Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
Обе футболки летят в чемодан.
Плисецкий садится на пол и ставит между раскинутых ног ноутбук. Он ищет на ПорноЛабе первый же ролик с сиськами побольше и стаскивает джинсы с трусами.
Он не любит гонять насухую, и грудь любит маленькую, но от злости, обиды, усталости и предвкушения долгой и веселой поездочки черт-те куда черт-те зачем, и оттого, что так долго откладывал такое важное дело, ему хватает трех минут.
Он кончает себе на живот. Прямо на надпись, которая за три дня успела вынуть ему мозг, которая и сейчас тут же отзывается жжением.
И долго лежит, слушая стоны в сорокаминутном видео.
Видео – зло.
Он сам сбросил Виктору ссылку на это ссаное видео с прокатом Кацуки. Хотел поржать. Смотри, мол, как чувак расстарался, думал, приятно будет, Виктор же в последнее время в каком-то неведомом трауре – может, по молодости? А тут такое признание в любви, такой преданный фанат же!
Поржал.
Молодец.
Комментарий к 2.1. Звезда
Сурганова – Держи меня за руку долго, пожалуйста.
Автор понимает, какое это страшное гадство, писать об андрогинности Юрки, потому что из аниме-персонажей он один из самых мужественных, на мой взгляд, в этом году. И дело не в глазах солдата.
Но я нашла это – http://cs7008.vk.me/v7008657/2c851/-z4cTkxISJk.jpg
И все.
Автор устроил себе забег по минам, сначала сраный ПОВ, теперь намечающийся почти долгострой в НАСТОЯЩЕМ ВРЕМЕНИ. С тегом Underage. С креном в сгущенку. И потенциальным нырком в борщ. Прям с заплывом.
Потому что ай кэн. Долгая дорога в кумыс.
По Юрке будет три главы с проном. Все будет в порядке, я гарантирую это.
========== 2.2. Плисецкая ==========
Плисецкий сидит в машине, крепко зажатый между двумя людьми, ненавидящими друг друга с такой потрясающей силой, что странно даже, почему стекла не затянуло, а водила еще жив. Почему еще жив он сам.
Плисецкий смотрит прямо перед собой, боясь даже вынуть телефон из джинсов, и хочет обратно в Японию. Быть между двумя глубоко влюбленными придурками и то не так стремно, как быть сейчас здесь.
– На Добролюбова девять, в квартале. Со стороны подъездов.
Страшнее всего то, что Яков и Лилия говорят это хором. Как двухголовое чудище. Прямая поставка из детских кошмаров.
Плисецкий замирает, боясь шевелиться. Яков справа. Он огромный, тяжелый, в хрустящем от холода пальто, от него пахнет мужским одеколоном и кофе. Привычный горький запах.
Лилия слева, она миниатюрная и тонкая, как сам Плисецкий, только еще и вытянутая в длину, и можно с первого взгляда ошибочно решить, что сломать ее можно пополам о колено. Плисецкий косится на тонкие пальцы в кожаной перчатке. Он уже в курсе, что эти пальцы при желании могут освежевать человека заживо. Как Росомаха. От Лилии пахнет незнакомо – женщиной. Не то чтобы Плисецкий не нюхал женщин, он знает приторные духи Милы, он знает, что от Минако пахнет бабскими сигаретами и алкоголем, а еще – какими-то цветами, а от Мари – домашней едой и шампунем и табаком, от Юко – тонко пахнет потом, сухим льдом и горькими духами. От ее дочерей – одинаково и сладко пахнет маленькими детьми. От мамы Кацудона – мукой и дымом.
Но почему-то от них не цепенеешь, как идиот, и не стесняешься внезапно своих длинных ног и огромных, как болты, коленей, пропахшей потом футболки и немытой головы.
Лилия пахнет великолепно. Не духами – душной театральной пудрой и лаком для волос. И каким-то горьким травяным чаем. И пыльными костюмами.
Лилия держит спину прямо. Плисецкий откашливается.
– Лилия Сергеевна…
– «Лилия». И – на «вы». Всегда. Яков сказал, у тебя есть кошка.
– Кот.
– Это еще хуже. Он кастрирован?
Становится обидно и страшно за Мотю. Плисецкий за свою жизнь не уверен, а Мотя – невинное существо. Сидит себе у Милы, никого не трогает, не чует беды.
