Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"

Автор книги: Синий Мцыри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Говори, – я медленно обвел взглядом зал. Солома, казалось, была постелена везде, падай, Никифоров, не хочу. Я показал кулак мудаку из Таиланда, и тот медленно и неохотно убрал свой смартфон. Хороший мудак, понятливый.

Кацуки говорил.

Я стоял, слушал, надеялся, что он ничего не вспомнит наутро.

Если бы я такого наговорил незнакомому мужику, я бы застрелился, протрезвев. Или застрелил бы его.

С другой стороны, сложно считать незнакомым мужика, с которым ты жарил пьяное танго на глазах сотни людей.

Сложно считать его незнакомым после всего, что я сделал с ним в своей голове, да?

Вот каким бы я ни был за всю свою жизнь – я никогда не был сентиментальным. Тут, скорее, наоборот – Яков в глаза, остальные за глаза припечатали без особых стараний даже с моей стороны – ничего святого.

Ничего живого.

Хватит, я уже пробовал.

Мне не понравилось.

Я могу ждать мифического Меченного, и в глубине души надеяться, что это какой-нибудь одноногий негр из Бруклина, который, к нашему обоюдному счастью, никогда оттуда не выползет, и потому я могу творить что хочу, прикрываясь блаженным одиночеством. Красота похуизма абсолютна, холостая жизнь не тяготит, тут наоборот…

Он не вспомнил.

Глянул затравленно и спрятался за очки. Пробежал в аэропорту на свою забугорную регистрацию, здравствуйте, до свидания, вам налево, в Барселону, нам направо – в Детройт, у меня посадка через полчаса, извиняйте, а вы, собственно, кто, помимо того, что вы Тот Самый Никифоров?

Ну и слава Богу. Или кому там слава…

Пятое золото я помню до боли отчетливо. Яков поймал меня после выхода с кисс-н-тирз, взял за плечи, глянул в глаза:

– Я, может, пропустил чего на утреннем прогоне?

Я знал, о чем он, мой бедный заботливый дядя Яша.

С правой ногой творилось некоторое дерьмо. Как не своя, отстегивалась, от щиколотки до бедра, похоже было на дрянное такое растяжение. Я все думал, что рухну вот-вот, журналисты позже назовут мое выражение лица «высшей степенью единения с музой и внутренним голосом»… Я забинтовал ее потуже – если внимательно смотреть запись выступления, можно видеть, что у великолепного Никифорова одна нога чуть толще другой. Да кто на это смотрит – с фигуристами чего только не случается.

– «Автограф» что-то печет, – я соврать просто не успел, да и смысла не видел. Яков, конечно, из тех, кто за своих «сукиных детей» поедет звезды если не с неба рвать, то с Голливудского бульвара отковыривать. Но что он сделает? Устроит всем людям в спорткомплексе допрос с пристрастием? Я выпрямился, осклабился до ушей:

– Давно так не было, наверное, где-то в мире мой миленочек об комод мизинцем ебанулся…

– Сам ты ебанулся, – Яков вдруг сгреб меня медвежьей ручищей за шею, за плечо, повел, как не победителя, а как будто я со всех сторон проебался.

Как будто я тоже Кацуки Юри. Cмотрел я, как он сидит на своей лавке скукоженный, жалкий, голову обнимает, и сколько его тренер не бьется – толковый мужик, я его знал, – все никак не добиться.

Мне тогда любопытно стало – что ему Юрка в туалете сказал? Чего не поделили?

– Когда ж ты уже успокоишься, – пробормотал Яков мне в волосы. Я попробовал дернуться – бесполезно, как в тиски. Здоровый.

– Да я что, я-то всегда спокоен, ты ведь меня лучше всех знаешь.

– Кто у тебя там? – спросил он грубовато, и мне стало тошно. Жалеть? Меня? Да иди ты ко всем херам, дорогой мой.

– Говорят, мальчик, срок маленький, обождем – узнаем точнее, – я заржал, когда Яков выругался и оттолкнул меня, всплеснул руками.

– Узнаю брата Колю, выживешь, – буркнул он и ушел, отмахиваясь.

Я умиленно разглядывал его спину и думал, как же я замечательно залетел. По-другому и не скажешь. Въебался по самые помидоры. Просто с разлету так смачно вмазался, мозги по всему льду.

Из всего этого просто потрясающе получалось кое-что интересное.

На этом увлекательном приеме был кто-то… мой. Кто-то, кто смотрел на меня, узнавал, оценивал, тот, для кого я всю жизнь лепился, обтесывался, тот, кого я ждал.

И я не узнал этого охуительного человека в толпе.

Я скакал по танцполу с этим Кацуки, как молодой козел. Думал о сексе, думал о себе – и только о себе, – о любой мелочной, ненужной хуйне.

Прошел мимо, не рассмотрел.

А теперь метку раздирает дурниной, хоть бегай и кричи – выходи, где ты, тварь? Вот он я, весь твой, кумир миллионов для тебя одного, или одной, ты хоть кто, блядь тебя заеби? Женщина, мужчина, старый, молодой, белый, черный, толстый, худой – мне насрать уже.

Скажи мне, что ты хотя бы смотришь на меня. Смотришь мои выступления. Считаешь мои медальки.

У меня ведь только они и есть. Коньки да медали. Ну и еще моя рожа блядская, никто не жаловался, и огромная однушка в центре Питера, не Москва, конечно, но это дело наживное.

