Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Что Вам надо…

– Зря ты сюда наведалась, сестра. Тебе здесь не рады, – скрипит та, вплотную подойдя к монахине. – Предупреждали же тебя – не лезь не в своё дело…

Окружение становится всё плотнее, а машина с неосмотрительно оставленными в зажигании ключами и брошенной на заднем сидении сумкой с телефоном внутри – ещё дальше. Сестра пытается вырваться из оцепления, продираясь напролом, распихивая злоумышленников острыми локтями и оттаптывая их ноги своими платформами. Но двое здоровых молодцов хватают её под руки, лишая возможности свободно двигаться, и, подгоняя окриками и пинками в спину, тащат прямо в лес, раскинувшийся по правую сторону от дороги. Она орёт, но её никто не слышит. Её толкают впереди процессии, удерживая за руки, и у неё нет выбора – идти, спотыкаясь о корни и заросли подлесника, или упасть – и тогда её поволокут силой. Упругие молодые ветки бьют по лицу и груди, натянутые меж ветвей паутинки вместе со своими обитателями липнут к волосам – косынка потерялась ещё на опушке, оставшись висеть на одном из повстречавшихся с головой монахини острых сучков. Видимо, терять косынки в этом лесу – её судьба. Процессия забуривается на полторы сотни метров вглубь – туда, где их не услышит случайный путник, если таковые вообще бродят по здешним дорогам, туда, где последние проблески опушки уже сокрыты от глаз плотной древесной стеной – и останавливается.

– Что вы творите, сумасшедшие! Пустите меня! – Катарина пытается брыкаться, но её уже тащат к ближайшему ясеню. Пока она из последних сил трясётся, и уже сложно понять – в беспомощной истерике или всё ещё в попытках высвободиться, крепкая верёвка оборачивается вокруг неё не менее дюжины раз, прочно пригвождая тонкое тело к надёжному древесному стволу.

– В лучшие времена ведьм жгли, и то были времена светлые, и общество было чище. Сегодня же из-за разгула тлетворной гуманности, люди погрязли во всякой мерзости, и ты, красавица – частичка этой мерзости, – гундосит бабка.

– Заткнись, заткнись старая дрянь! – вот теперь это уже настоящая истерика. Катарина плюнула бы карге в лицо, но во рту пересохло. Огромные светло-карие глаза источают ненависть, и причина ей – беспомощность. Когда бывший начальник из агентства, где она работала до того, как стать монахиней, впервые затащил её в свой кабинет поздно вечером и запер дверь на ключ, у неё были точно такие же глаза. “Ты такая горячая, когда боишься”, – сказал он, и она так же хотела плюнуть ему в лицо, и так же не могла, потому что во рту пересохло…

– Тебя никто не услышит! Но рот твой грязный, так что будет лучше, если ты всё-таки заткнёшься.

Старшая дочь Гюнтера выходит вперёд и суёт пленнице в рот какую-то грязную тряпку. “Наверное, это ей она столы в кабаке протирает”, – проносится в голове у Катарины совсем неуместная мысль. Она задыхается, и чем сильнее пытается сплюнуть кляп, тем глубже тряпка забивается ей в глотку.

– Отец Кристоф – наш. Запомни это. И вот что, – говорит какая-то незнакомая женщина. Судя по тому, как льнёт к ней выскочившая на дорогу девочка, сработавшая приманкой – это её мать. – Если выберешься отсюда до темна – это будет тебе уроком. Забудь сюда дорогу и про отца Кристофа забудь. И если к нам ещё хоть раз наведаются чужаки, Шнайдера ты больше не увидишь. Он много знает и пока ненадёжен – мы не можем рисковать. Если мы почувствуем угрозу – от него мы избавимся в первую очередь, уж в этом можешь не сомневаться. Ну, а ежели ты до темна отсюда не выберешься…

– Значит – ведьма и есть, и Бог не на твоей стороне, – заключает фрау Мюллер, сопроводив фразочку каким-то клокочущим звуком – то ли кашлем, то ли смехом. – Ночью зверь лесной выходит на охоту. В тебе мяса не много, но волки с лисами – суть те же псы. А псы любят кости. Особенно свежие. Удачи.

