя своею несговорчивостью. Мы – христиане, и гордыня нам не к лицу. Помнишь, что сказал Спаситель? Всякий просящий получает…*

Епископ вновь водружает на нос заляпанные очки и картинно машет рукой – той самой, которой будет благословлять со сцены гостей праздника. Он ушёл, оставив после себя лишь недопитое пиво и огромный гвоздь в дверной петельке. Катарина тут же запирается на засов. Лоренц прав – ей тоже пора. Она мечется, не понимая, за что хвататься. Одеться ли сперва или допить нагревшееся пиво? Между ног так зудит, что сестра с трудом ходит. Одной рукой она прихватывает нетронутый стакан – один из принесённых Лоренцем, а другой – собирает башмаки по полу. Уголки влажных губ едва заметно ползут вверх….

***

– Смотри, Пауль: господин епископ сегодня хорош как никогда! Сколько же в нём достоинства и уверенности – мне вовек и до половины его величия не дорасти…

Шнайдер и Ландерс делят скамью на последнем ряду импровизированного зрительного зала. Над ярмаркой догорают сумерки. На полпути от голубого к индиго почти уже летнее небо меняет окрас на жёлто-розовый – последние всполохи уходящего дня, и вскоре исчезают и они. С уходом солнца ушла и жара, и разомлевшая от свежего вечернего ветерка публика вальяжно наблюдает за финальной частью мероприятия, потягивая пивко. Пауль соглашается с другом: господин епископ Лоренц держится великолепно, истинный избранник Небес – на сцене, в тусклом свете прожектора, его стройная двухметровая фигура выглядит сюрреалистично, ангелоподобно, а его негромкий, но твёрдый голос убеждает, обволакивает. Похоже, епископ Лоренц из любой передряги способен выйти победителем!

– Не пора ли нам? – как бы невзначай поглядывая на часы, замечает Шнайдер. Настаивать он не может – целиком и полностью зависим он от своего друга, который за рулём.

– Устал? – Ландерс, не таясь, любуется обожаемыми чертами. Кристоф сегодня как всегда прекрасен, разве что немного беспокоен – но о причине своих переживаний он другу не сообщает. – Я, если честно, вообще не понимаю, что мы здесь забыли. Шатались весь вечер из стороны в сторону, всем улыбаясь да кивая. Если бы ни господин епископ и его личное приглашение, можно было и не приезжать. Шнай, ты какой-то смурной сегодня. Плохо себя чувствуешь, или случилось что?

– Просто устал, – отвечает Шнайдер – он приготовил эту фразу заранее, ведь рано или поздно Пауль начал бы задавать вопросы.

– Как знаешь, – Ландерс не хотел бы выказывать обиды – а ничто не обижает его так, как недоверие друга – но интонации выдают его против его же воли. – Ладно, пойдём.

Они оставили машину за парком, что раскинулся недалеко от Центра международной торговли: прибыв уже после полудня, ме́ста на основной стоянке они не нашли. Через парк шагали молча, наслаждаясь наступающей тишиной: чем дальше от ярмарки, тем тише музыка, тем неразборчивее эхо микрофонов и гул толпы. В парке никого – те горожане, что хотели прогуляться, направились на ярмарку, остальные уже дома – дело к ночи, а завтра, как-никак, понедельник. В самом сердце парка ещё и темно – ближайший фонарь погас, а свет остальных теряется в густых зелёных зарослях. Посередине заасфальтированной площадки красуется одинокая скамейка, едва заметная в рассеянном свете восходящей луны.

– Присядем? – не дожидаясь ответа, Пауль плюхается на скамью с по-детски довольным видом.

– Как-то жутко здесь, не находишь? – Кристоф показушно передёргивается, присаживаясь рядом.

– Почему ты не хочешь мне рассказать, что с тобою происходит? У тебя кто-то есть, да? Ты весь день сам не свой, а мне ничего не говоришь. Никогда такого не было!

– Пауль, Пауль, о чём ты…

Кристоф, ошарашенный внезапными нападками, вглядывается в лицо друга: пухлые щёчки Пауля отдают синевой – ночь украла с них румянец; тонкие губы чуть растянуты в подобии злобной улыбки, и они дрожат. Пауль закатывает глаза, как делают люди, демонстрируя раздражение – но здесь другое: своими манипуляциями он пытается заставить выступившие слёзы залиться назад под веки. Конечно, у него ничего не получается – слёзы невозможно заплакать обратно, и они срываются с тонких тёмных ресниц, катясь по синеватым щекам.

– Ну зачем, зачем ты так, что ещё за “у тебя кто-то есть”? – Шнайдер обхватывает лицо друга, обжигая свои пальцы его слезами. Он притягивает Ландерса к себе и крепко обнимает. – У меня, кажется, проблемы в приходе. Проблемы рабочего характера – понимаешь? Вопрос окормления. Я переживаю, потому что сталкиваюсь с подобным впервые. А тебе не говорил, потому что хотел сам во всём разобраться. Ты умный и опытный, ты уж четвёртый год как настоятель. Для меня же всё в новинку, наставника я потерял – но не могу же я чуть что каждый раз бежать к тебе за советом? Я тоже пастор, и должен научиться управляться на службе своими силами. Понимаешь?