– Да, полгода назад, – звенящим голосом врет Плисецкий и смотрит на Якова большими глазами – не выдавай! Яков смотрит в окно. – Но его вообще пока можно оставить у Милы…
– Нет, – Лилия складывает тонкие кисти на коленях. – Ты должен чувствовать себя как дома. Не отвлекаться. Пусть будет кот.
– Я не настаиваю, – Яков говорит, не оборачиваясь. – Мои дети и их грязные животные тебе порядком надоели, насколько я помню.
– Твоих детей никто и не трогает, Фельцман, успокойся. Для таких смелых заявлений своих детей надо сначала завести.
– Это твои слова, Лиля.
Плисецкий чувствует себя так, будто он в падающем самолете. Наклонитесь вперед и положите голову между коленей. Дышите глубже.
– Я очень тронута. Ты помнишь мои слова, надо же…
– Мои родители развелись, когда мне было пять, – Плисецкий все-таки достает из кармана телефон и расставляет ноги как можно шире, толкнув тощее колено Лилии и упираясь в мясную ляжку Якова. – Вы развелись… когда? О, я как раз родился, по ходу. Или вы все еще разводитесь? Растягиваете удовольствие, да? Вы продолжайте, мне нравится…
Лилия поворачивает голову и смотрит на Якова поверх головы Плисецкого непередаваемо. Типа, ты тоже это видишь?
Яков застывает.
А потом громко и хрипло ржет.
За ним и водитель, которые последние пару минут поглядывает на счетчик с тревогой.
– Славный мальчик, – Лилия стягивает перчатку и запускает свои жуткие ногти в волосы Плисецкого. На секунду кажется, что вот-вот дернет, запрокинет. И горло перегрызет. Но Лилия разглядывает его лицо, брезгливо подняв брови. – Настрой прекрасный. Я думала, придется дольше работать. Хоть с этим не придется.
Тут она права. Плисецкий некоторое время боялся, что Яков провернул этот номер с опекой из жалости. Ну и еще чтобы Плисецкий опять куда-нибудь не съебался нежданно-негаданно. На привязь посадили. И жену бывшую жуткую приставили – охранять.
Но нет. Когти Лилии в волосах говорят об обратном. Хватка мужицкая. Плисецкий понимает, что ему пиздец, почти с радостью.
В смысле, буквально пиздец. Вставать по будильнику, зарядка под Высоцкого, на завтрак – капустные листья, на обед – па-де-ша и плие, на ужин – плетей.
Никаких кацудонов. Никаких видеоигр до часу ночи.
Никаких сессий в Фейсбуке и расследований по делу Нурлана Асамбаева. Никаких друзей и подруг. Никакой рефлексии. Только ты и твоя программа, остальное – от лукавого.
Он уже сказал Лилии – делай, что хочешь, ведьма, все, что считаешь нужным, но делай.
– У тебя перхоть, мальчик. И волосы секутся.
– А у вас ресницы отклеиваются.
Яков стонет и, кажется, матерится под нос.
Водитель снова ржет.
Лилия дергает глазом и разжимает пальцы.
Виктор забыл.
Он забыл.
Это же так просто.
Не «Плисецкий еще маленький». Не «уровень еще не тот». Нет, Юра-то молодец. Оказывается, его и любят, и лелеют, и вообще после первого шока понеслись обзванивать Якова, деда Колю, чуть ли не до посольства достучались – почему малолетка летает, куда хочет? Куда смотрят на таможне? У Юры же, блядь, джетлаг, стресс, а вдруг его украдут, а вдруг он потеряется, а вдруг его фанатки на тряпки в подворотне растащат, как в «Парфюмере»? И пизда Русской Фее. Или украдут паспорт и деньги, изобьют, угонят в сексуальное рабство. Или еще хуже что! Юра, чем же ты думал, когда вот так уехал?
Плисецкому куда интереснее, чем думал Виктор, когда давал такое обещание. Ух ты, какой милый ребенок, дай-ка я ему пинка дам для вдохновения, пусть катается, как дьявол, ему самое то, он выглядит, как ангелочек. Концепт!
Дай-ка я ему уши потру, пусть ждет, стремиться проще, когда есть, к чему.
Дай-ка я пошлю все лесом и слетаю, последние мозги проебу в далекой и прекрасной Японии, подорвусь в ебеня, Плисецкий же уже большой, понимать должен, что это такое. Теперь-то особенно, когда у него у самого какой-то чувак на брюхе!
