Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Точнее, я мог все, но знать бы, что именно…
И так по кругу – до бесконечности. Мысли носились, ловя свой хвост – я могу все, я ничего не могу, что мне сделать, что?..
Как Маккачин.
– Закажем «Подмосковные вечера», если так хочется? Я бы на это посмотрел.
Юри уныло улыбнулся и затянул шнурки на кроссовках.
Маккачин был в порядке. Мы говорили с Японией по Скайпу пару часов назад, смотрели, как шесть человек пытаются влезть в экран. Я смеялся. Юри смеялся. Тройняшки визжали, родители Юри улыбались одинаковыми лицами, Юко то ли смеялась, то ли плакала, Такеши откровенно плакал. Минами, завладев объективом на пару секунд, кричал:
– Дождись меня, сэмпай! Дождись меня, на следующий год я буду стоять рядом с тобой!
Это было так мило. Это было просто потрясающе мило, учитывая, что Юри не собирался нигде стоять на следующий год.
Только сидеть. В своем блядском Хасецу. На ковре, поджав ноги, пьяный, растолстевший, в обнимку с четой Нишигори, обвешанный тройняшками, орущий в экран – гоу, Виктор, гоу.
Минами про такой расклад было не надо знать. Мальчик был такой… короче, он собирался лететь, и кто я был такой, чтобы вырубать ему взлетные сигнальные огни?
Я глянул на Юри. Юри улыбался Минами и обещал, что обязательно…
Юри, я так тебя ненавижу, если бы ты только знал.
…обязательно дождется Минами.
Он сказал что-то по-японски, и вся японская публика засмеялась.
Я вдруг подумал – что им сказали Мари и Минако?
Наверняка, они слышали, как Юри орал ночью. Они слышали, что происходит в номере. Они не могли не заметить, как и все остальные гости нашего зоопарка, что Кацуки Юри не вышел на лед в день открытых тренировок накануне произвольной.
Нас даже не спросили, почему мы не звоним сразу после короткой. Хотя, наверное, Юри звонил…
– Спасибо, Виктор.
Он молча поднялся и застегнул на груди ветровку. Я и не заметил, как он оделся.
– Господи, засунь себе свое спасибо, знаешь, куда…
– Виктор.
– Не за что, Юри.
– На здоровье. – Юри улыбался, закидывая за плечо свой рюкзак. – В России же так говорят?
Улыбался.
Юри улыбался, выходя за дверь, чтобы прокрасться по ночному коридору отеля и в полном одиночестве пойти в спорткомплекс.
– Стой.
Юри оглянулся.
У него топорщились волосы, лицо было белое, как бумага, под глазами плотно легли тени – синие, сизые. Черный воротник куртки был поднят под горло.
Я подошел с твердым намерением поправить ему волосы.
Вместо этого вынул из кармана бэйдж – свой – и надел на шею. Аккуратно, не касаясь его затылка, опустил шнурок на плечи.
– Покажешь пропуск. Я предупредил, что ты от меня.
– Все знают, что я от тебя.
Да. Все знают, Юри. Что это меняет, в конечном счете?
– Пожалуйста, не… не будь там долго, что бы ты ни делал.
– Я буду кататься, – Юри закрыл глаза, снова открыл, облизал губы.
– Тебе уже не нужен тренер, да? – я все-таки не выдержал. Провел пальцами по виску, пятерню в волосы, вперед и вверх, ласково-ласково, за шею – сгори, Господи, сгори, скотина, как же ты меня уже замучил, Юри…
Нет.
Не так.
Я люблю тебя. Ужасно, уродливо, безгранично, так, как никогда даже не боялся, больше, чем когда-либо боялся вмазаться.
Юри вздрогнул. Поймал меня за запястье и руку отвел. Поцеловал костяшки – обжег.
– Виктор. Я не уверен, что смогу хорошо сделать то, что хочу, в твоем присутствии.
Ты дурак, да?
Или ты слишком умный для меня, а я как раз дурак…
Юри потянулся и вцепился в мои плечи.
– Нет. Нет, нет, нет, не думай так. Думай иначе. Я не сказал, что хочу быть один. Я сказал, что хочу кататься сейчас один. Ты будешь со мной. Я просто… – он покраснел. – Ты на меня так действуешь, что я… Мне надо сосредоточиться. С тобой рядом я буду хотеть совсем другое.
