Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Мы не комментировали сложившуюся ситуацию никак. Последние позиции личного пространства в любом случае были давно сданы.
Если подумать – за что держаться? Весь мир видит, как я стряхиваю с его костюма пылинки, шнурую его коньки, смазываю его губы бальзамом и приглаживаю волосы.
Юри положил голову на подушку и вздохнул.
– Не волнуйся, – сообщил я почти в его шею. – Я запер дверь в номер.
– Дверь в номер волнует меня меньше всего.
Он полежал молча, блестя глазами в темноте. Я разглядывал его лицо. Потом сказал:
– Завтра все будет так, как должно быть. Я не фаталист, Юри. Просто мы ведь столько работали, слишком много, чтобы твой результат зависел от чего-то, кроме тебя.
– Я понимаю, – Юри ковырнул узор на подушке пальцем. – Прости, я такой…
– Нормальный ты. Юри, я хочу, чтобы ты выспался.
– Я… пытаюсь, – Юри закрыл глаза и снова надвинул маску. Я лежал, уставившись его лицо, слушая дыхание, пока не отключился сам – и снова как будто кто-то ударил по голове.
Последняя мысль в голове была крайне странной – как будто я упускаю что-то важное, что-то очевидное до смешного, лежащее прямо передо мной.
Снился мне Маккачин. Обнюхивал мое лицо, лизал уши шершавым горячим языком, ставил тяжелые лапы на грудь и смотрел глазами-пуговицами. Я трепал его по макушке и пытался столкнуть с себя – не получалось. Маккачин разожрался, кажется, на японских харчах, до неприличия. На грудь давило, я задыхался от горячего дыхания зверюги и от тяжести сразу.
Юри трясло.
У него были круги под глазами, белые губы и ненормальный румянец на серой коже.
Не хватало еще, чтобы снялся по медицинским показаниям.
– Если ты, моя радость, на открытой тренировке додумаешься прыгать, будешь всю оставшуюся жизнь прыгать на одной ноге.
Юри рассеянно кивнул, он даже угрозы плохо различал. Он, как выяснилось, так и не уснул ночью.
Молодец, Никифоров. Подсобил.
Юри аплодировали на открытой тренировке – Крис попытался дать пять, Пхичит похлопал по спине, трибуны вообще взбесились.
Я смотрел, и мне казалось, что каждый звук звучит для Юри как выстрел.
Нихрена мне это не нравилось.
Ногу подвернул, от Криса шарахнулся, прилетевший от зрителей плюшевый кролик врезался в очки и шлепнулся на лед.
Я плюнул на все и отвел его в раздевалку, надеясь, что в тишине и покое Юри хоть чуть-чуть расслабится.
Выбрал самую громкую песню в его плейлисте и засунул в уши. Юри покивал в такт музыке, а потом залип, глядя в одну точку. Так, ладно.
Вынул наушники, утолкал переодеваться за шкафчики, придержал дверцу, поймал и сложил куртку, футболку, треники, носки, трусы…
Юри копался и возился, высунул из-за дверцы помятую голову и жалко пробормотал:
– Помоги мне, пожалуйста.
Он путался в костюме, волосы зацепились и намотались на крупные блестки на правом плече. Рукава застряли на судорожно сжатых кулаках. Каракатица.
Я молча сложил его вещи на скамейку и подтащил его к себе, дотянул противную непослушную ткань до плеч, разгладил на талии, одернул до конца, поправил брючины, накинул верхнюю часть, застегнул на животе пуговицу и отвернул воротник, нашел в рюкзаке и подал другую пару носков, предварительно осмотрев его ступни – мокрых мозолей не было. Юри опомнился и отобрал у меня носки, плюхнулся на лавку и надел сам.
– Прости, – пробормотал он в свои колени. – Я не знаю, что со мной.
– Много мыслей в голове, которая сейчас должна быть пустой, вот что с тобой.
Я присел рядом. Хотелось разораться. Что ж с тобой дальше-то будет, если ты на первом этапе так себя ведешь?
Хотелось спросить, как он вообще добирался до второй ступени когда-то.
Хотелось спросить – это я такой хуевый тренер?
Юри затягивал шнурки на коньках с таким остервенением, что пальцы побелели.
– Ты порвешь шнурки.
Юри выпрямился.
– Может, прокатиться еще раз в костюме?
