Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"
Автор книги: Синий Мцыри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Почему тогда для меня – одно? Как примерз задницей, так и сижу.
Да потому что – посмотрите на него. Он должен кататься, он просто обязан, если бы каждый человек так мог, катания бы просто не было. Смысл?
– Может, тебе не понравится то, что я скажу.
Не впервой, да? По Юри вообще не поймешь, что ему нравится, а что нет.
– Но, посмотри-ка, я бросаю свою блестящую карьеру.
Юри поднял глаза. Под глазами – круги, видно даже под бледным гримом.
– Ухожу из спорта. Год запускаю свою форму. Никому ничего не объясняю.
Юри смотрел на мое лицо, как будто впервые видел.
– У меня, на минуточку, пять чемпионских титулов.
И это только в Гран-При.
– И как так выходит, что у тебя, моего ученика, до сих по ни одного? Сколько можно ждать, это же Финал, м?
Юри смотрел во все глаза.
– Где мое золото, Юри? Это я такой дерьмовый тренер?
Юри не дал договорить. Он приподнялся и сгреб меня за шею, сдавил – то ли «заткнись-заткнись-заткнись», то ли «спасибо-спасибо-спасибо». Не имело значения. Юри трясло, я тоже обнял его как можно скорее.
Я слышал, как он дышит в ухо, как трибуны орут, как комментатор и диктор раза три повторяют его имя.
– Попробуй теперь не улыбаться, – зашептал я, и Юри закивал, сопя в мою шею. Он вырвался, быстро сжал мою руку и убежал, не оборачиваясь.
Я закрыл глаза и отвернулся.
Молиться я не молился, конечно, но снова просил у кого-то или чего-то, кто мог услышать – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Мне бы на секундочку знать, что у него на уме. Почему уверения в любви и просьбы его не пронимают, а бартер и обязательства – так на раз-два?
Да мы говорить-то толком можем, только катаясь! Как он вообще умудрился кольцо мне всучить в церкви, а не на льду? Он должен был на коленях на лед вывалиться.
Юри встал в исходную и поднял глаза на трибуны.
В этот момент хотелось выгнать всех, выключить камеры, самому уйти – пусть прощается, чтобы никто не мешал.
Не то чтобы я уже сдался. Я даже не очень верил, что он сам решился уйти окончательно – многовато было в его словах этого… самовнушения. Как будто себе напоминал – мужик сказал, мужик сделал, тьфу.
Я смотрел на него и с каждым шагом верил все меньше. Не катаются так, когда хотят уйти.
Не разбиваются настолько, не распыляются.
Да? – спросило в голове поганенько. Себя вспомни год назад. Прощание славянки, королева драмы.
Я послал внутренний голос… поглубже.
Юри набирал скорость и собирался прыгать четверной. Их должно быть было два – тулуп в каскаде с тройным и следом сальхов. Дальше дорожка – лучшая в программе, плавная, как маленький отдельный танец, и на развороте с максимальной угловой – тройной риттбергер.
Хрен. Флип. Если бы не смена в пользу технической сложности, считалось бы ошибкой, но тут наоборот – так не ошибаются.
Юри был верен себе – в задницу мои советы, мои слова – во главу угла. Хочешь золото – будет золото, Витенька, утрись.
Метку ровно грело, сердце долбило так, как будто я там, с ним, на льду.
Тройной аксель.
Я знал только одного человека, который так мог в произвольной программе. По забавному стечению обстоятельств, именно этот козел больше всех отравлял мне жизнь. Именно этот козел достался бедненькому японскому мальчику в качестве судьбы.
Именно для него Юри сейчас катался. Именно ему хотел соответствовать.
Четверной тулуп. Вместо тройного флипа. Четвертый квад.
Не показалось.
Подавись, Витя, радуйся, любуйся, я еще и вот так могу. Забери свое золото, твой год отпуска окупился с головой.
До меня дошло, чем он занимался ночью, когда ушел тренироваться один.
Я слышал в голове его голос – я могу без тебя не меньше, даже больше, чем с тобой. Я в одиночку на это способен. Успокойся уже и возвращайся на лед со спокойной душой, горе-тренер.
То ли плакать, то ли смеяться. На одного Плисецкого надежда.
