Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"

Автор книги: Синий Мцыри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Теперь тройняшки обретались где-то в бесконечных коридорах Ю-Топии. Прожив здесь столько времени, я и половины, оказывается, не видел.

Их мать и отец уединились в источнике. Юри объяснил мне, что так, вообще-то, нельзя, но с моего приезда они ввели новую опцию – источник для супружеских пар.

– И кузен Юшио застрял в Токио и вынужден отклонить наше приглашение, – добавил Юри. Вид у него был довольный. Я заинтересовался.

– Не любишь кузена Юшио?

– Почему, люблю, – Юри смотрел, как мамаша и папаша Кацуки раскладывают «праздничные» циновки. – Просто предпочел бы, чтобы он приезжал пореже.

– Он увел у тебя девушку?

– Нет, – Юри пожал плечами. – У него своих всегда хватало.

– А еще он работает в крупной компании, женат, с двумя детьми, и у него, конечно, есть соулмэйт.

– И два высших образования.

– И кошка. И своя машина. Старший сын играет на скрипке.

– На фортепиано. Жена – выпускница консерватории. Юрист в международном праве.

– В школе кузен Юшио играл в баскетбол.

– В волейбол. Кубок школы, выезд на национальные, второе место. Там он и встретил Мори-сан. Им было по семнадцать. Я был на их свадьбе. Приехал в форме сборной Японии. Я тогда вышел на Гран-при юниоров. Не успел переодеться в самолете, и потом тоже… Так и был в спортивном. Кто-то бабочку привязал на кофту. Свадьба была в западном стиле. Они даже в церковь пошли.

– Ты поймал подвязку?

– Я поймал букет. Случайно. Ю-кун всю свадьбу шутил, что это рефлекс фигуриста – ловить, когда в тебя летят цветы.

– Он тебе завидовал.

– Да, – Юри чуть улыбнулся. – А я всю жизнь завидовал ему. Он был таким счастливым тогда, в церкви и после. Я так мог только на катке.

Я отметил прошедшее время – и вопреки обыкновению не стал комментировать. Вместо этого я театрально закатил глаза и сказал другое:

– Дима. Двоюродный со стороны отца. Старше меня на два года. Когда я взял свое первое взрослое золото, ему оставалось учиться в медицинском еще три года. Теперь он один из лучших нейрохирургов в Москве, у него трое детей и жена редактор журнала. Терпеть их не могу. Положить всю жизнь на учебу в медине – не так затратно и бессмысленно, как выбрать карьеру, в которой ты уже в тридцать в тираж выйдешь. А все потому, что он женат на своей Меченной.

– Дима-сан не приезжает навещать тебя часто, да?

Юри улыбался так понимающе, так… зло, что мне захотелось толкнуть его в коридор – в самый конец, в крохотную арку у общей уборной, и поцеловать, вдавливая в стену, прямо там, чтобы нам обоим было слышно разговоры за стенкой, шаги людей, которые могут нас увидеть.

С кем вообще можно так говорить о фигурном катании? С родней? Не всем так везет, как Леруа. С фанатами и журналистами? Они все еще наблюдатели.

Я говорил в таком тоне и так откровенно только с Яковом и позднее – с Крисом.

Посмотрев на Ютубе с субтитрами пресс-конференцию Юри с национальных, я выяснил, что вещал он примерно то же – что несмотря на всю поддержку и любовь близких, он понимает, что такое любовь, только теперь, когда в его жизни есть такой же больной льдом придурок.

– Да. Я не видел его лет пять, с тех пор как он звонил мне в Скайпе, спросить, правда ли, что под моим костюмом на произвольной этапа Скейт Канада не было трусов.

– Ты сказал ему страшную правду про то, что фигуристы не носят белья? – Юри поправил очки с самым невозмутимым видом.

– И даже показал.

Юри неловко засмеялся. Мимо нас пронеслась одна из тройняшекНишигори. Юри успел ласково коснуться рукой ее макушки.

– Лутц, не споткнись!

– Это Аксель.

Юри развернулся ко мне на пятках, резко и быстро.

– Это Лутц. Она с утра была в сиреневой футболке.

– В сиреневой была Луп. Это Аксель, и на ней фиолетовая футболка, Юри.

– Я знаю их с детства, – Юри сдаваться не собирался. – Когда они родились, мне было шестнадцать.

