Текст книги "It Sleeps More Than Often (СИ)"

Автор книги: Wind-n-Rain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Добравшись до кухни, она молча усаживается за стол. Её ждёт тарелка с куском дымящейся шарлотки.

– Кухарка оставила яблочный пирог, – как бы оправдываясь, говорит Лоренц. На сестру он не смотрит – он занят приготовлением чая на другом конце кухни. – Я сам его не люблю, но тебе сладкое не повредит. Я разогрел…

Когда он поворачивается к Катарине, она уже заканчивает с последними крошками. Как же она, должно быть, проголодалась, раз управилась с целым куском за несколько секунд! Не спрашивая, Лоренц докладывает на тарелку ещё один – нет сомнений, с ним она тоже быстро управится. Да, не такой “романтики” ожидал он от сегодняшнего вечера…

– Вот чай. Коньяку накапать? – уловив отрицательное покачивание блондинистой головки, он лишь наливает в большую керамическую кружку с изображением Кёльнского собора терпкого травяного напитка. – Чтобы лучше спалось. Помнишь, где гостевая спальня? Как закончишь – отправляйся в кровать. Я скоро подойду.

И он уходит, оставляя сестру в неведении – что ждёт её дальше? Расправившись и с пирогом, и с чаем, она нехотя бредёт наверх – она помнит ту комнату, где уже когда-то провела одну неприятную ночь. Свежая, аккуратно застеленная постель встречает её призывно откинутым уголком одеяла. Запрыгнув внутрь, не снимая халата, Катарина принимается ждать. Лоренц появляется на пороге совсем скоро, посвежевший после душа и одетый в банный халат – такой же, что и на ней. С кончиков распущенных волос капает вода, и капли теряются в махровом вороте. Очков на носу нет, отчего господин епископ кажется Катарине каким-то чужим, почти незнакомым. Опустив глаза, она дивится: какие же узкие у него ступни! В руках он держит какой-то тюбик. Сестра понимает: момент пришёл, и лучше не сопротивляться. Стараясь не выдать волнения, она поднимается на кровати и опускает ноги вниз. Епископ склоняется над ней и избавляет её от единственного скрывающего тело одеяния. Он усаживается перед ней прямо на пол и открывает тюбик…

– Что это такое, господин епископ? – Катарина внюхивается в аромат, источаемый мазью. Он не то чтобы неприятный, но слишком уж резкий. Снадобье пахнет травами и специями, и этот запах заполняет собою всю спальню.

Лоренц уже нанёс мазь на её лодыжки и стопы, осторожно их размяв и наложив сверху простенькую бинтовую повязку в пару слоёв. Ноги сестры целы – широкие джинсы спасли их и от насекомых, и от заноз. Пара поперечных синюшных вмятин на животе, да уцелевшая под защитой плотного пуш-ап бюстгальтера грудь не требуют особого внимания, в отличие от поясницы и спины: вся она – и лопатки, и бока, и линия позвоночника включая шею – одна сплошная ссадина.

– Постарайся поспать на животе, – Лоренц укладывает сестру лицом вниз, утыкая её носом в зазор меж двух пышных подушек, и тщательно сдабривает спину своей мазью. – А это снадобье мне из Конго привозят, по старой дружбе. Сразу после семинарии я окончил курсы оказания первой медицинской помощи и вместе с католической миссией отправился в Африку. Мы работали в лагерях беженцев под патронажем ООН. Тогда там бушевала гражданская война – миротворцы в конфликт не вмешивались, они лишь доставляли в пострадавшие районы воду, продукты и медикаменты, оставляя нас, волонтёров, наедине с местными и их проблемами.

– Да? – Катарина впервые слышит, что епископ, оказывается, служил ещё где-то кроме Баварии. – И каково там было? В Африке?