Я еще раз прогнал эту мысль, потом смыло и ее – я просто пялился, фортепианное крещендо разбегалось мурашками по коже, Юри летел, сделал лучший свой каскад на моей памяти, тройной лутц и тулуп разом – кто-то пытался вывалиться с трибун на лед, я слышал, как кто-то рыдает, даже отсюда.
Он был хорош.
Он был лучше, чем я в лучшие годы.
Я не мог гордиться всем, что в нем было.
Но я мог гордиться тем, что он был здесь и сейчас – а не под мамкиной юбкой у себя дома.
Сколько в этом было тренерской заслуги, а сколько – просто факта, что я это я, я пока думать не желал.
У нас был еще один четверной. Засунуть квад в конец – безумие, которое Юри запатентовал еще в Пекине. Оставить квад в конце после уже сделанных трех – сумасшествие.
Лучше всего было заменить на эффектный тройной. Логично. Правильно. Безопасно.
Он прыгнул.
Он прыгнул так, что я поймал себя на том, что ору во всю глотку.
Дорожка, вращение, последняя нота – Юри застывает и протягивает ко мне руку. Я уже заметил, что для этого момента окружающие зрители пропадают подальше, расходятся в стороны, чтобы там всегда стоял только я. Все и все понимают.
Знаете, вот он стоит, смотрит, тянется, задыхаясь, а я за бортиком, между нами пластиковый заборчик, и на нем коньки, а на мне – туфли и громоздкое пальто за пять кусков.
Что с тобой, Никифоров?
Ты же так боялся попасть в тренерский угол.
Какого хрена ты стоишь тут, и тебе… хорошо?
Или очень плохо, потому что он на льду, а ты… ты здесь. Даже не дотянуться.
Крис об этом говорил.
Я тогда еще отмахнулся.
Но Юри – он же стоит, он же тянет руку, хоть через бортик перелезай. Давай ко мне, Виктор, будь со мной, я поделюсь, я отдам половину, я для тебя золото накатал почти…
Юри выдержал паузу, потом отвернулся и заорал, запрокинув голову к потолку.
По ноге врезало молотом.
Как будто я предал его.
Только потому, что хочу быть тренером, смотреть на него всегда из ложи.
Теперь он дотянулся, он догнал и обогнал, наверное, у него мечта сбылась. Прокатился, как Никифоров, – лучше, чем Никифоров.
На четыре целых три десятых лучше. Мировой рекорд в произвольной программе.
Какого черта-то так погано тогда?
Юри трясло. Он наглядно демонстрировал, что у меня внутри, дерьмовым внешним видом. Как будто мерз, даже уже запакованный в куртку.
Я так часто сегодня думал про Криса, что Крис, наверное, устал икать. Да и нога чудом не отвалилась.
Но… Крис весь год ныл, как ему плохо без хорошей конкуренции. Без того, для кого он так жопу рвал.
Юри взял мой рекорд в произвольной. Юрка – в короткой. Меня понемногу стирали, как нарисованного.
Дальше-то что?
Дальше… дальше Юрка пойдет плясать и нагибать. Юри – чистить снег и подавать полотенца.
А я?
А у меня, как Крис и сказал, уже и короткая есть, и произвольная. В номинации «пусть тебе будет стыдно, как недавно было мне, Юри».
Дожал он меня.
Нащупал больную точку – гордость, самолюбование, любовь к себе, стоящему на пьедестале. Нажал, как надо. Дал пинка еще на сезон. А то Плисецкому и Крису скучно же будет…
Я надеялся, что что-то проснется, я так хотел, чтобы он понял, я так размечтался.
Вот сейчас я скажу, что возвращаюсь, и Юри разрыдается и скажет – как я рад, Виктор, всегда мечтал с тобой кататься!
Все так и вышло, кроме последнего.
– Как я рад, Виктор! Всегда думал, что я не стою того, чтобы ради меня уходить!
Ох, какой ты тупой, Юри. Талантливый, вдохновенный, невероятно красивый – и непроходимо тупой.
Я даже злиться уже не мог.
Наверное, он чувствовал себя победителем.
Ну так еще бы.
Почти боксерская схема вырисовывается. Мой титул бессменного чемпиона пытаются оспаривать, естественно, вся страна смотрит на меня, мол, Витя, не сиди на заднице, и вот я выбегаю, довольный, на лед, коньки наточил, теперь-то точно станцуем… – а на льду один Юрка, расходимся.
Юри вытер глаза кулаком и улыбнулся от уха до уха.
– Я так рад.
