Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Я списывал это на нормальную тактильность любого спортсмена – и чем вот я был лучше этого идиота?
Да ничем.
Это ничего, Юри, что я хватаю тебя за талию, я же тебе сейчас показываю твою дорожку. Не более того.
Я тянул и гнул его в гимнастическом классе, продавливал, оставляя синяки, в балетной студии, таскал за руку по катку, как маленького.
Юри держался молодцом.
Я скучал по временам, когда он еще краснел.
Яков, как-то напившись, откровенничал, что все его беды от того, что он забывает про важный для всех тренеров и учителей момент – дистанцию. Нельзя залезать под кожу, можно знать все, но никак этим не пользоваться, нельзя сочувствовать, нельзя привязываться. Не приближаться.
– А я вас всех люблю, как родных, – Яков опрокинул стопку. – Дурак старый.
Дистанции между мной и Юри вообще не было, была тонкая такая пленочка, как презерватив, мы касались друг друга постоянно, но не напрямую – не могу подобрать аллегорию получше.
Пленочка была плотная, липкая, даже не знаю, чем она мне мешала – но мне крайне надо было туда, под нее, кожей к коже.
Зачем?
Я никогда не был охотником, отказ не будил во мне инстинкты – да какой там отказ? Я же ничего не предлагал, кроме себя, и то как-то все в обход, огородами, не умею и не люблю напрямую. Проблем потом… Я помнил Шурочку, это раз.
Помнил Плисецкого, это два. Надеялся, что однажды, в один страшный день ему будет нужна кровь, и у нас совпадет группа. Или почка там понадобится. Или печень. Да хоть мозги. По-другому извиниться перед юным дарованием я возможности не видел. И до той поры видеть Юру не особо хотел.
Юри, кажется, свято верил, что все хорошие тренеры и их ученики имеют только такие, как у нас, отношения, и ничего странного в этом нет. Юри, иными словами, создавал мне идеальные условия, взлетно-посадочная полоса всегда была свободна и ярко освещена.
Я как-то попытался уточнить все напрямую, потому что это было уже нисколько не смешно.
Как вот подойти и сказать – у меня проблема, Юри, я не знаю, чего хочу. Я хочу, чтобы ты стал чемпионом, хочу, чтобы тебя оценили по достоинству, потому что тут ты гниешь и разлагаешься, и прятать такое сокровище – преступление против человечества.
По этой причине человечество лишается Виктора Никифорова на определенный срок. И оно того стоит, ты доказал это мне, докажешь и остальным.
Но видишь ли, какая беда. Я бы тебя по совместительству еще и трахнул. Так, чтобы ни ходить потом, ни кататься.
Но со мной такое вообще бывает, не обращай внимания. Если ты не будешь – я тоже не буду.
Место выбрал и время – мы гуляли с собакой, сидели и смотрели на море. Юри непривычно разошелся, рассказывал мне про жизнь в Детройте, про первую девушку, с которой у него не сложилось, про свои комплексы.
Я решился. Когда, если не сейчас?
– Нет, нет, – Юри встал, дал беспокойный круг по мокрому песку, сел обратно рядом со мной, погладил Маккачина – мой бедный пес с самого нашего приезда льнул к нему, как к внезапно обретенной мамке. – Мне надо, чтобы ты был мне только тренером. Будь тем, кто ты есть.
Отлично. Тебе надо – будет тебе тренер. Спасибо. У тебя будет самый роскошный тренер на свете.
Я был рад, что мы это прояснили.
Как выдохнули после этого разговора, в самом деле.
Я нашел себе в тот же вечер мальчишку в одном из оживленных кварталов Хасецу. Хорошего такого, ласкового – бледный, мелкий, худой, чернявый, раскосый, он брал глубоко и просто отлично, а главное – знать не знал, кто я такой. И по-английски почти не говорил.
Отличный был мальчишка. Хныкал, стонал, подмахивал, насаживался. Просил погрубее, за патлы и в подушку лицом.
Обнимал меня за ногу, говорил потом долго и хрипло, что я «бьютифуру».
Я знаю, солнышко. Но спасибо.
Гладил пальцами мою распухшую щиколотку с надписью, целовал ее, улыбался в воспаленную кожу, когда я орал от боли, как резаный, и метался по влажной простыне.
Из этой ночи я сделал два важных вывода. Где бы ни носило моего Меченного, он очень не одобряет случайных связей, это во-первых. И во-вторых, нахуй бы он мне был нужен такой.
