Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Не упал, но лед задел.
Ушел во вращение, прогнулся, дорожка, выпрямился.
Замер, выгнувшись – я видел, как он задыхается, как ходит грудная клетка вверх и вниз.
Сел на лед. Потом лег лицом вниз.
Я медленно пошел к бортику, там, где он выйдет.
Нога не болела.
Сердце зато отказывало к чертовой матери. Вот ведь. Прыгал он, а допрыгался я.
– Вставай.
Юри лежал, согнувшись, уткнувшись лбом в лед. Я чуть кулаки ногтями не вспахал.
– Вставай, давай ко мне, ругать не буду, не за что.
У меня стучало в висках и в горле, Юри медленно поднялся, поехал ко мне, подобрал традиционного пуделя и букет – маленький, из тюльпанов и роз.
Двигался он рассеянно, как будто спал стоя.
Выпал из коробки на меня, выпрямился, повис, снова встал ровно.
– Уедем в отель после результатов сразу, не будем смотреть?
Я говорил в его висок. Почувствовал, как он улыбается.
– Нет. Останемся. Но напьемся потом в хлам.
Я не стал ему напоминать про произвольную завтра. Я просто хотел, чтобы он успокоился. Или чтобы я уже успокоился.
Или чтобы оператор уже отъебался и не снимал, как я обнимаю его. Как веду к скамейке и усаживаю, как обтираю полотенцем мокрое лицо и волосы, как я пялюсь на него, как ненормальный.
Два человека на экране, висящем прямо над нами, Виктор Никифоров и Юри Кацуки, вели себя вполне прилично. Волновались, дожидались баллов, старались не смотреть друг на друга.
Мне они нравились.
Я не люблю себя на камере, никогда не пересматриваю собственные прокаты и интервью.
Юри, судя по быстрому взгляду на экран, тоже себя на камере не любил.
Ногу дернуло. Девяносто семь и восемьдесят три.
Я катастрофы не видел.
Юри, судя по всему – еще какую.
Я поморщился – как топором по лодыжке дали. Какой ты умница, Юри, прямо с ума сойти.
Все, что творилось сейчас, вполне доказывало, что я зря сижу, как идиот, и молчу.
Юри замер, уставившись на каток. Там катался Пхичит.
Юри смотрел, шевеля губами и подавшись вперед.
Я поднял руку, чтобы похлопать его по спине.
Нет.
Пусть. Потом.
Пусть он досмотрит.
Уже то, что он больше не боится наблюдать за конкурентами, дорогого стоит.
Я тоже перевел взгляд на каток. Музыка мне не нравилась, но она шла Пхичиту, как влитая, как хороший костюм, она выворачивала его сильные стороны так, чтобы их постоянно было видно, а еще – подчеркивала лицо. Пхичит отлично отыгрывал.
Я скосил глаза – Юри улыбался.
Пхичит остановился и замер, дожидаясь аплодисментов, потом спрятал лицо в ладони. Ему аплодировали стоя.
Отлично, спасибо.
Сейчас.
Я повернулся к Юри – Юри смотрел на меня с той же легкой, спокойной улыбкой, что и на Пхичита. Мне бы его спокойствие.
Наверное, ногу тут оголять и вываливать не стоит, но можно сделать кое-что другое.
Все гениальное просто. Берешь и обмениваешься автографами.
– Юри, слушай…
Лавка под нами дрогнула и подпрыгнула, и я тут же вспомнил землетрясение в Сикоку, но это был всего лишь Юрка.
– Долго тут сидеть будете? Дебилы.
Расселись мы действительно зря.
Юрка дернул плечами и ушел к выходу. Он катался следующим. На его спине поблескивали тонкие перья и капли стекла, волосы, гладко вычесанные, лежали на плечах.
– Удачи, – крикнул Юри, и я тоже крикнул:
– Давай!
И Юрка дал.
Я стоял у самого края катка, под прожектором, и думал, что очень глупо было ждать, что одни мы додумаемся усложнить программы, и никто больше.
Юрка носился, вскидывая руки и эффектно встряхивая головой, казалось, он совершенно ничего не весит. Он делал дорожки, поднимая руки к потолку, как будто он видел там небо.
Он прыгал, все так же поднимая руки – как крылья.
Долбанные руки.
Сразу плюс к каждому прыжку. Даже не надо ничего переставлять и добавлять обороты.
