Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"

Автор книги: Синий Мцыри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Не хочу, – признался я. Крис и шампанское всегда после одной ночи в Сочи вызывали у меня священный ужас. Крис дернул бровями:

– Это был риторический вопрос.

Потом он резко согнулся и наделся ртом на горлышко бутылки. Я пялился, не зная, что мне чувствовать, и все боялся, что у Криса сейчас пена пойдет носом. Но он пошло скользнул ртом вверх и вниз, потом поднял голову, аккуратно вытер губы ладонью и улыбнулся. Я искренне зааплодировал.

– Крис. Ты ведь в говнище надрался.

– Извини, мы с Гошей только друзья, поэтому мой русский, моншер, еще не такой манифик.

– Я спросил, какая это по счету бутылка?

– А, – Крис удивленно повертел в руках бутылку, как будто не он только что этой бутылке отсосал. – Первая, Виктор. Будучи спортсменом, ты отучаешься гулять и обретаешь навык творить глупости на трезвую голову. Поэтому потом тебя сносит с глоточка вина, это же логично!

У него определенно что-то стряслось. Я не знал, как подъехать, поэтому стал просто ждать, пока Крис скажет сам.

Это выбивало из колеи и действительно расхолаживало, как хорошая такая пощечина – вы с Юри не одни в мире, вокруг вас еще люди, и у них тоже бывает бо-бо.

Я потащил Криса в отель, когда он заговорил о том, что неплохо бы искупнуться еще раз. Как раз в этот же момент у него посинели губы и он начал стучать зубами, несмотря на выпитое шампанское.

В лифте Крис шумно восторгался моей русской неубиваемости, потом обиделся, что мне совсем-совсем не холодно, потом вжал в стену и пьяно поцеловал, сграбастав за грудки.

Прежде, чем я успел оттащить его и обругать, случилось сразу несколько вещей.

Крис сдавленно застонал и отвалился сам, и вдруг качнулся – я едва успел его поймать.

Затем моя нога рванула так, что я чуть не лег прямо на пол лифта вместе с Крисом в обнимку. Мы стояли, как водой облитые, цепляясь за плечи, и пялились друг на друга с одинаковым ужасом. Потом Крис глубокомысленно изрек:

– Видишь, Витя, мы оба доигрались. Болезненно и чревато ходить на колядки.

– На блядки, – машинально поправил я. – В номере есть обезболивающее, из разрешенных. Только Юри не разбуди.

Естественно, Крис распахнул дверь в мой номер с воплем:

– Юри, мы замерзли!

Но, когда я подбежал к кровати, ощущение было такое, будто Юри и не спал.

Он сидел, обхватив себя за колени, и смотрел на нас.

Пока мы убалтывали Криса вести себя прилично, боролись на кровати за подушки и выслушивали его пьяные возлияния, что вся жизнь – сплошная несправедливость, я косился на Юри и не мог спросить прямо, что с ним. Но я мог догадаться.

Юри был бледный и все время потирал голову. И хрена с два я убедил бы себя, что это спросонья.

Выпроводить Криса удалось только под утро, поэтому на тренировку мы явились разбитыми и злыми. Юри катался, сжав зубы и хмурясь, я висел на бортике, стараясь не зевать, потому что это было бы совсем уж скотством. Он там катается, а я тут зубы сушу.

Мари и Минако пропадали где-то в городе, мы почти не видели их, а если и видели, то узнавали только по голосу – женщины дорвались до магазинов и чаще всего появлялись, обвешавшись разноцветными фирменными пакетами с ног до головы.

Они подали мне отличную идею. Тренировка шла ни шатко, ни валко, поэтому я решил спустить все на тормозах и остаток дня просто прошляться по городу, совершая набеги на местные магазины и никуда не торопясь.

Баба Света, а после и Яков, часто говорили – перед смертью не надышишься.

Думать о завтрашнем дне и волноваться о нем можно и не на катке.

Тем более, Юри упал в четвертый раз за последние десять минут. Потерпев еще полчаса, я скомандовал шабаш, и Юри, кажется, собирался от радости прыгнуть мне на шею.

Пока Юри мылся и переодевался, я наблюдал за прогоном итальянцев – Сара Криспино и две пары юниоров. Ее брата нигде не было видно. Сара каталась в одиночестве, и смотреть на выступление, которое никак не касается твоего профиля, не представляет конкуренции и не требует внимания разведчика, было потрясающе. Я просто смотрел и наслаждался, задумываясь, как давно этого не делал.