Катарина не видит, как они удаляются – её глаза застланы слезами, но слышит шелест свежей травы вперемежку с прошлогодней догнивающей листвой под их ногами. Когда шум утихает, и остаётся лишь щебет лесных птиц и брожение ветра меж древесных крон, она замирает. Не дышит, вслушиваясь в тишину. Не дышит, потому что не может – кляп занял весь её рот, а из носа течёт, и воздуху не пробиться в трахеи! Усилием воли усмирив рыдания, Катарина ждёт, пока дыхание восстановится. Её руки связаны сзади – за стволом, а лодыжки так туго перетянуты верёвкой, что уже начинают затекать. Неудобные босоножки врезаются в рыхлую землю, отчего сестре кажется, что она в неё врастает. Вот-вот она сама станет деревом и не выберется отсюда никогда… Да нет, они же вернутся! Припугнут и вернутся – она нужна им живой. Нужна, правда же?

Наверное, прошло не менее пяти часов. Уже вечер – солнце садится, в лесу становится темнее и страшнее. Запястья и лодыжки уже разодраны от бесплотных попыток освободиться, та же участь постигла и оголённый живот. Почуяв свежую кровь, появились насекомые – слетелись и сползлись они к сочным ранкам, присасываясь к ним и впрыскивая в укусы свой щекотный яд. Места расчёсов зудят нечеловечески, и сестра не в силах этого выносить: она ёрзает телом по стволу, ещё сильнее расчёсывая и без того разодранные раны. Благодаря зуду она чувствует, что руки и ноги ещё при ней: они затекли так, что практически не ощущаются. Она думала над решением – но решение одно: пытаться выбраться. Но как? Она пробовала молиться, но никто из ангелов небесных не явился к ней на помощь. Открытыми ступнями она уже чувствует землю – так глубоко погрязли босоножки на платформе в мягкой почве. Катарина даже несколько раз отключалась – сон ли то был или обморок – но с каждым разом вновь открывая глаза, она замечала, как вокруг удлиняются тени. Предприняв ещё одну попытку ослабить путы, она в своих стараниях обессилила настолько, что сам организм сказал ей: “Хватит!”. Катарина отключается вновь. А когда приходит в себя, тут же начинает орать. Беззвучный крик устремлён прямо в небеса, но достигает лишь мокрой от слюны и слёз тряпки во рту. В лесу ночь. Никто не знает, что она здесь, даже Шнайдер – она не стала ему звонить, ведь он бы наверняка попытался отговорить её от визита в Рюккерсдорф! Да, он бы попытался… её спасти! Глупая, глупая Кэт – да и Лоренц не станет её искать, откуда ему знать о её планах… Очередная волна рыданий подкатывает к груди, как вдруг… Что это за шум? Кто-то приближается. Сумасшедшие маньяки решили вернуться, чтобы освободить её? Скорее – чтобы прикончить. Но это не человек – нечто семенит мелкими конечностями вокруг да около, и Катарина шарит усталыми, засоренными грязью от потёкшей туши глазами, сколько хватает обзора, пока не натыкается взглядом на два горящих огонька. Волк? Лиса? Мелковат зверь. Может – заяц? Но тот не выходит по ночам. Изо всех сил вглядываясь во тьму, Катарина наконец вычленяет из полусинего мрака очертания визитёра. Да это же куница! Мелкий хищный зверёк, сильный и жестокий. Ей рассказывали, как куницы забираются на деревья и атакуют жертв, прыгая на них с ветвей. Возможно, всё это лишь сказки, но одно она знает точно: куница – плотоядный зверь! Как в подтверждение её догадок животное подбирается ближе, помахивая шикарным мохнатым хвостом. Сперва – опасливо, позже – смелее. Зверь – не дурак. Он видит перед собой большую мясную тушу, живую и обездвиженную. Зверь приседает, группируется, готовится оттолкнуться задними лапами. Жуткая боль пронзает ноги Катарины, и сразу же она чувствует, как кровь обжигает замёрзшие, истерзанные муравьями ступни. Куница её укусила! Не прокусила насквозь лишь потому, что помешали ремешки босоножек, но тут же зверюга повторяет свой набег. Разум покидает Катарину – она принимается истерично содрогаться, и её истерика то ли отпугивает зверька, то ли напротив – раззадоривает. Голая поясница от бесконечных трений о ствол уже просто горит. “Уйди, уйди прочь!” – орёт сестра в своих мыслях, и вдруг падает. Не совсем падает – она соскальзывает по стволу, отчего рубашка окончательно задирается, а спина собирает на себе полосы длинных рваных царапин. От бесконечных подёргиваний верёвка чуть ослабла, собравшись в несколько колец не её коленях и высвободив лодыжки. От такой неожиданной активности зверь всё же бросает затею поживиться – испугавшись, он убирается прочь, а Катарина остаётся одна, израненная, сидеть под деревом.