Его руки смазывались в мелком треморе, на лбу выступил холодный пот.
Если бы я не видел два дня назад лично его медицинскую карту, я бы решил, что он тяжело болен. Хронических заболеваний у него не было, была аллергия на клубнику. И низковатый гемоглобин.
Что за хуйня.
– Нет. Пойдем в общий зал. Там разомнешься, пока ждем.
Наверное, это была самая плохая идея в моей жизни.
До Юри было пять человек.
Уже на первом – Си Гуан Хуне, Юри вскочил со скамейки, забегал, качаясь на коньках и держась за стенки коридора. Здесь было отлично слышно крики комментаторов, ор зрителей и отголоски музыкальной темы.
– Так, – я сгреб Юри за шиворот, поймав взгляд Поповича. Тот покачал головой – детский садик. Я глянул на стоящего у стены Якова – помоги мне, что ты стоишь-то, ты видишь, я не справляюсь? Яков чуть заметно кивнул – человек-монумент. То ли «сам разбирайся», то ли «правильным курсом идете, товарищи».
Я утянул Юри из общего коридора в технический, в помещение для персонала, между длинных полок с коньками без пары, и клюшками и забытыми спортивными костюмами. Мимо трансформатора и пультов питания. По боковому холлу к лестницам в подвал, на подземную парковку. Люди с удивлением оглядывались на нас, пока не кончились.
– Мы пропустим свою очередь, – промямлил Юри. Я глянул на него, и Юри благоразумно заткнулся.
Пропустить свою очередь нельзя было при всем желании – даже здесь отдаленными басами было слышно, как беснуется стадион и громыхает музыка. Юри застыл, поднимая голову к бетонному, в потеках, потолку.
Я шагнул вперед и зажал его уши ладонями.
Если гора не идет к Магомеду – нахуй бы она тогда нужна?
– Не слушай.
– Что?
Юри показал пальцами на мои руки, не слышу, мол. Вот и хорошо. Вот и отлично. Я опустил ладони.
– Я сказал – не слушай. Не смотри на других, не думай о том, как они хороши. Ты не хуже их, ты нечто особенное…
– Так было вчера.
– И сегодня будет.
– Виктор, я… – Юри уронил голос до шепота и не закончил фразу.
Приехали, слезаем.
Мыслишка «Что я здесь делаю?» посещает однажды каждого человека, и совсем не вовремя, когда не ждешь – но это не значит, что она не ко двору. Что я здесь делаю? Почему я уговариваю человека, с которым проебался вконец, которому предпочел свою карьеру, что он того стоит? Почему я должен уламывать его быть тем, кем он и так может быть, без лишних выебонов? Другие люди все отдадут, чтобы быть на его месте.
В конце-то концов, Юри, блядь.
Еще и эта долбанная нога пытается отвалиться к чертовой матери. Все к одному, заебись, станцевал.
– Все будет, как должно быть. Если ты провалишься сегодня – попробуешь вернуться в следующем сезоне, жизнь-то не кончится.
Юри поднял голову. Я продолжил, разглядывая чей-то пыльный Мерседес рядом с нами:
– А я вернусь к себе, признаю, что зря это затеял, ничего страшного. Поиграл в тренера – и будет. Не вижу катастрофы, Юри, пресса вообще с ума сойдет от счастья. Скажу, как есть, извинюсь, что всех взбаламутил. Программа не станет хуже, мы уже создали что-то…
Я глянул на него и забыл, что хотел сказать.
Серьезно?
Юри, серьезно?
Ты совсем, что ли, охуел?
Юри трясся всем телом, вытянувшись, как солдатик, смотрел на меня и… плакал. Навзрыд.
Я закрыл глаза, постоял, открыл. Подогнул больную ногу, пожелал своему Меченному ублюдку и его неугомонной жопе сгореть в Аду в скорейшем времени и перестать ебать мне мозги. Не до него сейчас.
Юри давился плачем, прижимал к кривящемуся рту пальцы, у него покраснели и распухли глаза, щеки блестели от слез, нос был как картофелина, губы тряслись. Плакал он некрасиво, но выразительно, так, что мне захотелось застрелиться.
Никогда не видел, чтобы мужик так рыдал. Чтобы кто-то вообще так убивался.
– Юри, – позвал я, боясь подойти. – Ты… ты чего?
Да ты тварь же такая. Что ты еще придумаешь, что ты еще сделаешь, чтобы меня добить, а?