Сара была гибкая, легкая, на тренировку она надела какую-то летящую слоистую блузку, и тонкие лепестки ткани гладили ее, кутали, ласкали, вычерчивая тонкие руки и талию, высокую грудь. Длинные черные волосы в косе били по плечам, Сара прыгала легко и быстро, я дурел от ее скорости. Хороша.

И все равно вшивый о бане – через пару минут я подумал о том, что Саре недостает мастерства в дорожках, хотя в прыжках она великолепна, и что наша Мила уложит ее на обе лопатки.

Если уже не уложила.

Есть два состояния, когда тебе мерещится секс в каждой мелочи, в каждом движении и слове других людей. Первое – тебе шестнадцать, и ты готов дрочить даже на учительницу химии. Второе – ты только что вылез из койки, и раз везет тебе – пусть и всем повезет.

Я лениво гонял эти мысли, чувствуя себя старым извращенцем, когда до меня вдруг дошло – я еще не встречался с русской сборной. У нас была назначена пресс-конференция завтра с утра, на которой будут все участники Гран-При и их тренеры, но до этого я как-то подсознательно надеялся наткнуться на наших – на катке, например, в преддверии Финала традиционно зверели все тренеры, пытаясь снять весь лед для своих подопечных, если получится, на все сутки.Но русских нигде не было. Глупо было бы надеяться, что они остановятся в том же отеле, хотя я точно знал, что с нами вместе заселились канадцы, тайцы, казахи и женская сборная Франции.

Я хотел поблагодарить Якова и Юрку лично за помощь. Пожелать удачи. Мне вдруг захотелось знать, приехал ли Николай Семенович поддержать Юрку, в конце концов, Юркино Агапэ было напрямую запитано к дедушке.

Я пошел в сторону раздевалок, отлипнув, наконец, от борта. Юри уже должен был закончить.

Я совсем не ожидал врезаться прямо в Плисецкого в коридоре, ведущем в общий зал. Едва успел поймать его за плечи.

– Место встречи изменить нельзя, – я отодвинул Юрку на вытянутые руки, чтобы получше разглядеть. Юрка вырвался и хмуро пригладил волосы.

– Физкультпривет.

И если я был не совсем идиот, Юрка выглядел… плохо.

В последний раз я видел его таким, когда еще работал в сборной, и бедняга хапнул гнойную ангину. Серый, помятый и даже не злой – измордованный донельзя.

Выяснить причины было делом чести, он помог мне – мне хотелось вернуть услугу, хоть как-то. Последний наш разговор был лучше, чем я опасался, мне не улыбалось терять его доверие. Юрка мне нравился. Всегда нравился. Хороших людей стоит держаться, особенно если сам не сияешь. Да, шкурный интерес.

Да я его мелким видел, он же вырос на моих глазах. Инстинкт старшего брата, когда хочется отлупить того, кто обидел мелкого, в конце концов, еще никто не отменял.

Поплыл ты, Никифоров.

Да пусть бы и поплыл.

– Пошли, сядем где-нибудь, что мы все коридорами жмемся, – это предложил сам Юрка. Отлично, тепленьким бери. Видно, дрянь дело. Что случилось, интересно? С Яковом поругался, дед не приехал, в интервью наврали, ногу подвернул, волнуется перед Финалом? Опять загнался со своей программой?

Я вспомнил, что говорил о нем Яков.

У Юрки была метка.

И Юрка не знал, кто на ней.

Он, наверное, перебрал всех НурлановАсамбаевых в Фейсбуке, Контакте, Твиттере и дошел до Одноклассников. И теперь мучается, думает, не пропустил ли кого из них.

Я смотрел, как он плюхается на скамейку и устало потирает лицо.

И не знал, с какой стороны подъехать к теме. Юрка, всегда такой самодостаточный, иногда намного более взрослый, чем я сам, вдруг казался мне совсем маленьким.

Юрка мог сколько угодно изображать сильную и независимую женщину – я помню себя и стойкое неприятие того, что за меня решает природа и провидение. А потом – ощущение, что стены квартиры сейчас схлопнутся на тебя, настолько тебе погано и одиноко.

У Юрки, как и у меня в его возрасте, не было друзей.