Чему ты рад, любовь моя? Разве тебе не обидно? Добился своего, добрался до моего уровня, даже меня, увальня старого, на лед выкинул, а сам уйдешь?
К нам бежали репортеры и фотографы. В жизни им так не радовался.
Крис, снимая блокираторы, скользнул по нам странным взглядом. Я помахал ему.
Крис бледно улыбнулся – злой, бешеный. Я знал это выражение лица – Крис собирался рвать и драть.
Я любил это переключение, когда один из участников делает что-то такое, что заставляет всех остальных закусить удила и тоже выворачиваться наизнанку, чтобы сократить разрыв, если не обойти выпендрежника. Вчера так выпендрился Юрка, сегодня – Юри.
Обычно это был я.
Ладно, я ревновал, они оба заставили меня вспомнить, что это такое, спасибо им, конечно, то что нужно, бодрящая такая зуботычина, но.
Юри смотрел на меня многообещающе, огромными коровьими глазами – да, я тебя люблю, да, я буду с тобой, да, я в полном восторге и как никто жду триумфального возвращения Виктора Никифорова, да, я буду стоять на трибуне и буду самым благодарным твоим зрителем.
Не кататься.
Мы дождались конца выступления Криса, проводили глазами сияющего Алтына в белом – самый простой способ выглядеть эффектно на льду, черное и белое, – и Юри утащили под руки журналисты.
Первым порывом было вцепиться и не отпускать, утащить за шиворот в раздевалку, потому что если он сейчас пойдет и скажет на весь мир, что это был конец его сезона, то…
Впрочем, опровержения еще никто не отменял, но, твою мать, Юри, пожалуйста.
Я уже все сделал, что мне сделать еще, я уже пошел у тебя на поводу, только бы ты захотел со мной кататься, а ты все о своем, что ты за человек такой, блядь.
Я до сих пор не могу объяснить себе, почему мне это было так необходимо. Не получилось бы у нас, что ли, будь он обычным зрителем, или я – просто тренером? Нет, отчего же, я, как запрещал себе делать, слишком легко мог представить себе, как мы живем в Питере – или в Хасецу, – тренируем школоту и юниоров, гуляем с Маккачином, пересматриваем старые записи. Короче, я мог поплыть и поплыл.
Но, будь оно так, на моей ноге были бы простые ровные буквы. Не блядский автограф. Летящий, кривой, поспешный – как будто оставивший его слишком торопится – съемки, тренировки, аэропорты.
Он должен так жить. И я тоже должен. Мы только так друг друга нашли.
Потому что, если моя баба Света была права, если Яков был прав, если эта вся чертова блядская система не зря придумана – значит, так надо.
Пинок, намек, направление. Чтобы не скурвиться раньше времени, чтобы не совсем скотиной расти, чтобы знать, к чему готовиться, знать, что для тебя важно, кто для тебя важен.
Иначе – зачем это все?
Юри ведь почуял это во мне – что у меня нет ничего важнее льда, что это все, что у меня есть, это и Маккачин, который, кстати, спасибо за напоминание, не вечен.
Потому Юри так настаивал на моем возвращении. И, верный себе, ненавязчиво так, по-японски, вписал в картину себя. Скромно и неохотно, мудак.
Почему тогда, раз такой умный, он не понимает, что мне без него лед нахрен не сдался?
Юри улыбнулся и кивнул журналистке с испанским акцентом, кивнул, помахал кому-то.
Я вышел из ложи в коридор. Подышать.
Где-то зрители орали, как ненормальные – Алтын жег, судя по всему.
Мимо по коридору, чеканно, как на мордобой, шли Яков, Лилия и Юрка – красивые все, как на смерть, злые, сосредоточенные, опасные.
– Яков! На минуточку!
Говорят, вовремя признать наличие проблемы – половина решения.
– Разговор есть.
– Вовремя, – Яков остановился, хмуро глянул, увидел мое лицо и развернулся полностью – наверное, слишком ясно на нем было написано желание прыгнуть на шею, рыдать и жаловаться на жизнь. – Скоро Юра выходит.
– Нельзя потом, – я должен был объяснить. Или хотя бы поделиться, я же сейчас натворю опять какой-нибудь хуйни.
Яков это мое лицо и состояние прекрасно знал. – Я постараюсь быстро, ладно?
Пожалуйста, Яков. Пожалуйста.