Я ж его за волосы на лед выдерну, для уверенности поддам коленом под зад. Что ж такое, Господи.
Юри прорыдал, икая:
– Что ты такое говоришь?
Я? Я, Юри? Отлично, опять я мировое зло.
– И К-Крис тоже это говорит. Ты же все б-бросил, ты же все п-потерял! Если я т-теперь все испорчу, ты-ты…
– Выживу.
– Что о-о т-тебе тогда скажут? Я н-не хочу тебя подвести!
– Ну так не подводи, мать твою,– я был готов ему врезать, отправить в нокаут, лишь бы он прекратил этот балаган.
Юри всхлипывал, вытирая лицо рукавом куртки. Я терялся.
– Что мне сделать, чтобы ты перестал выть? Обнять, поцеловать, песенку спеть?
Маленький блядский манипулятор.
Юри икнул и поджал распухшие губы.
– Верь в меня. Больше ничего не надо. Мне столько людей столько всего сказали, а мне надо было только, чтобы ты в мою победу верил больше, чем я сам.
Да что ты говоришь, а. А я тут, значит, полгода бублики на хуй нанизываю, да?
Может, не такой уж и хороший у него английский?
Может, разница в менталитете и воспитании не позволяет простой мысли пробиться в маленький японский мозг?
Или самого факта, что я теперь только тренер, мало, чтобы осознать свою важность?
Крис еще… поймаю – придушу своими руками, говнюк.
Юри все еще вздрагивал. Стянул куртку и вытер ей лицо. Вид был – краше некуда.
– Все?
Юри икнул и закивал, как болванчик.
– Все.
– Молодец. Что-то еще?
– Нет. Спасибо, что выслушал.
– Да всегда пожалуйста.
Мда. Пошутил, Никифоров. Сам схохмил, сам посмеялся. Довел нежную японскую задницу до слез. Сволочь. Фашист. Детей, наверное, воруешь и ешь еще. В крови девственниц купаешься. Собаку свою ебешь. Нельзя ж такому великому человеку без изюму, ну. Веди, показывай свой красный подвал с плетками.
Вот интересно, это я такой урод моральный, выросший в этом мире, где все в лоб тебе один Яков и скажет, и то под мухой, или это Юри с дерева слез и не привык к тому, что тут все не в игрушки играют?
Юри подошел и сам как-то обреченно ткнулся в меня, я обнял его, зарывшись носом в макушку. Макушка пахла мятным гелем и лаком для волос.
– Если бы ты этого не стоил – был бы я здесь? Сам посуди.
– Я не знаю, – Юри снова икнул. – Я не знаю, о чем ты думаешь.
Ух ты, как интересно. А я, значит, телепат и тебя насквозь вижу.
– Русские – люди, безусловно, страшные, но даже мы так не развлекаемся. Юри, Господи, как ты вообще додумался…
– Это же логично. Ты же говорил, что твое время утекает, я не имею права тратить его просто так, – Юри говорил глухо, но больше не трясся.
Как гвозди забивал в мягкое место. Сука. Лучше бы молчал. И я лучше бы молчал.
– Ничего не просто так. Чем бы все ни кончилось, я отлично провел время.
Я опять пизданул что-то не то. Юри был не лучше. Он отстранился, вытер кулаком нос и выдал:
– Виктор. Никто не может так обходиться с твоей карьерой. Все должно быть не зря.
Не зря, да?
А ничего, дорогой ты мой человек, что ты мне скоро сниться будешь в кошмарах? Теперь еще и с зареванной рожей. Спасибо, то, что надо.
– Давай доживем до конца соревнований, м? А там будем решать, зря все было, или нет.
Как Господь, Никифоров. Как Господь.
– Давай, – по-русски пробормотал Юри. Я подавил желание ущипнуть его за опухший нос.
Он успел умыться и уложить волосы заново. Я убрал его очки в карман своего пиджака – ему же сунул свой платок, на всякий случай. Выходил на свет он уже прибранным, спокойным, напоминая террориста-смертника. Ебанет – так ебанет.
Наверное, мой русский авось передался ему воздушно-капельным.
Ну как, авось.
Мне как-то случилось загреметь в Вегас с легкой руки все того же Криса. Крис меня потом и отдирал от покерного стола.