Юрка презирал бегающих за ним и визжащих фанаток, он не видел в них никаких интересов и новых возможностей, только раздражающий фактор, посягающий на его независимость и неприкосновенность.

Короче, Юрка был идеальной жертвой для системы Меток, и черт, может, он будет в ней счастлив, может, наконец, угомонится.

Моя самоуверенность поражала даже меня, и я ведь отлично помнил просьбу Якова держать язык за зубами, когда произносил:

– Метка перестанет болеть, если ты найдешь его.

Юрка глянул на меня удивленно, и я пояснил:

– Говорил с Яковом.

– А то я не знаю, – Юрка запустил пятерню в свои патлы и рывком убрал их со лба, сразу став еще моложе и смешнее.

– Я уверен, твой Меченный тебя тоже ищет.

– Да, ему-то, наверное, легче, – Юрка хохотнул. – В отдельности-то имя и фамилия не редкие, а вот вместе… Представляешь, я в одном Алма-Аты нашел пятьсот с хуем НурлановАсамбаевых. Пиздец.

Мне хотелось смеяться, и я себе в удовольствии не отказал.

– Что ты ржешь?

Вообще-то, резонный вопрос, я рано обрадовался. Вот откуда мне было знать, что я прав?

Чутье?

Может быть.

В моем случае природа явно поиздевалась, но изначально-то все работает на то, чтобы облегчить людям задачу поиска, и из великого множества замечательныхНурланов Юрке был нужен всего один, тот, с которым он гарантированно встретится, потому что он – фигурист, юная звездочка, надежда России, Русская Фея.

Потому что Юрка – хороший парень. У него должно быть все, как надо.

А я… а я, наверное, убил в прошлой жизни кого-нибудь. Каждой твари по паре, а тебе, Никифоров, вот, кацудон, бери и не жалуйся, скажи еще, что тебе не по нраву…

– Кончай ржать!

– Юр, – мне хотелось обнять его, аж руки дрожали. – Понимаешь, какая история. Твой человек рассуждал точно так же. НурлановАсамбаевых-то полно. А он-то уникальный. Один такой.

– Чего?

– Юр. Тебе, допустим, не надо менять фамилию, она у тебя прямо балетная. Ты и так запомнишься. Я тоже не стал – у меня хоккейная. Символично. Но ведь другой человек, подумай сам, если он становится фигуристом федерального, мирового масштаба, а он какой-нибудь Петя Сидоров, он наверняка захочет фамилию поинтереснее.

– Ага, как Мария Петрова, – Юрка смотрел на меня, как на больного. – Долго запрягаешь.

– Твой Нурлан никакой не Нурлан, я вот к чему.

– Да ну, – Юрка прищурился, – а ты-то откуда знаешь?

– Юра, – я звучал, как усталый старый пердун, но исключительно в педагогических целях, – я его сто лет знаю, еще мелким видел. И ты знать должен.

– Да если бы я его уже видел, я бы уже знал!

– У тебя метка поздно выскочила, – я пожал плечами. – А он, наверное, просто… ну, постеснялся. Решил подождать тебя.

Юрка побелел.

– Зачем подождать? Я же, я же столько лет думал, что я один, что у меня никого не будет, зачем он ждал, он что, больной?

– Не знаю, – я пожал плечами, – тебе же восемнадцати нет. Да и ему тогда не было…

– Заткнись, – Юрка дернулся, как будто я его ущипнул. – Иди ты нахуй, ладненько? Со своими, – он вскочил и шарахнулся, – ебучими, – отбежал на пару шагов, – пидорскими замашками!

– Юра, вернись и сядь на место.

– Сам сходи сядь, знаешь, куда?

– Юр, стой, – его так трясло, что я поймал его без труда и сгреб в охапку. – Угомонись.

– Убери руки свои от меня!

Он был такой тощий и напряженный, как провод под током, что мне передалась его трясучка, я понял, как страшно устал от всего этого.

Юрка боролся, как будто я пытаюсь его убить, и я гаркнул ему прямо в горящее ухо:

– Уймись, дурак! Дай договорю!

Юрка замер, потом повис, подогнул колени, пробормотал, спрятавшись в волосы:

– Отпусти.

Я дошел, волоча его, до лавки, сел и посадил рядом.

– Юра, это Алтын. Он должен быть уже в Барселоне. Их сборная прилетела. Он взял псевдоним, когда еще юниором выступал, потому что от Казахстана тогда катался еще один НурланАсамбаев…

– Чего?