Виктор выкручивается. Виктор сводит все к борьбе уровней. Виктор – хитрожопый козел. Назначает соревнования, от которых Плисецкий вспоминает мультик «Летучий корабль» и долго избивает матрас в своей комнате, гостеприимно выделенной узкоглазыми хозяевами. И метки-то никакой у Кацуки нет, не-не-не, вам кажется, это вообще не личное, исключительно профессиональный интерес. Это все для вашего роста, ага, аж два раза.
Плисецкий теряется. Как теряется человек, которого долго и ревностно облизывали и расчесывали и уверяли, что он – лучший на свете. А потом – ошибка 404.
Он не знает, что ему думать, чему верить.
Лучше бы профессиональное.
Лучше бы он был полным говном как фигурист. Отложил бы дебют на сезон, подрал бы еще задницы малолеткам – сунулся не вовремя, переоценил себя, в спорте такое сплошь и рядом. Он бы понял еще. Да сказал бы Виктор прямо, не вот так вот – а, это ты, ну заходи, раз приперся. Кстати, ты не огонь, Юра, вали еще пытаться. Подрасти.
Но Виктор врет. Нагло, думая, что сопляк поверит.
Плисецкий не идиот. Он видит, как Виктор смотрит на свою японскую зазнобу – как на сбывшуюся мечту. Так, что душно и тошно с ними в одной комнате, как смотреть с родителями фильм о войне, посреди которого герои вдруг начинают без предупреждения смачно трахаться. Сиди, свисти и разглядывай обивку на диване. Плисецкий краснеет, бесится и хочет уйти – и именно поэтому сидит, как привязанный, и никуда не уходит. Профессиональное, да? Окей. Теперь это так называется.
Метки у Кацуки и правда нет – на третий день Плисецкий моется с япошкой в местной альтернативе бани.
Сидит в дыре в полу в горячей воде и отчаянно скучает по деду, по России, по бане в Подмосковье. По нормальной еде. По нормальным, прямолинейным пиздюлям Якова – говно так и называется говном, хуевый прыжок такой и есть. Не «Ой, как кстати, мальчик, иди погуляй, а я тебе завтра скажу, почему ты мне не подходишь, только определюсь, это потому, что ты катаешься, как калека, или потому что ты – не мой Меченный».
Кацуки сидит рядом, ткнувшись лбом в камни, и ровно, легко дышит. У него щеки ровно горят от шеи до самых ресниц.
– Ты в порядке? С непривычки многим туристам становится плохо в онсэне…
– Отъебись, а?
– Ладно, – Кацуки точно нихрена не говорит по-русски, но матерные слова всегда преодолевают языковой барьер легче остальных. – Прости.
Плисецкий думает, что Кацуки-то, по-хорошему, ни в чем не виноват. Но это не отменяет факта, что все, что происходит, происходит именно из-за Кацуки.
Фам фаталь, блядь. Сидел себе на жопе в своей Нихонии, послушный такой, может, проникся, когда Плисецкий ему в туалете популярно объяснил, как и куда проехать. Может, и без Плисецкого давно собирался в отпуск.
Ничего не делал, никого не трогал, ага, прям бедный японский школьник, сидел, примус починял, а тут откуда ни возьмись. Оно само, я никого не просил! Русские понаехали! Сами!
Бедный Юри.
Плисецкий смеется в скрещенные руки, долго, сипло, пока не начинает икать. Кацуки смотрит на него со священным ужасом.
– Кацуки, ты «Реборна» смотрел? Аниме такое.
– Да, – Кацуки подслеповато моргает. Какое уебище, святые макароны, а. – Да, а что?
– Да так, ничего. Понравилось?
– Не очень, – Кацуки поворачивает голову и кладет щеку на кулак. На лбу у него еще ссадина – Плисецкий при встрече был очень рад его видеть. – Я не фанат сёнена. Ну, жанра боевика для мальчиков.
– Ух ты, блядь, правда? А почему?
– Неправдоподобно, – Кацуки смущенно дернул плечом, как будто извинялся за все аниме сразу. – Главный герой достает из себя силы к преодолению откуда ни возьмись. Не очень понятно, то ли его специально сделали таким неудачником в самом начале, чтобы подчеркнуть чудо, потому что таких идиотов просто не бывает. То ли нарочно сделали его могущество таким впечатляющим и внезапным. Но я не согласен с тем, что хреновый старт безо всякой борьбы сам по себе достаточное оправдание и заслуга для…
– Для внезапно привалившего счастья.