За мной водилось такое – расчет дурака, ставить все на самый поганый расклад. А что, тоже расчет, хоть и не похоже.
Я поставил все.
Я все еще не жалел.
Я бы и больше отдал, если бы у меня было. Все, что угодно, лишь бы не один. Лишь бы не эти поганые буквы на воспаленной культяпке, не пустая квартира, увешанная медалями. Когда-то давно мне этого хватало, и я знал, что к этому однажды вернусь – но не сейчас. Я слишком пригрелся. Я не готов.
На пьедестале-то стоишь всего сколько? Пару минут, пока гимн играет.
Я, как выяснилось, не гордый, я гимн и с трибун послушаю. И японский, если так надо.
Мне было надо.
Слова Юри были у меня в голове – не пулей не вышибешь.
«Не зря».
Конечно, не зря. Иди вот и покажи всем, что не зря. Ты вчера разозлился на Криса и такое сплясал, что у меня сердце в трусы скатилось.
Что тебе мешает сделать так еще раз? Много раз?
Я знал, почему Юри разбило. Я знал, почему он и обозлился на всех вчера, и опустил руки сегодня.
Нет ничего сложнее, чем удивлять всех постоянно, каждый день делать что-то новое, особенно тогда, когда ты избаловал своих зрителей донельзя.
Юри, кстати, пока отлично справлялся. Он просто выбрал одного зрителя и методы на грани фола.
Я стоял и думал – надо же, как интересно мечты предпочитают сбываться.
Сам виноват.
Все сам решил. Никто за тебя не решал, тебе же так и надо было – чтобы ты выбрал. Ты же так и хотел, Никифоров, сам свою историю писать, и в баню метку.
Метку вообще сведу после финала Гран-При, хватит этого дерьма. Точно. Лазерная хирургия и шлифовка рубцов творят чудеса.
Я даже не смотрел на нее в последнее время, не задерживал взгляд в душе, щелкал резинкой носков утром, торопился – в последнее время я тоже вечно куда-то опаздывал.
Уже за это Юри стоило любить и прощать – я, кажется, таки объебал систему.
Надо же, рыдал на парковке. Обалдеть. Так боялся меня в лужу посадить.
Да в одну лужу сядем, родной, вместе и выгребем, подумаешь. Не в этот сезон – так в следующий. Я вот еще разозлюсь посильнее – и тебя взъебу, тряпка, покажу тебе, как надо, научишься со временем, главное, слушай меня. За деньги не парься – натурой возьму.
Ну и это надо совсем скатиться, чтобы при вчерашних очках сегодня лохануться. Так даже Юри не сможет.
Короче, очевидно всем, что тренер из меня никуда не годился.
Нельзя так. Не то меня должно волновать, что мой придурок думает, а что он делает.
Яков, где ты, найди меня, постучи башкой о бортик, покажи, как дела делаются.
Юри сжал мою руку, крепко, сухо, по-мужски, аккуратно перебрался через бортик, выехал на центр льда, замер в бледно-голубом луче прожектора. Спокойный. Если не знать, что он полчаса назад рыдал в голос, то и не заметишь, что у него припухло лицо.
Поднял голову, разбуженный первыми плавными аккордами мелодии, взмахнул руками.
Этого хватило мне и всем вокруг, чтобы понять – все в порядке. Повело, бывает.
Зал как будто развязал узел, я кожей почувствовал, как зритель расслабляется, проминается, сдается. Это неправда, что публика равнодушна к твоим эмоциям – она всегда голодна, она всегда жадно заберет все, что ты ей покажешь. Важно следить за собой, мы иногда переоцениваем свои актерские способности, а потом гоним волну на аудиторию – все-то, негодяи, хотят влезть тебе под кожу, зарыться в грязное белье. Ну так не полощи трусами по ветру, держи лицо, не подставляйся… дело всегда в тебе. Зря я, что ли, за славу Русской Легенды расшибался? Лицо, ребята, лицо.
Публику не наебешь.
Все все видят. И что Юри нервничает, и что успокаивается, и что может все – и чуть больше.
Юри набирал скорость, расходился, замедлялся, чисто вывел два каскада и дорожку между ними. Лицо у него было спокойное, ни морщинки, ни эмоции, как будто он катался во сне.
Может быть, так было не надо, может, он слишком расслабился. Мне хотелось крикнуть ему, что приближается последняя треть, а он еще не провел два важных прыжка.