– Юко родила их в восемнадцать? – я даже забыл спорить. Юри пожал плечами:

– Такеши сделал предложение, пользуясь тем, что соулмэйтов у них нет и не будет, и Юко согласилась, не раздумывая.

– Он тебя обошел, – я не собирался этого говорить. – Может быть, Юко тебя ждала? У тебя и Такеши от природы равные шансы, плюс твоя слава фигуриста…

– Ты о чем? – Юри удивленно моргнул.

– О том, что все трое вы пустые. И вот тут я действительно завидую. Нет проблем, полная свобода…

– Я не понимаю, – Юри нахмурился. И охнул – в него на полном разгоне влетела Лутц.

– А вот это уже Лутц, – прокомментировал я. Юри нагнулся и подхватил ее на руки.

– Нам пора?

– Все готово, – Лутц хлопнула Юри по щекам ладошками и глянула на меня. – Что вы тут делали?

– Разговаривали?

– Правда?

– Ребенок, – назидательно сказал я, – хочешь, когда ты вырастешь, ты будешь звездой фигурного катания?

– Круче, чем ты?

– Круче даже, чем Юри.

Юри покраснел. Лутц– даже не подумала покраснеть.

– Хочу.

– Тогда слезай с Юри и запоминай – никогда не задавай двум взрослым, которые только что были одни, вопрос о том, что они тут делали.

Лутц застыла, обрабатывая слишком сложное английское предложение, а потом просияла.

– Я поняла.

– И ступай, найди сестер, пока я объясняю Юри, что если он еще раз поднимет что-то тяжелее своего рюкзака с носками, он может проваливать в парное катание.

Лутц унесло по коридору. Юри выпрямился, лицо его было того же цвета, что и форменная футболка курорта Ю-Топия– ярко-бордовое.

– Она ведь весит, как Маккачин.

– У Маккачина, кстати, тоже все четыре лапы в порядке. Что мы будем делать, если ты сорвешь спину? Лежать на льду? Не спорю, Эрос в таком виде получится отличный, но вот произвольная…

– Нам пора за стол, – Юри поправил очки. Он всегда так делал, когда терялся.

Я, улыбаясь, проводил его взглядом.

У меня было забавное чувство, что я праздную Новый Год в кругу семьи, какого никогда не возникало, когда я был маленьким и действительно это делал. И полный дом был, и дети носились по углам, и взрослые родственники обсуждали друг друга за глаза – но ощущения не те.

Или нет. Не Новый Год.

Полное чувство, что празднуется если не свадьба, то помолвка.

Юри, судя по лицу, хотелось быстрее смыться. Он собрал вещи, впервые не собираясь опаздывать, суетился, подгоняя всех.

Отказался фотографироваться.

Потерпел сокрушительное поражение, когда Такеши поймал его за шиворот и усадил в центр композиции «Моя семья», рядом со мной, кивнул мне, и я технично перехватил Юри за шею, чтобы не смылся. Тройняшки подперли нас с краев, зафиксировав инсталляцию.

На этом снимке у Юри очки набок и румянец девицы.

У меня – победное лицо, как будто я демонстрирую миру очередное золото.

Я копался, оттягивая момент отъезда, обнимал всех не по разу и не по два, тискал Маккачина– пес на весь сезон оставался на поруках Мари, которая клялась, что не спустит с него глаз.

Семья Кацуки вообще прекрасно ладила с моим псом, как будто рождена была для того, чтобы собак разводить. Я впервые был за него спокоен. Раньше Маккачин оставался у знакомой. Или у соседки по площадке, Лидии Петровны, которая держала троих далматинцев. Или в собачьем приюте – в год, когда Лидия Петровна слегла. В этот год я чувствовал себя особенно свиньей, забирая своего единственного близкого из заботливых рук медсестер. Маккачин умел так посмотреть, что хочется пробить головой асфальт.

Теперь, заласканный и окруженный вниманием, свиньей должен был чувствовать себя Маккачин, глядя своей сытой сонной мордой, как я собираюсь в бой. Я поцеловал его в мокрый нос.

От мамаши Кацуки пахло домом.Моей бабой Светой. Я задержался, обнимая ее, понимая, что я неприлично залип, обнюхивая чужую женщину.