– Я понял, – он берег меня. Больше всего он боялся, что мне сейчас будет больно, перехватывал мысль, пока я в своей башке не загнул ее в каленую проволоку и не приложил к ноге с садистским удовольствием.
Берег он меня крайне своеобразно, раз уж такой разговор. Но все же.
Я коснулся губами уха, втянул запах шампуня.
– Мне завтра тоже оставить тебя одного?
Юри задышал мне в шею – в мягкую кожу под подбородком. Мурашками до самой задницы прошелся.
– Нет. Завтра я хочу, чтобы ты смотрел. Не отрываясь.
– Когда было иначе?
Юри улыбнулся и сделал шаг назад.
– Я вернусь скоро.
– Я не спрашиваю, – а зря. Надо бы спросить. – Но я хотел бы, чтобы ты выспался. Утром вставать рано.
Юри поцеловал меня – быстро, мимолетно, и ушел, еще быстрее, я закрыл глаза, поймав его дыхание, а когда открыл – смотрел уже в закрытую дверь.
Если я сейчас сяду под дверью ждать, как Маккачин, я завою.
Если я завою, сбегутся.
Если я завою, я перестану себя уважать. Хэй, Никифоров, смотри, какая у нас радость – еще есть, что терять!
Если я завою – Юри рухнет где-нибудь от инсульта, ей-богу.
Поэтому я закрыл глаза, садясь на ковер у двери, и обнял себя за коленки, стараясь не думать, как я выгляжу со стороны.
Не думать было спасением. За прошедший день и вечер я устал думать, каждую секунду, каждую долю секунды, я думал – что же мне делать. Что. Же. Мне. Делать.
Когда я впервые летел в Японию, я чувствовал себя всемогущим. Я думал – прилечу, возьму голыми руками, скручу, как мне будет надо, как тряпку в ведро, соберу в ладони, что хочу, и свежесть – новый человек всегда бодрит, хоть враг, хоть друг, – и новую историю, и вылеплю, как мне надо. Я мог все, и он сделал бы все, что я хочу.
Он уверял меня, что и сейчас делает то, что хочу я. То, что надо обоим.
Метка не болела – ее грело ровным мягким теплом. Может, Юри и прав был.
Но я не знал, я не знал, что делать. Это было оглушительно, Яков выбрал однажды очень и очень правильное слово – отпиздило.
Хлопнуло, уронило, отскребать не хочет.
…Юри гладил мою метку мучительно долго, он отталкивал мои руки и тут же глядел сверху вниз – извинялся.
Так крепко держал за лодыжку, что выше, на икре, остались следы – пять аккуратных пятен от пальцев.
Он водил распахнутым ртом по воспаленной коже – вверх, вниз, до косточки на стопе, до самого колена, возвращался к подъему стопы, задевая дыханием тонкие белобрысые волосы, трогал пальцами, потом проводил языком – горячим и влажным.
Я сожрал кулак, я обгрыз все запястье, я накрыл рот подушкой, в конце-то концов. Я не чувствовал ничего – ни как ковер трется о голую задницу – халат задрался и сбился к поясу, – ни как у меня отчаянно мерзнет спина, ни как затекла шея, – я упирался головой в бок дивана.
Юри прижался щекой к лодыжке и поднял глаза.
Выдохнул, вздрагивая.
– Я же мог ее так давно увидеть. Я же смотрел на тебя…
– Хуево смотрел, – я дышал с присвистом, глядя в потолок.
Он меня плавил, он додумался, додумался же, сволочь, прикусить кожу у корявой «i», и я, кажется, разбил голову о пол.
– Я не хотел знать, – Юри обхватил ногу обеими ладонями, сжал. Блядь. Господи, Юри. – Я боялся узнать. Там ведь мог быть кто угодно.
Я заржал – я бы сам испугался, услышав это со стороны, жуткий это был смех, почти визгливый, просто он так меня заебал, так вывернул, говнюк.
– Да что ты, – я даже на локтях приподнялся, – кто угодно?
Юри смотрел потемневшими глазами и легко гладил ногу. Пальцы подрагивали.
– Кто угодно, Юри? Кто угодно, блядь?
Я сел, думал, упаду, так меня мотало, и цапнул за шею, пригнул к себе, наверное, больно ему было. Дернул за весь загривок. Юри тряхнуло. Ах ты бедненький мой.
– Кто угодно? Посмотри на меня. Ты смотришь?
Юри кивнул, кривя рот, у него дрожали губы и взгляд плыл, терялся, смазывался.
