Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Яков оказался неправ – Юри никто не собирался сожрать, не могу сказать, что мне не хотелось посмотреть, как эти люди подавятся, между прочим. Юри никто не обижал, не пытался задеть, не оскорблял и не ставил палки в колеса. Утрясли и дерьмо с японской стороной, и визу держали всего-то пять недель, и разрешение на занятия в России выдали быстро, и контракт, который потребовала и Русская Федерация Катания, и коллеги в Стране Восходящего Солнца.
– Если бы вы поменьше выебывались, вас бы поменьше трогали, – считал Яков.
Да мы что, разве же мы много выебывались?
Мы вообще не работали на публику, в конечном счете.
Мы просто, наконец, объяснились как полагается, не обращая особого внимания на тысячную толпу. Что? Я много лет лелеял своих фанатов и их любовь, можно раз в жизни и пренебречь.
Яков потом долго орал, что на личную охрану нам с «сусликом» тратиться не будет, и какого это лысого хрена моя рязанская и питерская родня звонит ему, а не мне?
Потому что моя родня отлично знает, что я отвечу, вот почему, дядя Яша.
Как и Федерация.
Как и пресса.
– Если вы имеете претензии к технике, то мой тренер мне уже все сказал. Если вы имеете претензии к драматургии, то сделайте скидку на мой годовой отпуск и нервное напряжение. Тренером быть сложнее, чем фигуристом. Если вы имеете претензии к моему партнеру – поговорите с ним об этом. Будьте нежнее.
– «Нежнее, Виктор, еще нежнее», – это Гоша, злой мудак. Смотрит с другого конца стола и ржет.
Ржет вся сборная, иностранные репортеры, рекламу эту не видевшие, шутку не поняли.
Даже Яков заулыбался в микрофон.
– Витя, – Яков уже пару минут стоял, разглядывая мое лицо, – шабаш, иди сядь, болезный. Ты вообще спишь?
– Куда я денусь, – я поехал к бортику. – Яков, прости. Я сейчас соберусь.
Яков закатил глаза.
Перед Яковом хотелось извиняться бесконечно, я все надеялся, что это через пару месяцев пройдет. Или Яков озвереет и сбежит в Америку от моего чувства вины.
Исключительно на этом чувстве, не иначе, я с горем пополам взял на России серебро, самым болезненным и неприятным способом поняв вдруг, что такое год отдыха в моем возрасте. Юрка переводил это на более простой русский:
– Поимели тебя, Витенька.
– Имелка не выросла, пиздюк, – от души ответил я. Покраснел почему-то Юри, который в этот момент, никого не трогая, тянулся себе на коврике для йоги.
Плисецкий оторвался всего на десять сотых балла, и это ощущение, что в затылок дышу я, да еще и Юри в перспективе, делало из него, мягко говоря, неприятного человека.
Теперь Юрка был в Москве, Яков отпустил его на пару дней к деду. В спорткомплексе воцарилось блаженное затишье, с утра Яков истязал меня, потом ел на обед девок, вечером – юниорскую группу.
Я, оставшись без дела после обеда, нарезал круги по катку, иногда лез Якову под руку с советами и вопросами, иногда брал мелких и дурачился с ними, некстати вспоминая тройняшек Нишигори, пока Яков не ловил меня за шиворот и не выталкивал с катка силой.
– Иди, – говорил он, – погуляй с кобелем, позвони суслику, почитай книжку. Ноги сотрешь скоро.
Лучше ноги, чем руки, – философски думал я.
Мокрые питерские улицы не располагали даже к расслабляющему катанию на велосипеде, впору было стреляться.
Я вывалился из Спортивного в шесть вечера, заматываясь в шарф на ходу. Глянул на часы и не увидел их. Юри возвращался через два дня.
В кармане ожил телефон, и я поднял трубку, не глядя, кто это.
– В Вайбере было бы дешевле.
– Здесь плохой вай-фай, – Юри говорил устало. Плохо спал? – Виктор, я уже в аэропорту.
– Закончил раньше?
– Мама позвонила и велела мне выметаться прямо с национальных, ей сказала Минако, а Минако сказала Юко, а Юко сказал Юрио, что тебя скоро убьет Яков-сенсей.
Агентура на местах впечатляла. А главное – вся вражеская, хоть бы кто свой. Юри многозначительно помолчал. Мне нечего было сказать в свою защиту, кроме как:
– Я тебя встречу.