Просто прыгай с поднятыми руками, смещенный центр тяжести, усложненное равновесие – и все.
Какой там тяжести, Юрка просвечивал. Если кто и мог такое откалывать, то только он.
– Виктор!
Я повернулся.
Юри стоял там, внизу, на лестнице к смотровой дорожке, он успел нацепить очки и куртку, обвешаться бейджами участника – наверное, его отловили журналисты.
Он смотрел круглыми глазами, приоткрыв рот, и, кажется, боялся. Может, почуял, что я боюсь.
Я не знал, как сказать ему, что у нас проблемы. Что завтра надо будет прыгать выше головы.
Это не имело смысла – прыгать выше головы надо было всегда, пока ты можешь прыгать.
Я мог прыгать, пока он мог – у него были четыре года, которых уже не было у меня. У него был тренер, которого у меня никогда не будет. У него было мое имя на коже, мое чертово кольцо на пальце, моя тема Любви в голове.
– Я тоже хотел посмотреть, но меня увели…
– Ничего нового, ты же видел Агапэ, знаешь ее, как свою.
Юри заулыбался.
Над стадионом грохнуло мое имя – Плисецкий побил мой рекорд, обскакав меня на восемь целых и три десятых.
Новый рекорд – это всегда хорошо, повод побегать еще сезон. Не только для меня.
Юри побледнел. Запнулся.
Я успел его подхватить. Придавить к стенке в проходе между двумя трибунами – в крохотный клочок тени.
– Порядок?
– Конечно.
На нас могли смотреть, это была трибуна, где сидели другие фигуристы, сюда то и дело направляли камеру, наверняка, будут искать мою убитую горем рожу, как же, рекорд просран… И это Юрочка еще растет!
Я быстро, легко тронул его губы губами – Юри судорожно вздохнул.
– Сейчас будет Крис. Пойдем, сядем.
Садясь, я видел, как Юри поглаживает кольцо пальцем. Мне хотелось накрыть его руку своей – и я сделал, как хотелось.
Сара Криспино скользнула по нам глазами – и улыбнулась так знающе, что я не мог не улыбнуться в ответ.
Юри смотрел, как Крис выезжает на лед.
Смотрел и не видел. Его взгляд замер, опустел, Юри задумался.
Крис катался, как Дьявол, как Люцифер, и Люциферу было с высоты своего падения насрать на помарки, на руку, задевшую лед, на недокрутку в четверном. В этом был весь Крис, прекрасный в своей небрежности и непосредственности – вот я весь, берите, каким дают, сам знаю, какой я, и сам себе завидую.
Крис, который выглядел таким счастливым, по-настоящему, что я успокоился. Все с ним нормально.
Иногда я чувствовал на себе взгляд Юри.
Я сжал его руку крепче. Может, чуть крепче, чем хотел.
Метка горела так, что должны были, наверное, уже гореть штаны. Как будто кожу ножом срезали.
========== 17. ==========
Комментарий к 17.
Музыка Уильямса, о которой говорит Юри, – главная тема из к/ф “Мемуары Гейши”. Оч советую.
Автор заранее извиняется, если перекрутил с ангстом, не заявленным даже в жанрах.
Мне жаль (нихуя).
Эпиграф – Muse – Space Dementia. Просто представьте себе катание под это вступление.
You make me sick because I adore you so
I love all the dirty tricks
And twisted games you play on me
– Будете ли вы участвовать в показательных выступлениях, мистер Кацуки?
Мы с ним говорили об этом в Хасецу. Юри не участвовал в показательных в прошлом сезоне.
«Ну, точнее, я собирался, но не стал. У меня была программа на музыку Джона Уильямса. Но я напился на банкете после произвольных и лег спать, – Юри заморгал за своими очками и опустил глаза, – Челестино не стал настаивать».
У него был костюм, еще один из моих старых – монохромный, строгий, черный с бело-серебряными вставками, рассекающими спину и бедра, как будто ты убегал от кого-то и порвал штаны. У костюма не было рукавов – только высокий, под самое горло, воротник. Я не любил этот костюм, но Юри он был неожиданно к лицу. Я видел, как, выбирая одежду для Эроса, Юри долго вертел его в руках, и позже отложил – на всякий пожарный.
– Разумеется, – Юри устало улыбнулся. – Нельзя упускать возможности поговорить с Барселоной еще немного.