Ноги вытянуты вперёд – грязные и изодранные, но они свободны от пут, по крайней мере внизу. Осторожно сестра подбирает одну ногу к себе, вытаскивая её из колец верёвки и облегчая натяжение вокруг второй. Так, потихоньку избавившись сразу от нескольких верёвочных колец, она встаёт и подаётся вперёд – за счёт освободившейся длины оставшиеся кольца, сковывающие её туловище, ослабевают, и поднырнув, Катарина становится почти свободна. Остались руки – они обнимают ствол сзади, а разомкнуть губительные объятья не позволяют запястья, стянутые изолированно. Пользуясь свободой двигаться вверх-вниз, сестра ёрзает вдоль шершавого ствола, понемногу растрепливая верёвку. Сколько времени ушло на то, чтобы истончить её настолько, чтобы разорвать… Она не знает. Первым делом, овладев своими руками, она избавляется от кляпа, и тут же её рвёт – прямо под ноги. Она свободна, а её тело – одна сплошная рана. Используя дерево как ориентир (когда было светло, опушка ещё угадывалась где-то слева), сестра ковыляет по наитию – бежать не позволяют слабость и тошнота. Жалкие полторы сотни метров кажутся марафонской дистанцией, и очутившись наконец на опушке, сестра не верит своим глазам: пред ними предстают подсвеченные небесными светилами грунтовая дорога и её машина. Всё на месте. Господи, спасибо…

Но она же оставила ключи в зажигании – и аккумулятор наверняка давно сел! Сквозь панику сестра цепляется за дверцу ручки. По тишине в салоне она понимает – ключ из зажигания вынули. Но где ключ и где её мобильник? Она включает свет в салоне и… чуть не падает замертво. Ключ на водительском сиденье, и сумка там же – в её тачке знатно покопались, но не это главное. Машина изнутри кишит червями! Обивка, коврики, даже поверхность приборной панели под лобовым стеклом – всё облеплено жуткими белыми опарышами. Катарина смотрит на копошащуюся массу и не может оторваться. Её воля парализована и ужасом, и отвращением одновременно. Если бы желудок уже не был пуст – её бы снова вырвало. Но во рту нет кляпа, а она не орёт – голоса тоже нет. Даже слёз нет. Это безумие. Наконец встрепенувшись, Катарина со всей мочи хлопает дверцей и бежит от машины прочь – именно бежит, и откуда только силы взялись. На ходу отряхивается – ей всё кажется, что черви ползают по ней, забиваясь в свежие раны, расползаясь под кожей, и вот уже её кожа ходит буграми, как однородная копошащаяся масса. Её щекочет изнутри. Ноги сами несут к церкви – ноги помнят дорогу. Вокруг снова никого – местные появляются только тогда, когда им надо кого-то убить? Ведь они намеревались её убить, так? Не могли же они знать наверняка, что ей удастся выбраться… Звонить в полицию? Нельзя – а вдруг Шнайдер у них в заложниках? Возможно, именно это он хотел сказать ей своим странным звонком. Да и как позвонишь – к телефону своему она теперь вряд ли когда-нибудь прикоснётся. Церковный двор пуст, на дверях висит замок, витражные окна темны. Здесь никого нет. Она зря бежала. Катарина падает на колени, кашляя и задыхаясь. Она хочет опуститься на землю и стать с ней одним целым. Слиться с ней в единстве матери и дитя. Её кто-то ловит и уносит от земли прочь.