– У тебя тренировка завтра, и знаю, что ты заваливаешь тройные, – Юри говорил почти сердито. Я ненавидел его способность при желании обретать полезные связи с кем угодно. Это было невероятно – человек, который стеснялся разговаривать в компании больше троих, мог договориться с террористами.
– Тогда Юрио тебя встретит, он завтра утром летит из Москвы сюда.
– Нет, спасибо, обойдусь, – вот теперь Юри почти испугался. – Правда, Виктор, я справлюсь, я буду в Москве к полудню. Может, чуть раньше даже. Меня никто не украдет и не съест. И не уведет. Правда.
– Ты успел отъесться до неузнаваемости?
Юри снова выдержал паузу.
– Виктор, – очень серьезно заговорил он, – прекрати, пожалуйста, отрывать мне голову. И себе ногу. Она тебе нужна.
Нога противно ныла, я научился не обращать на нее внимания. Мы уже выяснили, что это происходит из-за расстояния и моей паранойи.
Это был случай тяжелый, терминально неоперабельный, после Барселоны началось. Точнее, чуть позднее, с моим серебром, наверное, когда Юри весь вечер поздравлял меня, поддерживал, улыбался. И чем больше он говорил, как мной гордится, тем больше я осознавал, какое я ужасающее чмо.
Не ожидал, что самую страшную конкуренцию мне составит именно он. Нет, не комплексы зашевелились, конечно, скорее, запоздало уязвленное самолюбие, я ведь так хорохорился, возвращаясь в новый сезон, спустил все на тормозах, уверенный, что даю Юри фору.
Это он, оказывается, мог мне дать. Фору. И не только.
Секс от всей этой состязательной хуйни, конечно, выигрывал.
Вот и теперь Юри выиграл золото и летел в Питер. Он будет здесь через семнадцать часов. В квартире. Я приду с тренировки, впервые не задержавшись на ней ни секунды больше положенного, а он будет спать дома, скорее всего, даже не раздевшись, на диване, Маккачин – сверху, навалится душной лохматой тушей, уткнется носом в шею. Юри будет негромко храпеть, очки набок, на подушке – слюна; волосы, которые давно бы постричь, лезут черт-те куда. Вокруг – куча чемоданов, дорогих, от Луи Виттона, которые с боем накупил я, и его ободранный рюкзак, который я никак не могу подкараулить и сжечь. На тумбочке – новые матрешки. Юри завел привычку покупать их и везти откуда угодно, только не из России.
«В России я теперь живу, это не спортивно. А искать матрешек за границей – означает облазить весь город и пригород. Приятно и полезно».
Юри был маньяк с бессимптомной формой развития заболевания. С крайне своеобразным чувством юмора.
Стоит сказать, что с некоторых пор в Хасецу продавали рекордное количество матрешек.
Я остановился и потер лицо рукой. Господи Боже.
– Виктор?
– Я жду тебя, Юри.
– Я знаю, – Юри говорил почти раздраженно. Конечно, он знал, он, наверное, жрал обезболивающее пачками. – Тут пишут, что я стал кататься лучше.
– Еще бы.
– Вот, послушай, я попробую тебе сразу на английский перевести: «После триумфального прошлогоднего возвращения Кацуки Юри становится уже двукратным чемпионом Японии в одиночном мужском катании. Многие критики считают его новую программу слишком вызывающей и откровенной, даже посредственной, поскольку фигурист оставляет музыке сказать все за него, в этом сезоне делая упор на технику, а не на исполнение. Однако очевидцы уже прочат надежде Японии невероятный успех, отмечая небывалое вдохновение в дорожках и, опять-таки, театральном наполнении номера…»
– Музыка все говорит за Джей-Джея, – я против воли улыбался. – За тебя говорю я.
– Оставь мне хоть что-нибудь, – Юри, судя по голосу, улыбался тоже.
Юри проснулся, как только я открыл дверь в номер, будить даже не пришлось. Он заспанно тер глаза, сидя на постели, на шее – шов от подушки, на щеке – блестки.
– Яков обещал помогать, – я сел на край кровати и вдруг понял, что нахожусь в этом своем костюме уже пять часов. – Посмотришь, какими бывают настоящие тренеры, начнешь меня любить и ценить в кои-то веки.