– Ваше выступление в короткой программе оценили высоко, но достаточно ли этого для вас?
– Я сделал все, что мог, – Юри посмотрел в сторону, где должен был стоять я. Я в этот момент стоял и смотрел выступление Плисецкого. – На данный момент. Но всем нам хочется большего, да? В этом залог роста. Я упустил достаточно времени, устроив себе перерыв в прошлом сезоне, полагаю, дело в этом. Мистер Никифоров считает так же.
– На национальных соревнованиях в Японии вы сделали официальное заявление, что намерены уехать отсюда только с золотом.
– Никто не готовится выигрывать серебро или бронзу, – Юри чуть нахмурился, – по крайней мере, я никогда не слышал о таком. А вы?
– По итогам прошлых этапов шансы ваших противников представляют серьезную угрозу.
– Угрозу представляют не шансы, и мои противники ее не представляют тоже, они отличные ребята, – Юри вдруг блеснул глазами. – Ну, или мой английский меня подводит. У нас еще один день, и я не хотел бы делать прогнозов.
– Музыку для ваших программ выбирал ваш тренер?
– Мы выбирали ее вместе.
– И для показательных выступлений тоже?
– Конечно, – Юри снова улыбнулся. – Это будут «Подмосковные вечера».
Я заржал, как сволочь.
Юри успел дать объемное интервью, пока я наблюдал за тем, как бьют мой рекорд.
Оба события не вызывали у меня никаких эмоций. Юри, судя по записи, не волновался и не переживал за завтрашний день, с этим прекрасно справлялся я сам. Рекорд Плисецкого не вызвал у меня ни зависти, ни ревности, как успели наплести журналисты. Я знал, что это случится.
Я обернулся на дверь душевой – Юри плескался там уже двадцать минут. Я валялся на кровати, дожидаясь своей очереди, и старался не думать, как моя рубашка воняет потом, как выглядят мои волосы и на что похожи брюки.
И не улыбаться.
Юри прижимал ко рту ладони, глядя на программу Отабека.
Юри ахал и цеплял меня за руку, за колено, на каждом прыжке. Как ребенок в театре.
Юри сиял глазами, наблюдая, как Джей-Джей раскланивается в кисс-н-тирз, в ожидании выхода, под стройные речевки фанатов.
К нам пришел запыхавшийся и встрепанный Крис, хлопнул меня по спине и упал рядом.
– Вали за кулисы, – пробормотал я по-французски. – И быстрее. Я тебе потом расскажу, если случится что-то интересное.
Была у Криса забавная одна черта, которую я в нем сначала боялся, а потом оценил, используя в разработке некоторых своих программ и концепций, потому что – почему нет? Каждое катание – откровение, у каждого внутри какой-нибудь свой собственный выебон, и Крис не был исключением.
Крису после каждого проката крайне важно было передернуть или трахнуться. Каждому свое, да? Кто-то катается, потому что больше ничего не может и не умеет, как я. Кто-то катается, потому что умеет все, как Джей-Джей. Кто-то, как Юрка, катается, потому что знает, что нельзя не кататься, когда на тебя свалился такой талант, того и гляди, придавит. Кто-то катается, как Алтын, потому что надо что-то доказать кому-то, завоевать, захватить. Кто-то, как Юри, – потому что всю жизнь смотрел и любовался, мечтая стать частью этого мира. А кто-то – Крис. Крис катался, потому что у него на катание стоял.
– Сам вали. Закидывай Юри на плечо и уходи. Его сейчас съест Юра.
– Подавится.
Тут я не ошибся. Если бы Юрка сейчас сунулся к Юри – он бы себе все зубы пообломал. Сегодня утром я отмолчался и спустил ему почти все, но что-то подсказывало, что именно сегодня вечером Юри бы как раз ему ответил.
Пока Юри просто чуть бледнел и дергал плечом всякий раз, когда Юрка ядовито бормотал:
– Еще очко, которое мог бы взять Хрюша.
Юрка так громко злился, опять непонятно, на что, так злорадствовал, что вот теперь мне стало его жаль. Юри даже не оборачивался, я только видел, как он хмурится.
Крис вздернул брови, обводя всю ложу взглядом, и снова забормотал мне на ухо:
– Восхитительно, ты гляди, они же прямо как мы с тобой.
– Надеюсь, что не прямо так.
– Ты понял, о чем я.
– Ты действительно так сильно меня хотел прибить?