– Ты смотришь?
– Да. Виктор, да, я смотрю.
– Вот и смотри. И на себя. Ты представляешь кого угодно? Ты видишь, кто еще может вот это вот все… Такую хуету творить.
Английский язык не справлялся. Меня крыло, меня било и вертело, я хотел, чтобы он убрал уже свою руку с моей блядской ноги и положил на налитый хуй, придавил к животу, погладил, царапая мозолями, или нет, оставил все, как есть, раздавил, растер, расцарапал, Боже, Боже, Боже мой…
– Никому такой придурок, как ты, не сдался больше. Никому – такой придурок, как я!
Последнее я проорал, вспахав башкой ковер – Юри лизнул метку, придерживая за щиколотку, зажмурившись.
Он засмеялся в горящую кожу – бархатно, хрипло. Бархат прошелся наждаком, кошачьим колючим языком.
– Юри, – я жмурился до слез, – сделай что-нибудь.
Юри опустил мою ногу на ковер, провел вверх по обеим – до коленей, медленно так, я видел, как он вдыхает и выдыхает, рвано, пытаясь успокоиться.
– Я хочу, – он пожаловался беспомощно, чуть не заикаясь, – я хочу говорить, надо так много говорить…
Его английский тоже блядовал в бескрайних степях сумасшествия.
– Вы хотите поговорить об этом, – я сипел, задыхаясь от смеха, под кожей горело и ныло – по всему телу, на правой лодыжке – жгло.
Юри тоже засмеялся, скользнул по бедрам пальцами – щекотно.
– Нет, да, Виктор, я не знаю, я так…
– Ты такой пиздобол, когда не надо, – я стонал в голос, мне было страшно от себя.
– Моя метка, – Юри убрал руки, упер ладони по бокам от моей головы, заглядывая в лицо, он пытался, наверное, разглядеть хоть какую-то связную мысль в моей голове, но я их там не видел, а последней разумной – Что, что, что же мне делать, Юри? – я делиться не собирался. Это только мое, только моя головная боль, я ебланил столько времени, я так хотел начать делать хоть что-то правильно… – Она такая странная, Виктор.
Я дышал, пытаясь успокоиться, смотрел в огромные, как у наркомана, зрачки.
– Она корявая, и она, наверное, по-русски, там же тоже подпись… Но у тебя хороший почерк, да? Или…
– У тебя что, нет ни одного подписанного мной плаката? – я не мог не смеяться, истерика ходила по кругу, то отдалялась, то совала свою мокрую морду прямо в лицо, обнюхивала, гладила – что-то ты приуныл, Никифоров, давай-ка пободрее.
– Нет, – Юри ахнул, прикусывая губу – я гладил его по голове. – Я хотел заказать, на Амазоне, но я не успел, там были ограниченные тиражи в две тысячи восьмом. А потом, когда увидел тебя лично… я постеснялся.
А на шесте крутиться не постеснялся, да?
Пиздец. Юри, ты очеловеченный пиздец моей жизни.
– Я левша, – я пытался не смеяться навзрыд, это был бы совсем край – я наивно верил, что еще не там, не на нем качаюсь. – В мое время уже не переучивали, но я сам захотел, представляешь, дебил? Хотел… всесторонне развиваться, обе руки, оба полушария, обе ноги толчковые… Если пишу правой – получается… то, что получается.
Юри смотрел на меня, его лицо было в паре сантиметров, зрачки разнесло до краев, волосы, влажные, касались моего лба.
А потом он улыбнулся.
До спальни я дошел сам, шатаясь и повисая на косяках. Я не оглядывался, но я слышал, как за моей спиной Юри снимает одежду, путаясь в штанах и ахая, собирая все углы в маленькой комнате.
Я сел, потом лег, отполз к изголовью и закрыл глаза. Халат висел кое-как, спутал руки, тер тоже везде – махровый, жесткий. Мне хотелось оттянуть его от члена хотя бы, так было… слишком.
Юри поставил колено между моих ног, матрас просел, и ощущение этой тяжести, которая меня еще не коснулась даже, фантомная, рядом, вдруг ударило мне в голову, как полбутылки водки залпом. Сладко, вязко, спеленывая по рукам и ногам. Как будто я никогда раньше не лежал вот так, под чужим взглядом, как будто меня впервые кинули на кровать, и даже не знал, что сейчас будет. Кожу то морозом драло, то жаром.
Да что ж такое.