Папаша Кацуки долго жал мою руку и хлопал по спине.

Мари поцеловала меня в щеку. Взлохматила волосы, как старшая сестра маленькому мальчику. Я не противился – она была из тех моих слабостей, которым можно было все. В последний год список расширился от одного Маккачина до десяти человек. Надо же, как я увяз.

Минако хлопнула по заду, по-моряцки пошутив. Удивительная женщина.

Тройняшки чуть штаны не сняли, обнимая меня за ноги. Такеши попытался проломить ударом позвоночник, а потом сломать ребра в объятии. Как его лед еще держал, Господи…

Юко прошептала мне на ухо слова, которые проигрывались у меня в голове в самолете до Пекина, от трапа до трапа:

– Сделай его счастливым.

По-моему, семья Кацуки была на несколько шагов впереди событий. Если подумать – на несколько километров.

Они, казалось, все были уверены, что между нами что-то есть. При условии, что для Юри было еще какое-то счастье помимо золота Гран-при.

А еще… они знали, что наш с Юри контракт на один сезон. Я говорил об этом несколько раз в прессе, и Юри тоже, мы не забегали далеко вперед, соблюдая договоренность, но…

Когда кто-то со стороны напоминает тебе о том, о чем ты сам бы с удовольствием забыл, это неприятно.

Несмотря на то, что я должен буду вернуться за собакой, меня провожали насовсем.

Как родного сына.

Родного сына так, кстати, не провожали. Его-то рассчитывали в скором времени встречать.

Я впервые задумался о том, каково быть родителем спортсмена.

Я всегда был тем, кто ездит, и никогда тем, кто ждет.

В общем, эти люди сделали все, чтобы мне не хотелось уезжать.

Год назад я бы застрелился от мысли, что есть в моей жизни что-то кроме катка. Мне было страшно смотреть за ограждение. Мир мой упирался в надписи «Газпром», «Ростелеком», «Билайн» и «Самсунг», и заканчивался на них.

Хуево чувствовать себя настолько ущербным, да?

И из-за кого? Из-за людей, к которым априори отнесся со снисхождением, с жалостью даже.

Я летел в Китайэконом-классом, доверив самое дорогое, что у меня было, – собаку, – чужим мне людям. И кое-что менее дорогое– парню, который по льду ходить боялся, не оглядываясь на авторитеты.

Одно было радостно. В Пекине не бывает землетрясений.

Я не хотел начинать наш первый совместный сезон Гран-При типично, с исследования арены, на которой предстояло кататься.

Во-первых, потому что это означало встретить конкурентов. Я был уверен, что Юри-то к такому готов.

И совсем не уверен, что готов я.

Я уже сказал, я вцепился в наш утрясшийся и сложившийся мирок для двоих всеми зубами и полипами, во мне проснулся страшный собственник. У меня было ощущение, что я нарисовал картину и теперь оттягиваю момент, когда надо будет представить ее всему свету – последние секунды, пока мы наедине. Потом все будет уже по-другому.

Поэтому, заселившись в отель – один номер с двумя спальнями, – я потащил Юри поужинать в городе.

Юри брыкался недолго. Он только удрал на пару минут к себе – переодеться и перезвонить Пхичиту, сказать, что встреча переносится.

Я помню, что Юри жил в одной комнате с тайским фигуристом в Детройте, и оба они – дети Челестино.

К счастью и чести Челестино, каждый его подопечный был настолько неплох, что не возникало налета «итальянской школы», когда в каждом творении виден один и тот же создатель.

Впрочем, хореографию ребятам ставили разные люди, Челестино работал только с техникой.

Осенний Пекин был щадяще-теплым, ласковым и гостеприимным к туристам. Вечер был мягким, людей было немного, праздничная иллюминация вгоняла в лирический настрой. Мне хотелось утащить Юри на ближайшую скамейку и просто сидеть там молча, глядя по сторонам. Или вообще не глядя никуда, кроме как на Юри. Юри оделся в жуткую толстовку и свою потертую куртку, надел новую шапку взамен потерянной в метро, закрыл лицо санитарной повязкой и спрятался за очки. Юри не любил публичное внимание, говорил, что ему совсем не нравится, когда его узнают на улицах. Я сводил всю конспирацию на нет, расхаживая нараспашку.

