Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"

Автор книги: Синий Мцыри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Я почти обрадовался, услышав, как заработала система охлаждения, и открылась дверь.

Юри поднялся и протянул мне руку.

Я задержал взгляд на кольце, прежде чем схватиться за предложенную ладонь.

Щелк.

========== 18. ==========

Love is blindness —

I donʼt want to see.

Юри вышел из душа, вытер волосы и нагнулся над чемоданом в поисках другого спортивного костюма.

Я ушел в душ сразу же после него, наплевать на то, что там до сих пор висел горячий душный пар. Юри стоял, согнувшись, в одних трусах, и делал вид, что так оно и надо, все нормально и естественно, люди часто так делают, ничего такого особенного не имея в виду.

Я видел, как на его спине блестят капельки воды. Я мыться почти сбежал.

Знать бы, где упадешь, да, Никифоров? Не пошел бы ни в какой душ, пристроился сзади, сдавил, обхватил за живот, слизал бы воду, за волосы бы дернул, на себя, чтобы горло заломилось, чтобы задохнулся – ты тут, дорогой мой человек, случайно не ерунду всякую замышляешь?

Я вымылся быстро. Юри заказал в номер еды и шампанского. Точно, он же собирался напиться.

Конечно, он шутил, причем мне в последнее время казалось, что шутит он так, чтобы смеялся только я – такой юмор на двоих.

Потому что на шампанское Юри смотрел чуть ли не с болью в глазах. Это было до того смешно, что я не мог не лыбиться.

Юри смотрел, как я накидываю халат с эмблемой отеля, как я вытираю волосы и шею полотенцем, как я расхаживаю по номеру, блестя мокрыми голыми ногами. Глаза у него были шальные, страшные.

Смотри-смотри.

Мне безумно нравилось это. Я купался в этом, тащился, я был так же жаден до внимания, как и он – профессиональная деформация фигуристов и не только. Хотя я помнил, что однажды мне казалось, что Юри не любит зрителя, побаивается.

Просто не знал, какой стороной к зрителю повернуться. Ничего, исправлено.

– Ты покраснел?

– Быть не может.

Юри смотрел, как я усаживаюсь на подоконник и прислоняюсь к холодному стеклу.

Проводил глазами каплю на моей шее.

Сглотнул и замолчал.

Я ждал, разглядывая его лицо, потом сжалился:

– Ты хотел поговорить.

– Я помню, – Юри улыбнулся.

И сказал, набрав в грудь воздуху:

– Давай покончим с этим всем сразу после Финала.

Что, даже показательную катать не будем?

Я подвис, разглядывая его лицо. Юри смотрел исподлобья, и я вдруг увидел на стекле очков пятно – совсем маленькое, мутное, наверное, пальцем задел…

– Что?

Что?

Надо с этим завязывать, в этот самый момент я не считал английский спасением от языкового барьера, потому что в одну фразу у Юри внезапно поместилось слишком много всего.

Точнее, не внезапно, потому что Юри всегда так говорил, а я додумывал, что он имел в виду.

– Ты сделал для меня более, чем достаточно.

Вообще-то, нет, не достаточно. Я еще собирался тебе сегодня сделать ответный минет.

– Благодаря тебе, я получил от своего последнего сезона все, что хотел.

Что, и произвольную, получается, побоку, раз уже все, что хотел, получил?

Минутку. Не получил, что хотел. Отдал все, что хотел, да?

Ебаный английский. Давай-ка помедленнее, Юри, и почетче, я слишком стар для такого говна.

– Спасибо тебе за все, – он поклонился. – Спасибо за то, что ты был моим тренером.

Он поклонился.

Юри только что сказал мне, что заканчивает кататься, и поблагодарил за все максимально вежливым образом, и поклонился.

Если он сейчас спросит, сколько должен мне за услуги тренера, я его ударю. Я разобью очки, крови будет море, нос набок, губы – в мясо. Он опрокинется на кровать, волосы метнутся, он даже звука не издаст.

У меня дрожали кулаки.

Давай. Спроси. Пожалуйста. Я чек выпишу.

Я очень хотел, чтобы он это спросил.

Так было бы намного легче.

Я бы даже озверел и включил в счет услуги эскорта, стилиста, личного парикмахера и массажиста, а также хореограф оплачивается отдельно. И сексуальные услуги Русской Легенды по своему тарифу.