А я ему.
Наутро Юри, бледный, с синюшными кругами под глазами, впервые не опоздал на каток и катался, скрипя зубами, вдруг напомнив мне Плисецкого.
Впрочем, Эрос позволял так разгуляться, я изначально на что-то такое и рассчитывал.
Но пришлось притормозить, я подъехал, почти врезался, прихватил за плечи, обнял и придавил ладонью живот, подождал, пока Юри привычно расслабится в моих руках – да, я все-таки охуенно пригрелся, я это понимал.
– Что такое? Плохо спал?
– Бессонница.
– Надо спать, Юри, – я говорил прямо в его влажную шею, касаясь носом волос, смотрел, как кожа идет мурашками. – Что я стану делать, если ты у меня однажды упадешь?
Будь на его месте кто-нибудь другой, мы бы уже раздевались.
– Я не в первый раз упаду.
– Не под моим началом.
– И под твоим не в первый.
Вот же говнюк упертый. Я ему тут…
– Юри, – я развернул его, придержал за локти. – Не падай.
Он улыбался. Какой-то больной, странной улыбкой, я такой еще не видел.
– Не буду, Виктор.
Час.
А еще Мари что-то напутала насчет его метки.
До меня начало медленно доходить, почему Юри может быть… таким.
Я провернул операцию «Горячий источник» с беспалевностью одного советского разведчика.
Юри сидел в ванне, отмокая после тренировки, закрыв глаза и глубоко дыша. Он уронил голову на полотенце и, кажется, дремал.
Проснулся, как только мы заговорили о программе – произвольная так и лежала мертвым грузом, я не собирался за нее даже браться, пока не выжму все из короткой. «Эрос» был прекрасным – но безнадежно сырым.
Я вылез из ванны и ходил по площадке, ловя на себе осторожные взгляды – Юри берег чужое личное пространство и достоинство, сдав с потрохами свои.
Откуда он только взялся такой?
Юри избегал вопросов о своей метке, отбрив меня еще на начальном этапе общения.
Поэтому еще он не смотрел на меня слишком пристально. Знал тольк, что моя невразумительная метка на ноге – я иногда стягивал ее эластичным бинтом, и Юри, один раз удостоверившись, что это никакая не травма, успокоился.
Как хорошо, что я не Юри и такими условностями не нагружен.
Я много раз успел рассмотреть его издали, когда он купался, переодевался, лез в ванну – поджарый, но крепкий, с ровной смуглой кожей, без родинок и пятен, волосы на нем не росли, кроме тонкой дорожки на животе. На спине был маленький белый шрам – заехали коньком в Детройте.
Метки не было. Не так, чтобы я ее заметил.
Но нельзя все заметить издалека.
Юри сидел, не глядя на меня, я подбросил ему идею об усложнении технической составляющей – заведомо больная мозоль, о своей технике Юри говорил неохотно, как некоторые о геморрое.
Я рассчитывал его раскачать в ближайшее время. Юри мог, когда хотел, главное, заставить хотеть.
– Главное – музыка, – Юри поднял голову, показывая, что слушает. – Главное, что твое тело как будто само ее создает. Как будто ты слышишь ее раньше, чем она есть, и это ей надо за тобой успеть. Понимаешь?
Я поймал его за руки и потащил из воды на себя.
Запястья были чистыми. Грудь и шея тоже.
Хотя Мари же сказала, что метка не на очевидном месте.
Подтянутый живот был тоже абсолютно пустой. Я проследил, как капельки воды скатываются по коже, собираясь к пупку. Поднял взгляд на горящее лицо Юри. О чем я говорил?
– Короткая у нас идеальная, осталось допилить. А произвольную надо делать, исходя из твоего чувства музыки.
Юри так обалдел, что дал вытянуть себя на площадку.
– Ты думал о мелодии?
– Я…
Плечи и предплечья – чисто. Аккуратные подмышки с тонкими волосками, узкая грудная клетка с натянутыми, как струны, мышцами.
Бедра – ничего.
Крепкие и широкие, ноги коротковаты, но очень стройные, лодыжки сильные – и ни пятнышка нигде.
– Я обычно не выбирал музыку сам…
– Да? Зря.
Юри тяжело дышал и смотрел поверх моего плеча. Я заставил его потянуть ногу вверх и вправо, прихватив за щиколотку – а чего время терять, Юри знал, что я могу устроить тренировку где и когда хочу.