Юри сонно моргал. Глядя на него, хотелось тоже лечь спать.
Еще больше хотелось в душ, прихватив его же, долго и лениво мыться, обтекая.
«Может, ты еще детей захочешь?»
Нет, – я усмехнулся. Скорее, секс, обвешавшись всеми медалями. Для мотивации.
Юри зевнул и придвинулся ближе. Тяжело вздохнул.
– Я… со мной столько проблем.
– Это верно. Со мной не меньше, судя по всему.
– Нет, что ты… – Юри вскинул на меня глаза и вдруг покраснел. – Много. Очень много, Виктор.
Я торжествующе улыбнулся. Внутри обмирало и обмораживало.
Если вы думаете, что я был полон радужного предвкушения и надежд насчет предстоящей жизни, то вы очень ошибаетесь.
Я никогда не жил с кем-то.
Я никогда не жил с Алекс, ночевал, гостил, встречался в отелях – да. Не жил.
Я никогда не жил с Юри, пока был у его родни – это все еще была гостиница, курорт.
Я не привел в свою квартиру никого, кроме Маккачина, хотя мой дом всегда выглядел так, будто я жду – прибранный, вылизанный, чистый и готовый. Гоша говорил, что дело просто в моем предусмотрительном блядстве. Запасные щетки, тапочки, стратегическое хранилище чистого белья и презервативов. А подушка-то одна.
И через площадку – семья с тремя детишками. Гетеросексуальная и идейно правильная, без скелетов в шкафу, представьте себе. И бабулька – божий одуванчик.
Впрочем, какое мне дело, если я ждал и дождался.
Баба Света кое в чем не ошиблась – я прихорашивал, причесывал себя, свой дом, свою несуразную жизнь, чтобы было не стыдно показать своему Меченному при встрече.
Но все равно получилось стыдно. Влетел-то я на коне и в плаще, фигурально выражаясь, а спешился все равно на задницу.
– Виктор? – Юри подполз, перелезая через наваленные одеяла, заглянул в лицо. – Ты сердишься из-за медали?
Даже Юри мало напоминал человека, который может всерьез задать такой вопрос. Зато я очень даже был похож на того, кто может из-за серебра сердиться.
– Нет, – я не врал, я был так пьяно счастлив, что врать просто не мог, нес пургу прямо так, – что ты, душа моя, я горжусь тобой. Горжусь нами. Я просто думаю о том, что запустили мы показательные, да?
Мы брались за них в Хасецу, после работы над сезоном оставалось полно обрезков и обмылков, которые Юри слепил в полноценный прокат, легкий, танцевальный и ненапряжный. Проходной. Мне он нравился, Юри считал его халтурой и полагал, что лучше без него, но играть хотел по правилам. Возвращаться так возвращаться. Однако по забавному стечению обстоятельств, откатать показательную ему не пришлось ни разу.
– «Подмосковные вечера», – Юри потер руками лицо. – Я, вообще-то, шутил.
– Ты, вообще-то, не умеешь.
– Ладно, – покладисто отозвался Юри. Он сел ровнее и потянулся, майка задралась на животе. – Я должен прогнать ее пару раз. Для уверенности. Я не сомневаюсь, что она удастся.
– Конечно, легкотня.
Юри глянул на меня странно и кивнул.
– Могу я… могу я пойти с тобой?
Вообще-то, обычно я не спрашивал, а утверждал, на крайний случай – предлагал.
Юри, давай гулять.
Юри, давай туда квад.
Юри, давай вместе спать.
Но Юри… вытянулся, удобное слово, спасибо, Яков. Заставил с собой считаться, брови научился хмурить и зубы показывать. Я знал, как никто.
И, как никто другой, тащился от этого. Эту станцию я уже проезжал – смотрите, смотрите, что я нашел и отмыл от песка! – но я все не мог успокоиться.
– Ну, – Юри глянул в сторону, прищурился на часы, поискал безнадежно слепым взглядом свои очки, – я, вообще-то, хотел сделать тебе сюрприз.
– Как и я тебе. Но мне тоже надо прокатить свое хотя бы раз, на самом деле, потому что, пощади, я, вообще-то, ржавею.
Я ждал, что он возмутится, заступится за меня передо мной же, что ты, Витя, ты же идеален, ты не можешь заржаветь!
Но он кивнул, хмурясь, и опять зевнул.