– У меня, – я вдруг начал задыхаться, как от бега, да что ж такое-то, а. Лицо держать, Никифоров, чуть-чуть осталось. – У меня есть программа, короткая и произвольная. Четыре четверных, три каскада. И бильман. И я хочу еще аксель четверной попробовать, я знаю, что ты говорил, но слушай, я…
– Осади, – Яков подошел ближе и посмотрел по сторонам. – Ты чего орешь-то, идиот?
– Да кто тут нас понимает, дядя Яша, – я, кажется, все-таки начал разводить мокроту. Ну хоть задыхаться перестал, Господи, спасибо.
– Теперь еще раз и помедленней. Ты… что?
– Я вернусь. Еще две недели, разберусь с делами в Японии – и я весь твой.
Яков заморгал, а потом его лицо медленно набрало мой любимый оттенок красного. Ой, что сейчас будет…
– Ты, мудак, вернуться намылился, да?
– Да, прямо к чемпионату России же, как раз готов буду.
– С бильманом? Ой ли? – Яков тут же переключился, как же я любил его, Боже мой. Мой Яков. Помоги мне, забери меня, дери меня так, чтобы я ни о чем, кроме льда, думать не мог, дурь выбей, чтобы только программа в голове днем и Юри – дома вечером. Пока из ушей не полезет. Согласись со мной, похвали меня, погулял и домой, и хорошо ведь погулял, смотри, смотри, какая у меня красота получилась!
– Чего?
Юрка вынул наушники и подошел, в кильватере болталась Лилия, красивая, как статуэтка, даже сейчас, в своем благородном возрасте. Глянула так, что мороз по коже – сунься, обидь Юрочку – руки вырвет.
– Это, получается, Кацудон кататься не будет, что ли? – Юрка подлетел, за рукав дернул, в глазах – точно то же выражение, что у меня. Знать бы, за что ухватиться, когда кругом все валится.
– Он так решил.
Юрка смотрел так, как будто у меня хобот вырос.
Смешной. Маленький еще, но такой умница. Чего я не смог – он сможет.
Выручил в Хасецу – может, и сейчас еще раз.
– То есть, не решил, а решит после Финала.
У Юрки глаз дернулся, клянусь.
Он даже не шарахнулся, когда я сгреб его.
Как в детстве, «чтобы чудо произошло, надо непременно дунуть». Только тут – обнять Плисецкого.
Щека у меня стала липкой от геля – Юркины патлы в косы ложились с боем и тоннами лака. Где-то Лилия с шумом боролась с инсультом – помну приму-балерину, умру от женской шпильки в глазнице.
– Получается, техническая победа, да, Юра?
Я говорил, вот теперь я задыхался, дышал в хрупкое, ребячье плечо. Юрка не шевелился.
– Лыжню дает. Уступает лед тебе. Рад ты?
Я мог только надеяться, что Юрка думает о том же, о чем и я. Чувствует то же, что и Крис – скучно, не так радостно бороться, когда бороться не с кем.
Да, Джей-Джей, если соберет себя в кулак.
Да, Алтын, с которым дружить бы, а не бороться.
Да, Крис, который без огня и без радости – потому что, во-первых, неизвестно еще, в каком состоянии я вернусь, а во-вторых, Крису впервые не до побед.
Пхичиту до Плисецкого, как до Луны, китайцу – тоже. Микеле – не в этом сезоне. Попович…
Для них с Юри это всегда было что-то личное. Борьба за меня, потом борьба двух программ, одинаково хороших, потом борьба двух характеров, удивительно похожих, оказывается. Теперь – борьба двух рекордов.
Юри там откатал и думает, что уйдет красиво. Наивный.
– Если ты там в меня ревешь, я тебе нос сломаю, – просипел Юрка на ухо, и меня затрясло от смеха.
Он вырвался и панически поправил волосы.
– Хера с два, – прошипел, – охуел совсем, свинина. Я ж ему сниться буду.
Я поправил на нем форму, отступил на два шага.
– Ни пуха, Юрка.
– Нахуй иди, – Юрка развернулся, махнув хвостом, ломанул дальше по коридору. Я уважительно засвистел – даже Лилия поймала настрой и молчала. Мне бы уже язык с мылом вымыли за такие обороты.
Юри стоял с прямой спиной, вцепившись в бортик так, что, казалось, сейчас пальцы захрустят. Или бортик.