– Тише. Ты бы его такими темпами сроду не нашел, ты же от всех шарахаешься, а я не знаю, подойдет он сам, или тоже, как ты, на отшибе социализации живет…

– Алтын? – тупо повторил Юрка. Я кивнул. Юрка посидел, глядя на свои колени.

– А если… а если не он?

– Ты поймешь, если не он, – я уговаривал себя уже не улыбаться, Юрка ведь запросто мог прыгнуть и загрызть меня. На полном серьезе.

– Как? Подойду такой, салам, мой казахский брат, мы друг друга не знаешь, но ты не скажешь мне, по-братски, что это у тебя на жопе написано?

Я вздохнул и ткнул его в живот кулаком. Несильно, совсем легонько, но Юрка заорал и сложился пополам. Прохрипел, свесив голову вниз:

– Ты охуел?

– Прости, – я действительно не ожидал ни от него такой реакции, ни от себя такого садизма. – Если это сделает он, тебе будет приятно. Очень приятно. Прямо как если…

– Витя, – очень тихо пробормотал Юрка, – слушай, что скажу. Еще раз меня пальцем тронешь – я тебе руку сломаю. В трех местах. Насрать мне, пусть хоть дисквалифицируют.

– Понял. Дальше.

– Дальше? – Юрка выпрямился. – Дальше. Слушай дальше. Я не пидор.

– Я этого и не сказал.

– Если меня какой мужик за пузо и схватит – то это будет только дядя в морге, который из меня мертвого будет кишки вынимать. Ясно?

– Патологоанатом.

– Я, блядь, в курсе.

– А ничего, что Юри твою метку…

– А он умнее, – Юрка осклабился. Звереныш. – Он ручки не тянул. Он знает, что они ему еще понадобятся. А ты какой-то отбитый, да? Кацудону вон даже покраснеть ума хватило.

Я не стал это комментировать. Не стал говорить, что мужик в Юркином понимании как раз-таки краснеть не стал бы.

И уж точно не стал бы хвастаться меткой на пузе. Хотя… мальчишки же любят помериться, им же неважно, чем, шрамами, у кого Манту больше, пока письками не додумаются… Я тряхнул головой.

– Так. Еще что-то?

– Еще? – Юрка улыбнулся как безумный. – И еще есть. Даже если это Алтын, в чем я лично сомневаюсь, максимум – это здрасте и до свидания, потому что все, что ты говоришь, как выяснилось, ты говоришь либо обдолбанным, либо пьяным, либо потом башкой ударяешься и не докажешь, что это ты сказал вообще.

– Я не стал бы шутить такими вещами.

– Да? – Юрка поднял брови. Потом медленно встал. – Так это ты пошутил тогда, что ли, когда я салагой тебе поверил?

Вообще-то, Юрка и сейчас был салагой.

Вообще-то, я мог бы ему рассказать, чем я сейчас отличаюсь от меня тогда. Но для начала надо было сесть и обдумать отдельные пункты этой речи.

Юрка неслабо подвесил меня. С каких это пор я не шучу такими вещами?

Какими, блядь, «такими»?

– Юр.

Он остановился, засунув руки в карманы толстовки. Поворачиваться отказался.

– Ты же можешь с ним дружить. Тебе просто нужна родная душа. Я же тебя не заставляю ложиться под него, я же просто… я хочу, чтобы ты не был один.

Юрка помолчал. Потом оглянулся через плечо.

– А ты меня по себе не мерь. Я не один. Меня дохуя, я, вон, на каждом плакате, в каждом утюге. У меня дед, у меня Мотя, у меня Яков и Лилия, мать ее!

Я слушал и обалдевал.

Плисецкий, Юрка, солнце мое златолобое, бедная ты моя краса русская, Господи.

Да ты же… я.

Блядь. Такой молодой, а уже я.

– А у тебя кацудон. На завтрак, обед и ужин. И нихуя больше. И как тебе, вкусно?

– Юр. Ты же совсем не о том думаешь, ты не на того злишься, я понимаю, я виноват, но ты-то не виноват ни в чем! И Юри тоже!

Юрка постоял, тяжело дыша, а потом как-то сдулся, съежился разом. Закрыл глаза.