***

Лоренц любит сюрпризы, но только он любит сам их устраивать – и другим, и себе. На сегодняшний вечер он планировал не просто сюрприз, а что-то вроде исполнения мечты: он собирался вытащить Кэт на рандеву и подарить ей невероятную ночь любви. Только так, чтобы всё по-настоящему и взаимно – он уже имел возможность убедиться, что она готова. Она хочет его, чёрт возьми, зачем же пытать бедную девочку? Он вытянет из неё признанье – для него это важно – а потом сделает сказку былью… Лоренц собрал волосы в хвост. Он надел чёрные брюки – далеко не классические, но всё же не джинсы, и серую водолазку. В молодости он сильно комплексовал из-за своей худобы: что бы он ни делал, ни мышечная, ни жировая ткань просто не хотела нарастать на его двухметровом скелете в сколь-либо значимых объёмах. Но для мужчины в возрасте впалый живот всё же лучше пивного, и сегодня Лоренц доволен тем, как он выглядит. Он побрился и надушился. Он уже давно наказал Лео держать машину наготове. Столик в ресторане забронирован, номер в отеле – на этот раз не в какой-то глуши, а в самом центре города – забронирован. Вот только Кэт не отвечает. Он начал звонить ещё с четырёх – хотел дать ей время подготовиться к романтической встрече, привести себя в порядок. Но она не ответила ни в четыре, ни в пять, ни в семь, ни в девять. Сперва в трубке раздавались длинные гудки, сейчас же и вовсе: абонент временно недоступен. Он позвонил аббатисе Марии, но та, оказывается, думает, что сестра Катарина находится в очередной поездке по делам епископата. Лоренц сидит на краю кровати, разглядывая узор на ковре под ногами и сжимая пальцами трубку мобильника. Он даже не пил сегодня – он действительно слишком тщательно всё планировал. Но сюрприз преподнесли ему, а не он, и епископ такого ой как не любит. Наконец в телефоне что-то зашебуршало.

– Да, Лео, ну что там? – перебесившись, он-таки дал указ помощнику выследить машину Кэт по маячку.

– Боюсь, босс, ничего нового…

– О чём ты? – Лоренц конечно понимает, о чём. Неужели она снова в Рюккерсдорфе? Переполняемый в равных долях и злостью, и волнением, он поднимается с кровати и говорит помощнику: – Запрягай лошадку. Прокатимся до отдалённого прихода с неофициальным визитом.

Всю дорогу до селения Лоренц угрюмо молчит. Он бы давно уже рвал и метал, заподозрив предательство со стороны зазнобы, но ведь она же сама утром отзвонилась и с гордостью сообщила о возведении партнёрских мостов между ними и шайкой Керпер. С чего бы ей сейчас туда тащиться? Да ещё и скрываясь, не отвечая на звонки, не предупредив матушку о своём отбытии. Лоренцу слабо верится, что с ней могло случиться что-то по-настоящему страшное, но всё же подспудная тревога не покидает его.

Деревня встречает тайного визитёра тёмными дворами и полной тишиной. На самом деле, здесь жутко – и почему он не заметил этого ранее, в свой предыдущий приезд? В подтверждение нехороших предчувствий им на пути встречается искомый мерседес – машина пуста, ни внутри, ни рядом – никого.

– Лео, – у Лоренца неплохая интуиция, и он не решается пренебрегать её подсказками. – Выключи фары и сбавь ход. Не будем палиться. Двигай в объезд – постарайся припарковаться за церковью, а не перед ней.

Епископ не помнил, есть ли в церкви задний вход – он лишь планировал сокрыть там машину, но оказался приятно удивлён наличием двери. На втором этаже в одном из окошек горит свет. Уж не гостевая ли это? Ну сестра, и всё же ты потаскуха… Уже готовый увидеть зазнобу в объятьях соблазнённого ею молодого пастора, Лоренц, еле сдерживая себя, трижды стучит в дверь. Та содрогается под его кулаком, но не поддаётся – она заперта изнутри. Он повторяет своё действие. Он бы заорал что-то вроде “Выходи, прелюбодейка!”, но сохраняет самообладание в угоду самоуважению. Занеся кулак, чтобы постучаться вновь, он опускает его – за дверью слышатся шаги. Нетвёрдые, какие-то шаркающие. Жутковато, учитывая окружающую обстановку.

– Открывай дверь, бессовестная, я знаю, что ты здесь, – он явственно чувствует, как некто замер по ту сторону и выжидает.

– Господин епископ? – да, это она. Вот же сволочь… – Слава Богу Вы здесь! Слава Богу!!!

Неожиданное приветствие и спешно открывающаяся вслед за ним дверь выбивают Лоренца из колеи. То, что он видит на пороге – и вовсе лишает дара речи. Кэт, взъерошенная, потрёпанная, в каких-то нелепых шмотках, тянет к нему свои руки, а её губы дрожат! Она увлекает епископа внутрь, а тот лишь успевает дать водителю знак оставаться на месте. Так, коридорами и подсобками, Лоренц оказывается в молельном зале. Всего с десяток тонких свечей рассеивают тьму, и свет этот настолько тусклый, что с улицы сквозь витражи его не усмотреть.

