Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Пауль несмело кивает, и кажется, будто уже улыбается.

– Просто я всегда и ко всем тебя ревную. Просто у меня кроме тебя никого нет, – на одной ноте выдаёт он и тут же утыкается Шнайдеру в грудь, стыдясь собственных слов.

– Знаю, знаю… – Кристоф поглаживает Пауля по голове, как заботливый родитель – расстроенного ребёнка. – Ты же мой единственный друг, не по…

– Я люблю тебя, Шнай.

На секунду воцаряется вакуумная тишина – даже сверчки перестают стрекотать, даже ярмарка затихает вдали. Ландерс не дышит, его сердце не бьётся – оно ждёт команды, чтоб возобновить свой ход.

– Я тоже тебя люблю, Пауль, – отвечает Шнайдер сквозь снисходительную улыбку. Какой же он добрый, его друг…

– Ты не понимаешь… Ладно, пойдём, уже поздно, пора ехать, – ощутив толчок в груди и стараясь на друга не смотреть, Пауль осторожно отстраняется. Такого облегчения он давно не испытывал. Такого разочарования – тоже.

***

Фольксваген покидает границы города, отправляясь в одинокое странствие по ночному шоссе, и почти сразу же Шнайдер начинает клевать носом. Пауль рад этому: на разговоры, их обычную болтовню, сотканную из шуточек и прибауточек, он всё равно сейчас не способен, а напряжённо молчать при друге было бы слишком подозрительно. Пусть Шнай поспит – а когда проснётся, за окном будет уже Рюккерсдорф, и всё будет, как прежде. Однажды, устав от бессилия, на каком-то сайте анонимных вопросов Пауль спросил: что делать, если любишь, но отношения с любимым человеком невозможны? Кто-то, анонимус, посланный самим провидением, ответил ему гласом самой мудрости: “Продолжай любить, а для отношений найди другого человека”. И верно – что может быть проще? Будь Пауль мирянином, он бы так и поступил. Но он священник, он грешник, он влюблён окончательно и безнадёжно. Он долго копался в себе, и наконец понял – ему не нужны отношения. Ему нужен Шнай или ничего. Любовь – его грех, и с другими он своего греха не разделит. Да будет так.

– Просыпайся, приехали, – Ландерс ласково треплет друга за кудряшки. Шнайдер открывает глаза, видит перед собой смешливое лицо Пауля и улыбается. Всё в порядке, всё как прежде.

Попрощавшись, Шнайдер покидает автомобиль. Дверца хлопает, и фольксваген уже мчит прочь по грунтовой дороге, стреляя мелкими камушками и комьями земли из-под изношенных шин. Кристоф провожает машину взглядом, пока та не исчезает за поворотом. Усталый и отчего-то счастливый, он шагает к церкви – нужно прихватить домой облачение, чтобы выстирать и высушить его к завтрашней службе. Погружённый в мысли, Шнайдер бредёт через церковный двор. Темно, тихо, а воздух какой вкусный! Такие ночи бывают только в мае. Он нащупывает в кармане сюртука ключ от церковной двери…

– Вот он!

Незнакомый мужской голос раздаётся где-то совсем близко, но кричащего не видно. Замерев посередине церковного дворика, Шнайдер оборачивается кругом – он озирается, силясь усталыми глазами выловить из темноты хоть что-то.

– Кто здесь? – выкрикивает он, пытаясь придать голосу твёрдости.

Несколько мгновений ничего не происходит, и Кристоф уж было решил, что ему показалось. Пожав плечами, он делает шаг в сторону церкви, как вдруг замечает тёмное мельтешение с правого её угла.

– Это он! – из-за угла появляется человек. – Это он богохульничал там, в Ратуше! Мерзкий лгун! Порочил нашу веру своими гнусными речами, и думал, тебе ничего за это не будет?