– Всё, как обычно, – от спины Лоренц переходит к рукам сестрицы: те пострадали сильнее всего, от плечей до кончиков пальцев они усеяны следами укусов, мелкими царапинами, а запястья украшают тёмно-лиловые обручи гематом. – Местные кланы воевали за контроль над месторождениями кобальта, истребляя друг друга целыми деревнями. Днём мы раздавали детям иммуноподдерживающие препараты да штопали огнестрельные раны, с переменным успехом – раненых в медчасть при лагере привозили на мотоцикле с прицепом, мёртвых увозили на нём же. А вечерами мы доносили до тех, кто ещё был способен слушать, слово Божие. Это было недалеко от Кинкалы, а сейчас тамошний епископ, преподобный Луис Мбуйю, приезжает в Европу раз в год, на международные епископальные симпозиумы, и непременно привозит мне свои африканские сувенирчики. Вроде этого, – он с шумом вдыхает запах мази, поднося тюбик к самому носу. – Ну всё, теперь постарайся уснуть и не ворочаться. Завтра станет легче.

– Господин епископ, – сестра хотела бы сказать “спасибо”, но почему-то не может выдавить из себя это слово. Вместо него она задаёт вопрос: – А зачем Вы туда поехали? В Конго? Людям помогать?

– Хм, да брось ты, – Лоренц вытирает пальцы салфеткой и тянется к выключателю. – Полгода медицинских курсов, потом ещё полгода подготовки – одних прививок перед отправкой понадобилось более двадцати. Ещё год в жаре и грязи, в компании истовых альтруистов с напрочь отбитым инстинктом самосохранения да комаров, что размером с птеродактиля. Зато по возвращению на Родину карьера моя стремительно пошла в гору – уж что-что, а волонтёров-самоотреченцев да международных миссионеров в архиепархии всегда любили. – Лоренц замолкает, предавшись внезапно нахлынувшим воспоминаниям. – Спокойной ночи.

Щёлкает выключатель, свет гаснет, и дверь за епископом закрывается.

========== 23. Крещение ==========

Катарина просыпается от того, что не чувствует своего тела – она поспала бы ещё, но лежать и дальше на животе, уткнувшись носом в зазор между подушками, не получается. Шторы на окнах не задёрнуты, и комната залита солнцем – да который же час? Едва перевернувшись на бок, сестра издаёт протяжный стон: часы на стене показывают одиннадцать! И всю ночь она проспала, не меняя положения? Это как же, должно быть, она устала, раз забылась столь крепким сном? Теперь понятно, почему и ноги, и руки кажутся ватными, а шея побаливает… А что же ранения? Присев на голые ягодицы, сестра оглядывает себя: сперва конечности, затем живот. А ведь Лоренц не обманул: конголезская мазь и впрямь работает. Самые мелкие царапины уже почти затянулись, а те, что поглубже, стали незаметнее. Ссадины покрылись коркой – верный признак заживления, а синяки на запястьях как будто посветлели. Интересно, из чего делают это снадобье? Но вспомнив про комаров, что размером с птеродактиля, Катарина от собственной любознательности открещивается: нет, уже не интересно.

Тщательно обмывшись, она спускается на кухню. На столе её ждёт тарелка фруктов, парочка круассанов с сыром и чайный пакетик. Видимо, питьё она должна приготовить себе сама. Неспешно позавтракав, она отправляется на разведку. Резиденция огромна, но число помещений в ней невелико – большую часть пространства занимает само пространство. Гостиная с высоченным сводом в качестве потолка почти нефункциональна: мебели в ней по минимуму, свет через цветные витражи почти не проникает. Да, в ней можно было бы танцевать вальс… но не более. Кухня, совмещённая со столовой – пожалуй, самое обжитое место в доме. Сразу видно: здесь хозяйничают. И прислуга, что приходит готовить, и хозяин, что именно тут хранит свои запасы спиртного. Все жилые комнаты находятся на втором этаже. Дверь в спальню Лоренца закрыта, так же как и дверь в его кабинет. Эти две комнаты Катарина вычислила по вытоптанному красному ковру у их порогов – у всех остальных дверей вдоль по коридору ковёр почти не тронут. Сразу видно: здесь не часто бывают гости. На этаже несколько ванных комнат – даже странно: зачем было оборудовать их отдельно от спален? Скорее всего, дом проектировался очень давно – во времена, когда представления о комфорте и бытовых удобствах у людей были иными. Изучив резиденцию, Катарина возвращается вниз. Епископа дома нет, позвонить ему она не сможет – червивый мобильник остался в машине, и без особой надежды она дёргает за ручку входной двери. Заперто.

