Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Он перевернул меня и поставил на место, постоял молча, глядя, как я собираюсь зареветь от унижения и злости. Я зашмыгал носом и потер кулаком глаза.
В свою защиту скажу, что никогда в жизни не пользовался слезами как оружием, в моей обойме не было этого говна даже с грудного возраста. Я мог орать, требовать или клянчить, но реветь – ни за что.
Но тут слезы сами навернулись. Яков стоял напротив, огромный, страшный, потрясающий. И меня не хотел.
– Я же ногами катаюсь, а не руками, – провыл я в кулак. Слезы, суки, так и лились.
Яков молчал. Я боялся вверх посмотреть.
Я знал, что сейчас он скажет – иди домой, хлюздя. Лечи руку, учись в школе, мамке привет.
Яков сказал:
– Придешь завтра к восьми вечера. Сюда же. Я буду на катке. Группа уйдет. Я тебя гляну. Раньше не могу, сам понимаешь, брат.
«Брат». Я стоял и млел. Клянусь, будь помладше – лужу бы сделал.
Мать, ломаясь и ругаясь, меня привела к половине восьмого. Я орал и дергал ее за руку, показывая, как дети Якова носятся по льду, быстрые, легкие, яркие как кометы, как Яков командует, носясь следом, ловит и гнет их тонкие руки и ноги, выглаживая и выправляя, словно скульптор.
Мама не оценила.
– Смотри, смотри, ты видишь?
Она, конечно, сказала, что видит, но для нее моя ледяная болезнь означала именно болезнь – больничные листы, объяснительные в школе, медкомиссии, разъезды и затраты. То ли дело, бассейн – трусов прикупила и забыла.
Яков отвел ее в сторону, что-то долго объяснял. Я даже не подслушивал. Смотрел на тяжелый профиль, огромный страшный нос, копну рыжих волос, затянутых в хвост, серьгу в ухе, цепь на руке. Тащился.
Сейчас Яков изменился мало. По крайней мере, мне так казалось, потому что я знал его, пожалуй, всю сознательную жизнь. Есть у ребят вроде меня привычка мерить свои годы не с рождения, а с начала катания. Наверное, все спортсмены так мыслят время от времени.
Яков сидел напротив меня за маленьким пластиковым столом у огромного окна, за которым садились и взлетали самолеты, засунув руки в карманы пальто. Шляпу он снял и положил на колено. Молчал.
Я грел руки о стаканчик кофе. Дожидался. Начать должен был он.
– Ты мне одно скажи.
Яков всегда начинал разговор с этой фразы, которая обычно означала, что сказать придется не одно, правду и только правду, и правда эта никому не понравится.
– Счастлив ты?
Ладно. Признаю. Этого вопроса я не ждал.
– Да, – я отпил кофе, обжигаясь.
– Поставь, – Яков поморщился. – Не прячься.
– Да, – я отодвинул стаканчик и глянул в его строгое лицо. – Счастлив. Не все могу объяснить, не сейчас, наверное. Но я… живой, хотя бы.
– Это хорошо. Что живой.
– Я даже не знаю, хорошо ли, – признался я. – Ощущение, что ворую, что не свое взял. Что надо будет как-то потом возвращать, а я буду с голой жопой.
Яков помолчал, потом веско уронил:
– Дурак ты, Витя.
– Я знаю, – я улыбнулся так, что скулы свело, – спасибо большое.
– В церковь сходи, как в столицу приедете. И этого своего, суслика, – Яков дернул головой в неопределенном направлении, – своди тоже.
– Я там у них в храме был, в Хасецу. Бога не было дома. Зато я видел священную обезьяну.
– Тебе в самый раз, – Яков вдруг засмеялся, затрясся всем телом.
Я тоже засмеялся. И, правда же, смешно было.
– Левая нога у него плохая, глянь получше. И башкой часто бьется, куда смотришь?
– На задницу, – честно ответил я. Яков закатил глаза.
– Четверные не трогайте по возможности, он у тебя пока сырой.
– Спасибо, – тут я сказал уже серьезно. Яков был гений, он знал свое дело, никогда не советовал дерьма, как бы я ни привык с ним спорить. – Только он меня не спрашивает, сам их трогает, когда хочет. Я ему не указ.
– Правда? Этот вот? – кустистые брови поползли вверх. Я сухо кивнул. Яков посидел молча, а потом захохотал:
– Так тебе и надо.
