Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"

Автор книги: Синий Мцыри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Я побурел и уткнулся в тарелку. Лилия спрыгнула со стойки и отошла к окну, выглянула во двор. Потом театрально всплеснула руками и заорала, я чуть вилку не выронил:

– Ну куда! Ну я же сказала, не надо такую крысу, Господи, что за человек! Как ее чесать-то потом, все будет в колтунах!

Я обмер, не зная, куда спрятаться, Лилия кинулась в коридор и зазвенела дверными цепочками. Я сидел и слушал, быстро глотая, возможно, последнюю яичницу в моей жизни.

Громыхнул бас Якова, Лилия на лестничной площадке сорвалась в визг, усиленное стократ эхо не давало точно понять, что именно они орут.

Я, как и любой ребенок, наверное, пришел в искренний ужас, слушая ссору взрослых. Ругань родителей меня так никогда не пугала, наверное, потому, что к родителям я всегда был привязан намного меньше, чем к этим двоим.

Потом наступила тишина, как отрезали. Я сполз с барного стула и осторожно выглянул в коридор. Яков и Лилия яростно целовались возле полки для обуви над бесформенным свертком, в котором я, оправившись от шока, узнал любимую кожанку Якова.

Кожанка шевельнулась, завозилась в громадных ручищах Якова, а потом из нее тоненько и звонко потекло – прямо Лилии на домашние бархатные туфли, украшенные перьями. Яков выдрался из объятий с жутковатым звуком и выругался на весь коридор:

– Еб твою мать! Что ты стоишь, тряпку принеси!

Я поспешно воспользовался шансом и дал деру в ванную.

После выяснилось, что я от ужаса притащил и вытер лужу любимым полотенцем Лилии. Да и шикарные тапочки пришлось выбросить.

Лилия, наоравшись, закрылась в своей комнате. Яков мрачно пил на кухне из ее фляжки.

Я сидел на полу в коридоре, прижимая к себе крохотного, очень толстого и лохматого щенка с такой кудрявой рыжей челкой и ушами, что глаз-бусинок было толком не видать. Щенок тоненько попискивал и лизал мои дрожащие пальцы.

Через год Яков и Лилия развелись.

Маккачин наглотался какой-то херни, из торопливого рассказа Юри и сбивчивой и слезливой речи Кацуки-старшего по телефону я понял, что он просто стырил какую-то сдобу и по известной собачьей традиции наебнул целиком, из расчета – главное, спиздить, потом прожую. Дыхательные пути забило, и нет бы проблеваться, Маккачин вдруг вспомнил, сколько ему уже лет, и хватанул сердечный приступ.

Наш самолет нарезал круги над Токио, облачность была дерьмовая, в шесть утра дохрена чего взлетало, и приземлиться сразу никак не светило.

Юри, прощаясь, крепко сдавил меня за плечи и ткнулся лбом в шею, у него были горячие щеки, а очки, врезавшиеся мне под ухом – ледяные.

– Не думай обо мне, я все сделаю, как надо.

– Не думай о том, что меня нет, – почти мстительно пробормотал я, – с тобой будет Яков. Яков – это как три меня. Он настоящий мастер, и он очень добрый, не стесняйся его и говори все, что тебе нужно.

Юри закивал. Я пригладил топорщащиеся волосы на его макушке.

С Яковом Юри точно не пропадет. Якову можно доверить что угодно, у него выживет и умирающий младенец, и арабский террорист не забалует.

Юри нельзя было доверить самому себе. Вот тут повеселее было все. Если его оставить наедине с собой – может случиться все, что угодно. Вот я сейчас разожму руки, отпущу его, он повернется, пойдет, надумает сам себе какой-нибудь херни, и все, туши свет.

Но Юри заглядывал мне в лицо, уверенно улыбался, чуть сдвинув брови, и был такой… маленький и храбрый, что у меня сердце щемило.

Маленький. Это он-то маленький. Давайте-ка об этом поговорим.

Юри обнял меня снова, а потом отошел на шаг и посмотрел на меня в последний раз. Отвернулся и быстро ушел, я ничего сделать не успел, он просто юркнул в толпу провожающих, надвинув маску.

Я боялся, что он банально потеряется, а потом одернул себя – твою мать, Никифоров, ему двадцать три.

Завтра исполняется.

Пизда рулю.

Я бежал на регистрацию так, что у меня пятки зад задевали. Руки тряслись, пока я искал в списке контактов нужный номер. Ответили почти сразу и очень раздраженно:

– Чего тебе? Чемодан забыл?