– Да, – Кацуки смотрит удивленно. – Именно, Юрио. Тебе тоже не нравится Цуна?
– Мне не нравится кличка «Юрио».
А еще Плисецкому не нравится Кацуки Юри. По умолчанию, с первого же взгляда. И не зря.
Через неделю, на соревнованиях двух коротких программ за внимание несравненного Виктора Никифорова, на которые приперся весь городок, который болел весь, от и до, за земляка, ясное дело, Кацуки Юри безо всякого предупреждения достает из себя силы к преодолению. Откуда ни возьмись. Безо всякой борьбы. Ничто не предвещает. Он не специально такой конченный неудачник, он даже не старается – оно само выходит. Нарочно не получится просто. Конечно, он нарезает дисциплинированные круги по Хасецу, он не ест ничего, кроме травы, он медитирует на жирную свинину – убийство для желудка и формы. Он тянется, разминается, бегает, прыгает, катается – через задницу, но с энтузиазмом.
Он совершенно не выглядит как человек, который способен за ночь вырасти до Эроса. Он откуда-то достает, как кролика из шляпы, вот это вот – необъяснимо, незаслуженно, неправдоподобно, как он сам сказал.
Он вспыхивает на льду – практически по-настоящему, он раздевается, не раздеваясь, он убивает, не целясь. Он делает не так, как показал Виктор, – он делает лучше.
Сука.
Плисецкий смотрит на каток. На Виктора. Снова на каток.
И думает – ну ее нахуй, вашу Японию с законами жанра ирл и источниками вдохновения.
Доставать из жопы кроликов он не умеет и уметь не собирается. Он ведь привык по-другому, как научили – только работать, только убиваться до кровавых мозолей, когда от своего же запаха блевать тянет, и волосы от пота в дреды – не прочесать. Он знал, что лучше него сейчас никого у сборной, так же хорошо, как и то, как именно этого добиться. У него никогда не было и не будет вот этой вот блядской кнопки – вжух, и ты Эрос. За одну ночь. Как в аниме.
А вот уходить Плисецкий умеет, когда надо. Он, может, ребенок, ему, может быть, надо было бы заткнуться вовремя и никуда не лезть, да, он, возможно, очень хуево понимает взрослый язык намеков – «Мы вам обязательно перезвоним». Но он достаточно себя любит, чтобы не быть там, где он лишний.
А то, что он лишний, ощущается всей шкурой. И фигурально – Плисецкий не выдерживает и выходит из комнаты, где так натоплено, что наличие одежды и расстояния уже ничего не решает, – и буквально. Буквы на животе ночью кто-то обводит ножом. Пузо болит постоянно, намекая – вали домой, Юра, поиграл и хватит.
У него есть короткая программа, которую он ненавидит всем, чем может.
У него есть пять новых футболок с тигром и три с леопардовым принтом. И леопардовые кеды.
У него есть нежданная и ненужная зависть к противнику и к нему же уважение. И глубокое омерзение к человеку, которого он обожал.
Он не уверен, что, даже если бы выиграл, смог бы работать с Виктором – человеком, который забыл про него.
То есть, прямо вот так. Видит каждый день, заботится, даже волнуется, нянчится. Прикармливает, как кутенка. И забывает, что обещал когда-то поставить короткую.
Как вообще можно забыть, когда ты говоришь человеку такие вещи? Это все равно как если бы Кацуки, придурок, забыл бы, что год назад пьяным в жопу вешался на Виктора и просил его стать тренером.
Забудешь такое. Это же за гранью добра и зла вообще. Хотя – только так с Виктором и надо.
Нахуй. Нахуй все это. Нахуй Никифорова. Нахуй Кацуки. Хоть и друг к другу. Пусть хоть поженятся там, мудаки.
Времени жалко только.
Себя… не жалко. Не жалко. Совсем нет. Ни-ху-я.