– Вы нашли меня, господин, епископ, Вы приехали! Прошу, сделайте что-нибудь! Спасите меня! Спасите нас! – она захлёбывается истерикой, а Лоренц щурится, дабы лучше рассмотреть свою подопечную. На тонких кистях, утирающих влагу с глаз и верхней губы, живого места нет – костяшки сбиты, ладони расцарапаны, пальцы все в каких-то зацепках, а на запястьях отчётливо видны круглые гематомы. Её связывали. У Лоренца сносит крышу – лишь на мгновенье, которого сестра, конечно, не заметила. Никто, кроме него, не смеет её трогать. Где чёртов священник? Кто объяснит, что в этой дыре вообще творится?

– Почему ты не отвечала на звонки? Где твоя машина? – Лоренц пытается добавить в разговор хоть какого-то конструктива.

– Телефон… Машина… Там черви. Черви везде, они накидали туда червей!

Лоренц понятия не имеет, что она имеет в виду. Он даже склоняется к версии, что малышка сошла с ума. По крайней мере и выглядит, и говорит она, как сумасшедшая. Бредит. Он притягивает монахиню к себе и тут же ловит вскрик. Он лишь хотел обнять её за талию… Рубашка липнет к коже – он почувствовал это пальцами, а ведь в каменных стенах церкви совсем не жарко. Осторожно развернув девушку от себя, он задирает клетчатую материю… Христа бичевали перед распятием, а спина Катарины выглядит так, будто и к её спине приложился жестокосердный римский палач.

– Кэт, где Шнайдер?

– Он наверху. Ищет, во что бы мне переодеться, но вряд ли найдёт… Здесь нет ничего женского. Господин епископ, они убьют его – я теперь это точно знаю…

Уговорами и утешениями Лоренц всё-таки вытягивает из сестры необходимый минимум информации. В то, что она вещает, верится с трудом, но её изодранная кожа и потухший взгляд говорят сами за себя. Она не нравится ему такой – безжизненной, тусклой. Куда делась дерзость? Где огонь? Пока уставшая от пересказа Катарина прикорнула на скамье, обняв руками подтянутые к подбородку колени, Лоренц расхаживает по молельному залу. Чисто здесь и прибрано, уютно, и ни с чем не сравнимое очарование старины никуда не делось. Такой и должна быть церковь – величественной, просторной, со своей историей. В раздумьях Лоренц забредает к самым дверям, где справа от входа, рядом с коробко́м для пожертвований, висит образ Святого Николая – покровителя этого прихода. Епископ придирчиво вглядывается в икону – работа не позднее начала шестнадцатого века, изображение, выполненное в византийских традициях, потемневший серебряный оклад. Даже странно, что её до сих пор не украли. Хотя, может быть, именно это и не странно? Рюккерсдорф умеет хранить секреты. Рюккерсдорф своего не отдаёт и чужого не принимает. Пока Николай здесь, в этой церкви, ему ничего не угрожает. В отличие от трёх человек, обличённых саном, но не святых – живых пленников этих стен.

***

– Епископ… – Шнайдер щурится, хотя и зрение, и память на лица у него отличные. И всё же он не верит своим глазам: сам монсеньор, здесь, в Рюккерсдорфе, без предупреждения и свиты, да ещё и в светском! – Как Вы…

