Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Блестяще. Поговорили. У меня в дипломе было меньше воды.
– Я понял.
– Ты понял?
– Да. Все понял.
– Хорошо.
Я отошел и только тогда заметил, что у Юри запотели очки, а у меня самого стучит в горле, как стометровку дал.
Юри назвал свою произвольную «Юри на льду», и я, собственно, был согласен.
Это было полное обнажение. Смотрите, вот он я, один на белом свете, у меня никого нет и мне никто не нужен, мне хорошо, я хорош, я бриллиант, с которым плохо сочетаются другие камни, смотрите на меня.
На него будут смотреть.
На него, блядь, будут смотреть.
Я все для этого сделал.
И теперь я летел на Сикоку и думал о том, какие замечательные это были пять месяцев, когда на него смотрел только я.
Мы собирались вылезти из блаженной глуши, покинуть родные ебеня, камерный мирок, где были только я и только он, и представить то, что мы настрогали, остальным.
Я отвык от публичного внимания, я отвык от льда, от нахождения на сцене, и я впервые собирался выйти на сцену не сам.
Лучше бы это был сам я. Серьезно.
Я не знал, как Юри поведет себя. По-моему, с публикой у него было полно проблем.
Я его только-только ведь…
Что? Приручил? Укатал? Приманил на сахарок? Молодец, Никифоров.
У нас вправду львиная доля времени ушла на построение доверия в кратчайшие сроки, я попер, как на танк, по-другому не умел, а вышло забавно – меня впустили так глубоко, как только можно, в самую башню, а руль-то не дали…
Прекрати это. Прекрати мыслить сраными аллегориями. Тебе не надо его прогибать, тебе его вообще не надо.
Надо.
Мне было надо. Я сорвался, увидев что-то необычное, слишком не вписывающееся в мою картину мира, потому что устал, потому что скучал, потому что заебал сам себя до тошноты, потому что мне надоело ждать счастья, которое даже расписаться на мне нормально не могло, и еще не факт, что мне было бы хорошо с этим человеком, найдись он однажды. Первым моим порывом было бы точно спросить, почему так долго. Вторым – какого черта так сложно? Природа создавала это не для того, чтобы сделать жизнь тяжелее, наоборот.
Юри отвлекал меня и увлекал, в последние месяцы я не думал вообще ни о чем, кроме его катания.
Надо будет однажды сказать спасибо.
Юри поставили первым в очереди на короткую программу.
Я считал, что это символично.
Юри никак не считал.
Юри шевелил губами, время от времени взмахивал руками, делал разворот на месте и все время выглядел так, будто люди вокруг только мешают ему готовиться. Рассеянно улыбнулся местной прессе, сфотографировался с девушками-блоггерами, обняв их за шеи, робко отшутился на вопрос, сколько времени и сил заняла подготовка к национальным соревнованиям, и планирует ли он идти дальше:
– Я просто ехал мимо. Показывал мистеру Никифорову Японию.
Он смотрел поверх голов и микрофонов прямо на меня и бледно улыбался.
У него дрожали губы.
У меня дрожали внутри все печенки. Он не сможет, он слишком заморачивается, слишком боится, слишком уверен, что никто не помнит, как он летал, только как бился задницей об лед.
Я смотрел записи. У меня были большие вопросы по поводу его поясницы – один удар был ничего себе.
Еще больше вопросов было к тому, кто разработал его костюм для произвольной. Синий, с белыми манжетами и рюшами. Тихий пиздец.
В любом случае, пока что он выглядел абсолютно здоровым – тесты были вчера в местном представительстве ИСУ. Показатели прекрасные.
А еще он выглядел абсолютно больным – бледный, со странным румянцем, как будто даже губы и глаза были ярче.
Может, такое освещение. Черная водолазка еще. И перелет.
Может я долбоеб.
Может, пора линзы поменять, в конце-то концов.
Мы взяли раздельные номера со смежной ванной комнатой – для каждого своя дверь, которую один из нас запирал, занимая душ.
Очень удобно.
Вопрос доверия не стоял – что мы там не видели, правда?
Главное – в ванной не дрочить, плевое дело.
Смешные люди японцы.
Для соблюдения правил приличия надо было выйти из своего номера, сделать несколько шагов по коридору и зайти в соседний.