Опасная она, эта последняя треть, мы с ним много раз уже по этому поводу спорили и ругались. Помнится, Яков всегда хотел, чтобы я однажды понял, каково ему со мной приходится.
Но отчего-то у меня было ощущение, что я со всеми своими вывертами за всю жизнь такого не заслужил.
Я знал музыку наизусть, считал про себя, время капало, Юри размеренно полосовал лед, вывел аксель, дорожку, и, черт, у него было секунд пятнадцать, и не дай Бог, он сделает то, что, я думал, он сделает…
– Юри, дебил, ну пожалуйста, – я говорил в сложенные руки, почти молился, мне очень хотелось закрыть по-детски глаза.
Расслабился, Никифоров, выдохнул, да, думал, утряс все? Ты же его уже неплохо знаешь, ты же должен был догадаться, что если в эту башку что попало, то это как сингулярность – ебнет и будет тебе целая вселенная, и все будет расти, расширяться, пока не сожрет кого.
Он ведь, дурень тихий, решил, что мое время жрет, мою жизнь, мое золото.
Он ведь решил доказать, что не зря.
Не зря, блядь.
Юри прыгнул.
Я все-таки зажмурился, глаза закрыл. Я не смог. Я только стоял и слушал, как орут зрители, как сходят с ума все, кто стоял со мной в ложе – дети, держащие игрушки наготове, работники катка, операторы.
Я думал о том, как легко сломать колено, неправильно приземлившись, именно в конце программы, когда ноги ватные, а пульс не слушается.
Я успел подумать о том, как кровь размазывается по льду, я вспомнил, как убился Попович много лет назад в своём чертовом костюме пирата, как Плисецкий лежал на льду – маленький, беспомощный, скорченный, волосы разметались, в лице ни кровинки, даром, что метка проснулась.
Я открыл глаза.
Мне хватило секунды на эту все сентиментальную ересь. Как любопытно течет время, как оно умеет растянуться, когда тебе до сгоревших в пепелище печенок страшно.
Я видел, как Юри закрутил четверной флип.
Мой четверной флип.
Фирменный четверной флип Русской Легенды.
На последних десяти секундах.
Вышел, упал на колено, коснулся льда, развернулся, встал, провел короткую дорожку и замер, вытянув ко мне руку. Вторую прижал к сердцу. Прости, мол, если что.
Мое сердце прыгало в горле. В ушах стучало, я не слышал ничего и никого, как ватой заложили.
А потом я побежал, припадая на разламывающуюся ногу, не чувствуя пола под собой, туфли у меня были скользкие, а в пальто стало вдруг до ужаса жарко.
Юри, поняв, стартанул по льду навстречу, глаза – плошки, лыба во весь рот, он технично объехал девчушку с плюшевым пуделем, набрал скорость.
Я несся, отстраненно и придурковато-весело думая, что вот будет хохма, если я сейчас на радостях в бортик не впишусь.
Я вписался.
Я вылетел в проем вратарским броском, успев увидеть, как Юри в последний момент пытается смягчить столкновение, тормознуть.
Я обнял его за шею, подставив ладонь под затылок – об лед мы сейчас пизданемся неслабо.
Я сгреб его, опрокидывая в полете, сами попробуйте затормозить в оксфордах на тонкой, как картонка, подошве, когда вы на шлифованном льду-то.
Я вмазался ртом в открытый рот, чувствуя, как сползает улыбка, как Юри хватает воздух от удара, от удивления, от быстрого бега. Столкнулись зубами, потом я зажмурился и поцеловал уже как надо.
Удара об лед я не почувствовал. Пальто взлетело и накрыло нас, осело на катке дохлой тряпкой.
Юри дернулся подо мной, обмяк, обнял за спину, сдаваясь. Я почувствовал, как он сжимает мое пальто на лопатках. Как он улыбается в мой рот, запрокидывает и наклоняет голову, чтобы было удобнее целовать. Какой умница все-таки.
Ух и получит он у меня, ух и получит. Я ему популярно объясню, почему не надо так делать. Инициатива, мой Юри, она ведь наказуема, дорогой.
Я поднял голову, и тут же кто-то звук включил. На мою спину тяжело шлепнулся букет цветов, к Юри подкатился плюшевый медведь и мягко боднул в макушку. Зал выл.