Фигура из-за угла вырывается вперёд, а из-за кустов неподалёку выскакивает ещё одна. Пока ошарашенный пастор пытается хоть что-то понять, он пропускает первый удар. Чей-то тяжёлый кулак летит прямо в его грудь. Удар пришёлся на вздохе – Шнайдер силится дышать, но поток воздуха, прерванный на полпути от носа к лёгким, застывает где-то между рёбрами, отзываясь глухой стреляющей болью. Схватившись обеими руками за грудь, скрестя ладони в положении, в котором им так привычно возлежать, когда Кристоф спит, настоятель сгибается пополам. Наконец приходит кашель – вместе с возможностью дышать усиливается и боль в груди, и, оторвав от неё руки, Кристоф тянется ими к лицу, а оно разгорячилось, раскраснелось от прилившей крови, залилось слезами – непроизвольными спутницами таких ударов. Свободные кудри налипли на него, затрудняя обзор, и Кристоф непослушными пальцами пытается освободить глаза от волос.

– Точно он! Я его наглую рожу где угодно узнаю! Клевещешь на Пророка, саллaллаху алейхи ва саллaм! Называешь нас террористами? Вот тебе терроризм, шайтанов потрох!

Второй удар летит уже в висок, принося глухоту и слепоту. Всего на мгновение – но этого достаточно, чтобы Шнайдер успел потерять ориентацию. В глазах прыгают белые мошки, в ушах стучит, клокочет, голова вращается вокруг собственной оси – по крайней мере, Кристоф чувствует себя именно так. Он хотел бы спросить, что, кто и зачем, но удар в грудь лишил его голоса, а удар в висок – равновесия. Медленно, не цепляясь за воздух, но словно удерживаемый им, он опускается на колени и чувствует, как мнётся под ними трава.

– Мы ещё не закончили!

Один из нападающих ухватывает Шнайдера за шиворот, не позволяя окончательно рухнуть, другой же бьёт по лицу – несколько раз подряд, обращая изящные губы в месиво. Воздух стремится в трахеи, смешиваясь с кровью и слюной – Шнайдер закашливается с новой силой, пытаясь сплюнуть, но очередной приступ резкой боли не даёт ему освободиться от кровавой каши во рту. Пожалуй, эта боль составит конкуренцию даже той, что осталась от удара под дых. Тот из агрессоров, что стоит сзади, хватает Шнайдера за волосы и наматывает их на свой кулак, сколько хватает длины. Всего полтора оборота, и волосы натягиваются у корней, порождая нестерпимое ощущение, будто тысячи иголок пронзают кожу, а затем и кость – будто тысячи иголок пронзают сам мозг. Второй рукой агрессор схватывает запястья Кристофа и заводит их ему за спину – так, стоя на коленях, Шнайдер оказывается обездвижен. Его голова откинута назад, белая шея обнажена. Второй злоумышленник возникает прямо перед ним, закрывая собой неполный диск бледной луны. В его руках блестит нож – массивный, видавший виды: даже при скромном освещении можно разглядеть, как затёрта его деревянная ручка. Шнайдер хотел бы рассмотреть нападавших, хотя бы… чтобы знать, кто его мучители, но всё, на чём он может сейчас сконцентрироваться – это острие двустороннего клинка, влажно поблескивающее прямо над его носом. Тот, что с клинком, водит лезвием перед глазами Шнайдера, и священник уже околдован – разум и душа покинули его одновременно, и остались лишь инстинкты. Страх заставляет голубые щёлочки распахнуться, а зрачки сузиться, почти исчезнуть – Шнайдер водит ими, следуя за движениями клинка в воздухе, как за маятником гипнотизёра. Вдруг лезвие резко падает – с уровня глаз до уровня шеи – и почти сразу же Кристоф ощущает под кадыком острый укол. Он зажмуривается, готовясь к неизбежному, но тут же вновь распахивает глаза – остриё перерезает ободок колоратки, и выдернутый из-под чёрной стойки белый воротничок летит на землю, к ногам злоумышленника.

Натяжение у корней волос чуть ослабевает – то ли человек, что стоит сзади, устал их держать, то ли специально ослабил хватку, позволяя жертве насладиться действиями своего коллеги. Тот уже втаптывает воротничок в землю и вновь тянется ножом к шее пленника. Вслед за колораткой в грязь летит и распятие. Некоторое время серебряный крест на разорванной цепочке просто лежит в траве. Шнайдер смотрит на Иисуса, а Иисус смотрит на Луну. Но лунный лик вновь исчезает за тенью – экзекутор склоняется над пленником, заглядывая в его глаза.

– Нет бога кроме Аллаха.