Не сильно переживая, она просидела у окна, не ведя счёта времени, пока солнце не стало ниже, а тени – длиннее. Ворота попискивают и открываются, и на территорию заезжает чёрный ауди. Ожидая увидеть Лео, она сильно удивляется: за рулём сам Лоренц. Лео появляется следом: он пригнал на стоянку её мерседес, поблёскивающий на предвечернем солнце не только идеальной чернотой капота, но и новенькими дисками.

– Сторожишь под дверью? Молодец… – Зайдя в прохладу, Лоренц беззлобно улыбается. На нём мягкие брюки и такая же мягкая тёмно-синяя рубаха, обнажающая тонкие, почти лишённые рельефа предплечья. Он вообще любит всё мягкое, как Катарина уже успела заметить, и остаётся загадкой, как при такой любви к мягкому он умудрился запасть на неё. – Как себя чувствуешь? Ничего не болит? Погода чудесная. Проехаться, свежим воздухом подышать не желаешь?

Лоренц протягивает ей пакет, который принёс собой. Судя по фирменному принту – внутри одежда. И правда – Катарина в гостях, и из пригодного у неё только халат, да и тот – не её… Оставив череду вопросов без ответа, она принимает подарок и уже шагает вверх по лестнице – готовиться к вечернему рандеву.

***

Дорога занимает более часа, хотя Лоренц и мчит по автобану со скоростью выше ста километров в час, предпочтя, как обычно, заплатить, чем петлять просёлочными дорогами. Наблюдая за ним, Катарина догадывается – он не гонит, а напротив – сдерживает себя. Наверное, чтобы её не пугать? Что ж, мило… Значит, Лоренц любит водить, и судя по тому, как лихо он перестраивается из ряда в ряд – водит он неплохо. Она не спрашивает, куда они едут – понятно, что путь не близкий, и пускай пункт назначения станет для неё сюрпризом. Воспользовавшись предоставленной свободой, Катарина задирает белые ноги в лёгких босоножках, уперевшись коленями в приборную панель. Кроме новенькой летней обувки Лоренц купил для неё платье – какое-то совсем уж девчачье, в таких Гвен Стефани ещё на заре своей карьеры отжигала. Цвет – красный в белую полоску, декольте не глубокое, а вот длина – почти как у форменных юбок теннисисток. Платье держится на бретелях, оголяя не только ноги, но и руки, а под ним лишь трусики. Сестра благодарна епископу за то, что в этот раз он не одарил её кружевными бюстгальтерами – с расцарапанной спиной только тугих резинок да застёжек поперёк неё и не хватало. Материя платья плотная, но мягкая – это трикотаж, и сквозь податливое полотно, свободно струящееся по измождённому телу, соски проглядывают рельефно, но не по́шло. Машина мчится вперёд, в салоне играет Дженис Джоплин, которую, однако, почти не слышно – звук на магнитоле установлен на минимальной отметке. И водитель, и пассажирка молчат. Возможно, им просто не хочется пока говорить, а может быть, от слов их отвлекает вид, простирающийся за стеклом. Дорога несёт машину в закат, и мир вокруг окрашивается розовым и тёмно-синим. Когда они съезжают к шоссе, розового уже почти не осталось – но на пороге лета сумерки длинны, и можно сказать, что вокруг ещё светло. Подрулив к самому берегу, Лоренц наконец тормозит. Машина застыла в десятке метров от невысокого обрыва, и прямо перед путниками тёмное вечернее небо сливается с тёмной гладью озера Аммерзее.

Ступив на землю и сразу же утонув в сочной траве по щиколотки, Катарина с наслаждением потягивается, разминая затёкшие мышцы.

– Хорошо здесь. Но слишком уж тихо… Где люди?

– Людей вокруг полно, только они все приезжают с других сторон озера. Туристы добираются сюда своими туристическими тропами, а не по автобану, так что на этом клочке пожалуй мы одни.

Лоренц вытаскивает с заднего сидения корзину, прикрытую какой-то белой то ли скатертью, то ли салфеткой. Сестра видела её, пока ехала, но задавать вопросов не стала: сюрприз есть сюрприз.