Я же не мальчик, я же столько уже только с Юри пропахал, откатал, прочувствовал, почему так, почему спина в мурашках, так, что простыня липнет, и с конца на живот капает, и так жутко, так сладко затягивает, когда он вот так вот…
Юри погладил метку пальцами, мягко, потом надавил, чуть царапнул.
В животе взорвалось что-то, раскатилось по спине вверх и вниз, потолок пропал, появился.
Я зажимал себе рот.
Смотрел, как он подползает, укладывает мои бедра на свои, сгибает ногу и кладет себе на плечо, долго, протяжно лижет вдоль ступни – по самому ребру, щекотно, мокро.
Скользит пальцами по лодыжке. Вверх и вниз, как отдрачивает.
Потом он перекинул мою ногу через голову, повторяя мое недавнее движение, уложил правую на левое, меткой – к себе, к обкусанным губам, к горящей щеке.
Глянул на меня – и ртом прикипел, присосался к коже.
Меня выгнуло, как багром за пузо цепанули, дернуло прямо к потолку, я терялся, волосы лезли в глаза и в рот, руки не знали, куда им деваться, драли матрас, в горле стоял комок, горячий, скользкий.
Юри кусал и посасывал кожу, я боялся туда смотреть, я, кажется, выл в голос, жевал кулак и слезы катились – глаза пекло.
– Виктор, – он говорил, не отрывая рта от метки, лизал, хватал зубами и отпускал, то целовал, едва касаясь, то чуть не грыз. – Позаботься о себе.
Боже, храни английский. Юри… мудак ты, горе мое, душа моя, смерть моя, ты что, ты что делаешь, ты совсем…
Он прижимался ко мне, терся пахом о задницу, легко подаваясь бедрами.
И глаза вскинул, нашел мои, выжег черным-черным стеклянным взглядом.
Я слюнявил пальцы, задыхаясь, смотрел, как он водит ртом по метке, тяжело дыша.
Пальцы тряслись и выскальзывали, я чуть не в голос матерился.
Юри оттолкнул мою руку, растянул сам, в два, в три коротких толчка, сразу тремя пальцами, ногу мою он не выпускал, сдавливал у бедра, держал за колено, кололся влажным ресницами.
По-моему, он войти не успел. Перечеркнул, перекусил зубами надпись, как провод, – и замкнуло, я забыл, где я и кто, в голове билось, как умирало, от души, как в последний раз – Юри, Юри, Юри, Юри, будь здесь, будь всегда, будь со мной.
Будь ближе.
Меня вышвырнуло за борт, вырубило, или это кто-то выключил свет.
Когда я вернулся, он двигался во мне, плавно, нежно, качаясь, как на волнах, и все целовал метку, водил носом, шумно пил запах кожи, и стонал – вибрация катилась волной и била меня между ног, разбиваясь легкими пенными брызгами.
Я кончил второй раз, подумав о том, что он чувствовал, должно быть, все это время, когда я лапал его за затылок, за патлы тягал, заласкивал в исступлении.
Такое у него было лицо, я завелся сразу – и тут же и рванул, не протянул и трех минут. Стыд.
Сердце уже не то, Никифоров, задумайся о душе.
Только о ней, о ней одной, вот она, моя душа, встрепанная, ебанутая, талантливая до тонкого звона, до тусклого блеска, не яркая, муарово-блескучая под черной-черной тихой водой.
Потная, горячая, по-морскому соленая.
Как же я отпущу тебя, ты же тогда больше не станешь чертить лед, крест-накрест, не исхлещешь меня, не будешь на виду у всех для меня одного гнуться и виться там, в белом свете прожектора, мой бог в пластиковых блестках, мой бог на стальных лезвиях, мой порок, моя черная, бархатная пустота.
Что же мне делать.
Что же мне делать, Юри.
Я с ума сходил, бился, кричал, когда он кончил, сжав лодыжку зубами, кричал и потом, когда он выскользнул, нырнул, наваливаясь, и взял меня в рот, и третья волна докатилась до кончиков пальцев острыми угольными искрами, терпкая, горькая. В горле пересохло и хрипло завыло, подушка холодила стылым потом, а он вдавливал меня за бедра в матрас, вцепившись железными пальцами.
Потом лег, облизываясь, обнял за ногу, лбом к горящей надписи, долгожданно, измученно.
И заплакал.
Я лежал и слушал.
Что-то билось внутри и кто-то ступал по осколкам, мельчил осколки эти в тонкую ледяную крупу.