– Окажи мне одну услугу.

На том конце помолчали. Я ждал реакции.

– Ну? Алло?

– Завтра у Юри день рождения. Ему будет двадцать три. А он один в чужом городе.

– И ты хочешь, чтобы я просрал ему, что ли? А может, я еще схожу сейчас, обваляюсь в перьях и с Останкино прыгну?

– Нет, – меня душил нервный смех, – не надо. Лишнее. Выложись завтра на свои любимые сто двадцать.

– Сто пятьдесят.

– Пусть так. Юрка, поздравь его. Так, чтобы он не был… чтобы ему одиноко не было.

– Я похож на того, кто умеет сердечно поздравлять? Куплю ему открытку, зачитаю стишок, стоя, под водочку, под Михайлова попляшем…

– Юра, пожалуйста. Мне некого больше попросить.

– А ты не боишься, что я твою свинью на хаш пущу от большой любви?

Вообще-то, был еще Яков, но и я так оборзел.

Лилия до сих пор помнила про подвиги Маккачина и много лет по-детски лелеяла обиду. Женщины.

– Ладно, – помолчав, буркнул Юрка. – Только потому, что ты когда-то был пиздатым фигуристом.

– Да хоть бы и поэтому. Не потому, что ты хороший человек?

– Ни в коем случае. Все, давай, до свидания.

Юрка повесил трубку. Я не помню, сколько стоял, улыбаясь, как придурок.

В аэропорту Токио было людно. Встречала меня Минако на своей машине. Она дождалась, пока я вывалюсь из толпы на выходе, и по-мужицки попыталась перехватить мои чемоданы. Пришлось остановиться и строго на нее посмотреть. Минако смешалась, а потом вдруг вскрикнула:

– Виктор, на тебе лица нет!

– Неправда, оно на месте, и оно на миллион, – я потащил ее за локоть к выходам на парковку. Минако бежала, стуча каблучками, задыхаясь, и, кажется, материлась по-японски.

Она молчала, пока я грузил чемодан в багажник ее крохотного «Субару», молчала, садясь за руль и пристегиваясь, молчала, выруливая с парковки. И только когда мимо нас поплыли загородные ландшафты, безлюдные длинные ряды деревьев и редкие машины, она пробормотала:

– Как там Юри?

– Он умница, – я стукнулся затылком о подголовник. – Уверен, он все сможет. Я ему не нужен, чтобы быть потрясающим.

– Он все сделает хорошо, только потому что ты так о нем думаешь, – Минако заулыбалась. – Главное, не показывай ему, что волнуешься.

– Я? Да у меня вечно покерфейс.

– Юри не дурак, – Минако быстро глянула на меня. – Он, может, придурок, но не дурак.

Блестяще. А я два года бился, чтобы это сформулировать. Аж завидно стало.

Помолчали.

– Маккачин?

– Я не была в ветеринарной клинике. У Кацуки-сан там подвязки, должны сделать все, что необходимо. Клиника в паре кварталов от курорта, все было очень быстро, сразу же, как Мари нашла… Его уже должны были прооперировать. Мы поедем сразу туда…

– Нет, – я вскинулся. – Мне надо сначала в Ю-Топию. Пожалуйста, Минако.

Сам не знаю, зачем. Вещи бросить, умыть рожу, просто… успокоиться. Это место всегда успокаивало, расхолаживало, мне физически туда хотелось, из животного страха, инстинкта, не знаю. Дух перевести.

– Ладно, – медленно, как дебилу, произнесла Минако. – Заедем. Возьмем документы на пса, Мари говорила, что они забыли ветеринарный паспорт впопыхах.

Я кивнул. Минако сжала руль.

– Ты же понимаешь, что он уже старенький у тебя?

– Знаешь, как Юри сказал? Он сказал, как садист. Если собака умрет – ты должен быть рядом с ней. А то будешь жалеть потом.

Минако глянула на меня огромными влажными глазами, да как, блядь, они все это тут делают, что за японская корпоративная фишка, мать их ети… Кивнула молча.

– А я жалею, что бросил его. И все.

– Ты не бросил. Ты уехал готовить Юри, ты ведь тренер…

– Бросил Юри, я имею в виду. Он там сейчас один. Волнуется и за меня, и за Маккачина, и за любую ерунду, какую найдет, и за Кубок…

– Виктор, – Минако коснулась моей руки, царапнула ногтями. – Пока что волнуешься только ты. Успокойся.