– Хорошо. Посмотришь заодно, твой взгляд нужен. А я посмотрю на тебя.
А вот это всегда пожалуйста, Юри.
Смотри на меня.
Сколько получится.
Сколько сможем.
Юри выехал на лед, качаясь. Разминаться не стал, куда ему уже, и так денек был страшный.
– Не гони, ладно? Делай, как получается, не ломай спину и не рвись. Ты сегодня и так напрыгал…
– Виктор, – Юри потянулся, обнял себя за плечи, покрутился. – Тебе нужна помощь в разминке?
– Потяни меня, – я оробел от его голоса. Блядь, Юри, что с тобой?
Почему этот чертов барселонский каток превращает тебя в это стихийное неуправляемое нечто, танк без пилотов, убедительный, как парабеллум у лба? Почему мне нельзя о тебе заботиться, я же тренер, мне же разрешили, еб твою мать.
Как ребенок, Никифоров. Конфету не дали.
Я молча отъехал к борту.
Юри давил мягко, прогибал, гладя спину и бедра, цеплялся за плечи крепко, но бережно, и все время дышал в шею, держа провокационную такую дистанцию в пару сантиметров.
– Я всегда мечтал это сделать, – признался он. И сел, придавив в шпагат, мне на плечи. Я ухнул от тяжести, не то чтобы непривычной, но в комбинации со словами и его поведением – немножко шокирующей.
По спине прокатился холодок, врезал по крестцу.
Юри помог мне подняться и отъехал в сторону. Расстегнул кофту и бросил на ограждение, помахал руками. Глянул на меня, прищурился – очки уже где-то оставил.
– Ты первый?
– Нет, давай ты.
– Почему я?
Мне стало смешно.
– Потому что ты сегодня герой дня, я уступаю.
– А ты пятикратный чемпион, которого я все еще не заслуживаю.
– А ты…
– Виктор, – Юри улыбнулся – бросай оружие, руки за голову, Никифоров. – Ты старше.
Вот сука, а.
– А еще я умнее и опытнее. Давай, – я махнул рукой и вернулся к бортику. – Я старый человек, дай присесть.
Юри фыркнул и отвернулся. Потом вынул из кармана штанов телефон и стал рыться в нем.
– Я могу напеть, в принципе!
– Сомневаюсь, – Юри быстро глянул на меня. – Я бы мог, я знаю итальянский, но певец из меня…
– Медведь на ухо наступил, – я фыркнул. – Так в России говорят, если нет слуха.
– Слух есть, – Юри закусил губу и подъехал, протягивая телефон, – голоса нет. Меня из караоке не выгоняли только потому, что Нишигори выглядит, как охранник. Нажмешь «воспроизведение»?
Когда он задел мои пальцы, меня тряхнуло, как впервые. И это после всего-то… наверное, Юри волновался, в этом дело, и дрожь передалась, как по проводам.
Я опустил глаза. Файл «NO NAME». Конспиратор.
Юри вернулся в центр катка, под белую плюху рампы, туда, где он два дня назад завалил меня на лед… нет. Не думать. Не сегодня. Тогда был другой день, другая игра, другое кино, где Юри прощался – навсегда. Наихудшим образом из придуманных людьми – отлюбить напоследок, запомниться до смерти.
Он кивнул мне, и я нажал на кнопку.
Наверное, я должен был догадаться, за секунду до того, как коснулся экрана. Юри же сказал – сюрприз. Уверен, что справится. И по итальянски-то шпарит, ах ты, умница какой.
Я даже не музыку услышал сперва, угадал по движениям – Юри снова потянул мелодию за собой, опережая на долю мгновения, махнул рукой, позвал – можно, давай, играй. Как дирижер.
Он обнял воздух, скользнул ладонями по плечам, закрыл глаза, заламывая шею, тряхнул волосами – отчаяние и страсть, и голод, и поиск.
Я шевельнул губами за мгновение до того, как вступил солист.
Кораблик, красивый и уверенный, мой кораблик.
Дорожка, моя, вплетенные движения рук, зовущие, просящие – не уходи, оставайся всегда, я найду тебе и место, и подушку.
Руки-крылья и плавность, превращенная в скорость – я тебя найду, это дело решенное.
Четверной флип, которым Никифоров приветствует обычно своих зрителей – смотрите, Никифоров мой, для меня, во мне.