Кто бы мог подумать, что это так пригодится.
– Выбери музыку сам, я должен буду ее прослушать, и от нее мы будем танцевать.
Спина и ягодицы – круглые и бледные, – ни следа. На ребрах, на плечах сзади и на бедрах и икрах не было никаких намеков на метку. И даже на ступнях, сверху и снизу, на правой и на левой – ровная розовая кожа. Ступни, кстати, были очень маленькие.
Лобок, покрытый ровной темной порослью – пусто.
Я задержал взгляд на члене – ну, а почему бы и нет?
Хороший. Ровный, нетолстый, но длинный. Без единого пятнышка. Только тонкие синие венки под кожей.
Я поднял руку Юри, отвел ногу в сторону, по упора, пока Юри не замычал:
– Больно! Я раньше никогда не выбирал музыку…
– Все бывает в первый раз… и ничего не больно, не придумывай.
Я держал его под коленку, заставив откинуться на меня спиной. Юри уронил голову на мое плечо и задохнулся.
Естественно, больно. Я же его сегодня не тянул, мы были на катке с шести утра и обошлись без разминки.
Я посмотрел на тонкую светлую кожу за ухом. У самой линии роста волос была царапина, как будто почесался неудачно, – и только.
Юри был пустым.
Мари ошиблась, обманула, пошутила. Наверное, жалела брата, не хотела, чтобы жалел и я.
Юри никого не искал и не ждал. Юри был целый – весь. Счастливый сукин сын. Вот почему с ним все так. Ему попросту никто не был нужен.
Я скользнул пальцами по чужому напряженному горлу, просто потому, что в какой-то момент желание придушить вспыхнуло и погасло, не успел я сообразить, что это было.
Юри медленно перевел дыхание.
– Давай уже другую ногу, Виктор, пожалуйста…
Блядь.
«Больно».
«Виктор, пожалуйста».
Я отпустил его и перехватил за локоть, не дав рухнуть в воду. Мы оглянулись – к стеклянной двери собралась неплохая публика. Скорее всего, со стороны происходящее выглядело так, как будто я пытаюсь изнасиловать бедную гордость Японии прямо в гимнастическом элементе.
Юри, наверное, стонал на весь курорт.
На его бедре и животе остались красные отпечатки моих пальцев.
Я улыбнулся столпившимся у входа мужикам и замотал бедра полотенцем.
– Здравствуйте.
Юри прошмыгнул следом, кутаясь в юкату.
Мы дозвонились Челестино, я с интересом наблюдал за лицом Юри – Юри боялся.
По-настоящему нервничал, звоня своему старому тренеру. Похоже, не я один имел привычку скрываться в неизвестном направлении, никого не предупредив.
Интересно, как они расстались.
Юри рассеянно вытирался, разговаривая. Я слышал отдаленный бодрый щебет Челестино.
По шее Юри к ключице ползла прозрачная капля воды. Я сидел рядом и медленно осознавал перспективы.
«Виктор, больно» и «Виктор, пожалуйста». Здравствуйте, мои новые ночные друзья, познакомьтесь, это моя рука, а это моя елда, а это мое разодранное в клочки эго мужика, замененное на криво шитое-пережитое эго тренера. Располагайтесь, начнем. Салфетки?
Полтора часа.
Хлопнула дверь. Юри, громко топая, врезался в бортик и выпалил:
– Доброе утро, Виктор! Прости меня, прости, я помог маме, там привезли партию мяса, и я задержался…
Юри был в своей вечной манере растрепанный и красный.
Маме он помогал. Да что ты говоришь. Ты мой хороший.
– Юри, ты музыку нашел?
Юри открыл рот. Закрыл. Стушевался, глядя в сторону.
Что и требовалось доказать.
Я не смотрел на него, как на что-то ущербное. Я не знал, с чего он вообще взял, что вызывает у кого-то жалость. Юри вызывал у людей разные эмоции, большинство сходились к одной точке – позаботиться, поддержать, подтолкнуть, какой милый, воспитанный, добрый и порядочный молодой человек, какая стойкость, какое терпение… Я и Юрка немного выбивались из общего ряда – русские сезоны в МакДональдсе. Юрка его честно ненавидел, я в нем честно пытался разобраться – черт ногу сломит.
На днях он дал мне одну мелодию, его собственный вариант, отметенный еще Челестино – и правильно отметенный.