Человек с ножом делает полшага в сторону, а Шнайдер вновь обращает взор к Иисусу, беспомощно раскинувшему прибитые к кресту ладони. Следом в Иисуса летит плевок. Рельефная фигура измученного Спасителя обтекает, медленно и густо, и так же медленно Шнайдер приходит в себя. Когда за плевком на Христа обрушились и комья грязи, щедро выковырнутые из земли носком чужого ботинка, Шнайдер уже в себе. Дёрнувшись вперёд, он рискует оставить свои волосы в руке агрессора, но вместо этого вырывает из его груди вопль – натянутые пряди так сильно врезались в его ладонь, что от боли он был вынужден разжать кулак. Дёрнувшись ещё раз, Кристоф освобождает и свои запястья. Почти твёрдо он поднимается на ноги… Как учила его сестра: “Если бьют – бей в ответ”. Лишь теория – ни в школе, ни тем более в семинарии его никто не обижал. Драться Кристофу доселе не доводилось. “А если бьют Христа – убивай”, – проносится в голове, хотя подобному его не учили ни дома, ни в школе, ни в семинарии. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, отец Кристоф со всей силой, на которую только способен, лупит в живот человека с ножом, а потом ещё и ещё. Злодей опускается на землю, сворачиваясь креветкой, и протяжно ревёт. Нож тоже падает, отлетая в сторону. Шнайдеру бы поднять клинок и бежать – в деревню, в любой дом, к своим, – вместо этого он вновь опускается на колени, на этот раз по своей воле, и замазанными в крови пальцами тянется к погребённому в мерзкой грязи распятию. Толчок в спину заставляет его рухнуть на живот – распятие оказывается прямо у него под носом, и это не фигура речи – это предвестие расправы. Тот, что ещё недавно наматывал на кулак его кудри, сейчас же пинает ногами его спину. Решив, что этого недостаточно, преступник оставляет окончательно потерявшего способность понимать происходящее священника лежать на земле, а сам наклоняется, чтобы поднять нож…

Звучит выстрел, и тут же на Шнайдера что-то падает. Что-то тяжёлое и горячее. Погребённый под чужим телом, Кристоф задыхается – он и после удара в грудину ещё не вполне оправился…

– Вставайте, отец, не время разлёживаться. Враг у ворот.

Шнайдер не видит того, кто говорит, но узнаёт его голос.

– Гюнтер… Что… Мой Иисус!

Гюнтер не сразу понимает, что отец Кристоф имеет в виду вовсе не абстрактного Иисуса, а самого настоящего – серебряного. Но склонившись над разбитым лицом настоятеля, он замечает и распятие. Выудив его из грязи, он тщательно вытирает крест о свою штанину, кладёт его в карман, а затем протягивает Шнайдеру свободную руку. Второй рукой он сжимает охотничью двустволку. Вытащив священника из-под тела чужака, трактирщик достаёт распятие и вешает его на шею полуживому Шнайдеру, скрепляя концы цепи крепким узлом.

– Вот так-то лучше. Охотнику – ружьё, священнику – распятье. Каждому нужно оружие.

– Гюнтер, Вы… Вы убили его? – Шнайдер пятится назад, спотыкаясь о тело хулигана, чьего лица он так и не рассмотрел.

– Нет ещё, извините.

В два шага Гюнтер оказывается у раненого в спину и выпускает вторую пулю ему прямо в затылок. Неспешно перезарядив двустволку, он уже шагает к владельцу ножа, потерявшему от страха способность бежать и ныне лишь пытающемуся пятиться. Наставив дуло тому прямо в лоб, он отправляет его вслед за товарищем.

Дальше Шнайдер ничего не помнит. Крепко сжимая в кулаке висящее на шее распятие, он только шепчет: “Господи, пусть я проснусь, Господи, пусть я проснусь, Господи…”