Я посмотрел на Минако. Она говорила, снова крепко сжав руль:

– Мы, тренеры, учителя, инструкторы, можем позволить себе все. Однажды я три года крутила роман со своим учеником, который был младше меня лет на пять, наверное…

Я напрягся, считая в уме. Минако покосилась на меня и хихикнула:

– Его звали Макото. Расслабься. Потом, как-то раз, ушла в серьезный запой. Месяц лечилась. Только никому, ладно?

– Ладно.

– Мы вообще с тобой приличные такие разгильдяи. Безответственность, попустительство, маленькие и не очень слабости, да, Виктор?

– Да.

– Есть одна, которую нельзя себе позволить. Все, что угодно, кроме нее.

– Тренер не может быть размазней.

– Вот, – Минако щелкнула пальцами, – молодец. Именно. Тебе, наверное, успели наговорить, какой ты плохой тренер, да?

– Я сам себе успел.

– И что ты просто играешься. И что не даешь Юри нормально раскрыться. И что отвлекаешь его, втягивая в привязанность, пользуешься доверчивостью, хочешь привязать его, добиться полной покорности, потешить самолюбие, не рассчитывая на долгое сотрудничество, только выбираясь из депрессии за его счет…

Я уже собирался десантироваться из машины на полном ходу, когда Минако, наконец, заткнулась. Она помолчала, глядя на дорогу. Потом покосилась на меня:

– Что-то новое услышал?

– Нет, – признался я. – Какой у тебя прекрасный английский, Минако. Снимаю шляпу.

– Делай, что хочешь, пока он счастлив. Но – не будь тряпкой. Ему нужен был всегда кто-то, кто сверху будет тянуть. Снизу поддерживать – не его вариант, нас тут целый город, и что? Нужны мы ему? Помогли мы ему хоть раз? Нет.

Минако была богиней. Я сидел и гадал, какого черта такое сокровище не замужем, спивается вообще, ее студия пустует?..

– А я лесбиянка, – Минако беззаботно хохотнула, наверное, мои мысли пронеслись по лбу бегущей строкой. – Представляешь, откровение под четвертый десяток, а? Ладно, мама-папа давно на небе, не видят… Приехали, Виктор.

Действительно, приехали. Я глянул на расписные ворота курорта – и толкнул дверь машины, торопясь выбраться. По голове ударили, как по пустому ведру, к горлу подкатило.

Я несся, распахивая двери, не обращая внимания на вопли Минако, спотыкаясь на больной ноге. Она норовила подогнуться, мне казалось, что щиколотку обхватили алюминиевой проволокой и медленно ее нагревают.

Если бы это было другое место, я бы рухнул в ближайшие кусты. В жизни так не бежал.

Общая уборная была в конце длинного коридора за стойкой регистрации, это я помнил. Я чуть не вынес дверь, упав плечом вперед, и кинулся к унитазу.

Вывернуло меня желчью и остатками завтрака в самолете. Я зажмурился и быстро спустил воду, не глядя на плоды трудов своих, потом сел, привалившись к стене. Рубашка под свитером прилипла к спине как вторая кожа, руки и ноги тряслись, как чужие. Правая отстегивалась до колена.

Кто-то далекий, но такой, блядь, близкий, такой, сука, заботливый и, если верить преданию, родной, очень заботился о том, чтобы я никогда больше на лед не вышел.

Я провел пальцами по ненавистной метке.

– Чтоб ты сдох, Господи, – у меня даже слезы навернулись от злости. – Отстань ты уже, а. Что тебе неймется, у меня же есть Юри, я же ничего больше не прошу, только чтобы Маккачин выкарабкался, ну еб твою мать, ну живи ты уже себе, как хочешь…

Я посидел еще пару минут, восстанавливая дыхание, потом, шатаясь, встал, попытался поправить хоть волосы, как я сейчас Минако-то с такой рожей покажусь?

Выпал в дверь, свернул налево – в маленькую комнатенку, я не был в ней раньше никогда, но мне надо было спрятаться и хотя бы как-то вернуть лицо.

Комнатка была прибрана, я ожидал увидеть умывальники, но она была жилая. По углам – аккуратные подушки, свет мягкий и тусклый, я заморгал, приглядываясь, и понял, что это от свечей и маленьких лампадок.