Юри лежал подо мной, запыхавшись, и смотрел круглыми глазами, явно интересуясь, не ебанулся ли я, часом.
А как ты со мной, значит, нормально?
Я припомнил все – и истерику на парковке, и вечер в такси, и прыжки эти чертовы неуставные, и слова его, и взгляды, и все.
– Я просто решил, что должен удивить тебя не меньше, чем ты меня.
Юри застыл, глядя почти испуганно.
А потом медленно, коварно улыбнулся. И покраснел.
Однажды Хью Джекман в гостях у Ивана Урганта в прямом эфире поцеловал последнего взасос, после объяснив это тем, что он начитан и наслышан о русской традиции при встрече в десны целоваться.
Вот и мы выкрутимся уж как-нибудь.
Метка обожгла меня последним коротким уколом и затихла. Я крепче сжал затылок Юри, подсунул предплечье, чтобы ему было мягче лежать. Юри приподнялся и обнял меня за шею.
– Спасибо,– прошептал он на ухо по-русски. И добавил: – Ой, к нам бегут.
========== 11. ==========
– Ебать ты исполняешь.
Оборачиваясь, я был уверен, что увижу Плисецкого. Но это был Гоша Попович.
На самолет мы садились один, я и Юри – до Москвы, они с Яковом – до Питера с пересадкой.
Юри дремал в кресле в зале ожидания, вылет отложили из-за погодных условий.
Гоша не поленился отыскать меня в огромном зале.
Гоша был заспанный и измученный, но ничуть не расстроенный.
– Ты тоже был хорош, – осторожно сказал я. Вообще, я мог бы сразу показать, что понял, о чем речь, и подыграть ему, но зачем? Попович был умилителен в своей экспрессии, я видел за ним будущее не хуже, чем у Юрки, главное, вовремя подбрасывать ему предмет страстей и страданий. – Я буду рад видеть тебя в следующем сезоне. Программа была хорошая, жаль, что…
– Наверное, все дело в том, что я не поцеловал свою судьбу на глазах у сотен зрителей.
– Наверное, – я пожал плечами. – Дело все равно в катании, не в судьбе.
– Не надо, – Попович покосился на Юри и отпил из необъятного стакана с плюхой «Старбакса». – Я был полностью душевно разбит, вот и подкачала драматургия.
Мне стало смешно.
– Драматургия, Гога, как раз на высшем уровне была. Ты в прыжках налажал.
– А ты, я смотрю, не шутя тренера врубил, – Гоша глянул на меня изумленно. Я мстительно вспомнил, как мы с Милой и Юркой звали его Попкой. Юри всхрапнул и повернулся набок, обнимая рюкзак. Он недосыпал.
– Я буду болеть за вас в Москве. За мелкого, конечно, тоже, но за вас больше.
– Потому что мелкий завязывает вместе шнурки на твоих коньках?
– Потому что мелкий… он же мелкий. Он не понимает того, что понимаем мы с тобой, – Гоша то ли набивался в Ванги, то ли в мои друзья. Никогда не имел ничего против, Попец был забавный, совсем не злой, к его экзальтированности и привыкнуть было можно. – Любовь, братишка. Любовь. Плисецкий ее еще не нюхал.
Какой я тебе братишка. Я сборную на лопатки бросил. Я печальный педик, Гога, я все проебал, я теперь вам никто, и славлю я чужую страну, а не нашу с тобой. И счастлив за чужой счет.
Но Гоша светился, глядя на меня. Блаженный, в самом деле.
Я был рад ему. Может, скучал по русскому говору.
– Но спящая проснулась! – Гоша театрально взмахнул рукой, чуть не расплескав свой кофе, и улыбнулся Юри, который сонно вертел головой. – Не измордовал тебя еще наш Витька?
– А? – Юри заморгал, глянул на Гошу. – Мистер Попович!
С ударением на первую «о». Я обожал его, Господи. Гоша насупился.
– Привет, Юри. Можно просто «Гоша».
– Он же Гога. Он же Жора. Он же Гора.
– Завали-ка ебальце, Витя.
Юри, улыбаясь, вертел головой, слушая русскую речь так, будто все понимал.
– У вас такая прекрасная программа была. Я не видел ее вживую, к сожалению, но потом в Интернете наверстал. Я люблю «Спящую Красавицу».
– Ты? – Гоша, если и удивился, из воспитанности не показал это в той мере, в какой мог бы. Я с некоторой опаской наблюдал, как он присаживается рядом с Юри и смотрит с хищным интересом.