Я знал, что он это скажет.
Яков сел ровнее и надел шляпу – наш вылет объявили.
– Я всегда говорил – твоего человека надо днем с огнем искать, Витя, потому что без него ты сгоришь, скурвишься. Никогда не думал, что это по нам всем так ударит, когда он найдется.
– Хочешь прикол, дядя Яша?
– Ну?
– А он не мой человек, – я добил поганый кофе глотком, как водку, смял стаканчик. – Он мой ученик. Я его тренер. И все. У него нет метки вообще, у меня какая-то вязь арабская, хер найдешь, мы ничьи оба. Я никого не ищу, мне никто не нужен, понимаешь, как и ему.
– Не понимаю, – Яков пожал могучими плечами, глянул, как на больного, – что-то, значит, просто не так пошло. Ты бы себя видел, Витя. Вам и меток не надо, у вас на лбу написано.
– Ты ведь не одобряешь такое.
– Тебе-то какая печаль? Главное, чтобы ты одобрял, а у тебя всю жизнь ни стыда, ни совести, – Яков вдруг по-доброму ухмыльнулся, глядя на меня этим своим жутким взглядом, бабушкиным, от которого мне всегда хотелось уткнуться кому-нибудь лбом в колени и протяжно выть. Блядь. Надо бежать.
Я остался сидеть, обтекать, прибитый вот этим вот пониманием, сочувствием, которого я не ждал и не просил. От такого дерьма я всегда давал слабину…
– А я люблю его, Яков. Как идиот.
Вот, пожалуйста.
– А я знаю, дурак. Иди уже.
– И даже если бы я не любил его – ты видел, как он катается, видел?
– Видел, видел. Пошли, потеряет тебя, испугается, суслик.
– Да почему суслик-то?
– А что, нет? Ты ведь видел его.
– Да где ж он суслик, на льду так вообще…
– Так, хватит, – Яков остановился и положил руку мне на плечо. – Витя, ты свою жизнь просирай, как хочешь, я тебе не отец и не мать. Ты только не радуйся, что я тебя взял вот так и простил. Меня кидать нельзя, ты знаешь.
Иногда в Якове все еще говорили лихие девяностые. В такие моменты я чувствовал себя маленьким мальчиком.
– И не благословляю тебя, да тебе и не надо.
– Я знаю, – я любил Якова. Я вдруг понял, как страшно по нему скучал.
– И, сам знаешь, Плисецкого ты видел. Шансы у вас не ахти.
– Вот тут не согласен.
– Стой, слушай молча, – Яков сдавил мое плечо так, что больно стало. – Я видел таких историй, знаешь, сколько? Как говна за баней, Витя. Вы… не светитесь так. Люди разные, позавидуют, обваляют, не отмоетесь.
– Ничего нового. Я что, первый день…
– Молчи, – Яков раздул ноздри. – Тут в вас дело. Тяжелее все, когда на вас смотрят все. Вы хоть таитесь чуть-чуть. Разбегаться легче будет.
– Что?
– Ты слышал. Я тебя знаю, Витя. А его – не очень. Это тебе сейчас хорошо, пока вы на медалях сидите. А потом – раз просрал, два просрал, и любовь кончилась.
– Яков.
– Тихо, – он нагнул голову, чтобы посмотреть прямо в глаза, – не спорь, думай себе, что хочешь. Все равно по-своему сделаешь. Вон уже, на камеру додумался целоваться. Еще бы потрахались там на льду.
Я покраснел. Я стоял и понимал, что полыхаю до корней волос, а в животе ворочалась кошмарная, тяжелая пустота.
– На радостях-то весь мир любить можно, Витя. А потом что? Он тебя подведет, он выгорит, он у тебя звезд с неба не хватает, сам знаешь… Молчи! А ты потом – как Лиля, – лучшие годы, мол, на тебя потратил.
Я молчал. Видел бы он, как Юри плакал на парковке, от страха как раз мои лучшие года в унитаз спустить… Мне хотелось вырваться и убежать. Но все, что Яков мог сказать, он уже сказал. Основной урон был нанесен.
Он аккуратно убрал руку с плеча. Потрепал по голове.
– Поэтому хорошо бы с Меченным. Со своим. Хоть какая-то привязанность. Тут удрать сложнее.
– Вы, говорят, опять с Лилией вместе живете? – мне хотелось ударить под дых, я и ударил. Яков даже не качнулся, скала, долбанный надгробный камень.