– Пока ты отсыпалась по утру, я успел навестить один из пригородных приходов – епископ должен быть ближе к людям! И вот чем одарили меня добрые прихожане, – вытаскивая снедь из корзины и выставляя её прямо на капот, он комментирует: – домашнее столовое вино, деревенский сыр, свежий хлеб с отрубями…

– Что может быть лучше!

Не дожидаясь приглашения, Катарина отламывает щедрый ломоть и, завернув в него несколько кусочков сыра, делает крупный укус. Лоренц смотрит, как она ест, спешно разжёвывая нехитрые продукты и запивая их вином прямо из горла бутылки.

– Подожди-ка, сейчас будет ещё лучше.

На дне корзины находится эмалированная посудина с крышкой и даже бутылочка с маслом. В посудине овощи, и Лоренц спешно кромсает один помидор перочинным ножичком, крошит туда же порванный на листочки базилик и заливает всё это оливковым маслом. Отобрав у Катарины недоеденный хлеб, он макает его в импровизированный соус и скармливает своей подопечной, заботливо подтирая пару капель пролившегося на подбородок масла своим запястьем. Когда с трапезой покончено, к наполовину опустевшей бутылке присасывается и он.

– Что, думаешь о том, как я тебя домой повезу? Или подозреваешь, что не повезу? – уловив подозрительный взгляд сестрицы, игриво произносит он. Он прав: Катарина и правда думает, что ему лучше не напиваться: автобан – это серьёзно. – Не бойся, Кэт, я буду аккуратен. Ценный груз с собой имею…

Ночную тьму рассеивает лишь свет из салона автомобиля – он же и привлекает мошкару. Вторая бутылка вина, едва початая, стоит на земле, возле переднего колеса, остатки снеди убраны в корзину, а корзина – в машину. Катарина наслаждается лёгким прикосновением ветерка к истерзанной коже – и уезжать ей совсем не хочется.

– Господин епископ? – они полусидят, опершись о капот, и смотрят туда, где впотьмах, очерченное цепочкой прибрежных фонарей, поблёскивает озёрная гладь. В камышах копошатся утки. – Давайте будем просто любовниками. Без этого вот, без всего… Ну, Вы меня поняли.

– Нет, не понял, – ухмыляется Лоренц, ничем не выдавая своего возбуждения, хотя несмелые слова сестрицы и заставляют его немолодое сердце по-юному трепетать. – Выражайся яснее.

Пока она соображает, как выразиться, тёплые сильные пальцы уже вовсю блуждают по её груди: сперва – поверх платья, после – под ним. Лоренц притягивает её к себе, отчего их бёдра тесно соприкасаются. Он хорошо помнит карту её тела, ведь он сам обрабатывал мазью каждую царапинку, и теперь старательно избегает касаться самых болезненных участков. Катарине терять нечего – всё, что у неё было, она уже давно потеряла – и она делает шаг, оказываясь зажатой меж ног продолжающего полусидеть на капоте епископа. Его ноги очень длинные – он крепко зажимает её ими, и она чувствует себя, как в горячих тисках.

– Скажи, – шепчет он.

Она не переспрашивает. Он уже давно ждёт её признания, давно его добивается. Время пришло – она даст ему то, что он хочет, а он даст ей то, чего хочет она.

– Мне бы хотелось провести с Вами эту ночь, господин епископ, – произносит она ему на ухо, а про себя добавляет: “Но я Вас не люблю”.

– Ничего, когда-нибудь полюбишь, – отвечает он вслух, взаправду, отчего сестру бросает в дрожь: неужели он читает её мысли? Нет, он просто читает её саму. – Нравлюсь я тебе?

– Да.

– Неужели?

– Да. Я Ваша, господин епископ.

Больше разговоров не требуется – за обоих говорит язык тела.

В фильмах про отношения счастливые будни влюблённой пары обычно показывают пёстрой нарезкой ярких, сказочных кадров. Вот герои кормят друг друга клубникой, вот бегают по зелёной полянке, взявшись за руки; смотрят телевизор, деля один тазик чипсов на двоих, а вот они в Париже, делают глупые селфи на фоне Елисейских Полей; потом путешествуют на воздушном шаре, рассекают морские волны на белоснежном катере, просто гуляют по городу, а прохожие оборачиваются им вслед. И непременно улыбки – хронические, нестираемые. А на фоне играет какая-нибудь романтическая попсовая песенка, призванная трогать и вдохновлять.