Естественно, правилами приличия мы оба пренебрегали в угоду удобству. В самом деле, зачем это все, если можно просто пройти насквозь?
– Можем попросить организаторов поменять тебя местами с другими конкурсантами.
– Они распределяют порядок по личному числу баллов в рейтинге ИСУ, – Юри рассеянно проглядывал новости на своем планшете и на меня не посмотрел. Это было что-то новенькое. – А какая вообще разница, каким по порядку выступать?
– Есть разница. Психологически легче не быть открывающим, когда судьи свежие и придирчивые, а публика еще не разогрелась.
– Или сидеть в конце списка и смотреть, как катаются другие, пока ногти до локтей не сгрызешь, – Юри поднял глаза. Экран подсветил его лицо снизу бледно-синим. Я засмотрелся. – Нет уж, спасибо.
– Мне нравится твой философский подход и не нравится твой психологический настрой.
– Когда нервничаешь, лучше сдаешь экзамен.
– И падаешь веселее, когда коленки дрожат.
– У меня не дрожат коленки! – Юри, кажется, искренне возмутился. Прелесть-то какая.
– У меня пока тоже, – мне нравилось его злить. Юри, как выяснилось, злился быстро и легко, главное было – разглядеть, что это происходит. – А надо бы.
– Зачем?
– От восхищения? – Я поднял брови. Юри тоже поднял.
– Сейчас?
– Pourqoui pas? – я картинно глянул на часы.
– Семь утра, – с сомнением протянул Юри. – Открытая тренировка в десять.
– Я говорил только о себе.
И думал тоже.
– Нас не пустят.
– Пустят.
Лицо у Юри было нечитаемое. Он посмотрел на меня еще секунду, а потом кивнул и, перекатившись, сполз с кровати.
Нас пустили. Достаточно было поулыбаться работнику катка и подписать маркером его куртку.
Юри катался осторожно, как будто берег руки и ноги – или силы. Я наблюдал за его лицом, не за движениями – мы отработали все до посинения, лучше на данный момент бы просто не получилось.
Не с таким настроем.
Я надеялся, что мандраж заставит Юри выстрелить, прыгнуть выше головы.
Юри, кажется, надеялся провалиться под лед.
К десяти прилетели Юко и Такеши – они нашли нас в заполненном людьми комплексе так быстро, что я картинно удивился.
Естественно. Спроси любую уборщицу, где Кацуки и Никифоров – дойдешь по дорожным указателям.
Внимание раздражало, и я вдруг подумал, что это слишком странно для меня. Я уставал, я же живой, но черт, никогда настолько, чтобы меня выбивали из седла вечные зрители.
Я смотрел, как Юко обнимает Юри и шепчет ему что-то на ухо, как Такеши стискивает его плечи – широкие, но в руках этого громилы почему-то ужасно хрупкие, и думал о том, что надо как-нибудь сходить в церковь.
Или сразу к врачу.
Об этом говорил Яков, когда грозился, что тренерство я не потяну?
Мудак. Ох и мудак. Хоть бы предупредил по-человечески.
Я сдурел настолько, что поперся в номер за своим лучшим выходным костюмом.
Затягивая галстук, я слышал через стену, как Юри возится со своим чемоданом, шуршит чехлом для костюма, вжикает молнией джинсов. Гремит баночками в ванной – гель для укладки и лак для волос. Я подошел к самой двери, собираясь уже открыть и помочь – волосы Юри были жесткие и лежать не хотели, я помнил.
Какого хрена я стою?
Дверь под горячим лбом была приятно холодная.
Юри шипел под нос, кажется, даже ругался. Я улыбнулся в дверь. Со студенчества пороги не оббивал, с благословенных времен, когда бдел под дверью однокурсницы Аллочки, задерживая дыхание и уговаривая себя не быть тряпкой.
Я помнил, как Юри подбросило, когда я полез к волосам. Это не то чтобы расхолаживало.
Я просто отлично знал, что если еще раз увижу это – Юри уже не убежит.
Я ведь не насильник. Я кто угодно, но не насильник.
А еще я больной извращенец.
Точно.
А еще у Юри сегодня большой день – больше только у меня.
Я отошел от двери и еще раз поправил галстук.
Посмотрел на потолок, как будто рассчитывал там Бога найти.
– Пожалуйста.
Видел бы меня сейчас Попович.