После дня, проведённого взаперти – сперва с Паулем в церкви, а затем и дома – Шнайдер решил, что лучшим способом показать сумасшедшим свою твёрдость будет подготовка завтрашней службы. Всё происходящее – не повод отрекаться от служения, даже напротив: кто знает, сколько в деревне заговорщиков, но ведь, может быть, есть и нормальные люди, не ведающие о чинящихся на их земле безобразиях. Шнайдер обязан служить – хотя бы для них, а если таковых не найдётся – всё равно обязан. У церкви его уже ждали. Сначала он подумал, что еретики выставили дозор для наблюдения за каждым его шагом, но подойдя ближе, Шнайдер разглядел в скукоженнoй человеческой фигурке девушку. В стоящей на коленях он не сразу распознал сестру Катарину. Слишком необычно она была одета, да и лица́ впотьмах не разглядишь. Но короткие белые пряди всё же выдали в незнакомке монахиню. Только он собирался расспросить, что она здесь делает, да ещё и стоя на коленях, как узрел её уже клонящейся лицом к земле. Ему удалось подхватить невесомое тело за секунду до падения. Без труда подняв бесчувственную Катарину на руки, Шнайдер поспешил открыть двери и занести её внутрь. Прежде, чем она очнулась, он зажёг несколько свечей – люстру включать он не решился, ведь это привлекло бы лишнее внимание со стороны местных. Затем он принёс воды и протёр лицо знакомой. Мерцающие отблески свечей позволили разглядеть её получше – и от ужаса увиденного Кристоф чуть не вскрикнул! Бедняжка выглядела так, будто её пытали: ноги в рваных ранах и кровоподтёках, руки в ссадинах, одежда подрана, а заглянуть под неё отец Кристоф не решился – но, судя по подсохшим бордовым пятнам, раны были и под ней. Лицо женщины, даже после того, как Шнайдер обтёр его влажным полотенцем, оставалось грязным и нездоровым. В волосах путались сухие листья, и пастор принялся с энтузиазмом очищать белые пряди от этого мусора. Когда сестра наконец очнулась, он, основываясь на собственном опыте, первым делом дал ей попить. Она осушила залпом три стакана и сразу же попросилась в туалет. Он помог ей спуститься в подвал и благородно оставил одну; уходя, он слышал, как её рвало. Сестра нашла силы поведать свою историю лишь после того, как смыла грязь с открытых участков тела и съела немного хлеба, что оставался в трапезной после завтрака. Там же, за столом, сидя в темноте, рассеиваемой одинокой свечой, они поведали друг другу свои истории. Потом молчали, думая каждый о своём. Шнайдер рассказал сестре об убитых исламистах, и она лишь грустно покачала головой. Она рассказала ему о кунице, и он машинально прикрыл рот рукой. Потом они разглядывали друг друга – сестра не могла не заметить изменений на прекрасном лице отца Кристофа. Боже, они оба думали, что всё могут, но какие же они беспомощные! Они обсудили возможность вызвать полицию, но испугались сперва друг за друга, а после – за Клемена. Они обнимались, и то был акт взаимного утешения. А потом Шнайдер предложил сестре вымыться, пока он сам поищет во что бы ей переодеться. Он пошёл наверх – в гостевые, а она услышала стук в заднюю дверь. Она подумала, это смерть стучится в дом…

– Отец Кристоф! – оторвав нос от образа Святого Николая, Лоренц спешит через весь зал поприветствовать смелого настоятеля. – Сестра мне всё рассказала. Собирайтесь и поедем – на заднем дворе нас ждёт машина с шофёром. – Епископ приземляется на ближайшую скамью и выжидающе смотрит в попорченное побоями лицо пастора.

– Меня лишат сана, скажите, монсеньор? Прошу, дайте мне шанс всё исправить! – Шнайдер вдруг плюхается не колени возле епископа. Не перед ним, а именно возле; он складывает ладони в жесте молящегося, но его мольбы направлены не к руководителю, и даже не к святым образам, в изобилии украшающим стены церкви – кажется, он возносит мольбы к самой Вселенной. – Всё, что здесь происходит, творится по моему недомыслию! Я хотел сам всё исправить, у меня был план! Но я не знал, что сестра Катарина нагрянет сюда и станет невинной жертвой бесчинцев… Заберите её и увезите отсюда, умоляю. Но я останусь. Господь послал мне испытание, и освободить приход от ереси – отныне моя миссия. – Он говорит твёрдо и самозабвенно, временами срываясь на восходящие интонации – так говорить умеют лишь фанатики. Лоренц – опытный человек, и опыт научил его не вступать с фанатиками в распри, конечно, если те – не враги. А Шнайдер – не враг, он – подарок.

– Отец, – он не знает, как начать самую важную часть разговора. – Сестра поведала мне о нападении на Вас и о том, что за ним последовало. Если полиция найдёт здесь мёртвые тела мусульман, нам – нам всем – конец! И даже если полиция поверит в Ваш рассказ, пресса сотрёт нас в порошок! Никто и слушать не станет никакие россказни о еретиках! Для общества понятия “приход” и “Церковь” едины! Вы представляете, что будет, если в убийстве и сокрытии тел обвинят католиков…

Шнайдер об этом не думал. Он совсем сник.