Но Лоренц и Кэт не смотрят кино – на это у них нет ни времени, ни причины. Их жизни и так бурлят. Они не пара, и они даже не счастливы. Просто иногда замёрзшие души, отпечатанные в вечности, как доисторические насекомые в кубике арктического льда, оттаивают, согревая друг друга. Даже из благородного одиночества порой хочется бежать.

***

Иногда случается, что хочется разрядки, но совсем не хочется близости как таковой – всеобъемлющей, той, что называют “сплетением тел”. Раньше Катарине казалось, что когда придёт момент, она допустит Лоренца в себя, но не до себя – раньше она его боялась и, в ожидании неизбежного, прокручивала в голове все возможные варианты наиболее бесконтактных поз. Чтобы после всего хотелось вырвать у себя сердце, но не содрать с себя кожу. Но иногда человек меняется.

Юбка платья давно задралась, а лиф оказался приспущен, обнажённую грудь холодило ночным ветерком, а ладони – прохладной поверхностью капота. В тёмной глади лобового стекла ей виделся размытый силуэт епископа, и по его нечётким движениям она углядела, как он расстёгивал брюки. Он не раздевался – всё как обычно. Должно быть, он стесняется своего тела, а может – просто не любит выставлять себя на показ. Первый же толчок заставил девушку податься вперёд и упереться в капот животом. Лоренц медлил, сперва и вовсе почти не двигаясь – застыв внутри неё, словно давая ей время к нему привыкнуть. Когда же движения стали ощутимее, она совсем расслабилась – думала, будет больно, после скольких там лет? Но больно не было – было тепло, но чего-то не хватало. Лоренц двигался плотно, но медленно, задевая её глубоко, но не резко, и Катарина улеглась на капот, позволив груди и щеке тереться о чёрную сталь. Сама не заметив, она простёрла руки назад, и он взялся за них, а сестра плавно потянула его на себя. Когда же он оказался сверху, плотно зажав её белое тельце между собой и машиной, она расслабилась окончательно. От машины пахло металлом и дорожной пылью, а от Лоренца – парфюмом и вином, едва уловимо. Его рук она из своих не выпускала – будто боялась, что он отольнёт, оставит её, обдуваемую всеми ветрами, одиноко лежать на капоте. Когда холодная щека с едва проклюнувшейся щетиной коснулась её уха, она закрыла глаза. Тем неожиданнее выдался поворот – внезапно отстранившись, Лоренц подхватил её и уложил на машину вновь, на этот раз – на спину. Разодранная кожа не коснулась запотевшего под её телом металла: епископ просунул ладони под лопатки девушки – и они послужили буфером. Она снова закрыла глаза – смотреть на мужчину было всё ещё неудобно, и епископ был этому рад – он любил наблюдать за девушками, но только не сейчас: слишком велик был страх встретиться с этими глазами. С её глазами. Дыхание Катарины участилось, от былой прохлады не осталось и следа – её тело разгорячилось, ложбинка между грудями блестела от пота. Трусики всё ещё были при ней – Лоренц лишь чуть приспустил их и сдвинул в сторону. Оргазм накрыл Катарину внезапно – она ожидала, что ощущения будут нарастать, аккумулируясь, пока удерживать их внутри станет совсем уж невозможно, но они просто взяли и выстрелили. Задрожав от неожиданного экстаза, она распахнула глаза и узрела перед собой чужие – голубые, блестящие, не спрятанные за линзами дорогих очков. Ещё продолжая содрогаться, она уже сгорала от смущения, но взгляда отвести так и не смогла. Не смог сделать этого и епископ. Вскоре он вышел из неё и, развернувшись вполоборота, закончил самостоятельно, спустив на землю. Она наблюдала за ним из-под опущенных ресниц, распластавшись на капоте, подтянув ноги, а руки раскинув в разные стороны. Ей было хорошо.

– Вообще-то, в машине есть презервативы.

Она молчала, переводя взгляд с растерянного епископа на звёздное небо.

– Вовремя…

Она его не узнавала. Они будто поменялись местами. Куда подевалась вся дерзость, насмешливость и беспринципность? А ведь он сам себя называл разнузданным и, определённо, не врал.