Костюм Юри мой не оценил, только напрягся еще больше. Шуток не понимал. На улыбку не реагировал, на почти отчаянную просьбу попуститься – тоже.
– Что я должен сделать, как твой тренер, надо же что-то сказать…
Юри молча всучил мне блокираторы для коньков и обошел меня по большой дуге – скулы заострились, глаза пустые, как у покойного.
Иди-ка ты нахуй со своей хандрой, чай не под Морриконе катаемся.
Я окликнул его уже у самого бортика, посмотрев, как он катается на разогреве, деревянно сжав плечи и держа спину, как к доске прибитую.
Он ведь не их всех боится.
Он боится подвести меня.
Мысль эта, дурацкая и неуместная, прогрела меня от затылка до копчика.
Юри смотрел через бортик, в круге света, и подслеповато моргал, потом растерянно свернул шею термосу и приложился, дергая горлом. Я четко видел только контуры его волос и фигуры – у меня в ложе было темно.
– Повернись.
– Что?
– Повернись ко мне спиной, Юри.
Вообще-то, никто бы не повернулся.
Юри глянул на меня, как на больного, и крутанулся на коньках, нервно и резко.
У него волосы были липкими от геля и пахли мятой. Живот дернулся, напрягся, когда я накрыл его ладонями, сжал ребра, ткнулся подбородком в плечо.
Я не мог ничего.
Я его тренер. И только.
Я не уверен был, что даже так можно. Больше нет.
Юри был теплым и каменно-твердым, весь как из дерева. А еще он громко схватил ртом воздух, когда я сгреб его, и звук хлестнул меня, как проволока.
Надо же.
Успокойся. Ты уже хорош. Ты уже совершенен. Я бы не остался здесь, с тобой, будь оно иначе. Я всегда знал себе цену, пусть в последнее время она меня удивляет, ты стоишь этого.
Сказал я другое.
– Соблазни меня. Всеми доступными способами, как ты умеешь. Как ты делал на тренировке. Они все тебя хотят.
Я тебя хочу.
Юри сглотнул и кивнул, мазнув волосами по моему лицу. Оттолкнулся от бортика, не оборачиваясь. Я следил, как он скользит к центру льда – черная фигурка на белом, тонкий, высокий.
А потом Юри обернулся и улыбнулся мне поверх плеча, прежде чем встать в исходную. Искренне, ласково – вне образа. За три секунды до того, как заиграла музыка.
Меня окатило мурашками с головы до ног, ногу как кипятком обварило.
Таким незатейливым образом я понял, что мне пиздец.
Юри творил что-то не то.
Он делал все не то.
Не так, как я ждал и требовал.
Не то, чего я хотел и до чего мы договорились.
Он похлопал по плечу этого мелкого, Минами, кажется, – экзотической внешности ребенок напоминал мне очеловеченного покемона, впрочем, Бог судья этим японцам.
Он улыбнулся мне, поцеловал в щеку Юко и сгреб в охапку Такеши – хорошо, что не наоборот.
Он переставил порядок прыжков. Самое сложное – на вторую половину программы, когда уже ноги не те и дыхалка к черту.
Прямо как я запретил. Мы договорились, что такой темп он не тянет, волнение сказывается, все-таки, и пересмотренный вариант был очень неплох даже, та же техника, только порядок иной, всего-то.
И Юри ведь кивал понятливо, соглашался, поддерживал.
Неужели забыл?
Юри катался с прикрытыми глазами, лицо сонное и спокойное, расслабленное.
Динамики надрывались, но музыка была нежной и плавной, без хрипа, как будто звучала сразу в голове. Я даже не слышал, как коньки лед скоблят.
Я замер и пялился, в какой-то момент перестав думать о том, почему Юри уперся и как он теперь выкрутится.
Костюм для «Юри на льду» был синим, намного скромнее, чем для Эроса, усыпанный блестками, не такой облегающий, не такой прозрачный, больше для Юри, чем для меня. Мы заказали его в мастерской в Токио – я ездил два дня подряд, потерялся в метро, чуть не проебал Маккачина…
Юри прыгнул тройной лутц идеально. И следом четверной.
Зал задохнулся.
Оступился на четверном, придержал лед ладонью.
Вывел три прыжка. Влетел башкой в ограждение, наверняка, расквасил лицо… и даже не притормозил, подумаешь, с кем не бывает, да?
Он сделал сальхов.