Пиздец, бедный Юри.
Свободные уши для Гоши. Катастрофа.
Я давно чувствовал спиной взгляд, но все еще с ужасом наблюдал, как Юри медленно сдается под натиском. Вежливо кивает, спрашивает и переспрашивает, тревожно глядя в мрачнеющее Гошино лицо.
Потом повернулся, глянув на часы. Яков стоял памятником свободе и надежде.
– В самолет пьяным не пустят.
– Тогда кофе.
– Здесь цены бешеные.
– Да жопу-то посадить пока бесплатно можно.
Яков стоял, глядя на меня, с немым вопросом – что ты как не родной-то.
– И то правда.
Я оглянулся на Юри, и Яков разозлился.
– Не съест он его, пойдем.
– Съесть-то не съест. Но мозги вынет, – я послушно пошел за Яковом в сторону дьюти-фри. Широкая спина Якова исторгла вдруг благодушный смешок:
– Зачем фигуристу мозги, Витенька?
И правда.
Яков нашел меня, когда мне было восемь.
Я работал тогда в младшей группе при Спортивном, меня привела мать еще в четыре из расчета записать в бассейн по состоянию здоровья – я был, согласно законам жанра, щуплый астматик с врожденным пороком сердца, отлично начиналась моя замечательная жизнь. К счастью ли, к несчастью – я шмыгнул в открытую дверь, огромную, двустворчатую, обитую суровым советским кожзамом цвета говна, стоило маме отвернуться.
Как в сказке. За дверью, в огромной коробке, как рыбки в аквариуме, носились по белой простыне льда на огромной скорости, падая и поднимаясь, мальчики и девочки.
Я спустился по лестнице между трибун и уселся на последнюю скамью, с которой при моем росте было видно каток.
Мама искала меня полтора часа. Я не испытывал угрызений совести за ее зареванное лицо ни тогда, ни, тем более, сейчас. Чем дальше от людей, которые увезли меня от бабы Светы – тем лучше. Но в бассейн я идти не собирался. Не теперь.
Выгоняли из секции меня два раза, я был слишком наглый. Или слишком болезненный, начать задыхаться и хрипеть для меня было как два пальца. Со мной не желали возиться, я не проявлял никаких выдающихся талантов среди остальных в младшей группе, кроме того, что большой палец руки у меня гнулся к запястью и локтю без особого труда – но он у всех туда гнулся.
Яков тренировал юниоров – за четыре года я успел наслушаться и насмотреться, проникся и иногда бегал посмотреть на то, как катаются высокие и тонкие парни и девушки в пестрой одежде, которая отличалась от нашей скучной спортивной формы как небо от земли. На тряпки я был падок еще мелким.
В какой-то момент мне пришла в голову гениальная идея надеть коньки и смыться с занятий младшей группы на прогон к Фельцману. Маленький, но уже хитрый мозг безыскусно решил, что если однажды попасться под ноги великому человеку, он непременно меня подберет.
Так, собственно, и вышло.
Я начал радостно носиться между катающихся. Даже ноги задирал и пытался подпрыгивать, чтобы меня заметили. Стоит ли говорить, что внимания на меня никто не обратил.
Это сперва.
Потом меня уронил на лед на огромной скорости какой-то парень в синем костюме. В его честь свой первый наряд на юниорских соревнований я сделал в том же стиле. Добро я имел обыкновение помнить.
Башка крепко треснулась о лед, руки-ноги поперепутались, а потом мне и вовсе с неотвратимостью шальной пули рассекло локтевой сгиб летящим чужим коньком.
Оглядываясь назад, я иногда раздумываю, что это могла быть башка, шея, детская и совсем птичья, запястье, пальцы, что угодно. Но дуракам везет. Даже связки и сухожилия были почти целы.
Открытая рубленная рана выглядела жутко, я выл дурниной, распластавшись на катке, баюкал руку и отказывался идти на контакт хоть с кем-то. Кровища заливала серую спортивную форму и ползла по льду. Какая-то девчонка визжала, кто-то сполз в обморок. Я был уверен, что откину коньки в самом деле, сколько крови в восьмилетнем ребенке?
Потом меня сгребли и дернули куда-то вверх, согнули руку в локте и крепко сжали в кулаке. Ткнули в куртку, крепко пахнущую табаком и кошмарным одеколоном «Шипр».