***

Он приходит в себя уже в церкви. Люстра выключена, но вдоль стен расставлены несколько связок свечей, что освещают молельный зал световыми дорожками крест-накрест, подобно прожекторам на футбольном поле. Шнайдер хочет ощупать себя – он не чувствует тела, только голову, которая так тяжела, словно его мозг теперь питается не кровью, а ртутью. Руки его не слушаются – как ни напрягает Кристоф свою волю, руки продолжают неподвижно лежать вдоль туловища, покоясь на поверхности скамьи. Первое, что приходит на ум – его отравили! Накачали каким-то наркотиком… События недавнего прошлого всплывают в памяти рваными фрагментами, лишь запутывая настоятеля. Страшная догадка врывается в его сознание – это не наркотик, это наваждение! Ну конечно, воспользовавшись физической слабостью, оно напало исподтишка и теперь стремится завладеть его душой. Сердце бьётся медленно и гулко, отдаваясь в ушах тупыми толчками. Шнайдер закрывает глаза и призывает на помощь Господа. Он молится так самозабвенно, что когда прекращает, его правая ладонь уже покоится на груди, поверх распятья. Подвижность вернулась! Кристоф опасливо перебирает пальцами левой руки, затем сгибает ноги в коленях. Бёдра напряжены – мышцы, как каменные.

– Ах, отец Кристоф, слава Богу с вами всё в порядке! Везунчик Вы – дядя Гюнтер как раз настрелял уток да и возвращался с реки, а тут такое! Если бы не он… Страшно даже подумать!

– Ну иди, милая. Время позднее, ступай домой и ложись в кровать. Мама с папой скоро придут, – фрау Дюрер гладит дочку по голове, и вскоре маленькая Эльза убегает из церкви.

– Что Вы… Как… – Шнайдер подтягивает руку к карману сюртука – ключи внутри! – Как Вы попали в церковь?

– Ну, тоже мне загадка! Не забывайте, отец, что эта церковь здесь первее Вас стояла! – фрау Дюрер хохочет, как ни в чём ни бывало, и Шнайдер только сейчас замечает в её руках грязную лопату. – Вы уж извините, мы тут у Вас в подсобке похозяйничали – сами понимаете, чтобы копать, нужен инструмент.

– Копать? – один за другим сонным эхом в голове настоятеля проносятся выстрелы, отчего он даже зажмуривается. Один в спину, потом ещё один в затылок, и почти сразу же – финальный, в лоб. – Гюнтер, он! Он убийца!

Благодушное выражение покидает лицо женщины.

– Поосторожнее, отец. Здесь убийц нет. Эти двое пришли на нашу землю, да по Вашу душеньку. Чёртовы головорезы! Если бы не Гюнтер, остались бы мы без настоятеля.

Её голос твёрд и убедителен – она словно читает нотацию нашкодившему школяру. Комья земли сыпятся с лопаты на пол молельного зала. Они их закопали. Закопали трупы бандитов, будто их и не было! От невозможности происходящего Шнайдер машет головой, пытаясь отгородиться от действительности, и вновь чуть не теряет сознание. Он чувствует себя обезумевшей рыбиной, попавшей в сети. Он бы бился до последнего, но тело сковано путами, он даже дышать не может – без воды не дышится. Он просто шевелит губами, как сумасшедший. Собрав последние силы, он подбирает ноги под себя и резко поднимает корпус. Присесть на скамье получается, но голова тут же пускается водить хороводы, и Шнайдер хватается руками за край спинки, чтобы вновь не завалиться на сидение. Нужно вызвать полицию. Правым бедром он чувствует – трубка всё ещё в кармане брюк. Телефон при нём. Но звонить при безумной женщине нельзя – не позволит. Необходима хитрость.

– Фрау Дюрер, воды. Пожалуйста, воды.

Женщина вдруг замешкалась. Сперва не знает, куда пристроить лопату, затем шарит глазами по залу, прикидывая, где здесь трапезная с кулером.

– Сейчас-сейчас, отец, конечно. Вы здорово пострадали! Гюнтер рассказал, как Вы из последних сил защищали образ Господа нашего. Не оставляли его даже перед лицом смерти! Вы настоящий праведник, отец Кристоф. Повезло нам с Вами…

Она тараторит, и по тому, как удаляется её голос, Шнайдер понимает – она уже не в зале. Распахивает борты сюртука, проскальзывает непослушной ладонью в карман. Заветный аппарат в его руке. Едва не выпадает: пальцы Шнайдера не просто дрожат – они трясутся, как у дряхлого старика. Сняв блокировку, он уже набирает номер службы спасения: 112.

– Кому это вы звоните, отец, – фрау выростает за его плечом так неожиданно, что Шнайдер роняет телефон на скамью и тянется за ним вновь.