Я ему запрещал.
Мало ли что я ему запрещал.
Он делал все то, что я не хотел, чтобы он делал, и ни секунды, ни мгновения из этих нескольких минут моего полного краха как тренера, я не чувствовал себя бесполезным.
Ни единого мига.
Я смотрел и думал – мое.
Юри замер, вытянув руку к трибунам. Нет. Прямо ко мне.
Это я. Я это сделал. Я сделал его таким. Все, что происходит сейчас, происходит для меня и из-за меня.
И я подумал, пока Юри несся ко мне, в мои распростертые руки, с окровавленным носом и ртом, счастливый и сумасшедший, уворачиваясь от летящих на лед цветов, – гори моя метка и моя Меченный синим пламенем, к черту это все. Мне не нужно ничего. Ни грамма этой сраной дурацкой ереси, которая не пускает нас к тем, кому мы действительно нужны, кому мы дороги, кого мы любим.
Любим?
Я, обмирая, сделал шаг в сторону, и Юри перевалился через бортик, чуть не рухнул мимо меня – я поймал его за локоть.
Я сказал «любим»?
Юри выпрямился и вытер кровь кулаком. Из-за коньков он был со мной одного роста.
Я правда сказал это слово?
Да плевать.
Юри назвал своей темой программы «Любовь».
Он говорил, стискивая микрофон, щурясь от вспышек фотокамер и отсутствия очков.
На нем были кошмарные костюм и галстук.
Он смущался и то тянул слова, то торопился и частил.
Он произнес слово «любовь» раз шестнадцать.
Он говорил по-японски.
Глаз с меня не свел.
«Любовь», да?
Ладно.
Я согласен.
Комментарий к 7.
Би-2 – Птица на подоконнике
========== 8. ==========
Прожив в Японии почти полгода, я привык к ней настолько, что начал получать удовольствие от своего в ней пребывания. Вообще я всегда был легким на подъем, больше нашей братии катается по миру, наверное, только президент. Поневоле учишься адаптироваться за короткий срок, в твоих же интересах полюбить страну, пока ты из нее не уехал, – вдруг не вернешься?
Яков говорил – люби страну, и она тебя полюбит.
Япония сразу приняла меня с распростертыми объятиями, ей было глубоко наплевать, какой я человек, наверное, страна такая.
Ну и плюс я воплощал тот воспетый в медиа и культуре идеал белого гайздина – длинный, белобрысый, синеглазый.
Я даже видел аниме, где один персонаж был точь-в-точь я.
Япония однозначно была моей страной, несмотря на обилие народа, странное дорожное движение, немелодичный язык, дерьмовую музыку и откровенно ужасное телевидение.
Поэтому я как-то упустил куда более интересные недостатки этой дивной страны.
Обратно на Кюсю мы поехали поездом, отправив вещи вперед нас – мне хотелось посмотреть на все еще чуть-чуть, прежде, чем мы улетим в Пекин.
По рейтингам Юри пока стоял на восьмом месте по итогам национальных и уже прошедших.
Юрка в Канаде взял серебро. Комментировать для прессы отказался – я просматривал его Твиттер в неторопливо гудящем поезде. Юри дремал, откинув голову на спинку, и даже не проснулся, когда я осторожно стянул с него очки и из чистого долбоебизма подсунул ему в руку плюшевого пуделя.
Юрка стоял на пьедестале со зверским выражением лица. Я засмотрелся на костюм для произвольной – хорошая фуксия и черный. То, что любого мужика превратило бы в девочку-педовку или жуткого метросексуала, на Юрке, который и так выглядел женственно, смотрелось… вызывающе и агрессивно. Черная сетка, розовые перья, жертвенно-хрупкое горло, аккуратная коса над виском – и сплошь жилы и вены, злые, натянутые, стальные.
На одной фотографии особенно хорош был, руки в кулаки, челюсти сжаты, скулы точеные. Я прокрутил ленту донизу в поисках продолжения – его приобнял за плечо для общего снимка сияющий Леруа, и я почти ждал следующего кадра, где наш мальчик засовывает бедному канадцу его золото в глотку. В лучшем случае.
Не случилось. Жаль.
Я глупо улыбался, забираясь на сайт ИСУ, чтобы пролистать статистику. Фото профиля Юри сменили на недавнее с Эроса. Крупный план, руки вскинуты в танце, глаза с поволокой – в камеру, но не видят.