– Согласись, это придает отношениям остроты, – Крис потянулся. У него был забавный вид – как маслом смазанный с ног до головы. И тут я увидел на его шее, у самого края ворота, засос.
Я не стал ничего говорить. Крис улыбнулся мягче. Поправил волосы.
Перед нами Отабек идеально выполнил последний прыжок. Юри захлопал и крикнул что-то по-японски, почти хором с Юркой.
– Они будут нужны друг другу, – Крис держался близко, но на приличном расстоянии, наверное, и его метка его пугала. Я был более чем уверен, что он, наконец-то, нашел и определился, или всегда знал, просто поссорился, а теперь бурно заключил перемирие… Я хотел бы сказать ему, насколько в данный момент рискую я, но не стал.
Я даже не знал, ревнивый ли Юри человек. И как-то не горел желанием проверять.
– Они убьются, чтобы друг друга опрокинуть.
– Юрка ко всем так относится.
– Я не о Юрке. Юри точно так же нуждается в постоянно маячащем над душой противнике. Представь, что с кем-нибудь из них будет, если Юри или Юра решат уйти.
– Эй, я слышу свое имя, – Юрка ощутимо пнул мое кресло. Я повернулся и молча посмотрел на него. Юрка вернул мне взгляд – довольный и одновременно злой. Но ногу убрал.
На экране Отабек обнимал своего тренера.
Юри глянул на нас с Крисом, потом на экран с результатами. Шевельнул губами, подсчитывая.
Крис хлопнул меня по колену и улыбнулся.
Он был чертовски прав. Если бы Юрка не вломился в Хасецу, Юри бы не раскачался так быстро. Если бы Юрка не получил по носу, он бы сейчас не сидел, коронованный мировым рекордом в короткой программе. Если кто-нибудь из них уйдет – это будет как мой уход для Криса. И то Крис еще достойно вел себя – но это же был Крис.
Какого черта кто-то из них вообще куда-то уйдет, с другой стороны? Всем бы так стартовать, как этим двоим. И это я не обольщаюсь насчет своих способностей. Неважно, в конечном счете, кто пнул, важно, как полетит. А полететь оно обещало высоко и быстро.
Ладно. Я гордился. Я безумно гордился.
Юри вел себя… потрясающе. Он отчаянно напоминал мне кого-то, но я не мог понять, кого именно. Юри улыбался, смеялся, он хмурился и кусал губы, глядя, как катаются другие, выругался под нос, когда Леруа начал творить какую-то дичь прямо на катке.
Юри подавался вперед, аплодировал, комментировал все, что происходит на катке. Он схватил мою руку, когда Джей-Джей чуть не упал.
– Что с ним?
Я догадывался, что.
Юри рассказывал мне об этом чувстве сам – когда на тебя смотрит слишком много народу, и слишком многого от тебя ждут, начинает очень медленно, но верно подтекать крыша, которая рухнет в самый неподходящий момент. Такой момент был, когда Юри рыдал на парковке, и, оглядываясь назад, я не мог нарадоваться на то, как тихо все обошлось. Мы выровняли этот момент сравнительно легко.
Иные ведь спиваются, вздергиваются, делают каминг-аут, бьют лица репортерам, садятся на иглу – кому на что фантазии и денег хватит. Когда тебе кажется, что за тобой весь мир, стоит немного пошатнуться – и падает, кажется, тоже весь мир.
Юри даже не пришло в голову, что проигрыш Джей-Джея означает для нас потрясающий подъем вверх. Юри волновался за него, как за родного, он оглянулся на остальных – даже Юрка, который после проката уселся сзади нас и до конца выступлений отпускал мерзкие комментарии, – позеленел, глядя на такой громкий проеб.
Я сам не мыслил бы так неспортивно, если бы золото не было для меня впервые настолько личным, настолько важным.
Это, конечно, была самая поганая моя идея – связать, так скажем, личную шерсть с государственной, спорт и свою любовь, но, поймите меня, это все, что я знал, все, что у меня было в жизни, меня научили говорить только на этом языке.
Юри, к моему везению, тоже, вот в чем дело, мы же такие… похожие.
И до меня вдруг дошло.