– Чей такой?
– Никифоров, – промямлил я, вдруг испугавшись, что мой гениальный план не такой уж и гениальный, и мне сейчас просто починят руку, навешают пиздячиков и отпустят с миром.
– Как хоккеист прямо, глянь-ка. Не вопить. Будешь вопить– проделаю во льду прорубь и утоплю, не найдут.
Это было страшно. Вообще-то, я отлично знал, что под этим льдом только бетонная основа, но угроза звучала настолько серьезно, что я натурально обделался и запищал:
– Не надо, Яков Давыдович.
– Смотри-ка, диверсант, знает меня.
– Вас все знают, – я цеплялся за его куртку и морщился от боли.
Я могу себе вообразить, какой я был маленький, трогательный и блядски просто хитрожопый, не устоять.
Наверное, поэтому я до сих пор терпеть не могу детей. В каждом из них мне мерещится маленький Дьявол, который точно знает, чего хочет и как этого от меня добиться.
Яков отнес меня в медпункт, оттуда вызвали скорую, меня пережали, где надо, чтобы я не ушел весь до приезда кареты. Он сидел рядом, раздраженно с кем-то спорил, вызвали мою руководительницу группы и несчастного парня, который на меня упал, выдавили чистосердечное, что никто, кроме меня, не виноват, и я сам, откуда ни возьмись, из-за леса, из-за гор…
Яков послушал, кивая, выставил всех, кроме врача, смотрел, как мою крохотную руку обкалывают и перевязывают до приезда скорой.
– Ну, рассказывай.
Я оглянулся на закрывшуюся за врачом дверь.
– Я хотел к вам попасть.
– Попасть-то ты точно попал, Никифоров.
– Витя.
– Нет. Никифоров. Влез, как большой, отвечать будешь, как большой.
– Ладно, – я закивал. У меня кружилась голова, может, от потери крови, может, оттого что рядом со мной сидел сам Великий и Ужасный и, кажется, убивать меня или гнать не собирался.
Уже позднее я узнал, что в группу к нему попадают, как и ко всем смертным, по записи, не по отбору, и что отбор в сентябре, а меня-то как привели четыре года назад в августе, так и закрепили за Соколовой. И что можно было просто подойти и попроситься.
Легкие пути обычно становятся видны с возрастом. Это и есть взросление. Что я могу сказать? Взросление – это рационально, полезно, удобно и ужасно скучно.
Соколову не уволили за недосмотр. Парня того допустили до ближайших национальных. Все жили долго и счастливо, кроме меня – Яков, в назидание, послал меня нахуй и обещал, что посмотрит на меня через год. С такими швами мне, в любом случае, каток еще полгода не светил.
Разумеется, у меня было свое мнение. Якову следовало запомнить это как можно раньше.
Месяц спустя я уже сидел у знакомой коробки, заглядывая за борт и восхищенно блестя глазами. Рука уже была нормальной, я просто носил эластичную повязку на локте, которой в школе страшно гордился. Все думали, у меня там Имя.
Яков увидел меня через пару дней, подъехал – я рот открыл от плавности и стремительности этого движения, р-р-раз – и сразу через весь каток по диагонали, – поднял меня за шиворот и сунул подмышку.
– Никифоров, – говорил он, шагая по коридору, – ты по-русски понимаешь? Уже ведь не маленький.
– Вы ведь тоже, – я краев не видел совершенно. Треники и бордовая форма Якова, его крепкие плечи и ужасающий рост и металлическая цепь на левом запястье мне в разгар девяностых в мои восемь ни о чем не сказали совершенно. И я твердо знал, что детей бить нельзя. – Я же сказал, что я хочу к вам. По-русски.
Яков остановился и поставил меня на пол. Засопел, глядя сверху вниз. Тогда я еще не знал, что от этого взгляда надо обосраться и лечь пузом кверху. Да и потом не очень хорошо усвоил.
– Руку покажи.
Я послушно вытянул свою руку, и он задрал свитер, оттянул бинт, нагнувшись, повертел ломкий локоть, разглядывая шов.
– Колесо сделать сможешь?
Я с готовностью вскинул обе руки и прошелся колесом. Естественно, больная рука подогнулась, и я бесславно рухнул бы башкой вниз, если бы Яков не поймал меня за ноги.