Я пошел вперед, зная, что не надо этого делать. Как в кино – знаешь и все равно прешься, как баран.

Комната была отведена под алтарь для моления, я остановился в паре метров и сел на пол.

У столбика, испещренного иероглифами, среди подрагивающих свечек, стояли строгие рамки с фотографиями.

На всех был Маккачин.

Спал, ел, прыгал, крупным планом– морда на весь кадр.

Я знал, что в Японии такие алтари сооружают по покойным. За здравие они тут молятся иначе и фотографии не делают.

Когда успели? Я не помню, чтобы я делал такие снимки.

Надо же, они любили моего пса. Они так его любили, они фотографировали его, часто, в подробностях, не то, что я – раз в пятилетку для Инстаграма с собой любимым и для фотосессий в репортажах. Вот моя холостяцкая берлога, вот мой шкаф для медалей из Икеа, а вот мой пудель, единственный друг, который принимает меня в любом состоянии, мой первый друг, который видел все и молчал, который спас меня в тринадцать, который и мозоли вылизывал на ногах, и истерики терпел в четырех стенах, и спал на моей подушке, рядом с головой, а иногда и вместо подушки – и так под ухом дышал, ровно, мерно, что сам успокаиваешься и засыпаешь, мордой в теплую, кудрявую шерсть.

Семья Юри любила моего пуделя больше, чем я. Лучше, чем я.

Хорошо, что с ним были они.

Не я.

Он это заслужил.

– Виктор?

Я сидел пнем, глядя на фотографии. Минако подлетела и упала рядом, потрясла за плечи.

– Виктор! Не смотри туда, не надо!

– Это почему еще? – я говорил весело. – Отличные фото, можно, я их потом заберу?

– Виктор, – Минако вдруг придвинулась ближе и обняла меня за голову, чуть не уронив. – Это не твой пес. Этому алтарю три года с лишним.

– Что?

– Смотри, – она вскочила, подбежала, завозилась над свечами, чуть не подпалив свою шаль, вернулась и сунула мне в руки еще рамку.

– Это пудель Юри.

На фотографии Юри было лет тринадцать, может, четырнадцать. И он крепко обнимал большого рыжего пуделя с глазами-пуговицами и мокрым носом. И это был не Маккачин– уши чуть короче, взгляд совсем другой.

У Юри были круглые щеки, глаза-щелочки за кошмарными очками смеялись. Волосы кто-то злой состриг ему совсем коротко, ужасающим полубоксом.

Я поднял глаза на Минако.

– Собака умерла, когда Юри был на своих последних национальных перед перерывом. Мы ему позвонили прямо перед соревнованиями. Он тогда еще упал. Очки потерял на этом. Программа-то хорошая была…

Я снова уставился на фотографию.

– Он не успел домой.

– Он был уверен, что надо обязательно быть рядом, когда твоя собака умирает. Да. Поэтому и послал тебя сюда. Очень переживал.

– Это не Маккачин.

– Нет.

– Маккачин жив.

– Я звонила Мари. Операция прошла хорошо. Стабилен. Но сердце слабое, надо будет за ним следить…

Я сгреб Минако и звонко поцеловал в губы.

Минако пискнула и уперлась в мои плечи, маленькая, смешная, чудесная Минако.

– Так, все.

– Да. Извиняюсь.

– Пойдем, – она встала, пряча полыхающее лицо. – Надо выпить.

– Минако?

Она остановилась в дверях.

– Как звали пса Юри?

– Это была сука, – Минако не оборачивалась. – Виктория. Вик-чан. Отличная, игривая зверюга. Но характер… слушалась одного Юри, родители воевали с ним, чтобы запирал. Воровала у клиентов одежду, представляешь?

Виктория. Вик-чан. Ясно, понятно.

Еще как представляю, мое сокровище. Еще как.

– Так что, выпьем?

– Нет, – я поднялся и отряхнул пальто, – не выпьем. Поехали в больницу. Как Юри велел. Я буду с собакой.

– А я выпью, тяжелый день,– Минако вышла из комнаты. Я рванул за ней, находиться здесь одному было не по себе.

Я лыбил жало всю дорогу до больницы – Минако приложилась-таки, и мы пошли пешком, под ручку. Я слушал, а она, перенервничав, взахлеб рассказывала мне, как они с родителями Юри подарили ему эту собаку на день рождения, как Юри убежал рыдать в свою комнату, как он спал, обнимая щенка, и чуть не придавил во сне. Как он бегал с распечатанной статьей из интернета, где я с Маккачином на всю страницу, и придирчиво сравнивал своего пуделя и моего.