– Отдайте, – поставив стакан воды на пол, дама тянется к аппарату, захваченному скрюченными в полупараличе тонкими пальцами. – Отдайте, – один за другим она разжимает пальцы настоятеля. Он уступает. Он так слаб, что не может одолеть женщину! Прерывистый вздох вырывается из груди – вздох отчаянья и безнадёги. – Отдайте, – в третий раз повторяет фрау Дюрер, не меняя интонации.

Когда телефон уже готов покинуть ладонь своего владельца, Шнайдеру удаётся ткнуть указательным пальцем в экран, в панель набора – наугад, наобум.

– Вот, – фрау Дюрер кладёт аппарат на скамью напротив – она не в курсе недуга настоятеля, но чутьё её не подводит: отец Кристоф сейчас не в том состоянии, чтобы прыгать со скамьи на скамью. Он так немощен, что до аппарата не дотянется. – Пейте, – уже ласково, почти по-родственному произносит она, поднося к губам священника стакан воды.

Шнайдер впивается в кромку, чуть ли не вгрызаясь в неё зубами – как же хочется пить! Потрескавшиеся губы, в уголках которых запеклась кровь, неимоверно саднит. Горло болит, будто он рыбьих костей наглотался, и каждый глоток отдаётся в грудине глухой болью. Когда воды в стакане остаётся на донышке, женщина чуть ли не силой отрывает его от губ пострадавшего.

– Я сейчас ещё принесу. Ох, и настрадались Вы – на Вас лица нет, отец!

Она выливает остатки воды на одну из кружевных салфеток, что украшают алтарь, и протирает ею лицо настоятеля. Лицо горит – оно разбито, и судя по тому, что салфетка моментально окрашивается в грязно-бурый цвет, лицо его покрыто коркой засохшей крови, перемешанной с землёй.

Осушив ещё один стакан, Шнайдер откидывается на скамью. Он не может думать – сознанию не за что зацепиться. Женщина давно ушла – наверное, отправилась помогать закапывать трупы, или чем они там занимаются? Всё это не укладывается у Шнайдера в голове. Он не знаком с этой системой координат. Это как попасть из евклидовой геометрии в геометрию Лобачевского! Кристоф – он же из другого мира, и то, что сейчас происходит, просто не может происходить с ним! Дурной сон и не более. Но Господь его не оставит. “Господи, пошли спасение…”.

Шнайдер снова молится, проваливаясь в тяжёлый, нездоровый сон. Телефон одиноко покоится на дальней скамье, не подавая признаков жизни – прежде чем отложить, фрау Дюрер его выключила. Не сумела она заметить лишь сделанного вызова, о котором не подозревает и сам Шнайдер – пытаясь дозвониться до службы спасения, он успел набрать лишь первую цифру, а в борьбе за владение аппаратом – нажать одну кнопку. Кнопку вызова. Телефонный номер Пауля у него на быстром наборе, и конечно – под цифрой один.

Комментарий к 20. Ночь откровений

*”Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят” (Матф.7:8).

========== 21. Мученик ==========

Отец Кристоф, обессиленный и израненный, проспал бы ещё долго, если бы ни два раздражающих фактора, делающих его отдохновение практически невозможным. Он не знает, сколько прошло времени – минута, или час, или целая ночь, но разлепив в очередной раз глаза, он не сразу узнаёт сам себя. Тело, затёкшее и одеревеневшее от неподвижного возлежания на узкой жёсткой скамье, кажется ему чужим – разве можно признавать своими члены, которыми не управляешь? Как ни приказывает он себе сесть, встать, сделать хоть что-нибудь, ничего не меняется: правая нога продолжает окаменело простираться вдоль скамьи, левая, подвёрнутая внутрь под неестественным острым углом, пронизана иголками – она уже давно затекла, но кажется, что непослушное тело скорее позволит ей отсохнуть от недостаточного кровоснабжения, чем выпрямиться; обе руки Шнайдера покоятся там же, где он их и оставил – на груди, сложенными поверх распятия, и как ни пытается отец развести локти в стороны – те не двигаются ни на дюйм. Шнайдер чувствует себя живой мумией, он чувствовал бы себя мёртвым, если бы ни слишком частое сердцебиение и жар, от которого внутренности колотит в мелком ознобе. Всё, что он может – это дышать и моргать. Ему кажется, что сердце вот-вот не выдержит чересчур спешного бега и взорвётся. Шнайдер сражён недугом, он бессилен перед ним.