Я положил телефон на лед и оттолкнулся, набирая скорость. Юри прыгнул тройной тулуп, дорожка, сальхов, дорожка – он заметил меня, сбросил скорость и улыбнулся – видишь, какой я говнюк?
Протянул раскрытые ладони, и я поймал его, чувствуя себя странно. Одно дело – параллельный прогон, их было много, пока научишься подражать, руки-ноги не по разу о лед сточишь. И косоглазие схватишь вдобавок.
А тут – не просто в ногу идти, угадать, что будет дальше.
Хотя, что тут угадывать, программа-то моя, только убрать лишнее, срезать ненужное, где я кидаюсь и швыряюсь о лед, прошу униженно, на строчках о смерти и зависти ко влюбленным – пошлятина какая – убрать каскад с заломленными в страдании бровями, это тут у меня уже нога отваливалась к ебене дрене, а мозги плыли, да?
Смешно.
Юри держал руку крепко, дорожка получилась синхронная – подозрительно легко.
Сгладил скорость там, где я должен был разогнаться до максимальной, взять угловую и истерично взлететь – погладил по щеке, притянув за руку, в парном развороте. Глянул в лицо, моргнул – нормально?
Более чем. Более чем, Юри.
Он остановился. Музыка продолжалась, мы отъехали достаточно далеко, чтобы она превратилась в голоса из-под воды, или это кровь в ушах зашумела.
– На той записи в интернете лучше.
– Там на меня не смотрел ты, – Юри тяжело дышал, заглядывая в глаза. Руку не выпустил. – Ничего, наработаю. Я уже катал всю прошлую ночь, получилось идеально, даже Юрио согласился…
– Он был здесь?
– Да, тоже пролез на каток ночью. Обещал не выдавать, сказал, что я больной. Сказал, что на твоем месте удавил бы меня вообще, если бы с его программой кто-то такое сделал.
– Устами младенца глаголет истина, – я зажмурился, такой Юри был… идиот. Но идиот правильный, душеспасительный, жизненно необходимый.
– Что?
– Я говорю – почему она, Юри?
– Я решил, что тебе будет приятно, – Юри уставился на свои коньки. – Давно решил. Еще когда ты прилетел. Я загадал – если все получится, если я закрою сезон хорошо, если ты будешь мной доволен, я сделаю «Будь ближе» еще раз, чтобы попрощаться с тобой, как надо, чтобы осталось. Ну, знаешь. На память. Это же логично. С нее все началось, да? Ты увидел ее и приехал.
– А кольца? – я звучал жалко. Голос дрожал.
– А кольца сначала в планы не входили.
– Ты ведь теперь не прощаешься?
– Теперь – нет, – Юри глянул вверх на меня виновато. – Хорошая музыка, да? Как хочешь, так и понимай, очень удобно.
На записи к мужскому голосу добавился женский, нежное меццо-сопрано. Юри глупо моргнул. Я прикрыл глаза.
– Юри.
– Да?
– Что еще сказал Юрио?
– Сказал, что я конченный гомик и слюнтяй. И что надо попробовать поддержки для полного счастья. И чтоб мы уже катились в парное катание и не морочили порядочным людям голову, потому что все равно нам осталось только на льду, ну… Но мы это уже сделали, но я этого Юрио не сказал, он ведь несовершеннолетний, и он ведь хороший парень, он желает нам добра, думаю, в глубине души. Да?
– Да.
– Виктор?
– Да?
– А что собирался катать ты?
– А ты угадай.
Я открыл глаза. Юри смотрел так напряженно, как будто ситуация прямо сейчас могла стать еще более неловкой. Куда еще-то, мой раскосый друг. И так коленки подкашивались, мне хотелось дать панический круг по льду, ударить что-нибудь, выругаться, сжать кулаки и переломать пальцы, но кулаки дрожали от слабости, и нежность, противная, сырая, проникала, как питерский туман, во все щели, вымачивала, подтачивала балки. Я сырел и подтекал, и шатался.
Мой дурень, мой умный, мудрый, хитровыебанный японский самородок.
Юри. Юри-Юри-Юри.
– Что думаешь?
– А? – Юри встрепенулся, моргнул по-совиному. Песня кончилась и началась следующая – какая-то кошмарная попсовая хрень про стук сердца и историю, которую пишем мы сами. – О чем?
– О поддержках. Простенькие потянем?