Программу, подаренную Виктором на «отъебись», чтобы только остаться для себя самого хорошим, идиотскую «Агапэ», Плисецкий не бросает. Он везет домой и музыку, и распечатку, и видео со своим прокатом. В ней все от Виктора – даже музыка, движения, техника, костюм – стиль. Все. Плисецкий ее не чувствует и не понимает, она не нравится ему – и именно поэтому она останется. Не потому что ему очень интересно, что хотел сказать Виктор – он уже знает, что ничего, слова Виктора и его идеи чаще всего нихуя не означают, красивые, но бесконечно тупые, как и все, что он делает в последнее время. Он из тех художников, что от балды на коленке лепят как попало, но многолетняя техника и выдроченное чувство прекрасного не дает сделать совсем уж говно.
Нет. Тут маленечко другое.
Если Кацуки может высосать из этой пустышки что-то хорошее, то Плисецкий убьется, но затолкает в свою пустышку тоже хоть что-нибудь. Душу-не душу, он не знает, вдохновение – сложная поебень, про которую все говорят, но никто не видел. Оно либо да, либо нет.
И если для того, чтобы было всегда – да, как Виктор, надо быть такой сукой, кидать, врать, использовать и только брать – большого ума не надо.
Это не интересно. Интересно другое.
Улетел он рано. С Кацуки не перетер – откуда, братан, отсыпь, а? Где ты это взял? Как и нахуя?
Но зато Плисецкий теперь понимает, куда Виктор так ломанулся.
У него к поросеночку те же самые вопросы, что и у Плисецкого, по сути.
Плисецкий только разберется сам, старт есть, вот тебе, Юрочка, болванка, непричесанная, бестолковая дура, которая зато сияет, как все, что мэйд бай Никифоров. Франкенштейн. Костюм свистнули там, музыку сям, ручки-ножки пришили, дальше дело за тобой, теперь ты бей током, пока это чудо-юдо не шелохнется.
Плисецкий сидит в самолете, забравшись на кресло с ногами и завернувшись в плед с головой, и гоняет по кругу видео с «Агапэ».
В аэропорту его встречает Гоша. Яков делегировал. Вполне понятный намек – приползи только, говно малолетнее, растерзаю.
Плисецкий чувствует себя, как дома.
Даже Гошу обнимает.
Квартира Лилии не выглядит как жилище разведенной женщины. Наоборот, есть ощущение, что здесь всегда живут, как минимум, двое.
Плисецкий разглядывает стены, которых не видно из-за фотографий и грамот, газетных разворотов и плакатов. Дом любого спортсмена – его зал славы, и у балерин, выходит, так же.
Плисецкий стоит у стены, полностью посвященной Якову – от одного громадного окна до другого. Яков и его партнерши, Яков на пьедестале, Яков с олимпийской сборной в каком-то лохматом году. Сараево, Калгари, Лиллехаммер. Яков и Ягудин. Яков и Тарасова. Яков и Мила, Яков и Гоша, Яков и Виктор. Яков и Плисецкий с прошлогоднего Гран-При.
Яков давно ушел, а фотографии каждый год обновляются.
Хочется докопаться, хоть это и не его дело – вы больные оба два, да? Взрослые, умные, а тупые – опять та же песня.
Плисецкому стремно и стыдно, как будто он опять приперся, куда не звали, хоть и звали на этот раз.
Смотреть на стены жутко и грустно, как на покойника, и точно так же бодрит – ты-то живой, Юрка. Хватить ныть.
Да он вроде и не ноет.
Ему вообще насрать. На все, кроме этого сезона. Он готов на полу спать на коврике, если так будет надо.
Но Лилия укладывает его в отдельной комнате, маленькой гостевой рядом с кухней.
Яков спит на диване в гостиной.
Сама Лилия – в огромной спальне рядом с залом, который она зовет «студией». Яков говорит, почему-то шепотом, что у Лилии есть ученики, которые сюда приходят. Привилегированные, у Лилии балетный большой класс при Мариинке, сюда же можно не всем.
И в этой студии – ни одного фото, только бесконечные зеркальные стены, то что надо.
Плисецкий стоит у станка и с упоением думает о Кацуки Юри, у которого с детства была Минако и прекрасная балетная подготовка.
Ему кажется, что он ходил на разведку боем, и теперь добирает ресурсов, которых у него не хватало. У него талант, на который Кацуки ответил опытом. Ладно.
У них обоих программы Никифорова, свою Кацуки наполнил вдохновенным образом, Плисецкий тут пока лоханулся, но впереди еще больше полугода.
У них обоих теперь есть балетный класс.
У Кацуки – Никифоров. Отлично. Ну, а у Плисецкого есть тот, кто Никифорова сделал.