Кроме физической немощи его настигает кошмар не менее страшный, хоть и нематериальный. Кто-то атакует его разум, пытаясь его околдовать. В том, что он является субъектом чьего-то злостного гипнотического влияния, он не сомневается. Он слышал про “Чёрную Библию”, “Евангелие от Сатаны” и прочее. Он готов к тому, что силы тьмы руками, глазами, голосами своих земных приспешников попытаются его, слугу Господнего, пастыря душ человеческих, переманить на свою сторону. Уговорами, увещеваниями, соблазнами, подкупом и лестью, а если не получится – то и угрозами, колдовством и мороком. О подобном даже предостерегал его в своё время покойный Майер, и молодой викарий Кристоф втихаря посмеивался над слишком уж мнительным настоятелем. Как же он заблуждался! Ведь сейчас ему кажется, такой момент уже настал! Шнайдер не волен над телом, но всё ещё способен мыслить. В его воспалённом сознании он видится себе смелым молодым псом, окружённым сворой немытых чудовищ, наперебой пытающихся непослушного пса приманить, обхитрить, схватить за белый ошейник. Вдруг Шнайдер вспоминает, что ошейника нет – тот валяется на дворе, втоптанный в грязь. Отец Кристоф поражён отчаянием. И силы тьмы, будто почувствовав его слабость, запевают свои песни с новой силой:

– И послал Господь лучших ангелов своих на землю, и заключил их в тела отроков слабых, дабы люди, что уверовали, распознать их смогли и вызволить из плена телесного, и отправить на Небеса с молитвою за праведников, и детей их, и земли их.

Шнайдер на автомате напрягает память. Кому может принадлежать этот голос? Тонкий, знакомый, с отчётливо слышимым акцентом. Да это же юный Клемен! Но где он? Почему его не видно? И что за непонятный текст он читает?

– Лучшему из пасторов, в стаде почитаемому, Небесами благословлённому, суждено вершить жертву великую. Пусть не истязается он: миссия его благословлена. Пусть скрепят тайною пастор и праведники жертвенник: только посвящённым велено жертвовать, всем же прочим о завете ангеложертвования знать запрещено.

Память напряжена до придела: нигде, ни в одной из самых мрачных притч Ветхого Завета, ни в книге Бытия, но в книге Исход, ни в книге пророка Иезекииля не припомнит Шнайдер подобных строк. Оно и немудрено – Писание он знает назубок, но без толкования Слово Божие – пустой звук из уст Вселенной, и толкования священных текстов изучены отцом Кристофом ещё лучше, чем сами тексты. Того же, что слышит он сейчас, он не только не припоминает, но и не понимает. Так и есть: сатанинское колдовство! Но почему голосом Клемена? Неужели силы тьмы овладели ребёнком и сейчас бесчестно его используют?

– Смотри, сынок, кажется наш добрый пастор уже проснулся. Пойди проверь – как он? Не нуждается ли в чём-нибудь?

Это голос фрау Вебер! И она здесь! Что же всё-таки происходит? Полутьму предрассветных сумерек, проникающих в молельный зал через плотные стёкла витражей, разрезают неяркие, но обжигающе жёлтые лучи догорающих свечных связок. Шнайдер часто-часто моргает, надеясь из своего неудобного, ограниченного положения разглядеть хоть что-нибудь. Клемен появляется возле скамьи и склоняется над пастором. Он улыбается, в его руках тяжёлая книга, которая выглядит старинной.

– Принести Вам воды, отец? Теперь мы будем о Вас заботиться. Даже пуще прежнего! А вскоре и Вы позаботитесь о них.

“О них”? Кого он имеет в виду? О чём он говорит?

– О них мы позаботимся с Вами вместе. Вам ещё многое предстоит узнать.