Юри был похож на меня того периода, когда я собирался катать «Ищу тебя», свою последнюю, неслучившуюся лучшую программу. Веселая такая, привлекательная со стороны, ярчайшая истерика, максимальное сияние. Как только ты обрубил в уме канаты, тебя несет, как тебе раньше и не снилось. Ты каждый раз катаешься, как в последний раз, ты шутишь, ты дерзишь и ставишь репортеров в тупик – не они тебя. Ты вызываешь у тренеров испуганное восхищение, а у фанатов – чистый, мощнейший экстаз – глядите, какой философ, какой умница, какой блестящий сукин сын, и ведь ни Бога, ни черта не боится. Юри тащился от мира фигурного катания, от меня, от себя так откровенно, как будто был здесь первый и последний день.
И я смотрел на него. Черт, я никогда еще так не смотрел, как сегодня. Юри уже сошел со льда, а я все пялился, как придурок. Если он сохранит такой настрой, если он так будет держаться – он завтра сожжет нас всех дотла.
Он захотел прогнать произвольную сегодня еще раз, прежде чем уехать со стадиона.
Пришлось подождать – зрители, участники, организаторы и съемочные группы покидали спорткомплекс крайне неохотно.
– Ты уверен? Можем завтра приехать пораньше и прогнать побольше раз, – я боялся за его самочувствие, я много раз видел, как человек выматывается, переоценив свои силы.
Что-то было не так. Кроме того, что Юри был сегодня на загляденье прекрасен, несмотря на косяк в выступлении и четвертый результат.
Нога, впрочем, унялась так же резко, как и проснулась – и если бы я, идиот, раньше подготовил почву, я бы уже на полных правах по давнему паттерну сгреб Юри в угол и спросил, что происходит, собственно. И не отвертишься, я все чувствую, вот у меня тут датчик движения, косой латиницей, как курица лапой.
Но я отложил разговор на потом.
Юри отложил мое «потом» на потом, он помотал головой и вытер шею полотенцем.
– Нет. Мне бы хотелось покататься сегодня, пока я…
– Что? Разогретый?
– Да. Разогретый, – Юри улыбнулся. – Смешное слово.
– Юри, – я поймал его за руку, погладил кольцо большим пальцем. Надо же, как я в это быстро влился, непохоже на меня настолько, что даже я удивился, а удивляться я давно отвык. – Я понимаю твои мысли, тебе надо быть уверенным в завтрашней программе, мне тоже надо, но ты никому не сделаешь лучше, если сегодня убьешься…
– Я не собираюсь убиться, Виктор, – Юри нагнулся и потерся щекой о мой кулак. Господи. – Я собираюсь убить.
Это… утешало. Да.
Мне нравился он таким. Еще больше мне нравилась мысль, что это все я виноват.
– Виктор, – он отпустил мою руку, вот и вовремя, вот и молодец, потому что, на минутку, мы тут стоим в общей раздевалке.
Что, казалось бы, спортсмены друг у друга не видели? Кроме души, разумеется.
Меня как наизнанку вывернули, нервами наружу, еб твою мать, Господи, Юри.
– Да?
– Ты не взял свои коньки?
Коньков у меня было четыре пары, две белые, две черные, они полностью повторяли друг друга, кроме цветов и назначения – две парадные, для прокатов, и две – для тренировок.
Я оставил две пары в Хасецу – тренировочные. И две, выходные, были с собой. Они остались в отеле.
– Нет, – я не помнил, чтобы Юри повредил свои коньки, я даже не сообразил, зачем он спрашивает.
– И ты не взял спортивную форму.
– Думаю, можно устроить, чтобы нам добыли и то, и другое, – я догадался. Он хотел кататься вместе. Параллельный прогон, комментариев из-за бортика ему хватало и на соревнованиях.
В конце концов, мы взяли пару для меня, и я просто снял пиджак и галстук и закатал рукава рубашки. Юри переоделся в свой старый спортивный костюм. На каток мы попали только через час. Работники катка, покрутив пальцем у виска, оставили нам две верхних рампы, которые освещали центр льда ровно и тускло.
– У нас примерно час до того, как придут уборщики и шлифовальщики.
Юри кивнул, затягивая шнурки.
– Твои брюки…
– Я не буду прыгать, – я хлопнул по бедрам. Брюки явно не были готовы к испытаниям, но я, с другой стороны, тоже был к ним внезапно сегодня не готов.
Мне хотелось в отель, в покой, где Юри, попав в свою зону комфорта, расслабится и успокоится, прекратит отыгрывать… вот это вот. Что бы это ни было.