– Живем. И Юрка с нами. Ох и дурной. Со своей меткой совсем свихнулся, ты еще добавил веселья… Ты ведь знаешь, кто такой Нурлан Асамбаев?
Я заржал в голос.
Яков стоял молча, а я все смеялся и смеялся, к глазам подступило. Люди оборачивались.
– Знаю, – я даже заикаться начал. – Юрка же уже пузом-то сверкнул мне, первому, как лучшей подружке. Ты ему сказал?
– Нет, – Яков говорил неохотно, хмурился, он всегда испытывал забавную неловкость в таких вопросах. – Само пускай вывезет, я здесь причем?
– Да, купидон из тебя не очень.
– Ему восемнадцати нет! – Яков рявкнул. Какой-то китаец рядом с нами от испуга выронил чемодан. – И ты молчи!
– Яков, Википедия же есть, и Гугл не дремлет, думаешь, Юра уже не провел разведку боем?
– Да если бы, на измене сидит, дурень. Все мозги выебал. Лиля говорит, что пусть его, так оно для катания лучше, драматургия вон – хлеще Поповича. Все списки одноклассников и старшеклассников в школе поднял, представляешь? Спрашивает, нет ли у меня знакомых с такой фамилией. Я молчу. Скоро до телефонной книги дойдет.
– Ох ты и сволочь.
– Мал еще. Пусть до финала доживет хоть.
Я ржал. Яков устало потер лоб ручищей.
– Ну их, заебали.
– Виктор! Посадку объявили!
Мы обернулись. Юри стоял, держа оба наших чемодана и два рюкзака, навьюченный, как ослик. Я улыбнулся. Яков нахмурился.
– Спину сорвет, суслик. Ты совсем, что ли, не следишь за ним?
– Он не суслик. Он кацудон.
– Чего?
– Котлетка, свининка, хрюшка…
– Господи, спаси, – Яков отмахнулся и пошел к выходу. Я смотрел ему вслед.
У меня было забавное такое ощущение, что самый важный в моей жизни человек – да, это всегда был Яков, – выстрелил мне в живот. Я тебя породил, я тебя и убью, педрила, – что-то из этой оперы.
Юри ковылял ко мне, запыхавшись, и я, опомнившись, поспешно отобрал у него чемоданы.
– Ты дурак, что ли? Сколько раз говорить, не тягай сумки без меня, спину береги…
– Что?
– Я так люблю тебя, Юри.
– А? – Юри остановился и поправил очки. – Ты… ты опять ругаешься, правильно?
Господи.
– Пойдем, – я потянул его к выходу. Меня вдруг затошнило. Ну здравствуйте, садитесь. Еще чего не хватало.
– Виктор, ты в порядке?
– Да, конечно.
Мне просто очень надо быстрее сесть, и чтобы все люди пропали к чертовой матери, и ладно, ты можешь остаться, любовь моя, и принести мне пакет со льдом для моей злоебаной ноги. Садись у ног, моя прекрасная узкоглазая Маргарита, и сделай уже что-нибудь с этим атомным пиздецом…
– Виктор? Виктор! Помогите! Кто-нибудь! Виктор!
Я заблевал любимое пальто, благо, с утра в желудке не было ничего, кроме выпитого с Яковом стаканчика кофе.
Но все равно противно. Яков прибежал, помог оттащить меня, раздал всем указаний.
Они с Гошей забрали наши вещи, обещали оставить в камере хранения в Шереметьево. Я смотрел издали мутным взглядом, как Яков что-то говорит Юри на ухо, и тот кивает, прижав руку ко рту.
Как же погано, твою мать.
Юри успел поменять билеты, с доплатой, конечно, следующий рейс был через три часа.
Я лежал в медпункте и умирал от стыда. Врач, седой и удивительно высокий китаец, пригвоздил меня взглядом к кушетке, стоило один раз попытаться смыться.
Юри сидел у двери, белый, как простыня. Я, мне кажется, и то лучше выглядел.
Медсестра дала ему воды с долькой лимона и маленькую шоколадку. Юри благодарно кивнул, бледно улыбаясь, сложил руки на коленях, кажется, не зная, что делать с этим всем добром.
Мне хотелось встать и обнять его. Сказать, что все хорошо. Все ведь было хорошо?
Сколько я могу его пугать? Я вдруг подумал, что при всем количестве дерьма, что он мне сделал – я сделал ему больше.