– Поедем в город, – несмело предложил он, напяливая на нос выуженные из заднего кармана брюк очки.

– Нет.

– Как хочешь. Тогда… Что будем делать?

Вместо ответа Катарина, не меняя позы, лишь протянула свою руку:

– Вина.

Початая бутылка моментально оказалась в ладони, и Кэт, приподнявшись и опершись на локоть, с наслаждением сделала глоток. Часть жидкости побежала по подбородку, потом ниже – по шее, обогнула маленькие полусферы и утонула в приспущенном лифе платья. Красное на красном – будто так и было задумано. Хихикнув, она вновь откинулась на капот и протянула другую руку. Лоренц не сразу понял, чего она хочет. А она хотела его. Он осторожно сжал протянутую ладонь и улёгся рядом, свесив ноги до земли.

Они баловались вином и поцелуями, не жалея ни того, ни другого. Завтрашнего дня не существовало: двое людей, не принадлежащих друг другу, потерялись в непокорном времени и подчинили его. Ночь жила лишь для них, а они – друг для друга. Такая ночь выпадает раз в жизни, да и то – далеко не для каждого. Тогда, в тени ночного неба, в шорохе гуляющего по прибрежному камышу ветерка они чувствовали себя избранными.

Путь домой приятным не был – от выпитого Катарину сразу же сморило, а Лоренц так силился не напортачить за рулём, что от напряжения в его глазах лопнули пара сосудиков. Справедливо решив, что до Аугсбурга таким ходом они если и доберутся, то уже в катафалках, Лоренц срулил с трассы и забурился в какие-то заросли у обочины одинокой просёлочной дороги. Неподалёку горели окна деревенских коттеджей, и горе-водитель сам не заметил, как уснул рядом с прикорнувшей пассажиркой. Он проснулся оттого, что в его брюках кто-то упорно шарил. Очнувшаяся от дрёмы, сестра вероломно воспользовалась беспомощным состоянием своего спутника и, глотнув ещё винца из почти уже опустевшей бутылки – для настроения или для смелости – решила наконец изучить предмет, тревоживший её думы с того самого свидания в шатре возводящейся ярмарки. В ожиданиях она не ошиблась – природа наградила господина епископа не только ростом. Когда он открыл глаза, она тихонько смеялась, но вскоре захохотала громче. Лоренц тоже засмеялся. На заднем сидении они смеялись уже вместе. Тонкие белые трусики висели на зеркале заднего вида, подрагивая в такт сидению, ходящему ходуном под двумя телами, и Катарина уже совсем не стеснялась звуков, издаваемых её разогретым вином горлом. Вдруг Лоренц зажал ей рот рукой, замерев в нерешительности. Его глаза шарили по оконному стеклу, пытаясь что-то за ним разглядеть, и вскоре сестра поняла, в чём дело: где-то совсем рядом послышался звук шагов. Шаги приближались, а вместе с ними становились всё отчётливее и человеческие голоса. Шумная компания прошла совсем рядом, всего в паре шагов от беспечно брошенного в кустах автомобиля, и всё это время Лоренц не замедлял темпа, не отрывая ладони от жадных губ монахини. Она стонала в его руку, оставляя на ней свою слюну, и её накрыло блаженством, когда голоса случайных прохожих ещё не утихли вдали. В темноте и суматохе она так и не поняла, куда он кончил – про контрацептивы снова забыли, но по дороге до дома из девушки так ничего и не вытекло.

Когда она купалась, смывая с себя запах металла, дорожную пыль, пот – свой и чужой, и остатки вина, Лоренц смотрел. Уселся на табуретку напротив не имеющей занавески ванны и наблюдал, ловя каждое её движение. Его член снова стоял колом, а подслеповатые глаза жадно блестели, но он не трогал ни себя, ни гостью. А ей это нравилось. Нравилось играть с сосками, водя по ним покрытыми душистой пеной пальцами, нравилось поглаживать свой живот, спускаясь ниже и теряясь юркими ладонями между плотно сжатых бёдер. Когда она уселась на дно ванной, бесстыдно расставив согнутые в коленях ноги и направив струю душа меж них, зритель этого тайного представления заёрзал на стуле. Сама того не зная, она исполнила его заветную мечту. Лоренц любит наблюдать за девушками, ласкающими себя для него, и он готов щедро платить за зрелище. Той ночью впервые он не платил – лишь смотрел, находясь в двух шагах от истекающей влагой зазнобы, а она от него ничего не требовала. Он обхватил своей ствол, не в силах больше сдерживаться, а она с интересом наблюдала за ним, не отвлекаясь. Двойное шоу – двойное удовольствие. Наверное, это и есть взаимность.