Метка молчала, значит, не все было плохо.
Как я быстро привык на нее полагаться, вы поглядите.
Мне хотелось поговорить.
Мне хотелось показать ему буквы на своей коже, чтобы он обалдел – он наверняка обалдеет, он сядет на кровать, закроет рот руками – он часто так делал. Он, скорее всего, если не заплачет, то вид будет иметь совершенно потерянный. А потом он покраснеет. А потом… а потом дотронется, как ребенок, которому надо обязательно потрогать все руками, иначе – показалось, не было ничего. Проведет пальцами, накроет всей ладонью. И мне не будет больно. Мне будет… наоборот.
Я уже не мог дождаться. Я не хотел… здесь. Я вообще не хотел связывать это все с катанием, меня так заебал этот язык прыжков и дорожек, взглядов и терминов, медалей и программ.
Если бы я не катался, я бы не нашел Юри.
Но устать-то я мог, правильно?
Юри выехал на лед, он никуда не торопился, дорожку сделал медленную и внятную, вкрадчивую, глядя под ноги, отставив руки назад, напрягшиеся до дрожи.
Я смотрел.
Эта дорожка была из середины произвольной, Юри ей особенно гордился.
Юри остановился, а потом оттолкнулся и понесся к другому концу арены, набирая разгон. Он собирался прыгнуть.
Тройной тулуп, легкий, чистый, без помарок.
Я помнил, что выносливость Юри – его самое сильное качество, ни одну из его ошибок нельзя было списать на усталость физическую. Я давно понял, что косячит он только тогда, когда в голове раздрай.
И все равно хотелось спросить – как ты после выступления?
Неужели тебе не хочется лечь, вытянуть руки и ноги, поесть?
Юри остановился у бортика и привалился, упираясь руками. Я смотрел на его спину под футболкой. Лопатки ходили от дыхания.
– Теперь ты. Пожалуйста, – голос у Юри был хриплый, наждаком по коже.
– Хочешь посмотреть на меня?
– Хочу.
Юри обернулся, оттолкнулся от бортика, качнулся вперед.
Я разогнался и прыгнул, без разогрева, без растяжки – я был уверен, что упаду, но сальхов получился аккуратный. Я побаивался опираться на правую ногу – но она не болела. Совсем.
Юри смотрел расширившимися глазами, он забыл снять очки.
– Еще.
Он должен был точно знать, как его слова работают. Конкретно это слово. Нельзя пользоваться такими – на грани фола – приемчиками интуитивно, только со злым умыслом.
Я облизал губы – смотришь, да? Отлично.
Я сделал кораблик, потом каскадом – тройной тулуп и лутц. Ногу кольнуло, я качнулся.
Когда я повернулся, Юри был ближе, чем я запомнил. Он подъехал бесшумно, остановился вплотную, и черт, он же не был совсем идиот!
– Ты знаешь, да, что скорость движения конька в развороте при выходе из прыжка примерно шестьдесят километров в час? И все тебе в живот прямо лезвием…
– Виктор, – Юри поймал мою руку и потянул, разгоняясь, я покатился следом, разрешая вести, я чувствовал кольцо на его руке.
Он отпустил меня, и мы сделали параллельную дорожку, два кораблика, либелу, флип – я следил, чтобы он был достаточно далеко.
Я позволил себе катиться, как придется, бездумно, как на душу ляжет.
Юри на своей половине делал то же самое, и я задумался, стоит ли с ним вообще говорить о метках? Такое ощущение, что он и так знал. Он не отставал ни на секунду, он повторял все с ювелирной точностью.
Да ну, бред. Никто не читает мысли.
Юри отдыхал, обняв себя руками и подняв голову к потолку. Я следил за ним, скосив глаза, чувствуя, как намокает рубашка между лопаток, и как неудобно трут брюки, пошитые совсем не для катка.
Он повернул голову и посмотрел на меня. Оттолкнулся, уронив руки, медленно поехал ко мне, я поймал его за плечи вовремя, чтобы он меня не сшиб – скорость уже разошлась.
Юри был весь горячий, разогретый прокатом, лоб влажно блестел, волосы все еще были убраны назад, сцепленные остатками геля и лака.
Он поймал мое лицо ладонями, скользнул по шее, по плечам, огладил руки и задел кончики пальцев.
– В чем дело?