Скучная, спокойная мелодия, без высоких пронзительных нот, без посыла. Такая могла играть в лифте.
Я не переживал, всегда же был Рахманинов, на худой конец. Рахманинов, по-моему, вообще все мог, а Юри отлично пойдет фортепиано.
– Виктор, давай так, – Юри вздернул подбородок, водилась за ним эта забавная привычка к подростковому пионерскому пафосу. – Пока программы нет, я буду отрабатывать отдельные элементы, закрывать все дыры в своей обороне.
Так и сказал. «Обороне». На войну идем, стало быть.
В принципе, суть любительского катания Юри словил абсолютно верно.
Почему я вообще решил, что я открываю ему что-то новое и неизведанное? Он же с детства в том же дерьме, что и я.
– Программа будет, – он заглядывал мне в глаза, почти виноватый. Убеждал – я работаю, ты работаешь, мы не хуйней тут маемся, не уезжай, все не зря. – Я работаю над ней. Я жду музыку, мне должны прислать…
– Юри.
– Это быстро, правда.
– Юри. Все в порядке.
– Да?
– Да.
– Ладно, – Юри нервно пригладил волосы. – Хорошо. Спасибо тебе за терпение.
– Ты о чем, – усмехнулся я.
Через два часа я жалел о своем вопросе.
Стоило поднять тему допинга. Точно стоило. Я следил за огромными зрачками Юри, за его бледным лицом и красными, как у чахоточных девиц, пятнами на скулах, у Юри глаза ввалились и горели каким-то сатанинским огнем.
Как будто я дал ему отмашку – Юри, молись Богу, и он задался целью убиться к чертовой матери.
Или меня убить.
После пятидесятого подхода к тройному сальхову я стек по бортику и впервые задумался о соответствии биологического и психологического возрастов.
Юри пыхтел рядом, согнувшись пополам, футболка на его спине была насквозь мокрой. Он снял и протер очки.
– Еще раз, – не спросил, потребовал.
Я глянул вверх, медленно разгибаясь. Серьезно?
– Давай, я отсюда посмотрю.
Юри кивнул – и клянусь, в его глазах мелькнуло торжество.
Ага. Я его, значит, затюкал этой долбанной музыкой, он решил меня на измор взять.
Сука такая.
Мне он нравился.
Мне так отчаянно он нравился, что я думал, куда мне с этим бежать. Бежать с этим по блядям уже не вывозило, более того, дурацкая призрачная связь с Меченным обещала скоро довести меня если не до протезирования ноги, то до импотенции точно.
Даже без расчета на какие-то отношения. Мне. Он. Нравился.
Оказался в глубине души больным на всю голову, сумасшедшим фанатом – меня, катания, себя на льду.
Хитрожопый засранец Юри Кацуки, который положил меня на обе лопатки.
Чувство ловушки снова появилось и исчезло. Я улыбнулся и потер пальцами лицо, надавил на закрытые глазные яблоки до пятен.
Я не спал.
Юри стабильно снился мне – таким практически, каким был сейчас, без бесноватого переключения между модусом «обычный Юри» и «Юри на льду». Хорошее, кстати, сочетание, надо будет приберечь для программы, если произвольная все же родится.
Что я буду делать, если она не родится? Поеду домой.
Нет. Выебу его, об лед размажу, но программа будет.
И Рахманинов, батенька. Второй концерт для фортепиано спасет мир.
Ну или Адам Ламберт.
– Виктор?
Я повернулся. Юри стоял посреди катка, запыхавшись.
– У меня только что получилось.
– Да? Я не видел.
– Ты не видел.
– Нет. Не смотрел. Прости.
Юри кивнул и поехал на исходную.
Спина прямая, как палка, плечи в линию, кулаки сжаты.
Хоть езжай следом и проси пощады.
Юри крутанулся и отбросил волосы со лба – челка отрастала, мы не трогали ее, на выступления Юри убирал ее назад, открывая лоб, и это было и удобно, и шло ему.
Но все-таки на затылке волосы уже касались воротника футболки.
– Я смотрю, Юри!
Он должен был уже устать, черт его забери. Серьезно, что он принял?
Юри махнул рукой, оттолкнулся, набирая разбег. Взлетел в прыжок – слишком быстро, я бы еще скорости добрал, правильно потянул ногу, но сгруппировался так себе, докрутил две петли вместо трех и тяжело опустился, припав на правую ногу.