– Да похуй мне уже. Ты вот правильно сказал – не о том я думаю. У меня Финал завтра, и я на этом Финале твою хрюшку перегну. Хотя он хороший чувак. Дебил только. Нашел, с кем…

Это был прогресс. Юри был «хороший чувак».

Только мне было совсем не радостно. Виктор Никифоров, король переговоров.

Юрка отвернулся и ушел.

Я сидел, смотрел вслед и надеялся, что он меня хоть чуть-чуть услышал.

А ты сам-то, Никифоров? Умеешь слышать?

Я поднялся. Юри, наверное, уже ищет.

Ногу дергало, и я постоял, прикрыв глаза. Потом показал ноге по-детски средний палец и заковылял к раздевалкам.

========== 15. ==========

Комментарий к 15.

Группа Кватро – Замок из дождя (В.Пресняков)

Но близко утро, и сейчас

Первый луч коснулся нас,

Разрушая волшебство

Откровенья твоего.

И уже издалека встречный

Смотрит свысока

И смеётся нам в глаза,

Как не верит в чудеса

Одинокий прохожий.

Мы купили три бутылки коллекционного вина, пять коробок шоколада, три свитера, новые джинсы, две рубашки, новый галстук – старый я собирался сжечь вместе с кошмарным костюмом, – и костюм для Юри.

Юри оказался человеком, который позволяет вертеть себя в примерочных любым образом, готов примерить сколько угодно много вариантов одежды, в которой вообще не нуждается, но при этом решительно не понимает, чем старый-добрый костюм за две тысячи йен, который и на выпускной, и на свадьбу, и на похороны один, принципиально отличается от охуенной классической тройки от Баленсиага.

– Если ты будешь выебываться, моя радость, мы пойдем покупать тебе трусы, – пробормотал я, глядя, как Юри придирчиво разглядывает свою задницу в новых брюках с видом «ну не знаю, я и в говнокостюме хорош».

Лучше всего Юри был голым, но делать этот факт достоянием общественности я не собирался. Юри, вообще-то уже сделал его таковым, но кто старое помянет…

– Ты опять ругаешься, – Юри остановился надо мной, съежившись в непривычно узком пиджаке.

– Нет, – я засмотрелся, костюм был отменный, я выбрал к нему черную рубашку, узкую, с пригнанными рукавами и стоячим воротничком, – я не ругаюсь. Я читал тебе стихи.

– Правда?

– Чистая правда.

В случае чего я мог просто познакомить его с матерной лирикой Маяка, и моя совесть была бы чиста.

Мы пообедали в рыбном ресторане, сфотографировались у дома Бальо, сходили во все места, где должен был побывать любой турист в Барселоне, и ни разу у меня не возникло ощущения, что я делаю что-то чужеродное, непривычное или странное. Мы потеряли один из пакетов, и мне было настолько хорошо, что я даже не помнил, что в нем. Юри же, верный себе, притащил меня обратно на торговую площадь и облазил все скамейки, где мог его оставить.

Я не знал, как объяснить ему, что все это мелочи. Только способ провести время так, чтобы оно не утекало, чтобы оставалось хоть что-то.

Забавное это ощущение, что меня лично просто не останется. Не знаю, что это было – Барселона, волшебная, внезапно гостеприимная, празднично-нарядная, шальная. Может, волнение перед Финалом – мой первый Финал в роли тренера. Может, волнение за Юри – он был так откровенно счастлив, что я боялся, что ему вот-вот станет плохо, что метка не дремлет.

Я бросил таблетку обезболивающего в его стакан в ресторане. Юри не заметил. Все шло по плану – кроме самого этого дня.

Начнем с того, что я любил ходить по магазинам, и, что важно, непременно в одиночестве. Чужие советы меня бесили, консультантов я мгновенно распугивал, а советовать что-то кому-то еще… нет уж.

Я бы не сделал исключения даже для Юри, но этот ебучий костюм… Я краснел за него все национальные.

Кроме того, я редко уделял время туристическим прогулкам во время соревнований. После Шурочки, которая показывала мне Нью-Йорк, Вашингтон, Лос-Анжелес и даже как-то завезла в Бостон, я не то чтобы был настолько ранен в одно место, чтобы презирать что-то подобное. Мне просто не стало хватать времени, я въебывался в катание, чтобы не въебаться больше ни во что и никогда.