Плисецкий ведет ладонью по гладкому полированному брусу и улыбается себе в отражении.
Его дебильная программа, Агапэ, не подходит для войны. Но произвольную-то он еще не ставил.
И все остальное, зато, охуительно подходит.
Озверевший Яков, который имел долгий и тяжелый разговор с дедом Колей. Дед Коля, человек понимающий и самый добрый на свете, не понял и не оценил внезапный восточный тур внука и нашел того, кто должен был следить и не допустить.
Озверевшая Лилия, которая дозвонилась в школу и добилась разрешения на обучение на дому.
– У меня есть право на телефонный звонок, нет?
Лилия поднимает брови и подвигает ему чашку зеленого чая без сахара. Зато с мятой. Дрянь.
– Нет. Но за хорошее поведение можешь выйти условно-досрочно и на весенние каникулы съездить в Москву.
Мотя, предатель, тащится от новой жизни, жиреет, как школьник на каникулах у бабки в деревне. Трется обо все поверхности, льнет к жуткой Лилии, не чуя никакой опасности для своей жизни и яиц, если Лилия запалит, намазывается на Якова, млеет в огромных мозолистых ручищах.
Мотя оставляет всюду клочья шерсти, волосы на одежде и на обивке диванов. Лилия за это гнет Плисецкого так, что у него в глазах темнеет и в одно утро он впервые за много лет не может ходить и остается в кровати.
Яков и Лилия разговаривают на кухне спокойно и серьезно и даже не орут для разнообразия – как будто в доме покойный.
Плисецкий лежит в кровати и водит пальцами по животу, задрав футболку. Из-за тренировок он и думать забыл об этой херне, но в неожиданный внеплановый выходной – чем заняться? Мотя вылизывает свою задницу, заныривая в необъятную шерсть мордой, и Плисецкий занимается примерно тем же.
Он перебрал полно людей с нужной фамилией и именем в соцсетях, из-за идиотского оптимизма отделив сразу тех, кто примерно его возраста. Никому не хочется, чтобы твой Меченный был в три раза старше. Также не очень-то хочется, чтобы это был какой-нибудь придурок или урод.
Кто бы это ни был, наверное, у него тоже сейчас ноги отваливаются.
Хотя, может, и нет.
Может, страдает только Плисецкий.
Это обидно.
Ну, или нет. Какая разница, если тебе ни жарко, ни холодно? Тупая система не разряжает сильные ощущения, деля их на два, она их, блядь такая, на два умножает.
Какой мудозвон это придумал, интересно?
Яков уезжает в Юбилейный – у него еще Мила и Гоша, и у обоих готовы и короткая, и произвольная, пора бы прекращать пинать хуи, но его никто не гонит, не торопит, как это ни странно.
Плисецкий сам справляется – сроки жмут ему до зуда в жопе.
Он бы подорвался, если бы ноги не отказали.
Лилия входит в спальню с подносом, и Плисецкий едва успевает отдернуть футболку. Это так же стыдно, как и дрочить, если не хуже.
– Вы учите меня стучаться, прежде чем войти.
– И ты пока не очень-то хорошо учишься, да? – Лилия садится на край кровати. На подносе не чай с печеньками, там согревающая мазь и бинты. А он чего ждал?
– Мне нужна помощь, – Плисецкий говорит это с неохотой, но терпеть дальше не получается, у него ощущение, что он проигрывает каждую секунду, пока вот так вот лежит. – С моей программой.
– Я тебе помогаю, мальчик.
– Нет, – Плисецкий мотает головой, ловит взгляд Лилии и мотает сильнее: – То есть, да! Вы помогаете, спасибо, я рад, но мне нужен ваш совет. Вы же разбираетесь.
– Я разбираюсь во многом, Юра, – Лилия откидывает одеяло и бросает тюбик мази – прямо на живот. Не замечает косой рожи Плисецкого, ну или вид делает: – Что именно тебя интересует?
Плисецкий садится, морщась, и ищет в планшете видео «Эроса» – Юко скинула ему неделю назад. Лилия держит планшет бережно и смотрит молча, пока Плисецкий, помявшись, стягивает штаны и растирает ноги от пальцев до задницы.
Лилия кладет планшет на кровать и морщится:
– Это следовало делать стоя, мальчик, если тебе не хотелось отстирывать покрывало.