Прежде всего Шнайдер хочет сказать, что не может пошевелиться. Но сказать он тоже ничего не может – сухие губы приоткрываются, разрушая корку засохшей крови, и остаются немы. Он пытается сделать вдох поглубже, но дыхание остаётся слабым, частым и поверхностным. Шнайдер хочет попросить принести сердечные капли – у него дома, на кухне, в шкафчике над плитой… Но как он попросит, если нем? И всё же стакан воды возникает перед его лицом. Подоспела пожилая фрау Вебер, а рядом с ней стоит её супруг. Всё семейство в сборе. Шнайдер косится на полный стакан, и созерцание прохладной влаги, такой близкой и недосягаемой, кажется ему пыткой.

– Милый, отцу Кристофу нужна помощь, – с укоризной обращается фрау к мужу, и тот, спохватившись, просовывает свою руку Шнайдеру под лопатки и приподнимает его корпус над скамьёй. Наконец Шнайдер может пить.

– Честно скажу, отец, как мужчина мужчине – выглядите Вы не важно, – теперь настал черёд герра Вебера разглагольствовать. – Оно и не удивительно – буйная выдалась ночка! Да, не так мы представляли себе момент Вашей инициации! Вы сказали, конфирмация проводится епископом только в сентябре? Мы не можем ждать… Придётся Вам подготовить Ангела к встрече с Отцом Небесным своими силами! Чужаки вторглись на нашу праведную землю – а это уже звоночек! Медлить нельзя! Сейчас, когда в наши владения того и гляди заявится и полиция, мы как никогда нуждаемся в небесном заступничестве!

Говорят вроде по-немецки, а не понять ни слова! Почему просто не вызовут врача? Ах, врач… Где скорая, там и полиция. Шнайдер наконец складывает в голове целостную картинку случившегося накануне, и от бессилия, замешанного на непонимании и отчаянном чувстве неправильности, ему хочется сжать кулаки… Но те – будто ватные. Он во власти недуга, он во власти селян, и он ничего не понимает. Он себе не принадлежит!

– Простите, отец, но отпустить Вас домой мы пока не можем. Это небезопасно, – подхватывает у мужа эстафету разглагольствования фрау Вебер. – Побудьте пока здесь, в церкви. Оправьтесь, отоспитесь. В подвале есть душ и туалет, а на втором этаже – спальни. Да Вы это и сами знаете! На столе в трапезной мы оставили Вам еду – запасов надолго хватит! А если не хватит – мы ещё принесём! Церковь у нас добротная, на века строилась, в ней вполне можно жить – отец Клаус не дал бы соврать, упокой Господь его душу! Со временем Вы всё поймёте, и всё образуется. Нам пора, отец. Поправляйтесь! Впереди – великие свершения!

Звук шагов троих пар ног удаляется по проходу меж рядами скамей.

– Отец, я навещу Вас в полдень! Я познакомлю Вас с Особенной Книгой! – кричит Клемен, уже почти дойдя до церковных дверей.

Шнайдер их не видит. Зато слышит звук ключа, поворачиваемого в замке со стороны улицы. Сосредоточившись на ощущениях, он понимает – ключей в кармане сюртука больше нет. Как нет и телефона. Он изолирован и беспомощен, и спасения ждать не приходится – кажется, даже Господь оставил его. Отец Кристоф – пленник собственной Церкви.

***

После стакана воды стало полегче. Губы смягчились, впитав в себя влагу, как увядшие лепестки – утреннюю росу. Всё ещё недвижимый, Шнайдер пробует кашлять. Не с первого раза, но всё же ему это удаётся. Тогда, в девятнадцать, когда подобная напасть одолела его впервые, врач в больнице, куда привезли его Агнес и Пауль, сделал какой-то укол, и Шнайдеру тут же стало спокойнее. Препарат, снимающий спазм мышц при неврозах – кажется, он называется амизил. С тех пор прошли годы, и Шнайдер научился жить со своими приступами – вычисляя их на ранних подступах, он предупреждает атаки молитвою, или седативными каплями, или же Пауль спасает его своими волшебными руками. Настал день, когда он остался один на один со своим наваждением. Кристоф продолжает кашлять – он надеется, что рано или поздно оцепенение спадёт, как уже спало оно с его губ.

– Шнай, ты здесь?

Снова морок! На этот раз Нечестивый пытается сбить его с толку, разговаривая голосом Пауля. Кристоф затаился. Показалось?