– У меня две версии произошедшего, – доктор писал что-то на длинных узких листках бумаги, поглядывая на меня.
Я терпеть не мог больницы и докторов после истории с Шурочкой, но этот, с огромными сухими ладонями и серыми глазами, напоминал мне Бога, каким он был бы в фильме, если бы его снимал я. Поэтому я лежал смирно и слушал почти молча.
– Первое – банальное расстройство желудка, может быть, начинающийся гастрит. Вы не завтракали, вы, со слов господина Кацуки, плохо и мало спите, много волнуетесь и выпили на голодный желудок кофе.
Я глянул на Юри, как на предателя, и тот вздрогнул, уставившись прямо перед собой.
Его бледный вид мне не нравился. Мне очень хотелось сказать этому китайскому Боженьке, что в осмотре нуждаюсь не я.
– Мой желудок в порядке, у меня ничего не болит.
– Я настоятельно рекомендую вам пройти обследование у гастроэнтеролога, как только вы прибудете в Москву. Также может иметь место страх полетов.
– Исключено.
– Тогда нервное истощение.
– Я в отличной форме. Я счастлив.
Юри вскинул на меня больные глаза. Я улыбнулся ему.
– И вторая версия, – доктор тоже глянул на Юри, потом что-то быстро сказал по-китайски медсестре. Та кивнула.
Дальше случилось сразу несколько вещей. Девушка подошла к Юри и попыталась поднять его, взяв под локоть. Тот тяжело встал, качнулся и повалился на нее, как пьяный.
Я обмер.
Серьезно, по всей шкуре прошлась такая волна мороза, что я дернулся, громыхнув кушеткой. Доктор быстро глянул на меня:
– Лежать.
Голос у него был стальной.
Девушка увела шатающегося Юри, что-то говоря на ухо. Дверь за ними закрылась.
Доктор повернулся ко мне.
– Рецепт, который я пишу сейчас, касается мистера Кацуки. У него упало давление и сбился сердечный ритм, как только вы потеряли сознание. Резкая головная боль по типу мигрени. Глубокий обморок. Ему была оказана необходимая и приемлемая медицинская помощь. Он умолял меня ничего вам не сообщать. Догадываетесь, почему?
– Юри – лучший фигурист Японии, – я просипел, не узнавая свой голос. – Через неделю Кубок Ростелекома.
– Моя жена смотрит всю серию Гран-При, – сухо отозвался Боженька и перевернул лист, застрочил на обратной стороне. – Мы желаем вам и мистеру Кацуки удачи и только победы. Мы не дали ему никаких медикаментов, вам не следует волноваться. Но я очень рекомендую вам проконсультироваться с наблюдающим его врачом как можно скорее.
– Что с ним?
– С ним? – Боженька отложил, наконец, чертову бумажку, и мне тут же стало физически легче. – То же, что и с вами. Нервное истощение, переутомление, недосыпание. Все, что типично для спортсмена в период соревнований. Проследите, чтобы он спал в самолете, перелет занимает одиннадцать часов. Поберегите силы после прибытия, отнеситесь с пониманием к акклиматизации. В Москве сейчас минус четырнадцать по Цельсию.
– И только?
– Мистер Никифоров, – Боженька развернул ко мне кресло. – Могу я задать вам личный вопрос?
– Конечно.
– У вас есть метка?
– Есть, – я согнул ногу в колене и чуть не отрубился от боли, закатал штанину, уговаривая руки не трястись так. – Вот. На ноге.
– Я взгляну, – он подкатил свое кресло к моей кушетке и осторожно спустил носок.
Я тоже посмотрел туда – впервые за долгое время.
Метка выглядела как обычно – темно-коричневый, цвета июльских конопушек, росчерк, имя и фамилия, то ли «К», в начале, то ли «П», то ли «У», то ли «И».
Ногу ломило так, что мне дурнело. Я попросил прежде, чем успел закрыть рот:
– Не трогайте!
– Не трогаю, – Боженька осторожно опустил мою лодыжку на кушетку и отъехал. – Скажите мне, вы нашли своего соулмэйта? Это останется в пределах кабинета в любом случае. Я обещаю.
Я ему верил. Да и что тут было скрывать?
– Он активирован, но я его не знаю. Это случилось в толпе народа почти два года назад, я не могу проверять всех. Хотя бы потому, что я не могу разобрать почерк. Может, вы, как врач, поможете мне? Вы же знаете эту особую магию?