– Тебе просто нравится быть иностранцем, который светится в толпе азиатов, – буркнул Юри под нос. Я даже спорить не стал. Да, мне нравится.

– Нынче тут полно иностранцев, – я пожал плечами. – На Кубок Китая приехали. Как зрители, так и конкуренты.

Юри глянул на меня рассеянно. У него был, если я не совсем безнадежен и разбираюсь в эмоциях своего подопечного, счастливый вид.

Я заказал огромный стол – жареные, вареные, запеченные в тесте дары моря, все виды мяса, подаваемые в ресторане, с кровью и зажаренные в подошву, три десерта и море бренди. На слове «водка» Юри подавился салатом, а официант смутился и долго извинялся за отсутствие заморской отравы.

Зачем я так гулял?

Я понятия не имею. Не все люди хороши в проявлениях эмоций. Я не нашел другого способа выразить ощущение если не свободы, то этого чувства вседозволенности мародеров перед самым апокалипсисом.

Да, я в тот вечер драматизировал.

При этом я почти не ел.

Кажется, я отбил Юри все влечение к еде. Может, виноват был Эрос. Может, он привык к ограничениям и обзавелся философским подходом к постоянной диете. Вообще, я разрешил бы ему устроить праздник живота, если бы он спросил – первое место на национальных было наше, в конце концов.

Но Юри смиренно жевал свои шпинат с брокколи и с опаской следил за тем, как я пью.

Он не видел меня пьяным. Только знал, что я перешел из разряда любителей в большой спорт, стоило уйти в тренеры, но я всегда возвращался достаточно поздно из бара или достаточно хорошо закусывал в его присутствии, чтобы не вызывать никаких нареканий.

А потом нас нашел Пхичит.

Юри обрадовался ему, как родному, я – чуть меньше. После случая с Минами на национальных, когда младший бегал за Юри и заглядывал ему в рот – это преображало Юри чудесным образом, он сам переставал валять Ваньку и вел себя как-то взрослее, серьезнее и… да. Сексуальнее, если угодно, – мне было крайне любопытно посмотреть, как Юри вообще взаимодействует с другими фигуристами.

Внутренний голос гаденько напомнил, что полтора года назад я наблюдал такое взаимодействие в Сочи. Я мысленно послал его нахуй. Тогда Юри был под таким наркозом, что управление отдали кому-то другому, кого я еще надеялся однажды обязательно встретить и пообщаться.

Но не сегодня.

Пхичит был вежливый и веселый, он щебетал безумолку, рассказывая Юри последние новости о том, как поживает братия фигуристов, что поделывает Челестино, какая погода в Детройте и как дела у общих знакомых.

Юри улыбался, смеялся, расспрашивал.

Я пил.

Пхичит вызвонил Челестино, и тот объявился так быстро, как будто дежурил неподалеку. Официанты молча притащили еще приборы и салфетки, удвоили заказ, понимая меня с полувзгляда.

И если Юри и Пхичит не могли пить из-за завтрашних соревнований, то с прибытием Челестино, который восторженно оценил мой размах и аппетит, я справедливо предположил, что в эту игру можно играть и вдвоем.

Люблю Челестино. Хороший мужик, немного манерный, но кто из нас не? Мы все отдаем дань моде на метросексуалов, это во-первых. Во-вторых, люди искусства не нагружали себя условностями, когда ты катаешься, ты настолько голый, что не имеет значения, в перьях ты вышел, в шелках, в мехах или в латексе.

Мы выпили за преемственность, я – за неоценимый вклад в воспитание и развитие Юри как фигуриста, Челестино– за то, что я вытащил Юри из творческого отпуска вдохновенным русским поджопником.

Юри и Пхичит тревожно переглядывались.

Мы выпили за талантливых детей и за нашу молодость, за то, какими были мы, и какими растут юниоры. Юри, подняв руку, как школьник, напомнил о том, что у него со мной разница в возрасте – всего в четыре года.

Челестино предложил тост за дерзость и храбрость.

Пхичит, рыдая от смеха, истязал местный вай-фай.

Я дал себе зарок не заглядывать в завтрашний твиттер. Юри касался моего плеча, бормотал на ухо, что мне хватит.

Мы с Челестино выпили за его прекрасную супругу и мою прекрасную, что бродит где-то и однажды найдется. А пока что…

– За прекрасного Юри, который нас всех еще удивит!