– Ни в чем, – Юри моргнул, включая дурочку, улыбнулся. – Все хорошо.
Ладно. Скажешь потом. Может, наши «потом» даже совпадут – да, я уже был избалован связью.
Какой там, я был ебанут, как человек, который очень долго себе что-то запрещал, а потом сорвался, мне мерещились доказательства в любой ерунде, когда мы смотрели друг на друга, когда мы, казалось, думали одинаково.
Или об одном и том же. Вот как сейчас.
Я качнулся – он поймал, притянул, поцеловал куда-то мимо рта, в щеку, в висок, обнимая за голову и ероша мои волосы.
Как шею свернуть хотел, ей-богу.
Тыкался в лоб, прижимался к шее, скользил губами по линии подбородка, на запчасти разбирал и каждую рассматривал.
– Юри, – я задохнулся от такого напора, – Юри.
Юри потянулся и поцеловал в губы, перехватил свое имя, почти укусил.
И опустил руку сразу, сдавил прямо через штаны. Я, кажется, вскрикнул в его рот – я не помню и не понял, так в голову дало все и сразу.
Юри осел на лед и потянул меня вниз, к себе, потом толкнул в плечи, обхватив рукой за затылок. Он хотел, чтобы я улегся на лед.
– Прямо так?
– Да, – Юри согласился, даже не покраснев. – Так.
Он был такой дурной, что я больше спорить не мог. Лед жег лопатки через потную рубашку, Юри придерживал мою голову, чтобы я не разбил, так же бережно, как грубо придавливал меня, терся всем телом, бедра к бедрам, коньки неуклюже сталкивались, цеплялись друг за друга.
– Юри, погоди, мы так покалечимся.
Это было что-то совсем запредельное, больное – он всерьез собрался на льду трахаться?
Проблема с Юри была в том, что он всегда говорил всерьез. Шутил он очень редко и внезапно настолько, что это скорее было исключение, подтверждающее правило.
Он задыхался, целуя меня, подбородок, шею, грудь под рубашкой. Скользнул носом по соску через ткань, и меня вдруг подбросило. Я все-таки приложился башкой.
– Юри, блядь!
– Подожди, – он появился в поле зрения, красный, с огромными шалыми глазами, – сейчас.
– Вернись, – я не дал ему опять куда-то деться, сгреб за волосы, чувствуя, что склаблюсь до ушей, когда он задышал чаще, выгнулся. Вот так лучше. Засранец.
Он сжигал меня, даже когда просто стоял надо мной на четвереньках, прогнув спину, замерев, когда я задрал на нем футболку и заскользил ладонями по груди и животу.
Лед меня бесил. Нельзя было двинуться нормально, нельзя было перевернуть его и уронить на спину, нихрена было нельзя.
Юри зашипел, прикусив губу, когда я царапнул его затылок, спустился пальцами по спине.
У него стоял, натягивая просторные тренировочные штаны, у меня тоже в глазах темнело – брюки на мне были узкие, пригнанные точно по бедрам. Издевательство.
Я уже сам никуда не хотел, я уже совсем не возражал. На льду? Пожалуйста, действительно, почему бы и нет, давай все измажем, давай уже не оставим ни тебе, ни мне ни местечка, куда можно сбежать, где можно не думать о нас с тобой. Очень умно, Юри. Сам придумал?
Юри дрожал, у него, наверное, устали колени и ладони онемели, которыми он в лед упирался, а еще он всхлипывал, когда я хватался за его шею и приподнимался, чтобы поцеловать.
– Ты же совсем поехавший, Юри, никакого терпения, чем тебе плоха койка?
– Не надо, – просипел Юри.
– Чего не надо?
– По-русски, – он глянул на меня так, что я чуть не дернулся бедрами вверх, и мне бы хватило, твою мать, чтобы кончить только от этого, – не надо… по-русски.
– А. Вот оно что. Да без проблем, как скажешь, – я заговорил прямо в его ухо, потом укусил, нарочно, побольнее, и забрал волосы на затылке в кулак.
Юри расстегивал мои штаны. У него тряслись руки – нет, он трясся весь, мелко-мелко, так заразно, так отчаянно.
– Подожди, – я это почти провыл. – Коньки надо снять.
– Черт с ними, потом, – Юри не стал стаскивать с меня штаны, спасибо ему, пожалел мою бедную задницу. Холода я уже не чувствовал в любом случае. Юри просто приспустил мои брюки, вытащив член, оттянул трусы поудобнее и насадился ртом, скользя языком широко и мокро.