Боженька помолчал, глядя на меня пустым, спокойным взглядом. Который нихрена не успокаивал.
– Скажите мне, если можете, есть ли соулмэйт у мистера Кацуки?
Что? Что, блядь?
Я осторожно сел, держась за поручни кушетки. Голова кружилась.
– Нет. У него нет метки. Я точно знаю.
– Вы уверены.
– Да. Абсолютно.
– Это многое объясняет, – Боженька снова повернулся к столу и дописал что-то на листке. – Последний вопрос, мистер Никифоров.
– Валяйте.
– Не говорили ли вы в последние несколько часов чего-нибудь, или, может, мысленно произносили что-то, связанное с отречением от своего соулмэйта?
Мне снова стало не к месту смешно.
– Постоянно. Я никогда не был согласен со своей судьбой и всеми способами пытался ее обмануть. Три с лишним года назад хотел жениться на чужом соулмэйте. Теперь связываю свою жизнь с человеком, который вообще никому не предназначен. И да, я всячески, и вслух, и в голове, декларирую, что мне наплевать…
Я чуть не рухнул с кушетки, кабинет вокруг меня на секунду пропал, потом опять появился. Боженька придерживал меня за плечо и совал под нос бутылочку с нашатырем. Я дернулся.
– Это, безусловно, очень разумно и похвально, вы пытаетесь быть человеком, который сам пишет свою историю, – Боженька убедился, что я не собираюсь целовать полы, и снова сел в свое кресло. – Но это не означает, что ваша судьба и природа так легко сдадутся. Организм сопротивляется. Возможно, ваш активированный соулмэйт в данный момент тоже испытывает дискомфорт.
– Вот как.
Дискомфорт. Дискомфорт, блядь.
– Вы не знали, что так будет?
– Я вообще об этом не думал.
И правда. Не думал. По умолчанию решил, что система, отлаженная столетиями, сделает для меня исключение. Я же Никифоров.
Боженька смотрел на меня молча некоторое время, потом повернулся к столу.
– Я сделаю вам серию уколов в больную ногу. Они на время сгладят эффект, вы не будете чувствовать метку часов десять. Потом… постарайтесь мыслить потише во избежание повторения приступа. Следите за состоянием своего подопечного. Оба – выспитесь. Как следует. И удачи вам.
– Это…
– Детский анальгетик, – он отъехал к шкафчику. – Используется в стоматологии для замораживания десны. Безвреден. К моменту, когда вы решите вернуться в большой спорт, ваш организм уже не будет о нем помнить. На случай, если вы об этом волнуетесь. Я дам вам сопроводительный документ к инъекции.
– Простите. Старая привычка.
– Я понимаю.
Я смотрел, как он бережно обкалывает мою лодыжку, стараясь вообще не задевать пальцами лишний раз.
Я почувствовал ледяной холодок почти сразу, как будто ногу забрало инеем. А потом перестал чувствовать вовсе. Осторожно пошевелил пальцами. На всякий случай.
Охуенно.
Черт возьми, это охуенно. Все гениальное просто.
Наверное, моя радость отразилась у меня на роже, потому что Боженька тут же строго сказал:
– Эффект кратковременный. Организм сложно обмануть, мистер Никифоров. Через некоторое время обезболивающее перестает действовать, обладая только аккумулирующим эффектом. Хотите быть наркоманом?
– Разве что иногда.
– Понимаю.
Я уже застегивал пиджак, дожидаясь, когда Боженька закончит писать что-то теперь уже на листке, предназначенном мне лично.
И тут меня ударило.
– Сэр?
– Да.
– А почему тогда Юри стало плохо одновременно со мной?
Боженька с ответом не спешил. Он довел свою длинную строчку, мучительно неспешно воткнул ручку в карандашницу, поставил печать. Медленно развернулся.
– Я сказал, что ваш случай с ногой и потрясающее везение мистера Кацуки объясняют многое. Но не все.
Москва встречала нас внезапной оттепелью, столбик термометра поднялся до одиннадцати градусов мороза.
В аэропорту было людно, на дорожке столпились репортеры, я заглядывал в лица, пытаясь угадать – знают уже о нашем с Юри выверте в аэропорту Пекина?
Юри проспал на моем плече, как было велено, весь перелет. Я не смог уснуть. Сидел и следил, как на его лице снова медленно, но вернопроступает румянец. Грел его бледную руку в своих.