Согнулся пополам, упираясь руками в колени.
– Юри, давай отдохнем!
– Я не устал, – Юри выпрямился и пробормотал себе что-то под нос.
– А?
– Блядь, – громко повторил Юри и закрыл глаза. – Лучше бы ты не смотрел.
Юри ругался. По-русски.
Он стоял, сдвинув брови и глядя на меня.
– Почему ты смеешься?
– Я очарован, – честно признался я. – Ничего сделать с собой не могу. Ты Есенина читал?
– Кто это?
– А Маяковского?
– Это русские писатели?
– Поэты. Неважно. Потом. Но ты в курсе, что блядь – это не блюдо, да?
– Да, я в курсе, – Юри вытер лоб рукой. – Еще раз.
– Надо тебя подстричь. Совсем немного, чтобы ты видел что-нибудь перед собой…
Юри рухнул, не успев войти в прыжок.
Как будто кто-то подножку подставил. Я ломанулся на лед, голова закружилась от ужаса – если Юри серьезно повредит ногу сейчас, мы потеряем год.
Юри сидел на льду, обнимая себя за лодыжку, я рухнул рядом, раскатал штанину по ноге, врезал ему по рукам, когда он полез мешаться.
– Подвернул? Болит?
– Нет, – Юри говорил тихо, – ударился коленкой. И задницей. Порядок, Виктор. Прости, если напугал.
Лодыжка действительно выглядела нормально, я ощупал ее, даже опухоли не было.
– Почему ты упал на ровном месте?
– Повело, – Юри пожал плечами и поправил очки. – Виктор, я могу сходить в парикмахерскую, не надо меня стричь.
– Я умею стричь, не волнуйся.
– Я не волнуюсь. Не хочу нагружать тебя.
– Поэтому мы тут упахиваемся насмерть.
Юри заморгал за своими очками.
– Как это насмерть?
– Вот так. Вставай, поехали, ты, может, молодой и можешь всю ночь, но я-то нет.
– Ночью я сплю, – растерянно пролепетал Юри и поднялся, опираясь на мое плечо.
– Везет, – буркнул я. Спит он, ну надо же.
– Что?
– Ничего. Точно нога не болит?
– Нет. Спасибо.
Я посмотрел на него, и Юри мгновенно высвободился, отъехал, зачем-то одернул футболку.
– После ужина играем в парикмахера, – я не мог не лыбиться. Юри, судя по лицу, отлично понимал, что чем больше он упирается, тем больше я буду давить. Действие-противодействие.
Юри вздохнул.
Вчера ночью у меня во сне он вот на этом самом катке толкнул меня к борту, бухнулся коленками об лед, сел на скрещенные лезвия коньков и стянул с меня штаны, преданно заглядывая глаза. Сдвинул очки на лоб и наклонил голову, и я проснулся.
Юри смотрел на меня жалобными глазами. Во сне на нем была эта футболка.
– Волосы действительно длинноваты. Я немного уберу челку и сзади, на это я способен.
– Я тебе доверяю, – Юри, судя по лицу, обдумывал, не запереться ли ему в комнате.
Вечером он поскребся в мою дверь с ножницами и полотенцем сам. Сел на стул, как на электрический и покорно замер.
Волосы у него были жесткие, и он смешно съеживался, когда я брызгал на него водой.
Закрыл глаза, когда я забрал щеткой и отвел со лба назад широкие пряди.
Откинул голову, подаваясь вслед за движением.
Расслабился абсолютно, я даже замер, наблюдая.
А потом положил щетку на стол и запустил в волосы обе пятерни, провел пальцами от лба к вискам, зачесывая назад.
Юри раскрыл глаза, а вздрогнул всем телом, запрокинул голову, глядя на меня снизу вверх – что ты творишь?
Я творил с ним настолько много всякого, что такой реакции давно уже не ждал.
Юри шевельнул губами, а потом накрыл мои ладони своими и зажмурился. Снова выпрямился.
Я постоял так, слушая, как он дышит – тяжело и рвано.
– Однажды я думал отпустить волосы, – шепотом. И если до этого я еще в чем-то сомневался, то теперь сгреб пряди на затылке в кулак и рывком запрокинул его голову.
– Зачем?
– Мне нравились твои волосы, я смотрел все выступления, – Юри говорил быстрой задыхающейся скороговоркой. Его била мелкая дрожь. Как ток по руке прошла, меня самого тряхнуло вдруг так, что я чуть не рухнул прямо на него.