Юри рядом со мной вздохнул во сне, проваливаясь в более глубокую фазу, пожевал губами и прижал к груди пуделя.
Я сидел, стискивая в ладони его очки, и прислушивался к себе.
После той пресс-конференции говорили мы мало. Гуляли тоже, газет не читали – там везде было лицо Юри и мое. Я на снимке был хоть куда, Юри размазало, и галстук этот еще, мать его еб… руки бы вырвать фотографу.
Нога не болела. Совсем. Стоило прийти к мысли, что мне наплевать, и природа сказала – окей, как знаешь, Никифоров, я пыталась.
Нихрена ты не пыталась. Я и без этого говна бы следил за облико морале. Меня полюбит кто угодно, а Юри – больше того, полюбит меня любым.
Откуда такая уверенность?
Вагон остановился, и я мягко потряс Юри за плечо. Не люблю будить спящих.
– Юри? Это же наша станция?
– Что сказали? – Юри сонно моргнул и стер ладонью ниточку слюны в углу рта.
– Я это не повторю, извини.
Юри огляделся и прищурился в окно, оттянул уголки глаз пальцами, и остался вообще без глаз. Я готов был дать себе в морду, чтобы не заржать.
– Да, наша. Идем, – он суетливо похватал свой и мой рюкзаки, по-прежнему обнимая пуделя, встал, чуть не упал, уронил собаку, выругался под нос, покраснел…
И вот это вот мое?
Да, пожалуйста. Два раза.
Я подобрал пуделя и пошел за ним, стараясь не потерять в толпе. Из вагона выпало сразу человек тринадцать, даже при страсти японцев к порядку и очереди, хаос, пусть и хорошо срежиссированный, все равно сохранялся. Японцы плавали в нем, как фрикадельки в супе, не особо протестуя, и точно знали, в каком направлении плыть.
– Тесно? – Юри обернулся и улыбнулся, словно извиняясь. Нас разделяли человека два. Я отмахнулся:
– Ты в Свиблово в метро не был в час пик.
Юри усмехнулся и протянул руку за очками поверх плеча какой-то девчонки в толстовке цвета Пикачу.
Очки выпали из моей руки и пропали в месиве ног, когда гранитный пол станции подался как-то странно вверх и вперед, накренился, как палуба, и задрожал. Я рухнул на Пикачу и едва успел подставить руки, чтобы не впечатать создание в пол с концами. Обе ладони обожгло.
Станция под нами тряслась и ходила ходуном, как будто я очень сильно выпил. Я слышал отдаленный гул и грохот, где-то в лучших традициях фильма-катастрофы заголосил ребенок – высоко и противно. Я пытался встать, кажется, поддал кому-то коленом, девчонка подо мной сучила ногами, как перевернутый жук, в спину больно прилетел то ли локоть, то ли кулак. Потом меня вздернули за пальто, неуклюже ставя на ноги, я потянул Пикачу за собой – она плакала, и у нее было лицо в крови. В мелких стеклянных осколках на ее щеке, розовых от крови и слюней, я признал очки Юри.
Юри.
На ноги меня поднял, оказывается, охранник на станции, он скользнул по моему лицу взглядом и бросил что-то по-японски. Я ухватился за его плечо – станцию все еще трясло.
Он повторил что-то по-японски и растворился в каше из людей. Какой-то ребенок вцепился в мой рукав, пискнув, отпустил, исчез из виду. Пикачу мелькнула желтым пятном и пропала тоже, люди волновались, как пшеница, их кидало из стороны в сторону, лица появлялись и пропадали, все хватались друг за друга в тщетной попытке удержаться. Над толпой, надрываясь, плыл голос диктора, сначала по-японски, потом по-английски:
– Просим вас сохранять спокойствие. Найдите опору и держитесь за нее, дождитесь прекращения толчков. Избегайте навесных конструкций.
Я поднял голову, как по команде – над нами висел огромный биллборд, рекламирующий новый фильм «Ван Пис». Я зажмурился.
– Юри! Юри, блядь… Юри, ты где?
Толку голосить в таком месиве?
Паника подкатила к горлу, как новогодняя блевотина, кислая, спустилась холодом в желудок, ноги стали ватные, я хватанул ртом воздух. Рядом со мной кто-то закричал, хватаясь за плечо, по-японски, потом на ломанном английском:
– Плохо? Вы плохо, сэр? Держаться… Дышать сильно!