Один раз не выдержал и погладил по волосам. Юри улыбнулся во сне.
Я зажмурился.
Господи. Боже ты мой. Пожалуйста, прекрати на нас с ним пялиться, перестань нас докапывать, доебись до кого-нибудь еще, будь ты человеком.
Я поцеловал Юри в макушку.
Внутри росла и ширилась громадная черная дыра – жуткая, страшная, почему-то горячая, как Ад.
Стюардесса, глядя на все это дело, принесла нам еще один плед.
Наверное, мы выглядели больными.
– Виктор! Как Вы оцениваете шансы Юри Кацуки в этом этапе?
Я обернулся, готовый расцеловать худенькую девочку с микрофоном «Россия Спорт». О нас ничего не знали. Спросили бы сразу.
– Мы вообще не говорим об этом этапе, давайте сразу говорить о Барселоне.
– «Московский Комсомолец». Виктор, финал Кубка Китая и ваш смелый жест запомнятся русским зрителям надолго. Что это было?
– Это был Эрос, который не поместился в короткую программу. Извините, мне и Юри необходим отдых после перелета.
Нас провожали до самого выхода к паспортному контролю. Юри улыбался и махал фотографам, держался прекрасно.
Мы не говорили с ним о случившемся. Я посмотрел на него один раз взглядом «Я в курсе, что ты скрытная скотина, и если тебе так легче, я тоже буду молчать». Юри вернул взгляд с процентами: «Не пугай меня больше».
Я следил за ним в оба. Мысли мои мне не нравились – не уберег, чуть не проебал, недосмотрел, хорош тренер, а еще в любви клялся, пяткой в грудь себя бил, гляньте на него, каков долбоеб.
Но они, мысли эти, были трезвыми, били наотмашь – то, что доктор прописал. Бочка ледяной воды с похмелья.
Нога не болела до сих пор, я откровенно тащился. Без постоянного нытья было намного легче жить и соображать.
Юри тоже выглядел намного лучше. Мы договорились отоспаться сегодня в номере, не выходить никуда до самого утра. Я позвонил агентам и перенес пресс-конференцию, ссылаясь на откат после перелета. Пусть моют кости, сколько хотят, что у нежной японской задницы акклиматизация. Все мы люди живые.
Доехали даже без пробок. В такси я отослал Якову смс: «Жив, здоров и невредим мальчик Вася Бородин. Спасибо за багаж!»
Яков отмолчался. Наверное, уже наложил лапы на Юрку в Питере.
Мы зарегистрировали бронь, Юри сфотографировал холл отеля, пожал плечами на мой удивленный взгляд:
– Тут красиво.
Он звонил матери, пока я заполнял анкеты на нас обоих. Я косился – Юри выглядел, как обычно, улыбался, смеялся, закрывал рот ладонью.
Девушка за стойкой поглядывала на него, на меня, улыбалась.
В лифте мы ехали молча, глядя в зеркальную стенку.
Молча раскрыли чемоданы, вывалили их на одну из двух кроватей, нашли футболки и трусы.
Оставили вещи кучей, переоделись, отвернувшись спиной друг к другу.
Юри поглядывал на меня через плечо.
– Душ?
Он помотал головой, потом кашлянув, снял очки и положил их на тумбочку у единственной оставшейся свободной кровати. Я проследил это движение взглядом, потом молча развернулся, отошел к двери и запер ее на ключ.
Подошел и вынул из сваленного на пол пиджака свой телефон. Выключил его.
Нашел в рюкзаке Юри его трубку и выключил тоже. Так вдавил кнопку, что палец хрустнул.
Юри наблюдал за мной молча.
Когда я повернулся, он кивнул и стянул через голову футболку, которую только что надел.
Постоял, потом широко хватанул ртом воздух и стащил трусы. Перешагнул через них.
Подошел ко мне, и я зажмурился, номер качнулся.
Я дрожал. Господи, я дрожал как девственница на выпускном вечере. На первом танце. Пиздец какой.
Юри встал на цыпочки и поцеловал мою шею. Под горлом. В щеку. Обвел губами скулу. В закрытые веки – раз и два. В подбородок и в кончик носа.
Потом стянул футболку – я застыл с поднятыми руками, оставив ее на запястьях. Юри скользил пальцами по моей груди, по животу, по плечам. Медленно, невесомо, так мало, что болело, казалось, везде, где он коснулся.