Разжал кулак и погладил пальцами затылок, и Юри застонал.
В голос.
Коротко и отчетливо.
А потом встал и закрыл лицо руками. Я запнулся о его стул, не успев выпрямиться, – так он резко вскочил.
– Юри?
– Прости.
– Юри, стой, ты куда?
– Я думаю, я схожу в парикмахерскую. Спасибо, Виктор, – он даже дверь за собой не прикрыл, хотя с ним такого не бывало.
Я стоял, как идиот.
Сбежал.
Потек в моих руках, как вода между пальцев, и удрал, испугался.
Вот именно тогда, когда мы договорились, что мы тренер и подопечный.
Зачем тогда вообще пришел-то?
Я облапал его везде, где мог, в источниках.
И он умудрился выкрутиться, растяжка же.
А тут… волосы расчесал. И все.
Я от шока схватил себя за волосы и дернул на всякий случай, так, что глаза заслезились.
Ладно. У всех бывает. Новая интересная информация, интимные подробности, ты же их собираешь, Никифоров, ты радуйся давай, а не залипай…
Почему-то новую интересную информацию не хотелось использовать, как всю предыдущую.
Эту хотелось хранить у сердца.
Юри Кацуки заводится, когда прикасаешься к волосам. К голове. Млеет. Ластится. Возбуждается так, что сам пугается своей реакции.
Я держал его за волосы. Аккуратно заправлял за уши, перебирал, пропускал через пальцы – и хватал за пряди на макушке, насаживая ртом на себя.
Юри дрожал всем телом и закрывал глаза. Царапал мои бедра короткими ногтями и ровно дышал через нос. До горла он заглотить не мог, но старался.
Когда он открыл глаза и глянул вверх, в мое лицо, меня как будто уронили с огромной высоты в море.
Я упал на постель и резко сел. Ладно, не заорал самым позорным образом.
Юри сидел в ногах, подобрав под себя пятки, абсолютно одетый и сна было ни в одном глазу. Он тяжело дышал.
Думать не хотелось, как я выглядел во сне. Надеюсь, я хотя бы молчал.
– Виктор, – Юри рассеянно погладил Маккачина, которого потеснил, и сунул мне свой смартфон с наушниками. – Я нашел музыку.
– Что?
– Музыку, – Юри, кажется, светился в темноте. – Для произвольной программы.
========== 7. ==========
Когда о тебе говорят – всегда понижают голос,
И не могут найти нужных слов, чтобы выразить весь свой ужас.
Мастера намеков, – даже они бессильны!
Объяснить за стаканом чая, что же в тебе такого.
Мы с Юри друг друга стоим.
Эта мысль родилась однажды утром в самолете и мне диво как понравилась.
Я проснулся, как от толчка, от того, что на меня кто-то смотрит.
Засыпая, я помнил, что Юри был справа, открыл глаза, повернулся – Юри смотрел в иллюминатор, заткнув уши своими старыми наушниками и покачивая головой в такт музыке.
Жгло слева.
Я покосился – через проход сидела девушка европейской внешности, высокая, с крупным носом и породистым лицом, у нее были длинные светлые волосы и тяжелая, полная грудь.
Я улыбнулся. Здравствуй, хорошая моя.
Глаза какие дивные – серые с ледяным серебристым крапом. Откуда ты такая, Снегурка? Явно же Скандинавия, белая кожа и веснушки. Почему ты летишь с Кюсю в Сикоку?
Девушка блеснула белоснежными зубами. Я мысленно назвал ее Ингрид.
Ингрид сонно потянулась и стала рыться в своем рюкзаке.
Она протянула мне согнутую пополам брошюру какого-то очередного курорта Японии.
Поверх иероглифов косым крупным почерком вывела:
«Вы – Виктор Никифоров».
Я повернулся к Юри, чтобы попросить у него ручку, и чуть не выронил чертову бумажку.
Юри встретил мой взгляд и улыбнулся. Потом посмотрел на Ингрид и улыбнулся шире.
Охуеть. Мне что, только что стыдно стало?
Я порылся в своем пиджаке и нашел ручку сам. Юри наблюдал за мной с интересом – давай, мол, действуй, я посмотрю.
«Хотите автограф?»
Я торопился, и ручка скользила. Юри, наконец, отвернулся и поправил наплечную подушку. Спасибо ему.