Если бы он еще и додумался заплатить по счету… я бы убил его. Лично.

– Виктор?

Господи.

Боже мой.

Что ты делаешь.

Что происходит, Юри.

Мне нужно услышать все заново, объясни мне ряд некоторых моментов, желательно с того самого, где ты так фатально бьешься головой о лед, что у тебя все мозги перетряхивает.

Я что, непонятно показал, чего хочу и жду?

Я что, один это вижу и чувствую, что ли?

Мне что надо было сделать, Юри, мне надо было поехать и встать на колени перед твоими родителями?

Так я вроде перед тобой колени стер уже.

Мне надо было водить тебя по набережной, на мосту целовать, Ахматову тебе читать? «А ты теперь тяжелый и унылый, отрекшийся от славы и мечты, но для меня непоправимо милый, и чем темней, тем трогательней ты»…

Или нет, чуть подальше: «Но разве я к тебе вернуться смею? Под бледным небом родины моей я только петь и вспоминать умею, а ты меня и вспоминать не смей».

Так ведь еще не вечер, прочту всю, все ведь впереди, для этого надо, чтобы мы были рядом, а не разбегались сейчас, дай только время.

Время. Времени у нас – ровно три дня дня, до конца сезона.

А потом – Новый Год в Питере, в Интернете, Маккачин на диване, пять бутылок вина и заблеванный ковер, который я выкину, когда просплюсь.

Спасибо мне, значит. За все. И за то, что ты в финале, и за то, что у нас кровати вместе вплотную стоят?

Что ж ты делаешь.

Мне очень надо выучить японский, может, тогда лучше дойдет?

– Виктор, – он потянулся и потрогал меня за волосы, нет, отвел от лица, заглянул, нагнувшись, пристально. Обалдел совсем.

– Юри. Что ты творишь.

– Я не ожидал, что ты будешь плакать.

Я тоже не ожидал, если тебе интересно, что я буду плакать. Я тебе больше скажу, моя большое японское приключение, я вообще никогда не ожидал, что буду тут сидеть в халате голым, что моя собака будет жить у твоей мамы, что твоя сестра будет обнимать меня и целовать в щеку, как родного брата, что я когда-нибудь в жизни еще раз надену что-нибудь на безымянный палец.

Господи.

Господи, какой…

Какой пиздец.

Какой потрясающий, восхитительный пиздец.

Нельзя, нельзя в моем возрасте чувствовать себя так. Поматросили тебя, а, Никифоров? Хорошо тебе? Смешно? Вспомни, зачем ты поехал, вспомни, чего хотел – выдрать зубами секрет, вытрясти вдохновение, хоть куда-то себя деть, да, хотел прокатиться за чужой счет.

Смотри, как все интересно получилось!

– Я от злости.

Не обращай внимания, Юри.

Я отбросил его руку, мне стало до мурашек, до дрожи противно, так что я не сдержался – и тут же об этом пожалел, такое у Юри стало испуганное лицо.

Хотя Юри умел делать всякое лицо, я так долго бился, чтобы он его не прятал, твою мать, какой я… какой я придурок. А он какой!

Господи, что же делать-то теперь.

А чего я ждал-то? Я же сам приехал, сам все сказал – один сезон, один финал, сначала стулья, потом деньги, и тут еще все вокруг прямо в уши – забрал себе одному целого Никифорова, а-та-та, Юри.

Что ты себе надумал, что тебе наговорили, почему ты так решил, разве не ясно, что все поменялось?

Как вообще ты покупал эти кольца, говорил все это, раскладывал меня прямо на катке час назад, если у тебя в голове такое дерьмо?

– С первого взгляда и не скажешь, что Юри Кацуки такой эгоист.

Я хотел сказать совсем не это.

Может, и Юри не хотел сказать то, что сказал?

И сколько я уже буду выезжать на этом дерьме? Кольца – просто кольца, тренер – просто тренер, катание – просто, блядь, катание. Твоя жизнь не метафора, он просто уходит из спорта. Откатывает блестящую, эмоциональную, красивую программу – короткую историю своей жизни, по секрету всему свету.

Я ведь не любил долбанную «Юри на льду», я же сразу сказал – это слишком личное, слишком для своих, кому ты это рассказываешь? Зачем? Кто тебя знает, кто тебя помнит, кроме сухих рейтингов ИСУ? Твой городок? Зачем под первый звонок рассказывать то, что выпускают под занавес?