Я помедлил, прежде чем подойти. Как там Юрка, было не так важно – я отлично слышал вой трибун и ор комментаторов на нескольких языках сразу. Угадать было легко.
Но вот лицо Юри – дело поинтереснее.
Внутри меня все улеглось, то ли снегом присыпало, то ли точно успокоилось.
Метку грело ровно, мягко, дышалось тоже легко. Что бы ни делалось в голове у Юри сейчас – мне бы оно понравилось.
Я коснулся спины, ладонью между лопаток, скользнул выше и зарылся пальцами в волосы.
Если смотреть спереди – мы просто стоим рядом и наблюдаем за выступлением Плисецкого.
Сзади – сзади нас орущие фанаты, которым сейчас хоть из пушки пали, не услышат.
Юри закрыл глаза и улыбнулся, потом снова открыл, уставился на каток.
– Он оступился, – сорванным шепотом. – Представляешь, на тройном тулупе, наверное, переволновался.
– Почему он волнуется, как думаешь?
Юри мелко задрожал, поджал губы.
– Потому что ему очень не понравилось, что я поставил мировой рекорд.
– Сколько бы ты дал ему на то, чтобы обойти твой?
– Месяц, – Юри повел плечом, едва заметно подался навстречу касанию. – Национальные в России ведь через месяц?
– Чемпионат России, – я поправил машинально. Юри криво ухмыльнулся:
– Жди. Юрио много не надо.
– Что же он будет делать потом?
– Бить свои же рекорды, – Юри наморщил лоб, когда я потянул за волосы. – Или это будешь делать ты.
– Солдат ребенка не обидит.
– Что?
– Я сказал, что ни я, ни Юрка не получим никакого удовольствия, соревнуясь друг с другом.
– Почему? – Юри остановил на мне поплывший взгляд. Я убрал руку на его плечо.
– Потому что ни он мне, ни я ему ничего плохого не сделал. Вы с ним – другое дело.
– Но Юрио же…
– Ты увел у него лучшего в мире тренера, – я смотрел теперь, как Юрка вычерчивает дорожку – злую и быструю, как и он сам. Никакой мягкости и плавности Юри – только рваная, злая красота.
– Ты не лучший в мире тренер.
– Скажи это ему.
– Хорошо. Что плохого он сделал мне?
– То же самое. Уводит лучшего в мире тренера, – я пожал плечами, стараясь говорить ровно. – Будет лицезреть меня на катке чаще, чем ты меня дома. Хотя, признаю, я должен был тебя утомить за этот год.
Мы помолчали. Потом я повернул голову. Юри разглядывал меня, приоткрыв рот.
– Чего ты пытаешься добиться?
– Я хочу, чтобы ты подумал хорошенько, Юри, – я поправил его волосы. – Мне пригодится нога в дальнейшей карьере, как думаешь?
Я развернулся и ушел, не глядя на табло с результатами, между лопаток жгло.
На экранах, висящих в коридоре, Юрку обнимал Алтын – крепко и очень уверено. Глаза у Юрки были красные.
– Так, – Яков сцепил руки в замок и снова откашлялся. Вид у него был крайне довольный, и оттого еще более суровый. Он всегда старался прятать вторичный восторг, хотя больше всех орал, хлопал и хлюпал носом в кисс-н-тирз всегда именно он. – Еще раз, я что-то плохо соображаю. Ты говоришь, что у тебя есть программа. Обе программы. Через час ты говоришь, что программ нет, но вернуться ты собираешься в любом случае.
– Совершенно верно, – я понимал, что выгляжу очень глупо, но соображал, кажется, еще хуже, чем Яков. – Если ты думаешь, что я порастерял навык родной речи за год, то ты зря так думаешь. И катаюсь я тоже все еще неплохо…
– Это я решать буду, – Яков потер лоб ручищей и глянул на меня из-под бровей. – А куда у тебя девались программы? Или ты приврал, чтобы я тебя не послал сразу?
– Нет. Они были, дядя Яша, но за час поменялась концепция.
– Даже так.
– Да, – он мог меня убить. Имел право. – Я их приберегу, конечно, как-нибудь на потом, но пока что песни не подходят.
И я надеялся, если честно, что никогда не подойдут.
– Песни, – я прямо видел, как внутри Якова медленно поднимается уровень пара. – Песни, блядь. Опять за старое, Никифоров?