Ингрид развернула бумажку и усмехнулась. Она застрочила, не глядя больше на меня. Я ждал, рассматривая собственные руки. Пальцы подрагивали. Дожился.
«Фото было бы лучше. С Вами Юри Кацуки?»
Она написала «Юри» с ошибкой, J вместо Y. Мне захотелось по-детски переправить ее, зачеркнуть. Насколько я помню, в английских новостях Юри всегда писался именно так.
Шикарно просто. Я к ней на коне, а она смотрит на Санчо Пансо.
Я толкнул Юри локтем, и он затравленно обернулся.
Почему я в тот момент решил не думать о причинах такого хмурого настроения?
Понятия не имею.
Юри пробежал глазами текст и вдруг покраснел. Он кивнул и взял у меня ручку, разгладил бумажку на колене.
Почерк у него был просто неприлично кошмарный, даже для иностранного носителя. Юри быстро вывел:
«Здравствуйте. Это я. Очень рад. Будете на национальных по фигурному катанию – надеюсь, Вам понравится.»
Ингрид улыбнулась так ослепительно, что мне хотелось прикрыть лицо.
«Удачи вам обоим. Я читала вашу историю в Интернете».
Юри забрал бумажку, завозился, вернул:
«Как Вас зовут?»
«Марго».
Юри нарисовал в углу бумажки кривого кота и написал: «Марго с любовью из Японии от В.Н. и К.Ю.»
Через Y. Наверное, Марго-Ингрид смутилась.
Нет. Она, ослепительно улыбаясь, бережно свернула брошюру и убрала в карман, а потом подмигнула мне… и надела маску для сна.
Приглядевшись, я увидел на ее шее тонкую красивую надпись на английском.
Стало тошно.
Я что, серьезно хотел вывести ее в туалет и там трахнуть?
Юри рассеянно вертел ручку в руках, потом, опомнившись, вернул мне.
– Не люблю давать автографы, – поделился он. – Пишу ужасно. У меня по родной каллиграфии поганая оценка, а латиница вообще не дается. Хотя английский – моя специализация.
– Эрос – твоя специализация, – брякнул я. Юри поднял брови и смешно порозовел.
– Марго сказала «ваша история в Интернете». Что она имела в виду?
– Понятия не имею.
Наверное, мой выверт с бросанием сборной во имя великой любви к спорту. Можно было считать это государственной изменой, наверное. Или феерическим проебом карьеры в пользу сенсации.
Я не читал новости о своем поступке. Зачем? Я и без домыслов прессы сам все отлично знал.
– Скоро отработаешь навык автографов до совершенства.
– М? – Юри поправил очки. – Наверное. Думаешь?
Ебаный в рот, Юри.
– Уверен. И тебе советую быть уверенным. Мы ведь вчера об этом говорили.
Правда, говорили.
Я зажал его в углу и осуществил свою давнюю мечту.
Нет, не эту. За плечи встряхнул, как яблоньку.
Юри лажал.
Произвольная не нравилась мне тем, что была слишком личной, слишком камерной, для знающих Юри и любящих именно его. Музыка все еще не цепляла нисколько, хотя теперь аранжировка была ярче, в ней появился и крик, и шепот. Но она была только о нем, о его душе и жизни, такое делают, отпахав на ледовой арене лет двадцать, под занавес, уходя из катания многократным чемпионом. Когда тебя уже знают до донышка, когда ты кому-то сдался, когда твою историю готовы пересматривать десятки раз.
Я бы выбрал для Юри что-то более классическое, что-то универсально-беспроигрышное, бьющее навылет, то, что надо брать для триумфального возвращения с вероятностью попадания почти процентов девяносто. Не знаю, Кончиту Вурст. Фредди Меркьюри.
«Вот будешь возвращаться – возьмешь себе Фредди Меркьюри, выкатишься в кожаных штанах и с пирсингом в сосках, чтобы наверняка», – справедливо заметил внутренний голос. Этот мудак был прав. Я ведь сам велел Юри проявить инициативу. Потому что хотел посмотреть, какой он в инициативе.
В инициативе Юри был переменчив настолько, что я подозревал шизу.
Он то давил, напирал как лихорадочный, блестел на меня глазами, руками махал, доказывал, почему здесь квад, а не тройной (на абсолютно обычном фортепианном переливе, я бы там вообще дорожку оставил), и что конкретно эта часть музыки значит для него.