Юри. Юри-Юри-Юри.
Когда мы проснулись, светлело.
Я огляделся, белый потолок слепил.
Юри, кажется, не спал давно – он сидел, скрестив ноги, и листал Твиттер.
Поднял на меня глаза. Поджал губы.
Не отрывая взгляда, стащил через голову футболку – не помню, когда он оделся, – лег на спину и завел руки за голову.
Я зажмурился.
Нога не болела.
Мы заказали кофе в номер к полудню.
Не разговаривали, боялись тронуть и раскачать висящую густую тишину.
Юри ушел в душ, потом я. Когда вышел – он сидел на кровати, сжимая колени. Дежа вю полоснуло вдоль хребта, тяжело рухнуло к ногам.
Я сел рядом, тоже посмотрел в пустоту.
– Я не хотел делать тебе больно, – Юри говорил аккуратно, я слышал, что слова давно подбирались, обкатывались, как морская галька, подгонялись вплотную одно под другое.
Он не хотел делать больно. Он хочет, чтобы я вернулся в катание, он счастлив, что я тот, кого он уже и ждать бросил, он никогда бы не подумал, что так все обернется, он, вы только подумайте, хочет, как лучше, он не собирается отказываться от меня, теперь-то ни за что, он будет ждать меня, сколько надо, он готов смотреть, сколько влезет, и быть, где скажу, он очень, очень ждет, что я вернусь, потому что нельзя забирать Никифорова у всего мира, он хочет, чтобы я катался, и только.
Поедет со мной, куда скажу.
Только вот вырвет зубами золото, чтобы все чин-чинарем.
Я хотел ударить его.
– Юри.
Юри сидел на кровати, скрестив ноги по-турецки, в футболке и трусах, заспанный, взъерошенный, пахнущий свежим душем.
– Не злись на меня, – Юри разглядывал свои ноги. – Я видел, как ты смотришь на каток. Я видел, как ты смотришь на Юрио. Я хочу, чтобы ты забрал свой рекорд назад.
Что ты несешь.
– Ты должен кататься. Тебя ждут. Я тебя жду.
Я так всегда хотел, чтобы Юри разговорился, но теперь я больше всего желал, чтобы он молчал.
– Это преступление – лишать всего мира тебя, и лишать тебя всего мира.
Какой же ты долбоеб.
– Я уйду, – Юри смотрел на меня, сдвинув брови. – Я не стою того, я не стою всего, Виктор.
Юри, идиот.
Ты… ты же не понимаешь, и, самое ужасное, даже не пытался понимать. Ты думаешь, начал учить русский, и все, познал дзен? Нет.
Ты ведь, дурак, в Питере не был. Не был в моей квартире, где столько воздуха, где окна на Невский, где лампочки под потолком, и выход с балкона на крышу – у меня последний этаж. Ты ведь себе не представляешь даже, как мы бы бродили по городу, как я бы показывал тебе свою Россию, которую люблю, взамен Японии, которая ты. Я бы ответил на кротость и смирение разухабистой песней и сказкой, на тишину и созерцание – наркотическим очарованием русского балета, на вековую мудрость – прогулкой по набережной, пестрой от художников и музыкантов. На упорядоченную четкость – хаосом и лоскутным одеялом питерского метро в час пик. На плоскую точеную каллиграфию – богатством и глубиной живописи в Эрмитаже.
Мы бы целовались в очереди, не потому что мне очень хочется бросить вызов нынешней политике, а потому что усталое смешное лицо хочется целовать и гладить, волнуя, обменом вытягивая заполошный пронзительный вздох.
Я знал, я клялся себе, что метки не изменят ничего.
Но когда он сказал то же самое, я вдруг захотел выйти из окна.
– Метки не имеют значения, – Юри смотрел серьезно, заставляя меня чувствовать себя идиотом, как будто он один тут здраво мыслит, а я – ослепленный идиот, вдобавок еще и сексуально озабоченный.
– Ты сам это сказал, – он смотрел на мою ногу теперь с опаской.
Да, но…
Меня и моим же оружием.
– Мне нужна тренировка.
Я был против. У него был вид покойника, бессонная ночь сказывалась, мы не засыпали, мы просто теряли сознание, цепляясь друг за друга даже в беспамятстве.
Я искренне завидовал пустым людям, им не сносило башню страшной стихийной силой, с которой даже бороться не стоило и не хотелось.