Минако смешно мотало из стороны в сторону, я следил, чтобы она не вывалилась с тротуара на проезжую часть.

Мне было так хорошо, как давно не было.

Я смотрел на часы. По московскому времени до выступления Юри оставалось два часа.

– А все-таки неудобно, что ты водить не умеешь, – Минако ткнула меня пальцем в грудь. – Лед-то не везде постелен, а?

– И не говори, моя хорошая,– я улыбался ей, прохожим, вечному рыбаку на мосту – сколько помню, он всегда там стоял, как кремлевский часовой. И ни разу нихрена не поймал.

Пройтись пешком после бесконечных самолетов и такси было просто потрясающе.

Я тоскливо посмотрел на каток Хасецу и быстро отвел глаза.

Минако остановилась и повисла на мне.

– Я устала идти. Тут в гору.

Устала? Ладно.

Я подхватил ее на руки, благословляя профессиональную конституцию всех балерин, действующих и в отставке – она ничего не весила. Ну или я был на адреналине.

Тугой ледяной комок в животе медленно развязывался, отпускал, таял. Я шел, слушая, как сопит Минако, уронив голову на мое плечо, смотрел, как приближается белое здание больницы, думал о своей собаке. О Юри. О Якове. О Юрке.

Два часа. За два часа я успею заново намотать себе кишки на кулак. Пока же было так хорошо, так спокойно, что я то и дело прикрывал глаза и глубоко вдыхал. Слева дышал океан, справа неспешно проползали редкие машины – семейные пикапчики с узкоглазыми детишками в окнах, и пузатые белые грузовики с рыбой и зеленью. Минако ковыряла пуговицу на моем пальто.

– Ты поцеловал его.

– Я помню.

– В прямом эфире.

– Да.

– Что ты сейчас скажешь его маме и сестренке?

– Я скажу: «Здравствуйте, Юри передает вам привет». И еще скажу: «Спасибо за то, что позаботились о Маккачине. Аригато».

– Виктор, – Минако поправила воротник моего пальто, – почему тебе стало плохо в машине?

– Нервишки шалят, милая.

– Виктор.

– Переволновался и не спал в самолете.

Минако помолчала.

– Ладно, хватит. Поставь меня. Почему ты хромаешь?

– Старая травма. Не обращай внимания.

– Что стряслось?

– Я был подающим надежды Королем Льда, уверенным шагом шел к тому, чтобы скинуть с трона Евгения Плющенко, а потом мне в колено стрела попала.

Минако хрюкнула и захихикала в мое плечо. Я поставил ее на ноги на больничной парковке. Она разгладила на мне пальто и заботливо поправила волосы.

– Я всегда знала, что ты не просто так сюда приехал. Мы гадали, кто это будет, долго, знали только, что русский.

– Что?

– Юри бредил тобой, мы даже не сомневались, что девушку хорошую он себе в Японии не найдет. Даже если его самого тут найдут толпы хороших девушек – за него уже все решено.

– Я рад, что приехал.

Молодец, Никифоров. Хороший, правильный, нейтральный ответ.

Минако подмигнула:

– Еще бы!

И зашагала к стеклянным дверям.

Я вынул из кармана разрывающийся телефон и отошел к скамейке. Сел.

Голос Якова из-за помех был хриплым и далеким.

– Кобелина в порядке? – первым делом спросил он. Я усмехнулся. Не то чтобы моя собака развалила его брак, но Яков Маккачина не жаловал. Кроме того, это из-за моего пса на Якова свалилось аж тройное тренерство– Мила, Юра, а теперь еще и Юри.

– Да, слава Богу. Прооперировали, живой, оклемается.

– Отлично, – буркнул Яков и заговорил по-английски: – С псом все в порядке, слышишь? Прекращай мне этот цирк тут.

– Яков?

– Алло, – Яков вернулся. – Смысла лететь в Россию нет. Перехватишь своего суслика сразу в Барселоне, если что.

– А если не что?

– Я сказал – перехватишь! Посмотрел я тут, как он катается. Шансы есть, не дрейфить.

То, что это говорил Яков, было просто восхитительно. Я растекся по скамейке.

– Как он себя чувствует?

– Сейчас нормально, жить будет. Но, блядь, с тебя стол за этот геморрой. Я думал, у нас Плисецкий проблемный.