Юри прочертил ладонью по моему животу, коснулся члена – головка вылезла из-под резинки боксеров и текла, у меня колени подкашивались.
Юри аккуратно опустился на корточки. Погладил косточки на бедрах, смял ягодицы и стянул с меня трусы.
Я ахнул, не успев закрыть рот, распахнул глаза – и нихренашеньки не увидел. Темно и точки яркие, как конфетти на Новый Год, везде…
– Можно, я в душ, Юри, пожалуйста, десять часов в аэропорту, одиннадцать в самолете…
– Нет, – тихо сказал Юри. И взял до горла.
Я все думал – если это так заметно, если между нами птицы падают и электроприборы отключаются, то не додумаются ли персоналы отеля поставить в наших номерах скрытые камеры? В ожидании логичного чуда, которое могли предсказать все, все, блядь, такие умные и прозорливые, одни мы с Юри дураки, ага.
Юри обдирал стонами стены и снимал мясо с ребер. Тупым ножом.
Он гнулся, и кусался, и вскрикивал, а потом часто-часто и изодранно так дышал, когда я перебросил его поперек кровати и лег сверху.
Он был, и правда, громкий. И точно на всю голову больной.
Я целовал его, захлебываясь, давясь, пока воздух не кончался, удерживал ладонями лицо, чтобы он не вырвался. Вдыхал – и целовал снова. Как за волосы на допросе – и то в воду, то из воды, говори, сука.
Я пытался сказать ему самым доступным мне языком, как я долго ждал, как я много отдал, как мне насрать и на первое, и на второе.
Юри выл, запрокинув голову назад и вниз, его волосы свесились до пола – кровать в поперечнике для гимнастики была коротковата. Я закинул его ногу на плечо, за вторую держал, и входил медленно, очень медленно, потому что на втором круге Ада всегда засыпает Никифоров и просыпается мазохист. Прошел первый? Завалил? Вынул сердце? Молодец, добро пожаловать на красную кольцевую, не спеши никуда, ждал два года – подожди еще, что тебе теперь пара минут…
– Виктор!
– Аушки, радость моя.
– Виктор, пожалуйста!
Ах, пожалуйста. Да на здоровье.
Он кончил очень быстро, я был уже на втором заходе и держался дольше, скинул темп, чтобы ему не было больно – но ему, кажется, все резко стало до звезды, он плавно качался вдогонку толчкам и постанывал по инерции, глядя на меня мутными, как у новорожденного глазами.
Потом рывком сел, обняв меня ногами, и стал насаживаться, помогая. Я смотрел снизу вверх в его лицо, гладил по щекам, трогал дрожащие губы.
Мне было стыдно, хорошо и так блядски и необъяснимо страшно, что продлилось все очень недолго.
Презервативов и смазки в номере не было. При нас – подавно. Мне хотелось глупо смеяться, это было как много лет готовить убийство, пробраться в комнату спящего врага и понять, что забыл пистолет.
Юри лег щекой на мое плечо и вздохнул.
Я сидел так, пытаясь прийти в себя, пока не понял, что он спит. Он не проснулся, даже когда я осторожно лег, не расплетаясь, и попытался завернуться всей конструкцией в одеяло.
Мы изгадили покрывало. Наверное, еще и весь этаж на уши поставили.
Юри вздрогнул во сне и обнял меня руками и ногами, как удав, крепко и жарко. Я, матерясь, откинул одеяло.
Комната, простыни, моя кожа, его волосы – все остро пахло потом и спермой, и от этого голову вело. Я был уверен, что черта с два сейчас усну. После такого-то.
Никогда так не ошибался.
========== 12. ==========
Арена «Мегаспорт» была здорово на отшибе города, и самым большим преимуществом такого расположения было то, что пока туда из центра доберешься, можно неплохо так посмотреть Москву.
Самым большим недостатком было то, что Юри смотреть Москву не хотел. Из вежливости он слушал и смотрел по сторонам в окно машины, но в основном он занимался тем, что нервно теребил шнурки на своей куртке и беззвучно шевелил губами, считая в уме. Я знал, что если Юри хочет быть на катке – его оттуда не вытянешь, особенно если он физически еще не там.
Я подумывал поменять гостиницы так, чтобы далеко ездить не пришлось.
Паранойя медийной личности еще и подзуживала, нашептывая, что все горничные и коридорные странно улыбаются, глядя на меня и Юри, и переговариваются за спиной.