То сдувался, оглядывался на меня, переспрашивал – вот тут точно надо лутц? Я не уверен, что хочу сказать здесь. Тебе лучше знать, тыжтренер.
Мне? Мне лучше знать? Мне, Юри? Я тебе, собственно, кто?
Я тебе не мать, не отец, не брат, не сестра, даже не друг. Не твой парень. Я твой тренер. Как заказано.
В общем, я разозлился, на этот раз точно чувствуя, что злюсь не зря. Мы оба, ненавидя эту чертову произвольную всем сердцем, въебывались в нее так, что было страшно. Мне снились эти ноты и движения, Юри, наверное, тоже. И я понимал, почему.
Он рассказывал мне все, как умел, выходит, понял, чего я хочу, принес, как сопляк маме грязь в ладошках, положил к ногам – смотри, смотри, сколько хочешь.
А я пытался переписать ее, эту историю, мне яркости в ней не хватало. Мысль о том, что не всякий на льду – я, и не всякий на льду – Плисецкий, сумасшедший, горящий, выбивалась из моей головы трудно и долго.
Но раз Юри настаивал – может быть, впервые в жизни, разве можно было выкобениваться?
Музыку ему писал кто-то знакомый, я и ревниво выделял в ней безграничную нежность к Юри, к его характеру и карьере, это сделал кто-то, кто знал Юри лучше, чем я.
И раз уж я допускал такую замечательную ментальную еблю прямо у меня на глазах – она должна была, блядь, быть идеальной.
Но Юри лажал.
Скотина такая. Лажал безбожно, не вкладывался, не выворачивался наизнанку. Как раз накануне вылета на национальные. Нашел же время.
– Я знаю, что это сложно, – Юри стоял смирно, не дергаясь, и пялился в мое лицо, как будто впервые видел. Впрочем, ничего там не было интересного, мне еще Попович однажды выдал, что там, где у нормальных людей эмоции, у меня похерфейс и снежная королева. Я тогда чуть ему морду не разбил – Снежная Королева угрожала прицепиться, у разговора были свидетели. – Это не Эрос, тут все сложнее, тебе не все хочется о себе рассказать и не всегда. Ты вообще у нас партизан белорусский.
Юри глянул на меня исподлобья и жалко улыбнулся. Ну что ты за такое, а.
– Но зажиматься нельзя. Ты же сам понимаешь, что все плохо.
– Элементы? – взгляд у Юри вдруг стал такой злой, что я чуть не шарахнулся.
– Нет. Актерское. У тебя такая прекрасная короткая, от тебя такого никто не ждет, но произвольная пока что прямо твоя. До мозга костей. Слишком… ты.
– Это плохо? – Юри дернул плечом, и я вдруг понял, что все еще держу его, вжимаю в стену между шкафчиков. Пришлось отпустить. Извиняться не собирался, с ним только так и надо.
– Нет. Да. Юри, – я не знал, как смягчить то, что хочу сказать. Потянулся и поправил ему волосы, и Юри шарахнулся, как от огня. Блядь. – Ты хорош. Ты прекрасен. Каждая часть тебя. Но это знаю я. Твоя мама, твой отец, Маруся…
– Кто?
– Мари. Маккачин знает. Юрио знает. В глубине души. Ему как раз недоставало уважения к сопернику, чтобы немножко спуститься на землю.
Юри поморщился и кивнул.
– Ты – другое дело, Юри. Ты и так все время на земле. Каждый из нас может рассказать свою историю, не каждый может так, чтобы хотелось слушать.
– Тебе не хочется слушать мою историю? – Юри расширил глаза.
Я замер.
Когда я научился общаться такими погаными метафорами?
Я редко говорил прямо в принципе, но чтобы вот так… Срань. Юри, что ты делаешь со мной, что ты делаешь с людьми вообще?
– Мне хочется, Юри. Мне безумно хочется, – для убедительности я подался вперед, нос к носу, глаза в глаза. Юри не отпрянул для разнообразия. – Мне хочется так, что самому страшно делается.
Юри застыл. Вдохнул-выдохнул.
– Я понимаю.
Нихуя ты не понимаешь.
– Так вот, каждый должен чувствовать то, что я чувствую. Твоя история прекрасна. Но пока ты ее бережешь, держишь внутри, пока ты не готов всем ее рассказать – ты не сделаешь хорошую программу.