Юри прощался. Он прощался с самого начала, с первых дней тренировок.

А главное – он бы и не стал выходить на лед еще раз, если бы я не пришел.

Получается у нас что? Я выдернул человека с заслуженной ранней спортивной пенсии, заставил еще раз потрясти мощами, выходит. Я сделал это уже с ушедшим, потому что слишком боялся уйти сам? А в нем нашел второе дыхание, тоже своеобразный способ попрощаться. Вроде как и я еще не мертв, и он еще не…

Я же… я же никогда не спрашивал! Я настаивал, а он не возражал!

Блядь. Блядь, Юри, что же мы сделали, зачем мы намешали все в одну бутылку, потрясли, получили коктейль Молотова.

Я ведь ни разу не спросил. Теперь ты делаешь, не спросив, на что мне жаловаться?

Я думал, это я один решаю за двоих. А вот нет. Не только я. Сегодня на льду ты меня перегнул, сделал, как хотел. И теперь тоже.

– Да. Я принял это эгоистичное решение самостоятельно. Я ухожу.

Какой ты деловой, еб твою мать. Репетировал? Король внезапных и эффектных интервью.

Твою мать, Юри, ты что, совсем деревянный, что ли? Как ты вообще вынул из себя это все, как и откуда ты вытянул Эрос и все, что мы натворили, если ты сейчас сидишь – бревно бревном, и говоришь, как диктор в новостях, вот это вот?

– Ты же сам говорил, что это все только на один сезон.

У меня не было склероза, спасибо. Почему он не забыл, с чего мы начали, но так легко, так запросто наплевал на то, чем мы закончили?

– Я думал, что тебе и дальше понадоблюсь.

Юри смотрел огромными непонимающими глазами. Как Маккачин. Как моя чертова собака.

Нам надо всегда было меньше думать и больше говорить.

– Ты что, не собираешься возвращаться? За меня не волнуйся…

Я закрыл глаза. Я и правда ревел, мокрые ресницы кололись, глаза пекло.

– Какой ты молодец, Юри. За меня решил все, ты уйдешь, а я останусь!

Я толкнул его, сдавил пальцами плечо, Юри дернулся, глядя так испуганно – чего ты, мол, я ведь дело говорю.

Он упал на кровать, я навис. Вдавил за руки, коленями придавил бока. Меня трясло и тащило, вертело, я больше не соображал, в голове кто-то орал на разные голоса, рывками и лоскутами.

Отбирать у всего мира Виктора Никифорова – большой грех.

Да только жить-то на свете так легче, знать, что надо быть готовым, следить за собой, дожидаться…

Не для себя катаются. Для кого-то.

Да он молится на тебя. Ты нашел алтарь уже?

А чего ты сюда тогда вообще подорвался?

А просто талант и потенциал фигуриста не могут считаться достаточным поводом?

Тебе не хочется слушать мою историю?

Мне хочется, Юри. Мне хочется так, что самому страшно.

– Давно ты это решил? – я говорил удивительно ровным голосом для человека, который только что орал. Юри, наконец, «прорезался», заморгал, задышал часто, сдвинул брови.

– С самого начала. Я знал, что это только до Финала. И в Москве решил, что уйду в любом случае, чем бы дело ни кончилось.

– Почему ты вообще согласился?

– Потому что ты приехал, – Юри уронил голос до шепота. Потом закрыл лицо руками. – Ко мне. В Хасецу. Ты бросил тренера, и катание, и я… Как я мог тебе отказать?

– Потому что ты смотрел на меня всю жизнь.

– Да.

– Ты ни разу не спросил, почему я приехал.

Юри убрал руки, уставился огромными глазами. Снова глупо моргнул. У него запотели очки.

Я скатился с него, отодвинулся как можно дальше. Если я сейчас куда-нибудь не денусь, если он куда-нибудь не денется, я его трахну, или он меня, и на этом все закончился.

Юри снова будет вести себя, как в последний раз, и еще один заход в таком миноре… нахуй.

Не смогу я.

Мы оба дышали, как после кросса.

– И сейчас не спросишь.

– Я не знаю, – Юри лежал, глядя в потолок. – Я всегда боялся гадать, что в твоей голове.

На свою голову глянь, идиот. Ты там вообще бываешь?

Я не мог на него злиться. Не имел права.

Боялся он. Можно подумать, я не боялся.