Этот тост поддержал Пхичит бокалом сельдереевого фреша, и я умилился.

Юри сидел, спрятав лицо в ладони.

Я нагнулся спросить, что с ним такое. Его обеспокоенный вид беспокоил и меня. Страшно беспокоил.

Юри сообщил в плотно прижатые ладони, что нам всем пора по кроваткам, и что мне уже хватит.

Мой милый, дорогой Юри.

Когда я выпрямился, чтобы поднять бокал за терпение Челестино, который терпел вот это вот японское чудо много лет и ни разу не шмякнул его мордой об лед, Челестино мирно спал, подложив под щеку чесночный хлеб. Пхичит накладывал на это все синий фильтр.

Я посмотрел на Юри. Юри развел руками.

– Вот видишь? И правда, пора сворачиваться.

– Дорогой мой, милый, прекрасный Юри. Если бы я всегда слушал, что мне говорят, и делал, что правильно, я бы сейчас жил в Костроме, работал… как это по-английски? Человек, добывающий уголь.

– Шахтер, – Пхичит, подсвеченный розоватым экраном смартфона, был сам Сатана. Он фотографировался, обняв спящегоЧелестино. Потом прихватил его длинный русый хвост и приставил себе к губе, изображая усы. Прекрасный, творческий, изобретательный мальчик без комплексов. На заметку хозяйке – не напиваться при нем никогда.

– Спасибо, Пхичит. Шахтером, да. У меня была бы жена, детки-двоечники, сын без зубов – в хоккей бы отдал, а дочь… Я бы бухал, как лось!

– Виктор, послушай, дело в том, что…

– Это принципиально отличалось бы от того, что я делаю сейчас, милый мой Юри.

Я ткнулся носом в голую шею Юри. Толстовка, может, была и пиздец, но она открывала шею. Юри сладко пах гелем для душа и специями – мы сидели в ресторане не первый час.

– Сейчас придут Лео и Си, – Пхичит сиял, как новогодняя елка. Юри скорбно сдвинул брови и зачем-то подпирал меня руками. Ты мой хороший, бедный ты мой, тяжело со мной, а? Такая вот я падла.

– Си-си-си-и-иськи. Пусть приходят, кто ж против!

– Виктор, – в голосе Юри были слезы, – давай в отель пойдем.

– Не такой уж я и пьяный, дорогой мистер Кацуки, для подобных предложений! Дай мне еще двадцать минут, и веди, куда хочешь – хоть в отель, хоть в туалет, хоть в такси…

Я был счастлив без конца и края. Я бы дал ему и в отеле, и в туалете, и в такси.

Юри смотрел на подошедших Лео и Си – господи, кто дает людям такие имена и за какие грехи? – как на санитаров, которые вот-вот помогут ему управиться с буйным пациентом.

Я тоже посмотрел. Санитаров не приметил, весовая категория явно ниже моей, хотя американец, прелесть какая, вымахает похлеще говнюка Джей-Джея, а китаец, батюшки, совсем парень не растет, – мог вполне быть втайне каким-нибудь каратистом. Каратистам рост-то до лампады, да?

Зато оба они выглядели, как те, кто вполне может отобрать у Юри золото.

Если бы Юри сидел не с краю, я бы кинулся бить юные морды.

А так… я был самым старым в тусовке из действующих лиц – Челестино, на которого мальчики взирали со священным ужасом, был лицом бездействующим. За это стоило выпить.

Юри смотрел, как я опрокидываю бокал.

– Закон чести, милые дети, гласит, что если вы видите творящееся непотребство, надо обязательно вмешаться и прекратить, – я налил себе еще. Юри наблюдал за этим так, как будто на его глазах горел Большой Театр. – Закон Бутово, между тем, полностью опровергает закон чести, утверждая, что если вы видите творящееся непотребство, надо прибавить шаг, идя мимо. Дилемма! Для примирения непримиримых законов нам охуительно необходима теория относительности…

– Виктор, ты пьян.

– Я знаю, хороший мой, я знаю.

Что тут было спорить? Я надрался. Волнение сказывается, знаете ли.

Я возлагал на этот сезон больше, чем на все свои вместе взятые.

Дети – в самом деле, дети! – следили за мной во все глаза. В жизни не видел ничего милее.