Юри качнулся, я поймал его за локоть, потом обнял, прижал к себе, так, будто боялся помять его.
– Я не знаю, – Юри говорил сорванным шепотом, – я же тяжелый.
– Был. Год назад. И я тяжелее. И рост позволяет. Иди сюда.
Мне просто охуительно хотелось его сжать, трясти, тискать и поднимать на руки, но Юри был такой серьезный и деловой, что я умирал от зависти и душил дурацкие неуместные порывы. Потом. Все потом, у нас несколько часов, и надо будет поспать, потому что я же просто убиваю его вот так, что сказал бы Яков…
Яков бы мудро сказал, что этот упырь убивает меня, разумеется, так что хорошо, что Яков мирно спит в своем номере.
Юри ахнул, когда я аккуратно развернул его к себе спиной. И, не удержавшись, ткнулся лбом в затылок, постоял так, дыша.
– Что ж ты не сказал мне… Ты тренировался ночью? Весь год?
– Иногда, – голос Юри задрожал.
– А я тебя по врачам гонял, на анемию грешил, у тебя лицо, как у вампира. Поэтому тебя утром пушкой не поднять…
– Нет, не так часто, – Юри мотнул головой, рвано вздохнул. – Я же не идиот.
– Еще какой идиот.
– Я знаю программу наизусть. Мне просто надо было… время от времени напоминать себе, зачем это все, куда я должен стремиться, это проще, когда представляешь себе конечную остановку.
– Нихрена она не конечная, – я сдавил его так, что ребра, наверное, засаднило, но пусть спасибо скажет, что не за шею. Убил бы. Сам. Как он меня. – Ты понял?
– Я понял. Не надо калечить.
Я вспомнил, как разглядывал иногда точно так же свой последний костюм в чемодане. Розовый атлас, эполеты, шифоновый хвост фрака. С той же самой целью – помни, почему ты здесь. Помни, чем это кончится.
Выкусите, отсосите, унесите – не кончится. Не для того мы столько всего натворили. Не теперь. Не сегодня и даже не завтра.
– Костюм. Возьми «Юри на льду».
– Костюм есть, – Юри дышал со свистом – я говорил прямо во влажные волосы на затылке, – я же готовился. Заказал в Токио. Его прислали в Хасецу в наш последний визит. Мари видела. Сказала, что я тронутый, и что в России такую невесту, как я, не примут. Я всю ночь не спал, думал, как быть. Тогда, наверное, до колец и додумался…
– Юри.
– Да?
– Помолчи. Мне надо сосредоточиться. Если я тебя завтра при всех уроню, в России не примут меня.
Юри хрипло засмеялся. Ахнул и напрягся, когда я положил руки на его талию, скользнул вверх по ребрам, ухватился подмышками.
– Вытяни и расслабь руки. Если будешь падать – береги лицо. И коньки отведи.
– Мне показывали поддержку, – Юри говорил тихо. – Челестино поднимал меня в Детройте. Хотя, мне тогда было семнадцать…
Я дернул вверх – может, немного резко, но никаких Челестино на моем катке. Юри был тяжелым, не девочка явно, он не врал, но держался – пружинисто, странно ощущаясь в руках. Крепкий тугой узел мышц и жил и нервов. Я поставил его обратно, стараясь, чтобы руки не дрожали.
– Я поднимал женщину своего роста, – я выровнял дыхание. – Должно быть нормально. В движении легче. Музыку еще раз. Поддержек будет четыре. Я скажу, где.
– Я знаю, где, – Юри потер затылок и улыбнулся.
И правда, знал.
В отель мы вернулись под утро. Болело все. Утреннюю тренировку мы благополучно проспали, но, судя по Твиттеру Мари, не только мы – на открытый прогон показательных выбрался только зевающий Алтын и бодрый как прапорщик Крис.
Юри молчал и улыбался, и только благодарно блеснул глазами, когда я набрал в номере горячую ванну и взашей затолкал его в ванную комнату, впихнув в руки халат. Захлопнул дверь и отошел к дивану, дождался плещущих звуков и только тогда нашел между подушек свой телефон.
Набрал Якову смс.
«Не приходи на показательные, тебе не понравится».
«Работа у меня такая, чтобы не нравилось».
Я бросил телефон на одеяло и зажмурился. Глаза резало с недосыпа.
Юри запел в ванной.