Юри не хотел, чтобы его видели. Он не хотел даже, чтобы на катке был я.
Я не спрашивал. Прошлые разговоры нежданно открыли мне, что Юри был более чем готов к откровениям – а я?
А я сам не был.
Я не спрашивал – он молчал.
Молчать было уютно.
Мы лежали на сдвинутых кроватях, дотрагиваясь до волос и животов, кончиков пальцев и стоп.
Сонно, спокойно.
Покой всегда вызвал у меня паранойю – это ненадолго. Это пройдет, не расслабляйся, не радуйся.
– Так, чтобы никто не видел.
Он говорил то, что я думал. Как только он выйдет под белый язык прожектора, как только двинется, как только взлетит – все оборвется, кончится.
От его заявления – «покончим со всем после Финала», – веяло фатализмом, гнилью, жутью.
А как же я, – хотелось орать, хотелось драться. Юри сидел – прямой, как спинка стула, смотрел в стену.
– Виктор, – у него были опухшие глаза.
Надо бы научить его. Витя, не Виктор.
– Я сделаю все возможное. Думаю, каток дадут, на ночь его не снимает никто. Нормальные тренеры предпочитают, чтобы ночью их подопечные все-таки спали.
Юри болезненно улыбнулся.
Он всегда делал больше, чем я ожидал.
Но это меня не прельщало, не удивляло, потому что я всегда сам так делал. Удивлял. Делал больше, чем можно.
Я хотел, чтобы он остался. И оставил все как есть.
Я привык к тому, что он рядом, что я – тренер, а он подопечный.
Я вдруг понял, что буду тосковать по его катанию. За такой короткий срок я привык не показывать, а смотреть. Кто-то сказал бы, что я опустился, что это непростительно.
Но, может быть, я вдруг становился именно тренером, и если кто и мог бы сделать из меня тренера, это был Юри.
А Юри гнал меня, слал в задницу. Метки ничего не меняли, оказывается.
Да, мы это говорили и раньше. Только раньше, получается, было честнее, потому что мы не знали, что связаны, и не боялись ненароком прибить друг друга.
А теперь мы выбираем слова, потому что, подумать только, ими можно убить.
«Ты мне не нужен» – нельзя. У Витеньки отпадет к хуям нога. Надо – «Мне нужно побыть одному и все обдумать».
«Какая разница, кто мой Меченный?» – отказать. «Я бы выбрал тебя в любом случае» – утвердить.
«Фигурист из тебя точно получше, чем тренер, » – ни в коем случае. «Я хочу смотреть на тебя всегда» – да, пожалуйста, два раза.
Да ты ведь уже все глаза проглядел, наверное, если ты не врешь мне, но каким местом ты смотришь вечно, Юри, давай, наконец, сменим тебе очки, а?
– Я собирался уйти.
Юри молчал, слушая, разглядывал свои руки.
Теперь голос был сорван у меня. У Юри под волосами, вдоль линии роста, цвели алые, яркие укусы. Если зачесать, как обычно делали, будет не видно.
На видном месте мы следов не оставляли.
– В конце прошлого сезона решил – в задницу это все. Думал, откатаю этот как последний – и хватит с меня.
Юри глянул искоса – быстро и напуганно, – и снова уставился на свои руки.
– На банкете, где ты танцевал. И я танцевал. У меня начала болеть нога, и я решил, что все к одному – и так собирался восвояси, а тут и повод есть. Думал, если дотяну год – откатаю лучшую в жизни программу, я в ней орал на всю планету, что я ищу. Своего, понимаешь. Хотел одним выстрелом двух зайцев убить. И показать, что ищу, и попрощаться. Если лодыжка не переломится прямо на льду. Иногда, знаешь, бывает, как будто до кости просверлили.
Юри нервно засмеялся, но ничего не сказал.
– А потом увидел тебя. Решил, что должен поехать и поговорить. Ты катал «Будь ближе». Так, как надо. Как будто знал.
– Я просто очень люблю ее, – Юри тоже говорил хрипло.
В номере было душно. От моего халата воняло, он лежал у ног, я замотался в одеяло, и в нем было жарко.
– Не-а. Нет. Не просто, Юри. Я хотел сначала просто приехать и спросить, как ты это делаешь, и почему это заставляет меня чувствовать себя ущербным. Понимаешь, после моих пяти золотых медалей и твоего проигрыша в первом же сезоне, твое выступление особенно… жалило меня в жопу.