Теперь было поздно думать об этом, ну или самое время – без лишнего фатализма, скорее, философский такой взгляд со стороны – вот он я, никуда не делся, иду весь в пакетах, обнимая Юри, и рук хватает на все – и на сумки, и на то, чтобы придерживать его за плечо, и на стаканчик глинтвейна, купленный с лотка. И даже не очень холодно, и пар изо рта романтичен, и я на все согласен уже, даже на то, что нас фотографируют незнакомые люди, и на то, что на нас оборачиваются, и на то, что Юри время от времени смотрит на меня странно, виновато – еще грузится из-за того пакета. И на то, что я так страшно, странно счастлив.

И будь что будет. Самая последняя, самая жуткая мысль, делающая все безвозвратным, окончательным.

Знаете, что я заметил? Стоит мне подумать – все, остановка Дно, Никифоров, конечная, как Юри подкидывает мне еще маршрут.

Мы шли под темнеющим небом, отряхивая друг с друга снег и улыбаясь без причины и смысла, когда Юри вдруг застыл, бормоча что-то под нос, а потом рванул к ювелирному.

Даже так.

Как скажешь.

Слишком хороший вечер. Слишком странный я. Слишком мы уже набоялись и наждались, окей, давай надышимся перед смертью, почему нет?

Да твою мать, Никифоров. Откуда это все, ты всегда был не подарок, да, ты вел себя как в жопу раненый мудак в плане доверия к людям и личным отношениям, но послать все, что у тебя есть, даже призрачную надежду найти своего Меченного, и заставить Юри сделать то же – а потом сомневаться?

Это уже совсем никуда не годится, дорогой мой. Вы же договорились.

«Будь моим тренером всегда» – «Будь моим всегда».

«Не уходи из фигурного катания» – «Не уходи».

Смотрел фильм «Трудности перевода»? Ну и молодец. Юри – одна большая трудность перевода, и ты не лучше, привыкай.

Юри составил пакеты у витрины и ткнулся носом в царство стекла, золота, платины, серебра и камней.

Я не носил украшений, и Юри был подавно не похож на того, кто может их носить. Юри глянул на меня совершенно счастливым взглядом:

– Я всегда хотел талисманы на удачу.

Я хотел сказать ему, что для этого вообще не обязательно тратить кучи денег в ювелирном магазине. Причин много – начиная с роскошной рождественской ярмарки снаружи с кучей хороших сувениров, и заканчивая тем, что я не верю в талисманы. Я верю в практику, в харизму, в мотивацию и особенно в демотивацию. Не в глупости вроде…

Юри выбрал кольца. Два кольца. Крупные, грубые, тяжелые, из золота высшей пробы.

Абсолютно одинаковые, решительно немодные.

Максимально уродливые.

В общем, обручальные.

Я молчал. Потому что велел себе молчать. Мне было то ли страшно, то ли интересно, как Юри будет выкручиваться.

Потом я молчал, увидев цифру в чеке. Юри недрогнувшей рукой положил на чек свою кредитку и ободряюще улыбнулся мне.

А потом этой же рукой расписался на чеке.

– Нет, сеньор, нет, – кассир мягко качнула головой, сложила свои аккуратные брови трагичным домиком. – Я выбью другой, нужна ваша европейская подпись.

– Ой, – Юри густо покраснел, – извините. Я по привычке. У меня ужасный почерк, вот я и расписался по-японски…

– Понимаю. Оставлю этот себе, как автограф, вот, – она оторвала от чека ту часть, где шла речь о цене вопроса и товарном наименовании, и выбросила в урну. Потом подвинула к Юри второй чек.

Юри улыбнулся мне и подписал чек. У него порозовели кончики ушей.

– Не смотри, я не шучу насчет почерка.

– Я его уже видел, и ничего, не умер, – я смотрел, как Юри выводит свои имя и фамилию корявой латиницей. Действительно, пиздец.

Действительно, он самый.

Девушка-кассир улыбалась, как на красной дорожке.

– Поздравляю.

Что. Что?

– Что? – я дернулся. Девушка улыбнулась еще шире.

– С покупкой. Отличный выбор, сеньор.

– А. Да. Наверное. Юри, ты купил все, что хотел?

– Да, все, – Юри поднял на меня глаза.

Невменяемый. Хорошее слово, Никифоров. Главное, держись за него, оно тебе еще понадобится.

И просто за что-нибудь держись, сейчас ебанешься прямо тут, сделаешь публике сенсацию бесплатно.