– Ты тоже, малыш Юри, надо сказать, знаешь обо мне дохрена. Знаешь, что я пьяница. Знаешь, что я извращенец. Знаешь, что я больной мудак. Что у меня комплекс неполноценности и кризис среднего возраста. Знаешь, что я крашу волосы. Спалил ведь корни, говнюк, а… Совсем я с тобой замотался, света белого не вижу…

– Виктор, – прошептал Юри, наклонившись пониже, – ты говоришь по-русски.

– Да? – я огляделся. Челестино всхрапнул. – Да и слава Кришне!

– Вы кришнаит, – восхитился Лео. И чего они все такие милые, блядь?

– Еще и кришнаит, – подытожил я, глядя на Юри. – Ты записал, мальчик мой?

– Мне двадцать три, – осторожно напомнил Юри. Это в корне меняло дело.

– Потрясающе. Никаких преград, кроме одежды. Все, как я люблю!

Казалось бы, эта фраза могла служить предупредительным выстрелом. Но нет, мир мыслил медленнее, чем я, как это всегда бывает при столкновении разума трезвого и не слишком.

Кроме того, пора было брать реванш за украденную славу лучшего стриптизера в узких кругах.

Я взял реванш быстрее, чем способен человек в состоянии сильнейшей алкогольной интоксикации. Мысли мои были абсолютно ясными, никакой раскоординации движений, никаких сомнений, никаких сожалений.

Пхичит фотографировал, как заведенный, Лео и Си стояли столбом, Юри пытался то ли скрутить меня моим свитером, то ли отбиться от поползновений, то ли надеть хотя бы часть моих тряпок обратно на меня.

Юри был удачливее меня в том плане, что, кажется, не помнил ничегошеньки из своих пьяных похождений.

Я принадлежал к той избранной касте, которая сохраняет память о случившемся до мельчайших подробностей.

Большой плюс был в том, что я больше не чувствовал тело, не чувствуя и ногу вместе с чертовой меткой.Алилуйя!

Большой минус… минуса не было, по крайней мере, отсюда его было не видно, все было заебись, все было просто невъебенно хорошо.

Юри взвыл, как раненый, когда я попытался снять трусы. Как будто я с него трусы снимал, Боже.

– Не кричи так, мое сокровище, оставим трусы. Трусы-трусы-тру-у-усики!

Спьяну получились «тудусики», и это было смешно.

Все было смешно. И как Юри извинялся перед персоналом ресторана, и как я пытался унести в трусах непочатую бутылку бренди, и как Пхичит и Лео собирали мои вещи по всему залу и несли их за нами, как шлейф за невестой. И как я засосал бедного Си, завалив на капот подъехавшей машины.

Одно было удивительно – нас не закрыли, не набежали полицейские, не посыпались крики о растлении малолетних, ничего. Как будто весь район оцепили – тут будут пить русские.

Мальчишки вернулись заспящим в кафе Челестино– я махал им в окно рукой.

Юри озверел.

Он молча схватил меня за запястья и вздернул к потолку, натянул рукава свитера, завесил весь мой мир на пару секунд, протаскивая мою башку в горловину, опустил до конца, не особо церемонясь.

У меня встал, когда он случайно царапнул ногтями по моему животу.

Некоторые вещи сильнее нас. Такое бывает.

Наверное, Юри думал так же. Он, наверное, слишком устал краснеть сегодня, поэтому не покраснел. Толкнул меня к окну, впечатав мордой в стекло, чтобы вынуть из-под меня мои же штаны, встряхнул, расправляя их, строго глянул на водителя.

– Я достану вам и вашей жене билеты в фанзону спорткомплекса на Кубок Китая, а также доплачу по двойному тарифу, если вы больше не будете смотреть в зеркало заднего вида, а только на дорогу.

– Если вы распишетесь на вон тех вон рекламных проспектах, я включу совершенно бесплатно Фрэнка Синатру и поеду помедленнее.

– Спасибо, сэр, – Юри нырнул вниз, задев волосами мое колено, и принялся пропихивать мою ногу в брючину. Я старался вести себя прилично. Правда, старался…

Юри обхватил пальцами лодыжку, не задев метку под носком, просунул ногу в просвет. Вторую.

– Юри. Прости меня за то, что я сейчас скажу и сделаю, ладно?