Откуда-то с периферии донеслось гневное:

– Сам ты проблемный!

– Что? – я сел ровнее, – Яков, я тебя не очень понял…

– Упал, – коротко рубанул Яков. – Прямо на тренировке утренней, я каток выбил для своих и его взял, он крутанулся пару раз – и мордой в лед. Сознание потерял на несколько минут. Сказали, давление скакнуло.

Нет.

Нет, нет, что за… Все было нормально!

– Он цел?

– Он огурцом, – Яков отдалился, видимо, оглянулся на кого-то посмотреть. – А мне валерьянку пить.

– Яков, по медицинским…

– Ничего не нашли. Рекомендовали сняться и посидеть, но он чуть драться с врачом не полез. Дикий он у тебя, пиздец. Вон, сидит, зыркает. Говорить будешь? Только не долго, ты и так мне до пенсии должен…

– Виктор?

– Юри, – я закрыл глаза. – Уйди куда-нибудь, где ты будешь один.

– Я… ладно, сейчас.

Я слушал, как он возится, шуршит чем-то, с кем-то негромко говорит.

– Виктор.

– Юри, – я откашлялся и начал снова, – с Днем Рождения.

Юри помолчал ровно до того момента, как у меня начало подкатывать к горлу.

– Спасибо, Виктор, – выпалил он, задыхаясь. – Спасибо! Я рад, что ты помнишь…

Какой ты у меня придурок. Как точно Минако выбрала слово. Придурок.

– Юри, – я откашлялся. В горле сохло, хоть ты сдохни, – если ты еще раз упадешь, я спишу тебя лично. Ты слышишь? На весь остаток сезона, до следующего года, ты будешь лежать, если надо, ездить в инвалидном кресле. Я не угрожаю. Это будет, потому что это разумно. Ты должен меня понять.

– Да, – Юри отозвался задушенно. – Я слышу. Я понял.

– Что тебе подарить? На день Рождения.

Я ненавидел этот вопрос всеми силами души, с детства, но мне было интересно, что Юри скажет.

– Скажи мне, что Маккачин в порядке.

– Он в порядке. Я возьму его с собой в Барселону.

Юри молчал.

– Юри?

В трубке что-то треснуло, щелкнуло, зашуршало.

– Юри!

– Я слышу, Виктор. Спасибо, что ты именно это сказал. У меня не было подарка лучше.

– Я буду ждать тебя в Барселоне.

– Спасибо, Виктор.

Он сбросил раньше, чем я успел сморозить кое-что еще.

Вместо Юри это услышала пожилая пара японцев, их жирная персидская кошка, мальчик с игуаной и медсестра с сигаретой.

– Я люблю тебя, Юри.

Я посидел с закрытыми глазами. После такой фразы, после такого момента в кино обычно один из нас ломает шею на льду, безвозвратно калечится, умирает в реанимации от пропоротой коньком башки.

Или самолеты падают. Или терракт в аэропорту. Или вот сейчас, прямо сейчас у меня прихватит сердце от нежности и ужаса.

Я посидел и подождал еще. Ничего не произошло.

Признаюсь, вставать и идти до дверей больницы мне никогда еще так страшно.

Трансляцию мы смотрели уже в Ю-Топии. Нишигори с выводком набились к нам как раз в рекламной паузе.

Я сидел между Минако и Мари, замотанный в белую простыню с иероглифами «Юри, вперед!», и держал на коленях спящего Маккачина.

Иногда я поворачивал голову, чтобы посмотреть на чету Кацуки, которые сидели рядышком у стены, держа друг друга за руки. На их ладонях были ровные темные иероглифы.

Я смотрел на их пальцы, на их лица – к старости почти ставшие одинаковыми, круглые, улыбчивые, морщинистые, краснел и отворачивался.

Здравствуйте, я Виктор Никифоров, и я трахнул вашего драгоценного сына. А потом он меня. И эх, раз, да еще раз…

Это из-за меня он такой неуверенный, это из-за меня он там падает в обморок, боится проиграть, боится потерять переходящий приз – одного стареющего русского козла. Благодарит за веру в себя, как будто я ему миллиард евро подарил.

Помните его в первый сезон? Улыбчивый, уверенный мальчик. Надежда Японии. Помните? Забудьте.