И не гони, Бога ради.

– Юри, я… я могу взглянуть на чек еще раз?

– А? – Юри моргнул. – Нет. Не стоит. Это ведь подарок…

Да хоть ипотека, твою мать, Юри, что ты за человек такой…

– Я уже видел цену и никому не скажу. Твой костюм стоит три тысячи евро, шах и мат, дай мне, пожалуйста, чек, я должен, я должен…

Юри удивленно протянул мне бумажку.

Девушки за стойкой наблюдали за нами с омерзительным умилением.

– Виктор?

Я вернул ему чек. Молодец, Никифоров, даже руки не трясутся. Вот так и зафиксируй.

– Все в порядке? – девушки переглянулись. Юри прижимал к себе синюю бархатную коробку и смотрел на меня круглыми глазами.

Я не возражал, когда он взял меня за руку и вывел из магазина. Я шел, как на веревочке, оскальзываясь в нападавшем снегу – к вечеру похолодало.

Я краем сознания отмечал все, что вижу, людей, огни, черный мотоцикл, пронесшийся по пешеходной зоне, роскошный мотоцикл, роскошный, наверное, будет штраф, Плисецкого на нем на пассажирском месте, гуляющих Пхичита и Криса, которые помахали нам издали, Мари и Минако у витрины кондитерской, золотые звезды на разряженных елках, обледенелые ступеньки храма Святого Семейства, – нет, Святой Евлалии, я в них очень хреново разбирался, – и его янтарные кружевные своды, размашисто и вольно улетающие в черное небо.

В голове играла какая-то музыка, и я все не мог разобрать, какая именно. Юри что-то спрашивал у меня, взял за плечо, заглянул в лицо, потом молча отнял у меня сумки и поставил на каменные плиты.

Я поднял голову. Мы стояли с ним у главного входа, в свете прожекторов, освещающих арку.

Снова пошел снег.

Я опустил глаза на Юри. Юри ждал моего внимания с безграничным терпением.

Ничего. Потерпи. Я тоже ждал.

Недалеко от нас хор студентов пел рождественские гимны – я не понял, на каком языке, но пели хорошо, так, что что-то внутри подпрыгивало и вздрагивало.

У меня было ощущение, что я снимаюсь на скрытую камеру. Знаете его? Церковь, хористы, кольца и замерзший нос Юри, наверное, где-то на верхних уровнях собора сидят осветители и ассистенты и сыплют на нас, как в Голубом Огоньке, искусственный снег.

Подпись Юри была надписью на моей ноге. До последней кривой петли. Yuri Katsuki. С заваленным наклоном, со странной Y и почти неузнаваемой K. Юри волновался и торопился. Всегда, судя по всему, давая свой самый первый автограф, еще совсем зеленым.

Он писал ужасно. Он очень старался, это видно, но он же всегда говорил, что стесняется давать автографы, и мне следовало прислушаться…

Юри осторожно взял меня за правую руку – у него дрожали пальцы. Стащил перчатку. Он касался аккуратно, легко, все время глядя только вниз, перестав заглядывать в лицо.

Достал кольцо и надел на безымянный палец. Кольцо от холода жглось, мороз крепчал, даже не верилось, что вчера я безнаказанно искупался в бассейне, у нас обоих валил пар изо рта, я стоял, как пень, и мог даже шевельнуться.

Что ты делаешь.

Какого черта ты творишь.

Ты только что купил обручальные кольца, привел меня к церкви и надел мне кольцо на правый безымянный. Мне что сделать сейчас? Подыграть тебе? Посмеяться? Где кончается твоя чертова шутка? Почему ты так пишешь? Почему у тебя такое лицо, почему ты так себя ведешь?

Почему ты… это ты? Почему у меня отваливается нога каждый долбанный раз, когда я тебя обижаю, когда я уезжаю от тебя, когда я сплю не с тем человеком, когда я волнуюсь за тебя, а ты – за меня, почему, блядь, я узнаю об этом именно сейчас, а ты стоишь, улыбаешься, краснеешь, ты что, не чувствуешь, что происходит, ты не понимаешь, да?

Ты же нихуя не понимаешь, Юри, горе мое, наказание, издевка судьбы.

Я же так хотел, я же так боялся тебя найти. Всю душу себе выжег, долбоеб, кривлялся, корчил из себя черт знает что, наебал систему, называется…

– Спасибо тебе за все, – шепчет Юри, все еще не поднимая глаза. – За то, что ты приехал, за то, что ты из меня сделал.