– Нет, – Юри выпрямился, дотянув штаны до колен. – Не прощу, Виктор. Так что не говори и не делай.

– Ладно, – я был на диво покладист, может быть, мудакам из Русской Федерации Катания стоило общаться со мной за бутылкой «Столичной». Все бы тогда жили долго и счастливо. – Как скажешь. Ты ведь знаешь, что тебе достаточно просто сказать, Юри?

– Знаю, – Юри говорил глухо – обувал меня. Теперь он выпрямляться не спешил, и это было просто зверство. Мне хотелось запустить пальцы в его волосы, сжать в кулаке, дернуть к себе. Уронить на себя.

– Но ты ведь все время молчишь.

– Не все время, – Юри вынырнул, затянув шнурки на моих туфлях, и убрал челку со лба. – Где там ваши проспекты, сэр?

– На переднем сиденье. Универмаг новый открыли. Эти бумажки весь город засыпали, катастрофа. Ручка…

– У меня есть, – Юри положил себе на колено стопку бумажек, глянцево блестящих в свете фонарей.

Я открыл окно, чтобы хотя бы немного вдохнуть. Юри наклонился, скользя ручкой по бумаге.

– Я распишусь за нас обоих. Мистер Никифоров немного не в форме. Извините за почерк. Уверен, по-китайски я писал бы лучше, но я не уверен в своем китайском…

– Ничего, сэр. Мой отец вообще из Рио. Если вы подпишете все их, я раздам их знакомым…

– Как вас найти? Я сдержу обещание по поводу билетов.

– Я напишу вам свой номер, – таксист, кажется, был в экстазе. Я его отлично понимал. Но кое-что было не так.

– Командир, а где наш Синатра-то?

– Мой друг просит включить музыку, – Юри глянул на меня с ужасом, как будто смотрел выпуск новостей по НТВ. Смешной.

Охуенный. Юри был охуенен. Почему эта его сторона всегда включалась, когда я был черт знает в каком виде?

– Почему ты такой потрясающий, Юри?

Я сформулировал вопрос немного не так, как собирался, но, если подумать, надираться в такие дрова березовые я тоже не планировал.

Юри поднял голову, сложил листовки в стопку и, приподнявшись, аккуратно бросил их на переднее сиденье. Я засмотрелся на его задницу в джинсах.

– Юри, – меня осенило, – ты злишься на меня!

– Не сегодня, – туманно ответил Юри и сел на место, посмотрел на меня, как на душевнобольного. – Я часто на тебя злюсь, Виктор, но не сегодня.

Синатра нежно завел «Незнакомцев в ночи». Огни за окном смазались и поплыли, наш с Юри отель мелькнул неоновой вывеской и проехал мимо – водитель, держа слово, пошел на круг по кварталу. Побольше бы таких, как он.

– Юри, – я качнулся, чуть не упал, уткнулся лбом в спинку сиденья. Вот сейчас алкоголь перехватил последние рычаги, отвечающие за ориентацию в пространстве. Как на каруселях катался. – Прости меня за все.

– Никогда не извиняйся заранее, так говорил мой дедушка, – Юри подвинулся ближе и потер руками лицо, снял очки. – Извиняйся только тогда, когда сделал. Порядочные люди не отмаливают грехи авансом.

– Порядочные люди? Порядочные?

– Да, представь себе, – Юри убрал свои очки в карман куртки, отложил ее подальше, сел прямо, уперся руками в колени. – Виктор, послушай меня, ладно?

– Я всегда рад тебя послушать, мой дорогой, мой ненаглядный, мой потрясающий Юри…

– Обещай мне, что забудешь то, что сейчас произойдет.

Интересно девки пляшут, моя японская душа. Забудешь тебя. Разве что в Кащенко прилечь и лоботомироваться.

– Я сделаю все возможное.

Юри кивнул, кажется, слишком сильно полагаясь на мое невменяемое состояние и честное пионерское. Наивный мой, смешной Юри.

Мой прекрасный Юри, дьявол на льду, в миру почти хикки.

Мой бесконечно невероятный, всегда удивительный Юри, который только что хныкал и паниковал, волоча меня до машины, потом сердито, по-солдатски одевал, невзначай трогая за всякие места – больше всего за сердце, – а теперь нагло дернул за шиворот, откинув меня на спинку кресла. Я лежал, глядя снизу вверх, ждал – как скажешь, милый, дорогой мой, как скажешь.