– Да. Сначала музыка, потом каток. Но я тебе покажусь с ними, очень недурно…
– Врачу покажись, – Яков отмахнулся. – Знать не хочу. Придешь со всеми вместе, как положено, я тебя посмотрю на общей разминке, может, тебя в тираж пора давно.
Это было не обидно только потому, что Яков говорил это все не всерьез. Я отлично его знал. Пока надо было подыгрывать.
– Завтра меня посмотри, я на показательных катаюсь.
– Не развались.
– Не развалюсь.
– Я серьезно, Витя, – Яков подался вперед, – ты сам знаешь, неделю-то погулять уже плохо, а ты у нас год отдыхал…
– Отдыхал, – мне хотелось смеяться. Если бы я сейчас засмеялся, Яков бы меня скрутил и сдал, куда положено. – Отдыхал, это такая шутка.
– Не жалуйся, я тебя черт-те куда не гнал, – Яков был суров. Он был, конечно, прав.
– Суслик наш поедет, как жена декабриста, будете морально разлагать мне молодежь – взашей с катка выкину.
– Я тебя поэтому позвал, – я не боялся Якова. Я знал, что сейчас он будет орать, потом пошлет меня матом, потом будет еще две ступени переговоров, возможно, подключится Лилия и примажется Юрка, но в конце концов Яков сдастся. Скажет – хуй с вами, идиоты.
– Я буду тренировать его. В Питере. Он приедет, как только разберется с визой. Слетает к себе на национальные и куда там надо, но жить будет у меня. Выбьем ему абонемент?
Якова трясло.
– Ты в уме?
– Я очень стараюсь.
– Витя, ты больной у меня. Год. Год гулял, мы тебя не восстановим, если ты еще и тренерствовать будешь. Может, ты еще и на второе высшее заочно подашь, раз такая пьянка? И в хоккейную тебя запасным запишем…
Я ждал, пока это пройдет. Яков махнул руками, чуть не уронил свой давно остывший чай.
– Абонемент, блядь. Простой такой, ты смотри. Думаешь, легко тебе будет? Ты думаешь, сколько тебе лет?
Я молчал. Ждал. Сейчас будет самое главное. Тут Яков будет более чем прав.
– А о нем ты подумал? Может, вы еще поженитесь на радостях? Его сожрут в России, он языка не знает, ты хоть думай немного, Витя! Что ты ржешь? А сборная? Ты его под Питером на даче, что ли, будешь прятать?
Кстати, это мысль. На дачу надо его свозить. Юри понравится за городом. Пока снег не растаял.
– Ты же только говорил, что он уходит!
– Я был уверен, что он уйдет, – я не врал.
Я был уверен, что он уйдет.
Стоял на российском гимне на льду между Крисом и тренером Алтына, смотрел, как на груди Юри тускло блестит серебро. Ждал.
Ждал, пока отстанут с групповым фото. Ждал, пока Юри пережмет всем руки и переобнимается. Смотрел, как они Юркой быстро и нервно обнимают друг друга, чтобы, если что, сразу разнимать. Не случилось. Юри что-то сказал на ухо Юрке, и тот даже заулыбался, быстро, криво – но по-настоящему.
Ждал, пока Юри доковыляет до ложи на блокираторах.
Юри протянул медаль, как Маккачин мячик, глянул… виновато? Серьезно?
– Прости. Не золотая, но…
Прости. Прости – вообще не мое, Юри, ты должен знать.
Я вспомнил наш разговор перед его выходом на лед. Вспомнил зверское Юркино лицо, и мое на случайном кадре на большом экране – как будто у меня кто-то умер. Вот прямо только что.
– Не прощу, раз не золотая.
Юри замер. Он, в силу разницы в менталитете и языке, никогда не понимал, серьезен ли я, точно так же, как я всегда терялся, что он хочет сказать.
– Я хотел золотую. Так сложно?
Юри глянул по сторонам, на людей вокруг нас, помощи ждал.
Разбежался.
Я вдавил его в бортик, прижался всем телом, поставил руки по бокам от него.
– Я расстроен. Как будешь извиняться?
Юри зажмурился. Густо покраснел, потом открыл глаза. Потом толкнул меня, чуть не уронив, протащил по проходу и усадил у дальней стены – я слышал, как кто-то ахнул и зашептался, как покатилось по полу серебро, тоскливо блеснув ленточкой.
Он уселся, сопя, вцепился в плечи так, что больно стало.
– Я собираюсь соревноваться с тобой. Еще год.