Ладно. Я не боялся. Я ехал как раз с этим расчетом, потому что я не планировал принимать отказ, какой мог быть отказ? Я – Никифоров. Он – Кацудон.

Теперь он шлет меня в задницу. Ты – Никифоров, ты и катайся. А я Кацудон. Я буду сидеть у себя безвылазно. Спасибо, ты нас шикарно поразвлек за этот год. Угробил восемь месяцев жизни, отличный был творческий отпуск, спасибо, что провел его со мной, – я прямо слышал, как это ворочается в голове Юри. А теперь вернись, где был, и делай то, что у тебя получается лучше всего.

Мне так остро хотелось удавить его.

Неужели я был настолько… совсем никакой, неужели ему не хотелось кататься так же, как мне хотелось, глядя на него?

Он же говорил, что начал карьеру в спорте, посмотрев мое выступление! Какого черта живой я рядом не подхожу, какого черта, Юри? Давай наймем еще хореографа, давай возьмемся за четыре четверных в короткой, давай подсушим тебя, хочешь? Ты полегчаешь, стесаем мягкость, заточим движения, как бритву, раскрутим нового, железного Юри. Проебем фишку – сделаем новую. Будешь не Эрос, будешь Катана.

Почему мы все это не обсудили даже?

Я вдруг вспомнил кое-что. Рассказ Юри о том, как у него не получалось с девушками в юности. Как он отталкивал человека всякий раз, когда к нему пытались тянуться, всякий раз, когда пытались его пригреть, обнять, помочь… Как он был неизменно одинок в толпе горячо любящих его людей. Я вспомнил Челестино, который бился, тряс, тормошил, он ведь ему хорошую программу ставил! И потом все хотел откачать, наверное, тоже планы на будущий сезон строил.

Юри смылся, ничего не объясняя. Он предпочитал быть один.

Я всегда принимал этот факт с недоумением и пытался с ним бороться, никогда не думая, что сам попаду в эту толпу и ее возглавлю.

Кого он ждал тогда? Кто ему вообще был нужен? Я так разогнался, что мне ни разу в голову не пришло, что меня могут послать.

Мне вдруг захотелось заржать в голос, по-мудацки. Я же несколько часов назад думал о том, что Плисецкому полезно быть отшитым, что теперь он будет кататься, как проклятый, и да, он ведь катался, моя теория работала, почему она, собственно, не будет работать на мне?

Я послал Якова. Я должен буду вернуться к нему и попроситься обратно. Яков, ты был прав, а я нет, я крайне плохой тренер, потому что Юри решил наш контракт не продлевать.

Контракт. У нас даже его не было, какого хрена он вел себя так, как будто был?

– Давай ты не будешь спешить с решениями, ладно? Доживем до завтра. Подумай еще раз, Юри. Пожалуйста.

Я был ужасен. Я все больше я думал о том, как вломился в жизнь Юри, как не оставил выбора, не оставив его в своей голове даже. Как… как пьяный мужик в женскую баню, не в дверь, а в окно. Без альтернатив. Я приехал, где тут коня привязать? Да поживее, Виктор Никифоров на дороге не валяется.

Юри повернул голову, разглядывая меня. В его глазах мелькнуло что-то странное, а потом он «спрятался» за очки.

Господи, ненавижу очкариков. И людей с плохим зрением. И японцев, говорящих только по-японски и по-английски. И то задницей.

– Ты тоже. Подумай, Виктор, ты ведь хочешь кататься, и…

– Не решай за меня, – я почти гаркнул, и Юри замолчал. Потом медленно сел.

– В любом случае, спасибо тебе за все, – он обернулся и улыбнулся, криво, мертво.

Я видел, как он гладит пальцем свое кольцо, пока идет к двери.

Он идет к двери.

Можно же было просто кровати раздвинуть.

Я лежал и ждал, что нога заболит. Хотя бы дернет. Тапочки свалились на пол, когда я уронил Юри на кровать. Я чувствовал только, что пол прохладный, а ковер – пушистый.

И все.

Ничего больше.

Ничего лишнего.

Знаете, что случается, когда все идет не по вашему плану?

Что-то ломается, лопается, трескается – на усмотрение демиурга, все зависит от вашего образного мышления и любви к метафорам, выбирайте сами, что у вас внутри в этот момент – многоэтажный жилой массив из мата, русский язык вообще благостен и лоялен к скорбящим и страждущим, а? Может, это выжженная пустыня, самая избитая метафора, но работает. Вы видите, как эта стена огня проползает по зеленому и живому. Или мясной фарш в клетке из ребер – фу, блядь.