Только ты скажи. А то я тебя знаю.

Оказывается, нихрена я не знал.

Юри очень осторожно уселся на мои колени, ничего не сшибив и нигде не ударившись, сначала я удивился, а потом вспомнил, что мистер Кацуки: а. не пьет и б. фигурист с прекрасной растяжкой.

Сейчас это все имело не самое большое значение.

Юри ласково гладил мою пьяную морду пальцами, как слепой, собирая все и сразу – и ранние морщины в углах глаз, и пробившуюся щетину под подбородком, дебильную и сизую, как у богомерзкого Миккельсена, я всегда ее стеснялся, и горбинку на носу, которую почти не видно, если научиться правильно поворачивать голову, когда тебя фотографируют, и белые ресницы, и мокрые губы. Юри касался аккуратно, нежно, как будто я спал, и он боялся меня разбудить. Возбудить. Ха-ха.

Его вес на моих бедрах был приятный, волнующий и такой долгожданный, что я вцепился в сиденье под собой до треска ткани, чтобы не вцепиться в Юри. Спугну – и хер потом мне, а не вот это вот все.

Хер, кстати говоря, у меня стоял, как флаг России над посольством, до боли давил на ширинку брюк. Я вспомнил о том, что ее Юри только что застегнул, мастерски не коснувшись чего не следует, и чуть не чокнулся.

Юри задел большими пальцами уголки губ и тяжело, прерывисто вздохнул. Я закрыл глаза – давай, не раздумывай. Я даже не смотрю, если хочешь.

Юри, оказывается, хотел. Ох, как он хотел.

На меня бетонной плитой обрушилось вдруг слишком много интересных откровений. Юри дрожал и задыхался, у него тряслись губы, и дыхание было вкусное, обжигающе горячее, влажное на моей щеке. Юри навалился всем телом – привет, моя долгожданная ускользающая красота, – и он был уже знакомо мокрый от пота под одеждой, горячий и тяжелый, и у него стоял.

Юри целовался как киноактер, запрокидывая мою голову назад, обкусывая губы, скользя языком в мой рот так жадно, так отчаянно, что хотелось оттянуть его и погладить по голове, успокоить. Что ты как украл, не спеши так. Я ведь не убегу никуда, в моей крови три литра бренди, квартал большой, у этого доброго человека полно Синатры, у меня полно нежности – я копил ее целый год, Юри, я все тебе покажу и расскажу, не торопись, у нас достаточно времени…

Юри застонал в поцелуй, и тогда я все-таки обнял его за спину, сгреб в дрожащие кулаки куртку. Пригнул к себе ниже, обхватил за шею, погладил плечи. Юри всхлипнул. Боже ты мой. Можно подумать, я умру завтра. Или он умрет завтра.

Куда я от тебя денусь, Господи.

Ощущение, что времени мало, что оно ускользнет, не повторится вот это вот, передалось и мне, Юри был заразен и заразителен в своей больной страсти. Может, ему никто не объяснил, что ничего запретного для двадцать первого века мы не делаем сейчас. Ну, разве что связь тренера и ученика не совсем этичная, но для эрекции весьма и весьма…

– Юри, – я откинул голову на спинку и засипел: – я слишком стар для такого дерьма, дай вздохнуть.

– Черт, – Юри пропал куда-то, спрятал горящее лицо на моей шее, дрогнул всем телом, когда я погладил его по затылку. – Прости. Я все испортил.

– Нет, что ты, это я обосрал момент. Ну-ка вернись, иди сюда, Юри, глянь на меня, дурында моя.

Он сел, откинувшись на моих коленях, и как еще держался в движущейся машине… машина, кстати, никуда не двигалась, Синатра пошел на второй заход, водитель притормозил в какой-то подворотне и покинул корабль – присмотревшись, я увидел в темноте за бортом рыжий огонек сигареты. Я вернул взгляд к Юри. Юри смотрел на меня. Он покраснел до корней волос, глаза почернели и казались огромными. Губы блестели от слюны.

– Какой ты красивый у меня.

– Я не понимаю.

– Вот и хорошо, что не понимаешь. В этом и прелесть, что ты этого не понимаешь, Юри.