Катарина засыпала одна – покинув ванную на ещё дрожащих ногах, она так и не дождалась хозяина дома в свою опочивальню. Сон, несмотря на хмель и усталость, приходить не торопился. Раскинув заживающие конечности по широкой постели, Катарина накрылась одной лишь простынкой и смотрела в потолок. Ей было хорошо и уютно. И она знала, что это не надолго, и оттого пыталась сохранить, запечатлеть в себе каждую эмоцию. Ведь подобного, скорее всего, больше никогда не повторится. Одна волшебная ночь между одиночеством и одиночеством. Закрывая глаза, Кэт шептала: “Не уходи”, обращая эти слова к самой ночи.

***

Пробуждение вторгается в тихий утренний сон, бесцеремонно его разрушая. Причина пробуждения не в слишком ярком солнечном свете, льющемся в комнату через чистые оконные стёкла и обжигающем глаза даже сквозь опущенные веки; она не в гомоне просыпающегося пригорода, настигающем слух шебуршанием машинных шин по гравиевым дорожкам и сигналах включения и отключения поливальных систем на окрестных лужайках. Пробуждение просачивается изнутри, прогоняя сон и завладевая Катариной – она просыпается оттого, что её ласкают. Осторожные, но настойчивые поглаживания между бёдер заставляют её ноги крепче сжиматься, и тому, кто ласкает, приходится протискиваться меж них с категоричным напором. Катарина не хочет видеть Лоренца, его лицо, в момент, когда он это делает – не хочется ей и того, чтобы он видел её сейчас, сонную и неумытую, поэтому она прикрывает своё лицо краешком блестящей шёлковой простыни, что ночью служила ей одеялом, и отдаётся ощущениям. Пи́сать хочется – как всегда после пробуждения, но она терпит: поход в туалет только всё испортит, разрушив и атмосферу, и возбуждение. Низ живота полнится щекоткой – такой невыносимой, что если сестра не получит разрядки, то просто задохнётся. Только бы Лоренц не надумал войти в неё, при переполненном-то мочевом пузыре. Но у утреннего благодетеля свои планы: подхватив девушку под коленями, он дёргает её на себя, разводя ноги в стороны. У самой своей промежности она чувствует его чресла, и предвкушение неминуемого отдаётся в груди прерывистым вздохом. Лоренц приподнимает её таз, чтобы подложить под него подушку. Он входит медленно и не полностью – кажется, он даже нежен – и скользит внутри, хлюпая избыточной влагой. Там так тесно, а щекотка уже почти невыносима – желание помочиться и острое возбуждение сливаются для сестры в единую жгучую потребность. В отличие от Катарины, Лоренц не собирается отказывать себе в удовольствии наблюдать. Вдоволь налюбовавшись восхитительными розовыми лепестками, с лёгкостью его принимающими, он переводит взгляд на лицо, прикрытое шёлковой тряпицей жемчужного цвета. Катарина дышит шумно, через широко распахнутые губы, отчего при каждом вздохе её рот непроизвольно засасывает кусочек лёгкой простынки, оставляя на ней влажные пятна слюны.

– Не хочешь смотреть – не смотри, – равнодушно проговаривает он, покидая тёплое лоно.

Прежде, чем Катарина успевает протестующе захныкать, он обёртывает её голову простынёй в несколько слоёв, закрепляя конструкцию на шее лёгким одинарным узлом. Длинный хвост неиспользованного полотна стелится по ложу.

– Дышать можешь? – добившись положительного кивка, он прибирает неизрасходованную материю и, заведя обе руки лежащей на боку девушки ей за спину, скрепляет запястья скользким ненадёжным шёлком.

– Что Вы делаете, господин епископ, – приглушённый материей голос выдаёт волнение.