А я из-за него такой. Рыдаю в собаку, пью саке, хочу попадать вам в ноги, дайте мне еще пару стопок, и я готов. Умираю от ужаса, глядя на экран. Нога забинтована и обколота обезболивающим, которое я выторговал у врачей в клинике. Сто евро, незаконно, стремно, а потом уже наплевать – до Ю-Топиия зато бежал, летел, как заяц с барабаном.

Смотрите, вот он, мое сокровище, моя беда, моя поздняя, и, кажется, последняя любовь – меня просто никогда больше ни на что такое же не хватит, я допрыгался.

Вот он, в прекрасном синем костюме, бледный, как луна, как японская актриса на темной сцене, умные ребята с прямыми руками гасят в зале свет и роняют на него синий луч прожектора, и лицо делается белым, глаза – черные, огромные, бесконечно красивые, губы – в узкую линию, волнуется.

Вот он смотрит прямо в камеру. Вот он вскидывает руки и запрокидывает голову, показывая беззащитную шею. Вот он, берет разгон, рисует дорожку, прыгает в дрожащий, неуверенный флип, во второй, поворачивается к камере гибкой, длинной спиной – блестки на пиджаке подрагивают и волнуются, как рыбья чешуя.

Маккачин, слабый от наркоза, просыпается и вертит тяжелой башкой, смотрит на экран, и вдруг слабо, но отчетливо бьет хвостом. Он узнал Юри.

Юри разбегается и прыгает тройной сальхов. Каскад, риттбергер, дорожка. Тройной тулуп.

Оператора хочется найти и долго бить ногами. Он переключает крупный план на общий совершенно не вовремя, я не успеваю разглядеть лицо Юри, и не успеваю считать прыжок.

Юри хорош, Юри очевидно волнуется, я вижу в прыжках и движениях вялость и неуверенность, но может быть, мне уже мерещится.

Он же обещал, что мое отсутствие не помешает.

Он опять делает что-то не то, то, чего мы с ним не планировали.

Он прыгает четверной вместо тройного в последней трети, без разгона, без скорости, без предупреждения. Просто берет и крутит четверной лутц.

Переставляет элементы, как ему вздумается, не смотрит никуда, ни на кого в особенности.

Замирает, вытянув руку, в пустоту. Не к Якову. Не на трибуны. Куда-то между жюри и слепым просветом в рядах.

Закрывает лицо руками и устало садится прямо на лед.

Вся комната смотрит на меня, я хочу спрятаться за Маккачина, но он сегодня подгулял– слишком маленький, слабый, едва живой.

Я хочу сказать: «Простите меня за все».

Не смотрите на меня так. Пожалуйста.

Мари тихо говорит:

– Виктор. Он прекрасен.

Нихрена он не прекрасен, Марусенька. Он устал, он зря так обошелся с надежной и отработанной схемой программы, он сейчас получит отборных пиздюлей от Якова, он загонял себя и не сделал последний прыжок чисто, а в начале затормозил слишком, долго расходился.

Юко обнимает меня за шею, и я бы испугался гнева ее ревнивого мужа, но ее муж обнимает меня с другой стороны, пытаясь выдавить кишки.

Слова Минако не хотят выходить у меня из головы: «Ему нужен был всегда кто-то, кто сверху будет тянуть. Снизу поддерживать – не его вариант, нас тут целый город, и что? Нужны мы ему? Помогли мы ему хоть раз? Нет».

Нет.

Единственный вопрос – почему я еще здесь?

На экране Яков замирает, как стена, когда Юри кидается ему на шею. Потом неуверенно обнимает в ответ, похлопывает по спине.

Он прошел. Баллов хватило. Юри едет в Барселону.

Уже после, когда немного отошло от головы, я дозвонился до Москвы еще раз. Юри ответил заспанным голосом, что он не спит, нет, Виктор, вообще ни разу, что Юрио отличный парень и просто потрясающе поздравил его с днем Рождения, что не надо лететь в Барселону, Маккачин не перенесет перелет, и он прилетит сам, чтобы повидать меня и пса. Что Юрио показал ему Москву, много рассказывал про свое детство и обещал познакомить с дедушкой, а еще что у Юрио очень красивая метка – он даже хвастался ей в обмен на метку Юри.

Метку. Юри.

Я сел, и одеяло сползло на пол. Маккачин дернул лапами во сне.

– Метку. Ты показал ему метку?

– Нет, не показал, – Юри помялся, – это сложно, она не на самом очевидном месте.

– Как вышло, что я никогда ее не видел, Юри?