– Шнай, ты здесь? Ответь! Что с твоим телефоном, почему он отключен? Дома тебя нет… Ты позвонил и… Шнай?

Всё же морок или Пауль? Слишком уж складно говорит, и его добрый голос заносится в молельный зал вместе со свежим утренним ветерком. Свечи догорели, однако солнце взошло, развеяв полумрак. Двери церкви закрыты – Шнайдер сам слышал, как их запирали. И Пауль никак не мог здесь оказаться – в церковь без ключей не попасть. Да и не звонил он ему… Значит, всё же морок.

– Шнай? Если ты внутри – ответь! Или я побегу за подмогой! – в тёплом голосе Пауля проскакивают нотки тревоги.

Подмога? Только не это! Если это всё же Пауль, по наитию или напутствием Божьим оказавшийся здесь, встречаться с местными ему никак нельзя! В лучшем случае они запрут его вместе со Шнайдером, а в худшем… Слишком яркой картинкой запечатлелась в памяти Кристофа лопата, облепленная комьями дёрна.

Шнайдер издаёт какой-то сдавленный гортанный вздох. У него получилось! Тут же отлёжанная левая нога, пронизанная тысячами иголок, наконец выпрямляется, принося одновременно и боль, и наслаждение. Но откуда идёт звук? Если это Пауль, то где он, как говорит с ним? Кое-как соскользнув со скамьи и опустив ноги на пол, Шнайдер присаживается, жмурясь от головокружения. Разогнав яркие пятна, застилающие взор голубых глаз подобно кляксам бензина, плавающим на поверхности озера, Шнайдер вглядывается в дверь. Пауль и вправду там, во дворе! Он присел на корточки справа от двери и приложился губами к дыре в витраже, что осталась от камня, брошенного когда-то манифестантами. Как давно Шнайдер собирался её заделать, и всё никак…

– Пауль, тихо, не шуми! Тебя никто не видел? Где машина?

Шнайдер скрипит раненым голосом, как древний старик, и Пауль вряд ли его слышит. Встав на ноги и дав вялым стопам привыкнуть к тверди, Кристоф делает первый шаг. Бёдра и икры по-прежнему напряжены и почти не чувствуются, суставы сгибаются еле-еле. Так, опираясь слабыми руками о спинки скамей, он следует по проходу прочь от алтаря – к дверям церкви. Скрипнув ещё и коленями, он опускается на пол и тянется лицом к витражной дыре. Их с Паулем губы чуть не соприкасаются.

– Пауль, как ты здесь очутился? Где машина? Тебя кто-нибудь видел?

– Шнай, что с твоим голосом? Почему твой телефон выключен? Почему на церкви замок?

Обмениваясь шрапнелями вопросов, они просидели бы долго, так и не решив, что же делать дальше. Пауль оставил машину у дома Шнайдера, и пока шёл к церкви, кажется, никого не встретил…

– Они узнают, что ты здесь! Уезжай! Вызови полицию! Я взаперти! – Шнайдер так яростно пытается донести до друга свои мысли, что переходит на крик, тут же срывается на свист и начинает задыхаться.

– Шнай, погоди… Дождись меня.

И Пауль пропадает. Через пять минут он спускается по лестнице со второго этажа прямо в коридорчик между трапезной, запасным выходом и ступенями в подвал. Его брюки замараны каменной крошкой, ладони – ржавчиной, а за каблуком туфли тянется серая мотня старинной паутины. Вскарабкавшись по рельефной кладке, он проник в церковь через узкое коридорное окошко второго этажа – того самого, через которое они с сестрой Катариной когда-то наблюдали за нашествием манифестантов на церковный двор. Прочные металлические ставни там давно заржавели и почти намертво срослись, но задвижки на них не было.

– Боже, что они с тобой сделали? – причитает он уже в подвале, пытаясь лишить Кристофа одежды. В душевую ему пришлось тащить Шнайдера чуть ли не на себе – шокированный внешним видом друга, Пауль не мог не заметить и скованности его движений. Шнайдер выглядит нездоровым, и дело не только в перемазанном засохшей кровью лице – его нездоровье пробивается изнутри тихим заикающимся голосом, нетвёрдой походкой и почти негнущимися конечностями. – Это твои прихожане? Они посходили с ума? Они тебя покалечили и заперли здесь?!