Я. Я из тебя что-то сделал. Иди сюда, я покажу тебе, что сделал ты, моя прекрасная, исключительная сволочь.

Если кто и мог с детской непосредственностью так вот опрокинуть меня – щелчком, как солдатика, то это, наверное, был Юри.

Я всегда это знал.

Юри падает в обморок, когда я говорю, что мне не нужен мой Меченный. Не нужен Юри. Не нужен.

Юри кричит и стонет, когда я глажу его затылок.

Юри бледнеет и сдувается день за днем, когда у нас гостит Плисецкий, от одной мысли, что я могу выбрать не его.

Юри катает мою программу так, как не могу этого я.

Юри смотрит на меня через весь зал в Сочи, и с этой ночи моя нога не дает мне никакого шанса жить спокойно.

Юри касается меня, а я его, и ничего не болит, и все хорошо, и в Багдаде все спокойно, кроме стояка, конечно.

Юри смотрит на меня с испугом и поспешно договаривает:

– Потому что я не знаю, что я бы смог без твоей помощи, потому что я всегда смотрел на тебя, но никогда не думал, что однажды ты будешь стоять рядом, и…

Правда, что ли.

Да что ты.

Давай поговорим об этом.

– И я не знаю, как еще выразить свою благодарность.

Зато я знаю, Юри.

Теперь точно знаю.

– И… я не подведу тебя, я сделаю все, что от меня зависит…

Да ты уже сделал все, что надо, и что не надо в особенности.

Как ты вообще додумался говорить о катании, о Гран-При, теперь?

Юри, как ты себя чувствуешь?

Юри, блядь, что у тебя в голове?

Церковь, Юри, кольца, безымянные пальцы и хор. Ты вообще нормальный?

– Поддержи меня, пожалуйста, – Юри поднимает глаза. Черные-черные за запотевшими очками.

«Помоги мне, я влез в какую-то задницу и не знаю, как выбраться».

Что ты молчишь, Никифоров, что. Ты. Молчишь.

Я уже был здесь. Я уже смотрел этот фильм, этот фильм кончился плохо.

Алекс надевает кольцо на мой палец и говорит «Да». Глаза ее, синие, такие же, как у меня, светятся.

Алекс смотрит за мое плечо, на меня, сквозь меня. И говорит «Да». Своему Линкольну.

У ее Меченного тот же размер кольца, что и меня.

А у меня на ноге – подпись Юри, несуразная и косая, неразборчивая, торопливая, как и всякий автограф.

Которая с детства намекает – ищи на пьедестале, на сцене, в луче прожектора, главное, не оскотинься раньше времени, главное, дождись, главное, будь готов, не будь лапшой, Никифоров, что за хуйня, что ты молчишь, он же сейчас тут умрет, говори что-нибудь.

Я беру второе кольцо из пальцев Юри – батюшки, он же замерз до костей, и пальцы трясутся уже немилосердно.

Ногу обжигает – ну еще бы, Юри же волнуется, ему же страшно, он уже готов бежать отсюда, сломя голову, и классически просить меня забыть все, что только что было.

Ни разу не сработало, дорогой мой. Меня нельзя просить о таких вещах. Я все помню. Всегда. В этом моя беда, понимаешь?

Кольцо проскальзывает легко – то ли великовато, то ли я передавил, надевается без труда. Юри вздрагивает.

– Не надо волноваться.

Хватит волноваться.

– Это твое лучшее выступление.

А это моя худшая метафора. Но я же знаю, как ты любишь.

– Все получится.

Потому что – сколько оно может не получаться?

И Юри говорит:

– Да.

Разумеется, да.

Можете поцеловать невесту.

Мне нужно было подтверждение, что я не сплю, потому что все это слишком напоминало дурной трип, сон, допускаю даже, что отличный сон после отличного секса.

Ущипнуть был не выход, потому что ногу дергало практически ежеминутно, пока мы медленно шли по улице. И нихрена не помогало.

Спасли нас девочки.

Мари и Минако стояли у очередной витрины, на этот раз – круглосуточного ресторана. Их что, не пускают внутрь?

Может, и не пускают.

Может, и правильно не пускают – у самого окна, за маленьким столиком, друг напротив друга сидели Юрка и Алтын.