Не то чтобы я помнил, как краснеть, или чего-то стеснялся. Нет. Все было хуже. Меня посещало достойное ученика старших классов школы желание прилюдно сгрести Юри в охапку и демонстративно засосать.
В общем, я был отвратителен, как все влюбленные люди в социуме. Юри на моем фоне был сиятелен– сосредоточенный, почти злой, собранный и серьезный.
Я пытался напомнить, что на тренировки полно времени. Чуть меньше недели.
Юри напоминал в ответ, что за эту неделю по итогам этапа во Франции уже двое пройдут сразу в Финал, некогда, мол, расслабляться, впереди Москва.
Попустило его только на льду. Я выпустил его туда, как рыбку, измордованную нетерпением, еле догнал – Юри чуть не выперся в одном блокираторе, забыл снять.
Я смотрел, как он катается, сначала просто размашистыми шагами, осторожно пробуя лед и глядя строго под ноги, а потом тянется, разминая шею и плечи, делает развороты.
Я вынул из сумки свои коньки и выехал к нему, чтобы сделать растяжку. Юри ждал меня у дальнего края.
Каток был пуст, мы приехали рано, а пошептавшись с работниками, я еще и выцыганил минут двадцать лично для нас.
– Хороший каток, – Юри поднял голову к потолку. – Больше, чем в Китае.
Я понимал его – тоже любил огромные пространства. Чем больше льда, тем лучше. Страх бортов был, наверное, у каждого фигуриста, арена же позволяла их вообще не чувствовать. Каждый звук, каждая царапина на льду гулко отдавались в прохладном воздухе.
Юри оглянулся через плечо, кивнул – помоги мне.
Я придерживал его за талию, пока он забрасывал ногу на бортик, плавно отвел назад, потягивая сначала легко, мягко. Потом отпустил одну руку и надавил на бедро. Юри сжал зубы.
– Терпим.
– Терпим, – согласился Юри и закрыл глаза, наклоняя голову.
Я положил руку на поясницу и прогнул его спину вперед, пока он не коснулся лбом колена. Юри сдавленно застонал в темную ткань.
– Слишком быстро?
– Нормально, – Юри странно пыхтел. – Как обычно.
– Просто ты…
– Прости, – Юри аккуратно выпрямился и пробормотал, не торопясь поворачивать ко мне лицо: – У меня небольшие проблемы.
Я застыл.
– Что-то болит? Это из-за вчерашнего?
– Да, – Юри внезапно покраснел, как рак. Я осторожно подвинул его обратно к ограждению, дождался, пока он снимет ногу с борта, придержал за бедро.
– Ты должен был сказать сразу. Хочешь прилечь?
Юри изменился в лице пару раз, а потом шарахнулся от меня, как от бабайки.
– Во-первых, о таких вещах прямо не говорят! Во-вторых, не все так плохо, просто шпагат делать больновато.
Я, признаться, завис, твердо уверенный, что говорим мы, почему-то, о разных вещах.
– Юри, – осторожно произнес я, – если ты о своем вчерашнем обмороке, то я правда очень расстроен, что ты не хотел мне рассказывать, и я выпытал это у врача угрозами расправы над его семьей. Он держался до последнего. И если надо прилечь – так и скажи, что надо прилечь. Это ведь глупо – насиловать себя, у нас еще есть время…
Юри уставился на меня с ужасом, а потом рывком отвернулся и поехал к центру арены.
Я, чертыхаясь, рванул следом.
– Юри, что?
Он остановился.
– Я попробую сделать одинарный флип для разогрева. Смотри.
– Я тебе сейчас попробую, – это было не смешно. – Юри? Давай уже, говори, где болит, я подую, поцелую, все пройдет…
Юри сжал кулаки, глубоко вдохнул и выдал:
– Я думаю, что до Финала сверху побуду я.
– Прошу прощения?
– Если ты не против, конечно.
– Я боюсь, я все еще…
– Ну, и если ты планировал продолжение. Я, наверное, забегаю вперед…
Лед вдруг качнулся и наебнулся, поменявшись местами с потолком. Я с ужасом почувствовал, как по лицу расползается самая поганая лыба, и я с этим ничего не могу сделать. Юри, явно страдая, закусил губу:
– Забудь, что я сказал.
– Юри, стой!
– Я сделаю флип, смотреть будешь?