– Да, да, – Плисецкий перетягивает колени и щиколотки бинтом. – Осознал, каюсь. Что вы скажете?
– А что ты хочешь, чтобы я сказала?
Кажется, Плисецкий понимает, почему Яков и Лилия разбежались.
Кажется, его уже заебали люди, которые не умеют говорить прямо. Хотя, вопрос, конечно, резонный.
– Вам нравится?
– Ты хочешь знать не это.
– Ладно, – Плисецкий бесится. Он снова садится, кряхтя, как старикан. – Окей. Хорошо. Я хочу знать, что у него есть, чего нет у меня.
– Ты хочешь знать, почему Виктор не тебя выбрал?
– Я знаю, почему, спасибо, – «блядь» рвется с языка, вот-вот, почти, но жить хочется. – Потому что Кацудо… Кацуки лучше катается. Мне надо знать, почему именно. Дело точно не в технике – моя программа сложнее, элементов больше, сами элементы чище сделаны. Хрюшка же деревянный.
– Деревянный, – соглашается Лилия. – А еще с ним работал профессиональный танцовщик, не так ли?
– В этом дело, что ли? Со мной тогда еще никакой балетмейстер не работал! Так все просто?
– Если ты хочешь услышать, что именно я – твой залог победы, это не так, Юра. Но я помогу. В определенной мере. Ты подойдешь к Кацуки настолько близко, насколько возможно.
– Мне не надо к нему близко, мне…
– Тебе надо доказать Виктору, что он ошибся с выбором.
– Мне надо доказать себе, что я ошибся с кумиром!
Лилия молчит, глядя на красное лицо Плисецкого. Потом мягко забирает у него перекрученный и истерзанный моток бинта и кладет его на кровать.
– Смотря кто твой кумир, Юра. Сядь.
Она запускает видео снова. Потом привычным уже жестом берет за затылок и разворачивает, чуть не носом тыкает.
– Смотри.
– Что я там не…
– Смотри, мальчик. Ты спрашивал, я отвечаю.
И Плисецкий смотрит. Ему кажется, он сейчас рванет, лопнет, так ему мерзко, так ему тошно, знала бы Лилия, сколько раз он это уже пересмотрел. Больше, чем Агапэ, больше, чем все золотые программы – свои и Виктора.
Эрос ему скоро сниться будет. Он может с закрытыми глазами сказать, где Кацуки покачнулся и где упал, и почему он упал, и где свинья затупил, как придурок полный, где перекрутил, где не вытянул.
– Тебе нравится?
– Что?
– Ты слышал мой вопрос, – Лилия говорит в самое ухо, сухо и чеканно, как пальцами кто-то щелкает у лица – не уплывай, не засыпай, соберись.
– Да.
Плисецкий смотрит.
– Да, блядь. Мне нравится. Он хорош. Вы нихрена не помогаете.
Подзатыльник бодрит, но не слишком.
– Следи за языком, Юра. Ту же самую мысль можно выразить намного лучше. Тебе никто не поможет, и ты знаешь, почему.
– Не знаю. Объясните.
Лилия убирает планшет в сторону.
– Виктор выбрал его потому, что он лучше катается. Катается он лучше потому, что знает, как надо.
– А я, типа, нет?
– А ты – нет. Иначе бы не спрашивал меня.
– А вы знаете, как надо?
– Ты наверняка слышал это много раз, – Лилия складывает худые руки на груди. – От Якова. От Виктора. От разных людей. Надо знать, для кого катаешься.
– Кататься для себя – так плохо?
– Нет. Кататься для себя невозможно. Значит, просто не нашел, для кого.
– А Кацудон – нашел?
– Как видишь. Не видишь – пересмотри еще раз.
– То есть, у меня просто нет того, кого я, типа, сразить должен? Я же старался угодить Виктору!
– У тебя нет любви. Без любви нельзя кататься.
– Без ног нельзя кататься, – Плисецкому хочется орать и швырять стулья. Как его заебала эта любовь. Есть она – жизнь дерьмо, нет ее – нихуя не легче.
– Если ты пытаешься вызвать у меня чувство вины за твое сегодняшнее состояние, то напомню, что моего интереса здесь меньше всего.
– Да? – Плисецкий пожалеет об этих словах. Как-нибудь потом. – Правда? А мне вот кажется, что наоборот, интерес есть, дохуя его, иначе зачем вам такой гемор, еще один ребенок Якова, вас ведь это бесит!