Юри молчал долго. Наверное, слушал, как внутри меня что-то с треском ломается и валится.

– Я же сказал, Виктор. Ее сложно увидеть.

– Я видел тебя всего.

– Нет, – спокойно сказал Юри, да вы посмотрите на него, прямо Будда, – не всего.

Почему-то от этих слов кровь бросилась в голову. Я снова аккуратненько, без резких движений, лег.

Мне очень хотелось что-нибудь срочно разорвать, убить, сломать, порвать.

Плисецкий знает про метку Юри. Так вот запросто и спокойно, ты – мне, я – тебе.

– Юри, почему ты никогда не говорил, что у тебя есть метка?

– Потому что ты никогда не спрашивал, – застенчиво ответил Юри.

Шах и мат. Лапать лапал, во все дыры заглянул, а спросить – не царское это дело, да, Никифоров?

– Юри, – я задохнулся, подавился воздухом, быстро перевернулся на живот. – Кто у тебя на метке?

Юри умел держать паузу. На этот раз так долго, что я был уверен, что он отключился.

– Юри?

– Это… не имеет значения, Виктор. Правда. Я тоже на твою метку никогда не смотрел.

– Юри, я должен знать.

Вообще-то, нет. Не должен. Мне насрать. Я уже плавал в этом всем, я знаю, что при желании можно вообще все, наплевать на природу, быть вместе, если так хочется.

– Юри?

– Я, – Юри набрал воздуха и прошептал так, что мне пришлось вдавить телефон в ухо: – Я не знаю, Виктор.

– Что?

– Я пытался, правда пытался разобрать, – Юри, кажется, шмыгнул носом, – еще когда был маленьким, мы всей семьей сидели, пытались понять, что там написано, но там такой почерк, там как будто роспись чья-то! Я думал, это будут иероглифы, то есть, не то чтобы я прямо ждал своего соулмэйта, без него столько людей живет, и я проживу, тем более, я ведь не один, у меня есть ты, какая разница, да? Там были не иероглифы, как у Мари, там какая-то линейная надпись, я даже не знаю, какой это язык, мы с мамой и папой ни одной буквы не поняли! Виктор? Виктор, ты там?

Виктор был не там.

Абонент не абонент.

Виктор Никифоров лежал бревном, закрыл лицо руками, и грыз мякоть ладони, чтобы не заорать на радостях на весь дом.

– Виктор, – безнадежно позвал Юри. Я быстро перекатился и прижался к трубке щекой.

– Да, Юри. Я здесь. Это очень, очень хорошо, что ты не знаешь, кто там. Потому что это и правда не имеет значения, понимаешь? Совсем никакого! К черту это дерьмо!

– Да? – осторожно спросил Юри. Я прямо видел, как он прижимает трубку к уху и быстро вытирает кулаком глаза, сбивая очки.

– Да.

– Но ты сказал, тебе важно знать…

– Врага надо знать хотя бы по имени, и, следовательно, в лицо.

– Зачем?

– Чтобы бить его в это лицо, зачем же еще!

– Не надо бить его в лицо, – испугался Юри. Я захохотал в подушку.

– Не будем бить его в лицо. Пусть он в жопу идет со своим лицом, в самом деле. Повтори.

– Пусть он в жопу идет со своим лицом, в самом деле, – бодро отчеканил Юри.

Я зажмурился. От улыбки ломило скулы.

Что мы делаем оба.

Что. Мы. Творим.

Я только что заставил его отказаться от своей судьбы.

Мне-то терять что, я давно отказался. Но я оставил Юри без будущего. Теперь я, как честный человек, просто обязан…

– Виктор?

Я снова перекатился на живот и сложился пополам, сползая с футона. Пол был холодным и неожиданно неприятным на ощупь, рисунок дерева врезался в лоб и в висок, я вдруг услышал свой пульс так громко, будто кто-то рядом сидел и бил в барабан.

– Юри, связь плохая. Давай, я перезвоню тебе, ладно?

– Утром, – согласился Юри. – Я сам позвоню. Сяду в самолет, и…

Дальше я не слышал.

Я заорал, как ненормальный, я просто не смог не заорать, я нашарил телефон рядом и включил фонарик, чтобы посмотреть и увидеть своими глазами, что ногу никто не отрезает.

Нога была на месте.

Она выглядела, как обычно.

Надпись чуть припухла.

И я какого-то хрена чувствовал воображаемую ножовку, которая прожевала мясо и взялась за кость.