Больной. На всю башку больной, где ж его носило столько лет, как же я так…
– Сними коньки, – я не удивлюсь, если прокусил губу к чертовой матери, так было хорошо. – Юри, сними с меня коньки, пожалуйста, сейчас…
И штаны, и носки, посмотри на мою ногу, потрогай, погладь, поцелуй, исцарапай, если хочешь, Господи…
Я спустил ему в горло, не закончив фразу. Докатился совсем.
Юри тяжело дышал, уткнувшись лбом в мой живот, и тихо-тихо ахал, когда я перебирал волосы на его затылке. Его перетряхивало даже от легкого касания.
Идиот бы уже догадался.
В самом деле.
Хотя… я столько времени идиотствовал со вкусом и профессионализмом героя мелодрамы, мне ли говорить.
– Юри, ты…
– Я все.
– А.
Я закрыл лицо руками – рампа высоко над головой выжигала глаза, ощущалась как направленный прожектор. Хороши мы были, наверное – расхристанные по льду, потные, в горизонтальной, так сказать, поддержке.
Не надо так думать. Не надо об этом думать.
Зачем ему вообще приспичило?
Он был такой же озабоченный, как и я, это я уже выяснил, но это мне обычно надо было здесь и сейчас, его кайф был, наоборот, в томлении, в ожидании. Ехать с ним в лифте или идти рядом уже было чем-то непристойным.
А тут… Без предупреждения, без намека, наотмашь. Завалил, самым натуральным образом. По ногам и рукам скрутил.
Он застегнул на мне штаны, приподнялся и поцеловал в сложенные на лице руки – в каждую костяшку. Тронул горячими губами кольцо.
– Сколько прошло времени?
– Не знаю. Но надо бы собираться.
– Да, – Юри обнял меня, лег сверху. – Точно.
Идти не хотелось. Шевелиться не хотелось.
Не знаю, сколько мы так лежали, чудо, что никто не вошел. Камеры были отключены – я убедился в этом, заказывая каток, местным ребятам было ничего для нас не жалко, даже безопасности, они любили катание намного больше тех, кто катался – мне никогда было не понять такого.
– Что ж ты делаешь, а?
Юри поднял голову, заглянул в мое лицо.
– Что?
– Ничего. Пойдем, правда пора, – я сел и, чтобы хоть как-то сделать то, что мы сделали только что, обоснованным, ляпнул: – Следующую программу можно открыть и закрыть лежа. Кто-то уже так делал, оно всегда выстреливает, а главное, ты представь, выходишь ты такой на лед и ложишься. Эффектно.
Юри сел на пятки, разглядывая меня. Погладил мое колено. Улыбнулся.
– Виктор, нам надо поговорить.
Ух ты, правда?
Неужели.
Скажи мне сейчас, что ты думаешь о том же, о чем и я, что ты тоже давно догадался, что ты где-то видел, как я погано расписываюсь, что не может тебя так крыть, если тебя трогает за нежное место кто попало…
– Да, – я погладил его щеку. – Это верно. Нам очень надо поговорить. Здесь?
– Нет, когда мы вернемся в отель.
Юри улыбнулся и поцеловал мою ладонь.
Да что ж ты творишь, Господи.
– Убит, – пробормотал я. Юри моргнул:
– А?
– Ты обещал, что идешь не убиться, а убивать. Хэдшот.
– Ох, – Юри смешно дернулся. – Да. Я… я рад.
Рад он. Сволочь.
– Нам придется прийти на репетицию завтра пораньше.
– Да, – Юри закивал, радуясь смене темы. У него горели уши. В этом был весь Юри. Сначала он нагибает, где хочет, а потом стесняется. – Я все-таки хочу полностью прогнать программу.
Это ведь теперь я покраснел, черт.
Он умудрился сломать мне в трех местах даже слово «программа».
У меня было постоянное ощущение, что я куда-то проваливаюсь, глубже и глубже, лампочки перегорают по цепочке, одна-вторая-третья. Щелк-щелк-щелк. Хуй тебе, Никифоров, теперь, а не спокойная жизнь. Щелк. Никакой возможности воспринимать лед в отрыве от Юри. Щелк. Никаких тебе больше поисков и метаний, хватит. Щелк.