– Тебе кажется, мальчик, – Лилия медленно поднимается и поправляет халат. – А теперь – пошел вон.
– Куда? – Плисецкий теряется. Он еще не жалеет. Еще нет. Лицо горит.
– Действительно, некуда. И нечем, – Лилия несильно толкает его в грудь и он валится на постель. Сверху в пузо прилетает планшет, и Плисецкий орет, как потерпевший. Метка горит. – Ноги ведь убились. Как мне тебя еще погнуть, ребенок, чтобы ты еще и молчать научился?
Плисецкий хватает ртом воздух, смотрит на старую жабу снизу вверх – и молчит.
– Уже лучше, – Лилия поднимает бинт и наматывает его на худенькую руку. Как профессиональный боксер. – Завтра после обеда жду в студии. Яков тебя привезет. И я помню, что завтра воскресенье.
– Я же не жалуюсь, – Плисецкий пытается сесть и решает, что лучше лежать. – Мне все нравится. Правда.
– Так не бывает, – Лилия устало наклоняет голову, и до Плисецкого впервые доходит, какая она, на самом деле, старая. – В балете нельзя быть довольным всем. Если тебе все нравится – ты умерла.
– Я-то не балерина.
– То-то и оно, мальчик.
– Стойте, – Плисецкий все же садится. Пузо взрывается, ноги как будто Айболит присобачил – степлером. – А Кацуки балерина, что ли?
– Кацуки влюблен.
– И этого хватает?
– Смотря кому, – Лилия кивает на планшет, – у него полгода на технику.
– А у меня полгода на любовь, так, что ли?
– Примитивно, – Лилия морщит идеальный нос, который, наверное, видел не одну пластическую операцию, – но в целом верно.
Она уходит, прикрыв за собой дверь, бесшумно, и Плисецкий обалдело пялится на то, как она ставит ноги, небрежно, легко, по-кошачьи. Носок, потом пятка. Ступни маленькие и вечно голые – Лилия коллекционирует шикарные тапки, но ходит чаще босой.
Лилия не любит Якова, но собирает его фото, как маньяк.
Яков не любит Лилию, но за помощью первым делом ломанулся именно к ней.
Плисецкий нихуя не понимает в этой жизни.
Это все только потому, что у них метки на руках, что ли?
Еще круче. Они сделаны друг для друга, но вместе быть не могут. Ну охуеть.
А кто может тогда вообще?
Никифоров унесся к своей свинье, насрав на метку.
Свинья влюбился, ну, ему-то легче всех, чистенький, свободный, сел и родил вдохновение на радостях. Еще бы не родить, к нему Бог с неба спустился.
Плисецкий шипит сквозь зубы и тянется за планшетом. Он закрывает три поисковых вкладки и Фейсбук и запускает «Эрос» снова.
«Смотря кто твой кумир», да?
Отлично. Он ошибся в Викторе. А еще он ошибся в ебаном Кацуки. И если от первого хочется кого-нибудь убить, то от второго – убить конкретного человека.
«У него полгода на технику».
У Плисецкого полгода на любовь.
Пиздец сверхзадача. В мире очень дохуя Нурланов. И если Плисецкий понимает, как это все работает, он должен что-то почувствовать, разглядывая одну за другой чужие фотографии.
Пока что у него просто болит брюхо – ровно на все, без вспышек.
Не говоря уже о том, что он, на минуточку, мужик. И трепыхается у него на высоких худых девок с длинными волосами. Не на небритые казахские рожи. Какая тут любовь, тут бы не блевануть как-нибудь.
Кацуки на видео выгибается всем телом, как будто он опять на шесте. В принципе, понятно, чем вдохновлялся Виктор, стряпая это мракобесие.
Смотреть противно.
Но он смотрит.
И смотрит еще раз.
И еще.
Пока не воет от боли в животе, жуя угол подушки. У него стоит колом и в горле что-то булькает и постукивает.
Утром у него получается лучший четверной сальхов в жизни. Кацуки на своем чуть не наебнулся, помощи просил, Плисецкий с ним несколько часов проебался, и все без толку. Ну, хоть борта не сносил, уже ничего себе…
И еще разок сальхов. Отточенный, аккуратный, со стружечкой из-под ребра, с графическим разворотом. Кто-то хлопает. В ушах шумит.