Юри снова засмеялся и закрыл лицо руками.
– Прости. Я не подумал…
– Слушай молча. Я понесся, бросив все, всегда считал спонтанные решения самыми правильными, планировал я только программы, жизнь же всегда должна быть импровизацией. И даже тренировки. Яков меня просто убить мечтал с младых лет еще.
Юри улыбался.
Смотрел на коробку с кольцами.
– А потом подумал – а почему бы и нет? Зачем ждать сезон, нога начала отваливаться прямо в самолете, и я послал все к чертовой матери, решил – не сам, так через тебя передам. Аривидерчи, сайонара, до свидания. И – здравствуйте, с вами тренер Никифоров, он не мертв, он теперь просто другие пирожки печет. Я все думал – если ты такое мог сделать с моей программой, которая ставила рекорды, что же ты мог на своих рельсах тогда?
– А я такой, – Юри сжал колени. – Не особо-то блеснул.
– Сначала – да. Я бы тоже напрягся, если бы ко мне понаехал какой-то русский извращенец.
– Я, – Юри облизал губы, вздохнул, – я решил, что так надо, что русские просто такие. Сначала испугался, а потом… потом привык. Мне… – он резко покраснел, – мне все нравилось. Так, что я сам себя боялся. Подумал – это, наверное, ну, для Эроса…
– Мог спокойно засудить меня за домогательства. Еще способ для меня уйти громко.
– Тебе не надо уходить, – Юри поднял голову и уставился прямо на меня. – Я уже сказал…
– А я еще не закончил, Юри, – я прямо видел, как он съеживается и уменьшается, он уронил голову и кивнул.
– Ты не потому раскачался, что привык ко мне. Ты раскачался потому, что Юрио приехал. Ты уже тогда решил не отпускать, бороться, если бы не Юрка, ты бы еще полгода сопли размазывал, и я бы уехал, в конечном счете.
Юри дернул головой, как будто хотел не согласиться, встретил мой взгляд – и молча кивнул. Поджал губы.
– Так что спасибо Юрио.
Юри улыбнулся под нос.
– А потом я… я влюбился, Юри. Сначала в то, как ты начал кататься. Потом в тебя.
Юри дернулся. Взгляд не поднял. Метка проснулась, полыхнула, затихла. Я прикрыл глаза, прогоняя головокружение.
– И решил, что буду тренировать тебя, сколько смогу. К счастью, ты в примерно это же время предложил то же самое – тренируй меня полностью. Решил, что остаюсь. Насовсем. И еще – что гори синим пламенем мой соулмэйт, потому что у меня есть ты. Я думал, тебе будет легче, у тебя метки-то нет.
Юри поднял руку и коснулся затылка. Задержал ладонь за плече, дрожаще вздохнул.
– И тут ты начал у меня в обмороки хлопаться. Почувствовал отрицание, наверное. Мне тогда врач в Китае объяснил, насчет меня. И я решил, что только у меня такой случай, а у тебя – просто обморок, совпало так.
– Меня тогда тоже спросили про метку, – Юри странно хихикнул, – а я ответил, что это слишком личное и не собирался это обсуждать.
– Долбоеб.
– Что?
– Я, впрочем, не лучше. Очевидное-невероятное. Блядь.
– Я хочу начать учить русский. В школе пытался, но времени не хватало. А теперь… я просто должен.
– А потом ты мне кольцо подарил, – я перебил его, но Юри, кажется, не возражал. – И это был контрольный в голову. Скажи мне, Юри, о чем ты думал в этот момент, если теперь говоришь, что привязывать меня и держать не хочешь?
Юри молча разглядывал стену, вызывая у меня уже привычное желание встряхнуть его за плечи.
Потом – тихо-тихо:
– Это сложно… словами. Я хотел кататься так, чтобы ты понял. И кольца… я, правда, в талисманы верю. И ты тоже сделал вид, что поверил, да? Но…
– Парные кольца на правом безымянном везде значат одно и то же, – у меня сорвался голос. Юри опустил голову, спрятался за упавшие волосы.
– Да.
– Какой же ты…
– Да.
– Какая же ты сволочь, Юри.
– Я… я знаю, – у Юри дрожал голос. – Как дети, которые на чужих машинах свои инициалы выцарапывают. Я не знал, чья на тебе метка, и…
– И захотел оставить свою.
Юри кивнул, не поднимая головы.