– Ну же, отец, – Лоренц заботливо берёт его за руку. Утирающая в сторонке слёзы Катарина наблюдает за действием, затаив дыхание. Епископ поднимает молодого священника с колен и усаживает на скамью подле себя. – Сестра поделилась с Вами нашим планом? В свете последних событий он не выглядит таким уж бестолковым. Позволим общественникам раскопать тайну существования культа самостоятельно. Подбросим им кое-какие материалы. Они донесут их до масс. Укоренившись в мысли, что местный приход состоит сплошь из еретиков, люди уже не припишут трупы нам, истинным католикам. Но если мёртвые тела всплывут раньше, чем правда о культе – мы пропали… Поэтому я благословляю Ваш выбор и Вашу миссию. Сберегите свой приход и спасите всю Церковь. Не уповайте на власти светские. Уповайте лишь на себя и на Господа. И будьте уверены: мои молитвы – с Вами.

Шнайдер не верит своим ушам. Неужели епископ готов бросить его, отца Кристофа, один на один с местными, даже не предложив никакой помощи? И в то же время – разве не этого он сам так хотел? Всё кажется правильным и неправильным одновременно. Но, бросив взгляд на сестру, выжидающую в стороне, он решается: епископ должен увезти Катарину – это самое важное. С остальным он справится сам.

– Ну всё, – Лоренц тихонько прижимает трясущегося Шнайдера к себе. – Вы всё правильно сделали. Вы – достойный сын нашей Церкви. Убедите местных, что в ближайшее время полиция сюда не сунется. Притворитесь одним из них. Усмирите их прыть и внимательно следите за всем происходящим. А я постараюсь сделать так, чтобы новость о царящем здесь лжеверие достигла ушей наших сограждан как можно скорее. А потом можно будет и власти привлечь. Так мы с этими маньяками и покончим. Сами не замараемся, а заодно и прославимся. Понимаете?

От Шнайдера так приятно пахнет, какой-то уютной смесью шампуня и ладана, хотя сам он выглядит очень жалким. Лоренц не уверен, что парень справится. Но это и не важно. Главное – не вляпаться в новый скандал сейчас, когда его епископские позиции крепки как никогда. Благословив смелого пастора, Лоренц даже целует его в лоб, и обоих этот жест смущает, и в то же время обоим он приятен.

– Я увезу сестру в монастырь. Своей смелостью она спаслась, но настало время кому-то о ней позаботиться. Пусть матушка настоятельница за ней присмотрит, – он говорит о Катарине так, будто бы её здесь нет. – А Вы крепитесь, дорогой. И держите меня в курсе. Помните – Вы не один.

Подхватив бедняжку-сестру под локоть, Лоренц выводит её на задний двор. Оставшись наедине с собой, Кристоф пытается понять – действительно ли он всё правильно сделал? Сомнения не покидают его, но сомнениями, как известно, говорит Нечистый. А господин епископ не может шибаться.

Лео помогает сестре забраться на заднее сидение – та совсем обессилила, и очутившись внутри, безвольно откидывается на дверцу, вытянув ноги. Лоренц заботливо их подвигает, чтобы усесться самому. Прежде, чем дать команду “Трогай!” он представляет себе, что будет, когда сектантов разоблачат. Поднимется невиданная буча, и тогда он, епископ аугсбургский, выйдет к трибуне и провозгласит: “Вот видите, до чего доводит вероотступничество! Вот видите, что бывает с теми, кто предаёт Христа ради бредней всяких лжепророков!”. Он уже почти видит себя триумфатором предстоящего разоблачения.

Машина едет в город, а Катарина по-прежнему молчит. Лоренц разглядывает её расслабленное тело, эти яркие вещички, что на нём надеты, и маленькие аккуратные ступни в лёгких босоножках. Вещички перемазаны в крови и грязи, а ступни истерзаны укусами животного и насекомых. Её глаза закрыты, а лицо раскрашено полосами подтёкшей косметики и едва затянувшимися царапинами. Ему хочется напасть на неё и утешить прямо здесь. И не важно, что Лео за рулём – чего он только не видел в своё зеркало заднего вида, ему не привыкать. И всё же пользоваться беззащитным состоянием подопечной именно сейчас кажется Лоренцу совсем бесчестным. Маленькая грудь мерно вздымается под клетчатой рубахой – сестра наконец задремала.