Или лед, идущий трещинами, с черной водой под ним, который ломится от сильного удара – падающее тело, например, – и на воде качаются громадные уродливые льдины с неровными и грязными краями. В лед вмерзли обрывки бумаги, окурки, обертки презервативов – все, что не тонет. Охуительная картина, вы наблюдаете ее всякий раз, когда празднуете весну в городе на Неве, и не только.

Или вы вообще ничего не видите – выстрел и темнота.

Мало у кого мозги в этот момент действительно начинают работать, выкручиваться, выстраивать план, как же быть дальше. Вроде как Титаник, я понимаю, это пошлятина, но вы потерпите. Послушайте.

Этот корабль все равно утонет, вы читали эту хуету или смотрели, и знаете, чем все кончится. Казалось бы, расходимся, не на что тут глядеть, да?

Но вы сидите три часа, наблюдая, как бегают матросы, эвакуируют пассажиров, пытаются заделать пробоину, на что-то надеются.

Поверьте, никто лучше матросов не знает, что всем пиздец, и никто лучше них не делает вид, что все спасутся.

Я прямо видел этих ребят, даже лица мог разглядеть – они сновали по палубе, латая дыры, надевали на женщин и детей спасательные жилеты, спускали шлюпки на воду.

Я ждал от себя большего, дал своему Титанику две минуты максимум, но что-то, заложенное давно каким-то сволочным программистом, не дало кораблю сразу затонуть. Нет, дорогой мой, ты, конечно, как хочешь – вой, кричи, бейся, распускай руки и язык, можешь театрально забухать на глазах у всех понаехавших на Гран-При, но мы еще побегаем, поборемся, Никифоров. Ты же всегда так живешь – нельзя сделать что-то тихо и незаметно, надо рвануть-ебануть. Уйти красиво.

В голове дернулись, зашевелились ржавые шестеренки, со скрипом, а потом все быстрее и быстрее.

Я ненавидел свои мозги фигуриста, я ходил с коньком в башке и не видел этого, кажется, много лет. Мне бы лечь где-нибудь и сдохнуть тихо, но это сердцу, а уму – побарахтаться еще, покочевряжиться надо.

Созрела и короткая, и произвольная, за долю секунды, яркие, как звезды. Даст Бог – хватит меня и на показательную.

Надо же.

Оказывается, достаточно задницу прижечь, чтобы сердце загорелось. Как олимпийский огонь, подожги подвал, полыхнет верхушка, и все такие – Боженька, какая же красота, быстрее, фотографируйте и фотографируйтесь на фоне! Исторический момент!

Мне говорили об этом. Кто?

Яков, кажется.

Стоило бы придумать Юри уже поэтому. Стоило вмазаться, потому что на выходе вот такой вот продукт получили бы – любо-дорого. Хлесткий, легкий, мощный, злой – наотмашь, навылет, скорость бешеная, музыка не просто плачет – кричит, рвет, выворачивает. У меня отрастут волосы до плеч, или можно оболваниться под машинку, беззащитный голый череп и огромные голодные глаза, чем не концепт?

Я никогда не был и уже не буду так хорош, как в этой вот трехчасовой агонии Титаника. Масштабируйте просто эти три часа на месяцы, сколько там, как раз – три до следующего сезона. Я сожгу эти месяцы, не вылезая с катка, а потом – хрясь! И все. Дно, соленая вода, тяжелая и черная, чтобы звезды в ней, как в зеркале. Вот откуда те звезды-то были, логично.

И, главное, все ведь логично, до последней ноты – я шпарил на всех узлах прямо на айсберг и изо всех сил делал вид, что в упор его не вижу. Туман, ночь, много алкоголя в крови вахтенного – какой прекрасный вечер, чтобы разъебаться, как раз для самого большого и непотопляемого лайнера.

Даже аллегории – и те ледяные, отмороженный я, отмерзший, баба Света, может, ты и была Бог, нашептала мне этого говна в уши, чтобы теперь смотреть сверху и смеяться? Говорят, у каждого есть Бог на земле, главное, разглядеть вовремя, пока мозги не проело. Я всю жизнь отсмеивался, отшучивался, вроде бы и верил, и помнил слова – но не хотел всей душой, чтобы она была права. Думал, прожгу лучшие годы направо-налево, будет, что вспомнить и цинично порадоваться – ну и где, баб Свет, где оно, все это, где духовность, где совесть моя в другом человеке, видишь, я живехонек-целехонек и очень недурен и без вашей всей ереси.