Ух ты.
Ух ты.
Ненавидел я эти моменты – то ли вот вьебать, то ли выебать.
Измордовал он меня, сил нет, до боли, до дрожи под ребрами, неуемной и вечной, затихает временами – но в основном всегда сердце колотится. Как на качелях.
Я подумал – что ж так долго? Что, без пинка никак, совсем никуда?
Я подумал – значит, так мне и надо. Я не подарок, правда же?
Я подумал – так легко не отделаешься.
– Я собираюсь тренировать тебя. Еще год. До золота. Будет сложно, но я вытяну. Наверное. Учитывая то, что твоими конкурентами буду я и Юрио, даю тебе еще лет пять. Уходить будешь пятикратным. Тогда я, может быть, прощу.
Юри посмотрел на меня. Потом кивнул. Потом заплакал.
Программа моя, которую ждал Крис, программа брошенного старпера, откладывалась на неопределенный срок.
Яков помешал остывший чай.
– Да, дела, – крякнул он по-стариковски. – Проблем будет полно, Витя.
– Я знаю, – я перестал улыбаться. – Мне надо, чтобы ты меня поддержал. Я не вытяну один.
– Вон как заговорил, – Яков вдруг хохотнул. – А уезжал с распальцовкой, все сам, нахуй вы мне все нужны, а?
– Я извинюсь. Публично. Завтра, сразу после показательных…
– Да уж спасибо, обойдусь, – Яков глянул на часы. – Значит, решили.
– Спасибо, – я встал и пожал ему руку. Хотел бы прыгнуть на шею, как в детстве, да чувствовал – рано.
Яков постоял, разглядывая меня. Потом выпустил руку.
– Видел, как Юрка за год вытянулся?
– Да, – я от души согласился. Даже странно было, как Юрка не сдал позиции, при таком скачке роста. Хотя, ничего странного. Юрка был из тех, для кого такая проблема, как изменения в теле, была не проблема – так, прыщ.
Яков странно улыбнулся:
– Вот и ты вытянулся, что ли. Не такой стал… дурной.
– Ты ведь так и хотел.
– Да, – Яков надвинул шляпу. – Разве что я бы, конечно, для тебя хорошей бабе больше обрадовался. Скромная, школьная училка там, ну ладно, можно модель или ведущую. Не суслика.
– Где бы я нашел вторую Лилию, дядя Яша?
Яков вдруг потемнел лицом. Нет. Покраснел.
– Лиле, кстати, лучше не попадаться. Она решила, что твой суслик – верх безвкусицы и неуклюжести.
– А ты что думаешь?
– А я тебе кто, сваха? – Яков отвернулся и ушел, бормоча под нос.
Я постоял, потирая кольцо. В кармане дернулся телефон.
«В этом году они делают банкет после показательных. Какая удача. Я сплю, разбуди меня, когда вернешься, пожалуйста, я хочу успеть на ночную тренировку».
Концепция ночных тренировок мне не нравилась от слова «совсем». Но Юри сказал «пожалуйста». Это его «пожалуйста» всегда делало из меня идиота. И крайне хуевого тренера.
Комментарий к 21.
Прошу прощения за перерыв. Спасибо за ожидание.
Автор получает много писем по поводу новой информации о том, что Юри, оказывается, катал показательные на всех этапах. Ребят, я в душе не знала про это все, спасибо большое, но – потрачено(
Ладно, сделаем допущение для АУ, м? Юри показалку не катал, Юри имел про запас микро-черновик этого дела, но воспользоваться ни разу не пришлось, на каждом этапе его что-то отвлекало. Разок он распидорасил башку о заграждение и ушел с подозрением на сотряс. В другой – отдыхал после нервного срыва. В третий – еще что-нибудь. Это же Юри. В Москве он наверняка сразу после произвольной дал по съебам – глянуть на Маккачина.
Как я люблю этот канон, с вылезающей откуда ни возьмись новой инфой, елы-палы.
Плюс есть. Можно нафанонить показательные всем, это хорошо. Вот скажем, Отабек катается под Металлику – Unforgiven. А Крис – Le bien qui fait mal “Моцартов”. Юра – под Across the Stars из “Звездных войн”. Пхичит – тема Муфасы из “Короля Льва”. Леруа – под Feeling Good Нины Симон. То что надо после нервного срыва, нэ?)