В этот момент я понял, что все будет хорошо. Как бы страшно ни было отпускать эту мысль в пространство – сколько она расшатала прочных стен, сами знаете.
Но – все будет хорошо.
Да ведь?
Пожалуйста.
Когда Юри выходил на лед, я сделал страшную вещь – я перекрестился.
И стоящий в паре шагов Плисецкий – в кожаной жилетке и брюках, в цепях и заклепках, – заржал на всю ложу.
Юри скользнул к центру, махая трибунам, поцеловал кулак с кольцом и выбросил в воздух, прикрыв глаза. Зрители взвыли.
Встал в исходную, наклонив голову.
Поднял – медленно, трагично, поймал черный взгляд камеры и вернул сторицей, поднял руку к потолку, прогнулся пружиной и выпрямился, запуская себя в движение, неотвратимое и вечное, потянулся, рассекая воздух дрожащими пальцами, заигрывая с нотами и освещением, черканул кораблик, небрежный и рассеянный, дорожку – быструю, тоже набросанную от руки, впопыхах. Так надо. В этой части Витя-долбоеб одинок и сиятелен. Его надо пожалеть и отмахнуться, сплюнуть – чтоб нам всем так с жиру беситься и радоваться одиночеству.
Юри плетет, заплетает, прыгает флип, тулуп, сальхов, и из последнего почти запарывает выход – он волнуется, хотя не перед кем.
В этой части надламывается все, он тянет руку ко мне, и мне пора.
Что теперь бояться? Стриптиз танцевал? Танцевал. О любви на всю Японию сказал? Сказал. За ручку к церкви привел? Привел. На год украл? Украл.
Людей, говорят, пока носом не ткнешь, они не увидят. Но стоит начать отрицать – все сами придумают.
Пора бы меня и его носом ткнуть.
Рука Юри, затянутая в черную перчатку, дрожит. Пальцы горячие и влажные.
Лицо зато – спокойное, почти спящее.
Трибуны шумят морем в ушах, музыки я не слышу – не одному Юри бояться.
Кому показательные, а кому исповедь. По секрету всему свету.
Оно всегда так, наверное, и горе вам, если вы еще парник, а партнерша – ваш лучший друг, или родная сестра, потому что что-то идет не так в определенный момент, магия пары на льду, как магия бального танца, не может рано или поздно не просочиться в мозги, спутывая вас ролью, заставляя верить, что человек, которого вы держите в руках, ваше все, единственное, завещанное. Все фигуристы – плохие актеры, не строят стену между жизнью и не-жизнью. Актерам показывают дорогу обратно, а нам – только в один конец. Как живешь, так и откатаешь, да? Хочешь, не хочешь, упадешь, влюбишься, откатаешь то, что что на льду оставил, где-нибудь и в жизни. И наоборот.
Юри легче, чем я боялся, адреналин делает свое черное дело, я несу его над синим льдом, Юри гнется в спине, запрокинув голову, зал шелестит ужасом.
Юри льнет всем телом, не теряя скорости, ложится в прогиб, наверное, вспомнив все наши занятия, такой он сейчас привычный к рукам, как бы эти руки ни тряслись.
Такое доверие – расплескать страшно, держи, Никифоров, держи, мудак, от его затылка до льда – полметра, разбить хватит.
Юри белеет гибким горлом, улыбается.
Мы расходимся для прыжка, сходимся снова, прогиб на вытянутых руках, пальцы подрагивают, а перчатка опасно скользит, и обнимаю я его за спину, притянув к себе на секунду, совсем не притворно.
Параллельное вращение, параллельная дорожка, параллельный прыжок – говорят, самая главная фишка и сложность синхронных выступлений в том, чтобы не смотреть на партнера, но этот номер – про другое, мы должны смотреть именно друг на друга. Кто знает, тот поймет, кто не поймет – тот, наверное, осудит, но пусть.
Пусть, неважно, потом, все потом.
Юри замирает на пару секунд раньше, тянет руку, не к трибунам – ко мне.
Замираю я.
Замирает музыка.
Свет загорается с задержкой, и мы стоим в секундной тишине, бесценной паузе перед аплодисментами.
Юри тяжело дышит, на его виске блестят капельки пота, его костюм, электрический синий, идет ему больше, чем мне мой малиновый, но он улыбается и медлит лишь чуть-чуть, прежде чем поймать меня за руку. И сжать так, что становится больно.