Я уцепился за чужую руку – по щиколотке как будто дали топором, нога подломилась.
– Юри!
Меня колотило, каждый японец казался Юри, я увидел парня в белой марлевой повязке, и схватился прямо за нее, дернул – совсем другое лицо, губы тонкие и белые от страха.
– Держаться, сэр…
– Юри! Господи…
Я заорал, как никогда в жизни, и ответ пришел тут же – кто-то уцепился за мое пальто сзади, стиснул ткань в кулаке, дернул с неожиданной силой, так, что я чуть не потащил за собой соседей.
Мы выпали из толпы почти друг на друга, я машинально обнял его голову руками – не разбить, тут же пол каменный, а он где-то свою шапку посеял.
Юри тяжело дышал, поднялся на ноги и потянул меня:
– Давай, Виктор, нельзя лежать, встань, пожалуйста.
У него дрожал голос.
Он оттянул меня за руку куда-то к скамейке, усадил и сел рядом, разжал пальцы:
– Схватись за край скамейки. Когда будет толчок – положи голову между коленей, как в самолете… Эй!
Он крикнул еще что-то по-японски, и поймал идущую мимо скамейки девчушку – лет шесть, семь, может. Дернул к себе за пестрый рюкзачок, обнял, замотав в свои руки-ноги. Я видел, как он закрыл глаза, уткнувшись лицом в маленькую темную макушку.
– Сейчас все пройдет, – пробормотал он по-английски. И продублировал по-японски, для ребенка, наверное.
Я цеплялся за край долбанной лавки и смотрел на Юри во все глаза.
Рядом с нами уселся какой-то старичок, тоже ухватился за лавку.
Пол дрогнул, еще раз. Я смотрел только на Юри, как он гладит девочку по голове. Девчонка даже не ревела, она повернула голову и уставилась в мое лицо огромными черными глазами.
Юри тоже посмотрел на меня.
– Все хорошо, – сказал он вполголоса. – Тут такое часто. Тебе еще повезло прожить тут полгода и ни разу не застать землетрясение. Смотри, она совсем не боится. Да? – он заговорил с девчушкой по-своему. Та кивнула, по-прежнему пялясь на меня, потом спросила у Юри что-то, и тот засмеялся.
Засмеялся. Станцию мотыляло, как говно в проруби, я держался за чертову лавку так, что под ногтями кровь вылезла, а он смеялся.
– Мисато-чан спрашивает, что ангел делает в метро.
– Батюшки, пикап по Джорджу Лукасу. Скажи ей, что ангел в этом вашем метро производит кирпичи.
– Не скажу, – Юри нахмурился. – Виктор, веди себя прилично.
– После всего, что между нами было? – меня несло, я с отстраненным удивлением признал подкатывающую истерику. Я был уверен, что Юри смутится, но он смешно сморщился и растерянно погладил девочку по голове.
– Даже после всего, что между нами было. Особенно после этого.
Как я мог ему отказать?
«После всего, что между нами было». Да там было-то…
Он обнял меня после отборочных у дверей в номер. Впервые сам. Под носом у него еще оставались следы крови, прическа помялась, вид был ошалелый.
Обнял и пробормотал на ухо:
– Если бы не ты, я не знаю, где бы я сейчас был и что делал.
Да жил бы спокойно. Уже бы жену завел да детей нарожал в своих источниках, Юри.
Я обнял его в ответ, осторожно положил ладони на спину, сердце толкалось под пальцами – он все еще был взбудоражен.
Если бы не ты, Юри, ты бы сейчас смотрел меня по телевизору. С новой программой.
А потом Юри пожелал мне доброй ночи и закрылся в своем номере. Молодец.
– Пойдем, – Юри посидел, потом огляделся, слепо щурясь. – Надо вернуть Мисато-чан родителям.
Я поднялся на ноги и качнулся – ноги все еще были как не свои.
Я вдруг обрадовался, что в самый жуткий момент Юри не было рядом, он не видел и не слышал, когда я орал, как ненормальный, не видел мою перекошенную рожу.
– Виктор, ты весь белый.
Да. Наверное.