Ага, два раза.

Видишь ты?

Смотришь ты, да?

За что.

За что. Неужели такой хуевый задел у меня на старте, неужели на моем белобрысом лбу сразу было написано – растет скотина и выродок, показано приложить посильнее, чтобы не баловал, именно тогда, когда не ждет.

Разнылся я. С кем не бывает, правда? Со мной вон уже второй раз. Но теперь и со вкусом пиздеца.

А знаете, что самое забавное?

Я сидел на кровати – Юри ушел в переднюю, на диване лег.

Я сидел и ждал – вот, сейчас. Как тогда, в метро. Вот, сейчас все будет, быстро и легко, сначала нога отвалится, потом я лягу на бок, дернусь пару раз для приличия, и все, отбегался.

Или его первым накроет и опрокинет – голова же не жопа.

Но нет.

Ничего.

Я даже ногу задрал и посмотрел – метка молчала, кожа не горела, когда я погладил буквы пальцами – ничего.

Тишина, благодать, и где-то далеко, нечетко – оркестр на Титанике, из-под воды.

Господи, за что.

Я был уверен, что не усну до самого утра, но какая-то душная, стылая темнота навалилась, обнимая, раздавливая. Виски болели, голова кружилась, сердце теперь билось сильно, но медленно, как часы тикали.

Я не помню свою последнюю мысль.

Но я помню картинку – я катаю Эрос, показывая его Юри и Юрке, и каждый раз, ловя взгляд, я чувствую дрожь вдоль хребта, тяжелую, дробящую, морозную такую.

Я не знаю, сколько я проспал, может, несколько часов, может, пару минут – только глаза закрыл, но проснулся я, как будто в детстве – от падения на кровать, только так происходит, когда вам что-то снится, а мне не снилось ничего. Темнота, из которой меня просто выкинуло.

Диким, животным воплем.

Я скатился с кровати, пульс долбил в виски, я едва поймал падающий халат – расхристался, развалился, пока спал. В темноте я ничего не мог понять, только крик отдавался в ушах, звенящий и страшный.

Я никогда не слышал, чтобы человек так орал.

Вообще никогда.

Крик оборвался, потом повторился – прямо за дверью, прошелся кипятком по нервам.

Я ломанулся в гостиную, хромая, сбил тумбочку, врезался в косяк.

Юри лежал на полу, согнувшись, кажется, вчетверо, футболка белела в темноте. Я упал рядом, попытался перевернуть – Юри кричал, поджав колени к самому лицу, зажмурился так, что лицо покраснело, как у новорожденного, от открытого рта к темной ткани штанов тянулись ниточки слюны.

Я попытался позвать его, но он даже не отреагировал, корчась, как в припадке.

Он цеплялся руками за свой затылок, обнимая, царапая ногтями. Драл волосы.

– Юри, – я пытался прижать его к себе, придавить, обхватить руками, хотя бы оторвать их от затылка, выпрямить его, – Юри, прекрати!

Он был весь сжат, скрючен, как пальцы в кулаке. Я гладил его по щекам, пытался уложить на себя – спиной к груди, хотя бы докричаться.

В дверь вот-вот заколотят, я глянул на телефон, лежащий на тумбочке. За стеной спала Мари – вряд ли уже спала, Юри, наверное, весь этаж поднял.

Блядь.

Что мне делать, что мне с ним делать, а?

– Юри, это я!

Я прижался ртом к самому уху, зашептал в мокрые волосы:

– Юри, пожалуйста. Все сейчас пройдет. Все будет хорошо. Потерпи.

Я должен был вызвать скорую, и телефон лежал рядом, но мне казалось, если я его сейчас отпущу, что-то сломается, оторвется, пойдет не так и нельзя будет переделать…

– Юри, тихо, – у меня тряслись руки, – Юри. Я здесь, я с тобой, я хочу помочь тебе…

Он никогда не принимал помощь. Идиот.