И правда – что? Лоренц уже далеко унёсся в своих фантазиях – туда, где нет никаких епископов. В шестой век. После очередного набега на имперские окраины, его племя – племя германских варваров – вернулось домой с неплохим уловом. Он смотрит на худосочную римлянку, не в силах решить – как же ею распорядиться? Лоренц выдавливает довольную улыбку из нервно сжатых губ. Не отдать ли её на поруганье своим неотёсанным собратьям? А это неплохая идея! Его друзья, что точат ножи в своих хибарах, обтирая кровь с зазубренных клинков о медвежьи шкуры, служащие им одеждой, порадовались бы такому подарку. Не зря их зовут варварами: они – дикари, а их женщины – дикарки. И горе чужестранке, волею судеб попавшей в их дикие края. Интересно, сколько орудий она сможет принять в своё худое тело? Стряхнув наваждение, Лоренц делает воображаемую засечку на память: Катарина не готова к таким играм, но задумка-то не плоха… Пожалуй, он прибережёт её для сговорчивой Ванессы.

– Скажи, чего ты хочешь? – шепчет он в шёлковый узел на её шее.

– Хочу кончить и пописать, – честно отвечает она.

– Что – именно в таком порядке?

Откинувшись на спинку кровати, он усаживает беспомощную девушку себе на колени. Она долго ёрзает, стараясь устроиться на члене поудобнее. Он управляет ею, вцепившись в белые ягодицы и с остервенением насаживая её на себя, пока Катарина, скованная по рукам, шумно постанывает в шёлк. Вскоре он отпускает свои руки, но ска́чки не прекращаются – приподнимаясь на коленях, она продолжает осаждать его ствол со всей яростью, на которую способна. Её судорожные вскрики следуют за несколько мгновений до того, как Лоренц орошает семенем её белое бедро.

Он развязывает ей руки, не трогая голову. Женщина бессильно откидывается на постель.

– Спускайся вниз, когда будешь готова, – накинув халат, Лоренц покидает комнату. – Завтракать будем, – доносится через минуту уже снизу.

***

Прихода лета никто и не заметил – тридцать первое мая сменилось на календаре первым июня, но для жителей Рюккерсдорфа это не значит ровным счётом ничего. День за днём Шнайдер играет свою роль, и всё чаще ему начинает казаться, что в своём замысле он преуспел. Жизнь в деревне течёт своим чередом: дети радуются каникулам и установившейся жаре, фермеры налегают на орошение, опасаясь, как бы богатые всходы не погибли от засухи, молельный зал церкви не пустует ни дня, а по воскресеньям он и вовсе полон – жители словно пережили перерождение: жадно внимают они словам своего пастора, с ещё большей готовностью выстраиваясь на евхаристию и вкушая из его рук плоть и кровь Христовы. И только пристальные взгляды Гюнтера, Дюреров и Веберов, да всё чаще задерживающаяся в церкви после служб под предлогом изучения новых партитур фрау Мюллер не дают ему забыться: он под колпаком, за ним следят. Иногда, по ночам, он, мучимый бессонницей, вздрагивает – ему чудятся шаги под окном и скрипы входной двери. А забывшись тревожным сном, отец Кристоф видит кошмары совсем уж дьявольского содержания: ему снится кровь, мясо, туши животных – словом, всё то, от чего его воротит. Однажды в присутствии органистки он обмолвился, что собирается съездить в Нюрнберг, навестить сестру, с которой давно не виделся, но старушка строгой отповедью ясно дала понять: контакты с внешним миром – под запретом. “Не подвергайте опасности тех, кто Вам дорог, отец”, – сказала она, проводя на удивление ровным, не тронутым артритом пальцем по рукаву его сутаны. Пауль звонит каждый день, но Шнайдер так и не осмелился на разговор с другом – он опасается выдать волнение и спровоцировать того на очередной необдуманный поступок, а ещё он очень боится растрогаться, услышав голос, по которому так скучает, и поэтому за непринятыми вызовами следует лишь текстовое сообщение: “Милый Пауль, не волнуйся, со мной всё хорошо. Скоро всё закончится, и мы встретимся”. Последняя фраза – сонная таблетка для друга, сам же Шнайдер в скорую встречу не верит. В глубине души он давно уже не верит, что выход есть.