Лодыжка жила своей жизнью, отбивая теперь в стахановских масштабах недели моего спокойствия. Огнем горела просто, я пошел, припадая на ногу, глядя, как Юри осторожно ведет Мисато за руку. Мисато обернулась и показала мне язык. Я махнул ей рукой.
Естественно, я не ожидал сорваться. Юри исчез в будке диспетчера, наверное, собирался вызвать родителей Мисато по громкой связи.
Я ржал, как идиот, упрятав лицо в ладони, у двери в пункт радио, наши с Юри рюкзаки чудом остались целы, стояли у моих ног. Пуделя потеряли.
Посмотрел, блядь, Японию. Стоило расслабиться – на нах, епта. Не нагибайся, Никифоров.
Я думал, я умру в этой кошмарной толпе, или Юри умрет в ней, потеряется, блядь, он ведь без очков нихрена не видит, как он вообще нашел меня в этом пиздеце?
А правда – как? Чутье, не иначе.
– Виктор?
Я убрал руки от лица. Ох у меня и рожа, наверное, была.
– Прости. Я… перепугался. Правда. Думал, потерял тебя. Даже не спросил, цел ли ты. Прости, я такой козел. Ты цел?
Юри смотрел на меня круглыми глазами.
– Ты цел? Юри, руки, ноги, это важно, синяки же, и спина тоже, мне так в спину прилетело, думал, искры из глаз посыплются.
– Виктор, – он дотянулся и поймал меня за руку. – Тише.
Я пересрал. Я так испугался, я в жизни так себя не чувствовал.
Сраная Япония. Сраное метро. Сраный Юри Кацуки.
– Все в порядке. Ты привыкнешь.
Я не хочу привыкать. Я не хочу привыкать к такому пиздецу.
– Ты хромал. Что с ногой?
– Метка, – блядь, у меня что, голос сипел? – наверное, с моим соулмэйтом что-то случилось. Может, он болеет, может, он умер к чертовой матери.
– Черт, – Юри смотрел на меня во все глаза. – Тебе надо лечь! Ты уверен, что все так плохо?
– Мне надо выпить. И эластичный бинт. У меня был в чемодане, мы их послали вперед же. Ты мне не ответил.
– Я в порядке, – медленно проговорил Юри, он смотрел на меня… с жалостью? Серьезно, с жалостью? – Головой ударился, правда, но шишка, ничего.
– Ты уже ударился головой на катке, и сегодня. Правильно, зачем фигуристу голова?
– Виктор, я в норме, правда, – вид у Юри сделался совсем отчаянный, он зачастил, и мне стало стыдно за истерику. В самом деле, сколько тебе лет, Витя? – Ничего, шишка максимум. Пойдем, погуляем по городу. Потом вернемся в метро, или пойдем на паром. Я посмотрел новости – сегодня весь день сейсмическая активность, но в городе так не ощущается, как здесь, а на воде вообще – так, легкая качка.
Легкая качка. Какая прелесть. Прямо резюме моей сраной жизни.
Я послушно пошел за ним, как теленок на веревочке.
Я смотрел на его профиль, и обнаружил, что у Юри курносый нос. И ресницы длиннее, чем кажется, просто концы были бесцветные.
Я слушал вполуха, как Юри рассказывает про местные виды – небоскребы и небоскребы, ничего особенного, про историю префектуры, про свой любимый местный бар.
Юри держал меня за руку все это время, ни разу не отпустив, как будто боялся, что я опять потеряюсь.
Нас больше не трясло, вплоть до загрузки на паром, Юри выгуливал меня до темноты, осторожно заглядывая в лицо, проверяя.
Выходка и правда получилась стыдная, я не мог придумать, как ее закрыть.
Юри отошел к борту, говоря по телефону – мамаша и папаша Кацуки волновались, Кюсю не трясло, но новости они смотрели.
Юко и Такеши, счастливые, улетели еще утренним самолетом, как задницей чуяли. Неудивительно, они же здесь с рождения живут.
– Передают тебе привет. Велели мне кормить тебя шоколадом от стресса. Я не уверен, что здесь можно найти шоколад, – Юри оглядел палубу, как будто шоколад мог откуда-то взяться.
Ветер с моря свистел отвратительно сырой и холодный, Юри был без шапки и у него краснели кончики ушей. А еще без очков он все время озирался и вжимал голову в плечи.
– Прости меня, я потерял твои очки.