Я разозлился и оторвал его руки от затылка, сдавил до синяков, вот теперь точно до синяков, и скрутил, уронил его лицом вниз на ковер. Потом поцеловал туда, где, как я помнил и понимал, была метка – волосы были мокрые от пота, я прижался ртом и так застыл, придавливая Юри к ковру. Юри дернулся, чуть не скинув меня, а потом затих, крик оборвался, вместо этого он заскулил, уткнувшись лбом в ковер.

Я взмок насквозь, теперь, лежа на полу, я чувствовал сквозняк, обдирающий мокрую кожу.

Мне никогда в жизни, ни до, ни после, не было так страшно.

Юри шумно дышал, так, что меня, кажется, приподнимало при каждом вдохе.

Я тоже дышал – втягивал запах волос, прижимался губами к затылку, жмурился.

Если он опять начнет орать, я вызову врачей, Мари, Минако, кого угодно, надо что-то делать, надо как-то…

– Я здесь, – я заговорил, потому что тишина долбила, капала, как в китайской пытке, по темечку, по секунде. – Все хорошо. Юри, все хорошо.

Юри замер, вздрогнул. Кивнул.

Я медленно сел и усадил его, прижал спиной к себе. Диван нашелся справа, я тяжело привалился и вдруг сообразил, как устал. Руки не слушались. Юри вздохнул и растекся по мне, расслабляясь.

Нашел мою ладонь и сжал.

– Прости, я тебя напугал.

Он извинялся.

Он, блядь, извинялся.

Я уже ничего не понимал. Что я все время делал не так, что было не так со мной, почему столько времени и никакого доверия, ни капли, ни грамма?

– Что ты сделал?

– Что?

– Что ты сделал, прежде чем твоя метка так заболела?

– Ничего, – голос Юри был безнадежно сорван, он сипел. Завозился, зябко поджал ноги, сворачиваясь. – Я лежал и пытался уснуть. Думал.

– О чем ты думал?

Самый правильный вопрос за восемь месяцев.

– Как всегда, – Юри вдруг всхлипнул. – О кацудоне. О чем же еще?

Я замер, а потом… треснул, что ли. По шву лопнул.

Такой, знаете, истерический, жутковатый смех. Юри трясся в моих руках, я слышал сиплый лай – он тоже веселился. Не знаю, сколько мы так ржали, цепляясь друг за друга, я все боялся отнять губы, терся носом, утыкался лбом в мокрую шевелюру – вдруг опять, я же чокнусь с ним…

– Ладно, – я мотнул головой. Голова кружилась немилосердно, как будто я приговорил в одиночку ту бутылку шампанского, которую Юри заказал в номер, она, наверное, выдохлась где-то, открытая, и лед в ведерке растаял. – Кроме шуток. О чем ты подумал? Ты же должен был как-то спровоцировать такое… такое.

Я был уверен, что это был не я. Моя нога болела бы… почему она не болит?

– Я не знаю, – Юри засипел растерянно, – я, правда, не знаю. Я не думал о своем соулмейте, только о тебе и о… о ситуации.

– О ситуации.

Мне снова хотелось смеяться. Вместо этого я долго и смачно выматерился по-русски. Юри молча слушал.

Как же я его ненавидел в эту минуту.

Как же я его любил.

Какой он дурак. Какой дурак я.

Я уже боялся рассчитывать, что для Юри имеет значение его метка и связь. Я думал, что него и моя помощь имеет значение.

А потом я… я, я, я, я – все время думал о себе. Боялся. Задницу прикрывал.

А тут высунул щупальца, переключил фокус. Подумал о ком-то еще, заболело, втянул обратно, надо же, не понравилось. Черепаха, блядь. Тварь морская.

Все, хорош.

– Что мы будем делать, если ты у меня тут помирать начнешь?

Юри посидел, думая. Я все надеялся, что до него дойдет.

Я ведь сидел и целовал его чертов затылок, и его отпускало, ну не мог он, при всей своей могучей силе самовнушения – покруче моей, несмотря на сегодняшее, – верить, блин, в силу самовнушения настолько.

– Юри, – я больше не мог. Я так больше не мог, сколько же можно… – Спроси меня, зачем я приехал.

– Зачем?

– Что – зачем?

– Зачем спрашивать, – Юри дрожаще перевел дыхание. Его ночная одежда была мокрой, мой халат тоже – как под дождем были.

– Твою мать, спроси и все.