***

Она открывает глаза, когда машина уже несётся по улицам ночного города. Монастырь остался позади – они проезжают его, не сворачивая и не останавливаясь.

– Господин епископ? Куда Вы меня везёте? – в её голосе столько же волнения, сколько и равнодушия. Её голос совсем безлик.

– Не хочу, чтобы наша дорогая аббатиса видела тебя в таком состоянии. Это может породить слухи и подозрения, да и незачем уважаемую женщину беспокоить. Я сам о тебе позабочусь.

До самой резиденции они молчат. Открыв ворота и отпустив водителя, Лоренц ведёт подопечную в свой дом.

– Посиди здесь, я скоро. Да, и о машине не волнуйся – завтра Лео заберёт её и приведёт в порядок.

Он оставляет её полулежать на диванчике в гостиной, а сам по-молодецки взбегает по лестнице на второй этаж. Идёт время, сверху доносится шум воды. Лоренц возвращается через пятнадцать минут, берёт Катарину за руки и, прижимая к себе, осторожно ведёт наверх. Она следует за ним безвольно, как сомнамбула, едва переставляя ноги с одной ступеньки на другую, и далее – по коридору второго этажа. И только у самого входа в ванную она внезапно оживает:

– Н-нет… Нет, только не это, только не сейчас! – мобилизовав невесть откуда взявшиеся силы, она упирается обеими руками в дверной проём, не желая переступать порог этого помещения – воспоминания живо возвращаются к ней вместе с ароматом ванильного геля для душа. Всё, что она помнит об этом месте – кровь, тампоны, унижения… Лоренц взирает на неё с недоумением, пока наконец до него не доходит причина её испуга. Он пытается оторвать исцарапанные пальцы от косяка, но тщетно – они будто вросли в отполированное дерево.

– Не стоит бояться. Я просто хочу тебя искупать…

– Нет! – теперь вместе с руками сестра упирается в дверной косяк ещё и коленкой. Последний раз когда Лоренц её “купал”, она чуть не захлебнулась.

– Ну всё, всё, – епископ раздражён её поведением, но всё же он осознаёт и свою долю вины. – Я тебя не трону! Я вообще уйду. Ты только искупайся – у тебя же вся мордаха невесть чем перемазана.

Кто ж ему поверит? Но оставив уговоры, он просто разворачивается и уходит. Сестра немного расслабляется, отрывая затёкшие пальцы от дверного косяка, лишь когда его шаги затихают где-то внизу. Она несмело ступает внутрь – ванная уже наполнена паром, отчего кожа моментально избавляется от мурашек и покрывается липким потом. Попробовав воду одним пальчиком, Катарина смелеет и погружает в неё всю ладонь – горячая вода с мягкой ароматной пеной ласкает… Ещё раз оглядевшись, она запирает дверь на защёлку и нетерпеливо скидывает одежду. Наконец-то ей хорошо. Она опускается в воду по самый подбородок, пытаясь абстрагироваться от щекочущего память ванильного аромата пены. В первые секунды кожу сильно жжёт – горячая вода проникает в едва успевшие затянуться ранки, размягчая и раздражая их. Проведя пальцами по глазам, сестра оглядывает оставшиеся на них комочки туши. Запустив пятерню в волосы, она выуживает оттуда сухую травинку. Она омывает себя так долго, сколько хватает сил, а потом спускает воду и ещё некоторое время просто сидит под прохладной струёй душа. Тело становится как бы легче, но голова по-прежнему тяжела. Как мог епископ оставить Шнайдера одного, как мог притащить её сюда, когда в Рюккерсдорфе так неспокойно? О чём он думает? Неужто, для него всё это лишь игра, а они – и она, и Шнайдер – лишь игрушки? Она вспоминает, как там, в церкви, он целовал несчастного отца Кристофа в лоб, так искренне, по-отечески – притворство, или же есть в нём сострадание? Выбравшись из ванной, она насухо вытирается, стараясь промакивать кожу, не растирая её. И всё же на мягком белом полотенце остаются несколько коричневатых полос от растревоженных царапин. В молодости, в жизни до монастыря, у неё были длинные волосы, и она часто о них жалеет, но сейчас – нет. Короткая стрижка сохнет моментально, и это настоящий подарок судьбы. Накинув оставленные на полке у ванной халат и тапочки, она несмело поворачивает задвижку и выходит в прохладный тёмный коридор. Снизу пахнет выпечкой, и живот тут же откликается невольным урчанием.