– Дома есть запасные, – Юри устало потер руками лицо, но мне улыбнулся бодро. – Я так хотел, чтобы ты помнил про Японию только хорошее…
– Хорошего больше, – честно признался я.
И задумался над этим.
Он ведь измордовал меня, прогнал через эмоциональную мясорубку. Я не привык столько чувствовать. Не за пределами катка.
– Хорошая тема для новой программы в будущем году, надо об этом подумать, – я натянул лыбу и посмотрел на темное море.
Вопрос, о чьей программе я говорю – своей или его, – повис в воздухе. Юри помялся и спросил:
– Как твоя нога?
– Лучше, успокоилась, – соврал я. – Жив-здоров родимый мой, где-то колупается.
Нога правда поутихла, но все ныла противно.
– Как твоя голова?
– Уши замерзли, – честно поделился Юри, и я, не выдержав, засмеялся. Юри вжал голову в плечи и стал напоминать воробья.
Я размотал шарф и накинул на его шею, Юри пытался отмахиваться, но не особо преуспел.
– Как твой тренер я имею право тебя упаковать, чтобы ты дошел до первого этапа Гран При без соплей.
– Но ты…
– Как твой тренер я имею право выкинуть за борт несогласного. Кроме того, ты был когда-нибудь в середине зимы в Екатеринбурге?
– Мне надо отвечать? – буркнул Юри из шарфа. Я победно посмотрел на море. То-то, блядь.
– Отныне летаем только самолетом, – пробормотал я, и Юри кивнул.
Вид у него в моем шарфе был забавный, шарф ему не шел, придавая налет бомжеватости. Зато тепло.
– Я бы тебя все-таки на сотрясение проверил, – заметил я, глядя, как Юри потирает встрепанный затылок. Юри отмахнулся:
– Нет времени. И желания. Я, правда, в порядке.
В порядке.
Конечно.
Никто из нас в порядке не был.
Этого даже говорить было не надо.
– Твой соулмэйт, – осторожно пробормотал Юри. – Ты не нашел его.
– Я встречался с ним. Метка проснулась полтора года назад и с тех пор время от времени дает мне прикурить.
Юри кивнул, болезненно сведя брови.
– Это тяжело.
– Это не имеет значения, – я пожал плечами. – Мне никогда не нравилась мысль, что за меня кто-то что-то решил. Без меня меня женили. Я сам выбираю, с кем быть.
– Это точно, – тихо пробормотал Юри и вскинул на меня глаза. В свете бортовых огней они были какие-то болезненно оранжевые. – Я рад, что ты выбрал меня.
Я, признаться, подвис.
Мы ведь об одном и том же сейчас говорим?
Юри вполне мог быть из тех людей, которые воспринимали соулмэйтов как близких только по духу, как объектов платонической любви, матери к ребенку, брата к сестре, лучших друзей… Агапэ, в общем.
Но Агапэ-то улетело в Питер, алло, Смольный!
Юри еще и рубанул в лоб:
– Сейчас метка болит?
Он стоял в шаге и держал меня за руку.
– Немного. Я допускаю мысль, что мой Меченный где-то в данный момент занимается сексом с любимым человеком. И в добрый час, знаешь ли.
Юри улыбнулся.
– Ты всегда можешь передумать.
– Так то всегда, – я дернул плечом. Разговор мне не нравился. – А то сейчас.
И сейчас я его обнял, просто сгреб и прижал к себе. Чтобы не холодно было.
Юри, слава Богу, заткнулся.
========== 9. ==========
Iʼm terrible, Iʼm terrible,
I shouldnʼt be allowed
To sing my songs of filth
To a decent crowd.
Провожали нас, как на войну, сильно напомнив мне русскую традицию набрать полный дом народа для того, чтобы проводить ребенка в соседний город на учебу.
Больше меня удивился только сам Юри.
– Это что-то новое, – пробормотал он, глядя из коридора, как в приемной натягивают огромный транспарант с иероглифами «Виктор и Юри! Удачи на Гран-При!» – Никогда так не праздновали.
– Правда?
– Дядя и тетя из Осаки не смогли приехать, – Юри растерянно поморщился. – Но Минако и все Нишигори будут.
– Уже есть.
Тройняшки приволокли и обложили мою кровать плюшевыми игрушками, пока я спал. Я благодарил свое чутье, которое подтолкнуло меня сегодня спать в футболке и трусах.