– Я спросил. Однажды. В первый раз. Когда я вбежал в онсэн, а ты стоял голым там. И ты сказал…

– «Юри, я собираюсь тебя тренировать. Ты возьмешь золото на следующем Гран-При. Я тебе помогу.»

– Да.

– Что ты мне ответил?

Юри помолчал, а потом выдохнул:

– Я не ответил. Я предложил тебе поесть. За обедом ты сказал, что я жирный, и что ничего не будет, пока я не похудею. Потом съел обед на четверых и уснул. Потом проснулся, повторил все то же самое, только в других выражениях. И порций было уже три. Потом пошел и разобрал вещи. Потом полез ко мне с личными вопросами.

Я краснел.

– Так, ладно. Почему ты мне тогда не ответил?

– Потому что это был не вопрос, – Юри попытался прокашляться, я удержал его, отпустить было страшно.

– Ты знаешь, почему у тебя болит голова?

– Потому что мой соулмэйт страдает.

– Нет, Юри.

Нет, мой хороший, нет.

– Потому что я в бешенстве. Я злюсь на тебя. Я вложил в тебя столько сил не для того, чтобы ты повилял хвостом один сезон и все бросил. Я был уверен в том, что я прекрасный тренер, до сегодняшнего вечера. Я был уверен, что тебя все устраивает…

– Не все, – просипел Юри. – Ты пинаешься во сне. И я из всего русского понимаю только ругательства.

Я замер. Юри откашлялся – хрипло, страшно, засипел еще тише:

– Я просто отказываюсь дальше кататься, потому что я… Стой.

Я ждал.

– Я не очень понимаю, при чем здесь моя голова.

Я зажмурился и откинул собственную дурную голову на подушки дивана.

Юри вздрогнул, замер, посидел, дожидаясь чего-то.

Потом отодвинулся и обернулся.

Сел на ковре на пятки, по-японски, глядя на меня во все глаза.

– Подожди.

Я ждал. Теперь ждать было удивительно легко.

– Подожди минуту.

– Все русские так умеют. Почему, как ты думаешь, нас так боятся? Потому что мы, блядь, поцелуем мигрень снимаем. А еще порчу, сглаз и приворот.

– Виктор.

Я поднял голову и сел ровнее.

Потом, придерживая полы халата, перекинул ногу через его голову – Юри ловко пригнулся, отводя глаза, – и согнул в колене. Ткнул пяткой в его живот.

Так, чтобы он увидел.

Я уже заебался разговаривать.

Я допускал, что все дерьмо творится потому, что мы мало говорим.

Но я устал.

Юри замер. Абсолютно молча. Он разглядывал ногу, которой я упирался ему в живот.

Потом дотянулся и дотронулся пальцами до лодыжки.

Совсем легко. Невесомо.

Провел подушечкой указательного по кривой, пьяной Y, скользнул по косой K. Накрыл всей ладонью.

Он смотрел, приоткрыв рот. Нагнулся, чтобы лучше видеть, – он был без очков, мазнул волосами по коже.

Я уронил голову, не видя потолка, на диван.

– Это…

– Я думаю, – у меня сохли губы, по ноге вверх в живот, от живота к сердцу, от сердца – в голову, ударило, завибрировало, как колокол, продрало дрожью. Блядь. Блядь, блядь, блядь…

– Виктор! Это же моя подпись!

– Я думаю, – я начал снова и не узнал свой голос, – что на открытые тренировки мы завтра не пойдем.

========== 19. ==========

Где-то там, за окном

Ходит зима,

Сеет снег, белый снег

Ночью и днем,

И меня тишиной сводит с ума.

И опять не уснуть в доме пустом.

– Я арендовал каток на всю ночь. Это большее, что я могу.

Меньшее, что я могу. Мне бы только знать, что делать дальше.

Юри кивнул. Вид у него был – краше в гроб кладут.

Он сидел на краю кровати, надевая штаны, и смотрел так, как будто это была моя идея.

Вот это вот все.

Моей идеей было только выйти все-таки на показательные.

– Ты готовил хорошую подборку, – я гладил его руку, без кольца – на безымянном остался красный след, как ожог. Оба кольца лежали на тумбочке в своей коробке, бок к боку.

Мы сняли их, когда Юри слишком сильно сжал руку, продавив кольцо в плоть.

Я смотрел, как пережатые пальцы белеют, но не мог ничего – ни остановиться, ни расслабиться, ни перестать двигаться.

Ничего не мог.

Совсем ничего.