Я сжал руки между коленей – так они тряслись, меня колотило всего, я не знал, от чего больше – от злости или от упавшего, как бетонная плита, облегчения.
– Есть в «Том и Джерри» серия. Там дают этой сраной мыши задание высшей сложности, последний босс, если хочешь – коту на шею колокольчик повесить, как корове, чтобы он носил и не замечал… – я почти рычал. Юри закивал и пискнул:
– И мышка просто дарит ему этот колокольчик. В коробке с бантом. Я люблю «Тома и Джерри».
– Ты любишь себя.
А ты – нет? – внутренний голос плаксиво дрожал и звенел.
– Прости меня, – Юри сполз на пол и дотронулся до моего колена. – Прости. Я… я сделал плохое, я знаю, Виктор, я просто… я не знал, что мне делать, я знал, что тебе придется уйти, ты сказал – один сезон, и я не мог придумать достойной благодарности…
– И решил отдаться. Руку, сердце, жопу – за золото Гран-При.
– Нет, – Юри уже плакал по-настоящему. – Не за золото Гран-При, Виктор. За год, который ты со мной прожил.
– Я тебе гейша, блядь, что ли? Нет. Нет, я этот кот с колокольчиком. Сука, – я спрятал лицо в ладони. Юри уткнулся лбом в мое колено.
– Прости.
– За что? Ты сделал предложение – я его принял. Сам колокольчик надел.
– Прости, прости меня…
– Не извиняйся.
– Ты, – Юри погладил мое бедро. – Ты можешь меня ударить. Ты будешь прав.
– Нет. Мы оба друг друга наебываем с самого начала. Следовало ожидать, что кончится это все погано.
– Нет, – Юри заглядывал в мое лицо, делал большие глаза, – оно не кончилось! Еще нет, я…
– Уйдешь после Финала.
– Потому что так будет лучше. А ты вернешься…
– Еще один колокольчик. Только в виде медали, – я провел по его волосам, борясь с желанием дернуть. Чтобы он заорал. – Какая разница? И я повешу, Юри. Из твоих рук – все, что хочешь.
Юри убрал руки и медленно встал. Отвернулся. Я видел, как плечи поднимаются и опадают – вверх и вниз. Он задыхался.
– Это же не так. Это не так все, ты ведь тоже… ты думал о себе изначально, что бы я чувствовал, если бы влюбился один, если бы ты уехал потом и все?
– Именно это ты и предлагаешь, Юри. Ну, и что ты чувствуешь?
– Я поеду с тобой, куда скажешь. Виза делается месяц. Может, быстрее для спортсмена…
– Какого, блядь, спортсмена, Юри? Ты ведь уходишь. Будешь моим тренером? Пресс-секретарем? Пиар-менеджером? Вот это вообще отлично выйдет, о нас и так на каждом столбе пишут! Еще и рисовать начнут! В журналы позовут фотографироваться, чур, я сверху…
Юри качнулся, как будто собирался упасть.
А потом ударил. По щеке. Хлестко, сильно, по-бабьи.
Я не упал на кровать, потому что меня, наоборот, подбросило. Я дернулся к нему, ожидая, что он отшатнется, увернется, хотя бы, но он стоял, прямой, как столб, дожидался, кулаки, Господи, к лицу поднял.
Я знал, что бить нельзя. Юри Кацуки выйдет с посиневшей мордой, как жена алкоголика – русская водка, что ты натворила, – и стереотип сложится омерзительный, очаровательно просто. Русский мудак и его сломанная блядь на льду. Пресса вылетит в космос.
Но это лицо, трясущиеся губы, сведенные брови, чистая, черная ненависть – это было само по себе как пощечина, нет, как хороший апперкот – дыхание перехватило.
Между нами повисла тяжелая секунда, а потом Юри закатил глаза, блеснув белками, и упал.
Я рухнул рядом, зацепив ножку кровати плечом.
Ногу развалило до бедра, как бензопилой в ужасах, в висках застучало. Юри скреб ковер ногтями и таращил на меня белые от боли глаза.
Злость улеглась, остался ужас, раскаленно-белый, и веселая истерика за задворках сознания, которое потерять сейчас было бы просто идеально.
Идиоты. Какие же дебилы, а…
Юри подполз, хрипя, и ткнулся лбом в колено, цепляясь ледяными руками. Дернул ногу к себе, неуклюже лег виском на метку. Я согнулся и запустил руку в темные волосы, мокрые от пота, стараясь не замечать, как дрожат пальцы.