Юри не отпускает мою руку, пока мы не спускаемся в ложу, и потом цепляется за плечо, шумно дыша, даже обнимая огромную охапку цветов, даже фотографируясь с Пхичитом и Крисом, даже надевая чехлы на коньки. Если не держит рукой – касается одеждой, прислоняется виском, держит взглядом.
Выступление Пхичита – хороший номер, очень красивый, очень значимый и талантливый, даже слишком для показательной, – мы не досмотрели.
Нет ничего мучительней и приятнее, чем ожидание. Не путать с нетерпением – вы не начинаете раздеваться прямо в такси, сопя, как Дарт Вейдер, и теряя пуговицы. Вы не обтираете стены лифта, так, что зеркала запотевают. Вы не проноситесь мимо стойки администратора, краснея и здороваясь на ломаном английском. Нет.
Вы просто позволяете этому ощущению копиться внутри, накаляя вас добела, чувствовать, как оно бродит и воет, стучась в виски, как потеет спина и прилипает тонкий костюм, и в ласковой Барселоне вдруг делается холодно.
Страшно в этот момент посмотреть друг на друга. Рванет, как пары бензина.
Юри открывал дверь в номер. Я смотрел на его руки. Сравнительно безопасная траектория мысли. Все относительно. Глянешь на полыхающее лицо – свихнешься раньше времени.
Руки дрожали, карточка плясала в них и не попадала, куда надо.
Заусенцы на пальцах, короткие ногти, бугорок на среднем – Юри не так давно честно ботанил на сессии, и маме с папой с документами помогал. Мозоль на большом пальце, мякоть ладони на левой нехорошо рассечена, остался некрасивый белый шрам, который видно даже под черной лайкрой перчатки.
Юри открыл дверь и упал внутрь, споткнувшись.
Выпрямился и дисциплинированно разложил свой рюкзак, сумку с коньками и ключ, куда следует. Я запер дверь изнутри, наблюдая за его напряженной спиной и шеей – от щелчка двери Юри заметно дрогнул. Да, я тоже люблю этот фатализм запертой комнаты, предчувствие.
– Повернись.
Юри оглянулся через плечо. Потом деревянно развернулся всем телом. Смотрел, как я расстегиваю пальто. Я заговорил – высохшее горло ободрало, надо же, сколько мы, оказывается, молчали.
– Я год не надевал костюм. Этот – мой любимый.
– Мой тоже, – Юри говорил севшим голосом, повел плечами, скинул куртку, потом потянул за молнию на ветровке. Я стянул шарф с шеи.
– Я никогда не думал, что надену его опять, – я провел ладонью по серебряным пуговицам, атлас и тонкая сетка текли под рукой и были противно влажными. Юри проводил движение взглядом и повторил со своим костюмом.
– Я никогда не надеялся, что увижу тебя в нем в реальности, – признался Юри сорванным шепотом. – На льду. И уж точно не в моем номере.
– Мечтал?
– Может быть, – Юри облизал губы. На его плече блестело серебряное шитье, витой шнур спускался по груди. Реплика моего костюма была впечатляюще точной, только цвет…
– Почему не такой же?
– Нагло, – Юри расстегнул пуговицы на камзоле, наблюдая за моими пальцами. – И потом, розовое… я в розовом как хрюшка.
Я хотел засмеяться, но подавился, когда Юри поднял глаза – черные-черные. И шагнул вперед, выпутываясь из камзола. Вмазался ртом в рот, почти кусаясь, тут же присмирел, замер, стоило положить ладони на грудь – успокойся, не спеши так, смотри, какая красота, смотри на меня, смотри на себя, смотри, смотри, смотри.
Смотри, какие у тебя страшные, шальные зрачки, какой ты порочный, неожиданно томный и умелый в койке, за запертыми дверями. Смотри, как загорается кожа, когда нажимаешь и щипаешь. У нас полно времени. Теперь-то точно.
Юри гладил пальцами мой камзол, забирался под него и скользил по тонкой сетке нижней рубашки. Расстегивал молнии и крючки с почтением, свои – с чуть меньшим.
Застонал в голос, когда я опустился на колени и стащил с него узкие костюмные штаны. Задохнулся, поймав по мокрому поцелую в острые коленки, пискнул, когда губы заскользили выше по бедру, и больно дернул за волосы.