Неслучившиеся программы Вити: Seether – Careless Whisper – короткая, The Bluesbones – Believe Me (symphonical ver.) – произвольная. Рекомендую обе.
========== 22. ==========
Never thought youʼd make me perspire,
Never thought Iʼd do you the same,
Never thought Iʼd fill with desire,
Never thought Iʼd feel so ashamed.
– Где еще половина оборота, где выход, куда угловую проебал? Вернись, куда ты ломанулся! Никифоров!
Ей-богу, это грело душу.
Не то чтобы я скучал по русской речи.
Не то чтобы я очень хотел, чтобы меня в семь утра мордой по льду повозили.
Просто Юри говорил, краснея: «В этом столько любви, Виктор, как ты не видишь?»
Я вижу, Юри. Точнее, слышу. Может, немножко чаще, чем хотелось бы, но да, ты в целом прав, любви в этом всем куда больше, чем желания меня бросить в Неву.
Пришлось вернуться.
Сжать зубы и не обложить Якова матом. Мне и так перед ним до пенсии разгребать.
Яков ждал, стоя в центре, руки в боки, на коньках он менялся разительно – куда-то девалась грузность и затихала одышка, оставался громоздкая фигура, которую даже неповоротливой было сложно назвать. Да, большой, но это в плюс к скорости, да, полноват, но это только резкость сглаживало.
Однажды я видел, как Яков пьяным рубится в хоккей, и ладно бы в приставку – на замерзшей Ладоге в Кировске, под Новый Год. Мы выезжали кучкой, я был еще зеленый, Гоша и Мила – еще зеленее, Юрку просто не взяли, он тогда ногу разъебал на юниорских.
Яков накушался и добыл клюшки и шайбу у местных.
Хоть снимай и на Ютуб клади, чтобы американцы боялись.
Американцы, кстати говоря, охуели, на Чемпионат Мира выходили аж четверо. Так можно было только нам.
Наших в одиночном вышло тоже четверо, пресса утверждала, что пятеро – я, Плисецкий, Попович, Гурьяненко – ребеночек Соколовой, – и Юри.
Юри окопался, всеми силами сохраняя за собой право на национальную самобытность, но шутка про русского японца взлетела и носилась в прессе уже пару месяцев.
Вчера я смотрел его интервью в Сикоку – первое место на национальных, второе золото в карьере, потрясающий взгляд в номинации «Я это уже проходил, но от волнения нихуя не помню». Темные глаза в камеру – я сейчас позвоню тебе, Никифоров, только пошлю репортеров подальше, и позвоню. И ты расскажешь мне, почему нельзя так поступать с тройным риттбергером, а я расскажу, куда тебе засунуть свои наставления, чем смазать и с какой частотой заталкивать.
Костюм был хороший. Я прокрутил интервью три раза – раз слушал, два – просто любовался. Рукожоп-оператор на национальных не взял с его выступления крупный план ни разу, лишив японских телезрителей возможности как следует полюбоваться. Черная сетка и алая широкая лента, змеей обмотавшая тело – от шеи до бедер и по ногам. Подгоняли долго, денег вбухали, как в меня. Результат того стоил – Юри как будто был голый, настолько хорошо ткань села. При правильном свете он выглядел, как летящая в темноте лента в руках гимнастки…
– Ноги деревянные! – Яков оглядел меня с макушки до коньков и приложил: – Отдыхать. Двадцать минут. Потом я тебя выебу.
– А потом напишут, что я тебя убил инсультом, – наверное, Лилия вынимала бедному Фельцману всю душу, такой он был злой в эти дни, доставалось всем, больше всего – мне и Гоше, почему-то не Плисецкому. Наверное, Юрка со своей вечной быдлотой резонировал с искренним желанием Якова кого-нибудь покалечить, не физически, так вербально.
С Лилией они сходились после одиозного банкета в Барселоне аж три раза, в ленты новостей наутро попали впервые не фигуристы, а тренеры.
Кто-то просто на автопати включил песню их молодости, а дальше сам Сатана велел действовать. Плисецкий с истерикой съехал от них через неделю после возвращения в Питер. Он теперь был большим мальчиком, который под строжайшее честное слово не шалить, данное деду и Якову, снял квартиру недалеко от арены.
Теперь Яков был в периоде «все зло от баб», что я чувствовал на своей шкуре до самого хребта.
Хорошо, что Юри улетел.
Плохо, конечно, но хорошо.