Я три языка знаю, у меня отличная наследственность, я проверяюсь у венеролога раз в месяц, я почетный донор крови, я умею готовить, я чистоплотный, я не пью, не курю, я же спортсмен…

Я нахуй не нужен никому. Я стареющий мудак, у меня ничего за душой.

Скажи мне, что ты хотя бы смотришь. Погладь мой эксгибиоционизм. Мне очень надо.

Стыдный это был период.

Сидел неделю бобылем, разложив свои медали, как дурень фантики, на своем невъебенном диване из телячьей кожи. И пялился, то на них, то на ногу. Нога успокоилась через пару дней. Поныла еще, если подумать, и не такие травмы были, чего расклеился-то.

Кризис просто, опять Крис прав.

То на медали, то опять на ногу.

Имя и фамилия – нет, подпись, «К», уползшая в длинный невразумительный росчерк, и такая же то ли «У», то ли «И».

Как будто жалко было нормально написать, в самом деле.

Пересматривал свои старые видео, гладил Маккачина – бедная псина чуть не чокнулась со мной, бодала в пятку мокрым носом, скулила… стыдно, в общем.

Ладно, хоть пить не не додумался. Это было слишком мелко. Я додумался до чего покруче, это же я.

Нахуй спорт. Нахуй все это. Не надо ждать тридцати, уйду, пока могу ходить, так сказать, пока это получится красиво сделать.

Яков одобрит.

И опять меня Юрка вывез.

Я давно на него поглядывал, он тоже – он прямым текстом и сказал, что ждет, что расшибется, если будет надо, но другого тренера не хочет себе, кроме меня.

Ну, сказал я на это, губа-то не дура, однозначно.

А кто еще-то, с другой стороны?

Он один и стоил работы, я не представлял себя на месте Якова, не водилось за мной этого редкого дара из говна шампиньоны выращивать, мне надо было сразу готовое, уже звездное, уже состоявшееся – плохо ли, на чужой шее в рай въехать? Якову со мной повезло, пусть и мне повезет…

Плисецкий сказал – расшибусь, Плисецкий и расшибся. Сказано – сделано.

Позвонили ночью. До одиннадцати, до самого закрытия Юрка круги нарезал по катку, комплекс отличника и не таких, как он, убивал в молодости – показалось ему, не тот у него лутц четверной в последней программе, и хоть сядь обосрись – не переубедишь.

Яков уехал на полчаса раньше, предсказуемо послав все к такой-то матери.

Набрала меня Бабичева – мы с ней, девкой неплохой, но совершенно от меня полярной, почти не общались. Больно уж она была для меня… умная. Я, как большинство здоровых мужчин, предпочитаю дур и дураков. Бабичева же лезла везде, где не звали, рубила правду в лоб и совершенно не умела промолчать, короче, не моя она была. Совсем.

Я ее тогда впервые услышал такой перепуганной:

– Юрка. Мы на катке. Скорой нет еще. Тебе тут ближе.

– А я вам, значит, доктор Пирогов? – я скатился с дивана и нашарил на стене выключатель. Маккачин бегал кругами и скулил, все понимал, он всегда все понимал лучше людей.

– Давай мухой, – и трубку бросила.

Юрка лежал на льду, не дав никому до себя дотронуться, он только разрешил подстелить под себя наваленные куртки – раздели, казалось, весь персонал катка. Все суетились вокруг, поскальзываясь и матерясь, перешептывались и нагревали телефоны. Мила сидела у головы Юрки, Попович нервно ездил от борта к борту и на кого-то орал в трубку.

Я подошел и заглянул через плечи к Юрке.

Волосы разлетелись по русскому триколору чьей-то олимпийки, лицо было белое, как простыня, даже губы выцвели.

Он часто дышал, прижимал руки к животу и трясся всем телом.

– Картина маслом. В буфете сегодня ел?

Юрка открыл глаза и улыбнулся от уха до уха – так зло, что я тут же успокоился. Выживет.

– Иди ты нахуй, Вить.

Я присел и отнял его руки от живота – ледяные. Хотел глянуть, Юрка как-то жутко дернулся всем телом и взвыл, уставился как на врага.

– Не трогай!

– Да что ты сделал-то?

– Да упал, – шепотом пояснила Мила, – заорал благим матом посреди дорожки, рухнул и не встал, я так поняла, нога подвернулась.

– Тьфу ты, а с животом что? Язвенник?

– Мой дед готовит как Боженька, – Юрка морщился, глядя в потолок зала, – я здоров. Приходи как-нибудь на ужин… Или на обед…

Я встал и огляделся, поймал ошалелый взгляд Поповича, снова на Юрку – тот смотрел, как будто чего-то ждал, глаза у него были стеклянные, поплывшие от боли.

– Нога, значит, в порядке.

– Да, конечно, – прошептал Юрка, – я бы не упал, если бы не пузо, с ним какая-то херня, Вить… Прихватило. Как кипяток в желудке.

– Аппендицит может быть, – зашептал кто-то.

Юрка уставился в мое лицо с ужасом и помотал головой, как будто я мог отменить его аппендицит.

– Помогите мне, я его подниму, – мужики засуетились, подтолкнули под плечи и в спину, придержали коньки, помогли взвалить его на руки и самому не навернуться.

– Поддержка, ты посмотри, моя ты Бережная, – пробормотал я на ухо Юрке, и ухо загорелось, как спелое яблоко.

– Зачем ты всегда такой мудак?

Какой я мудак, Юрка, я хороший дядька, который несет тебя на руках в закат, хотя мог бы сейчас проводить отличный вечер на диване с красным вином и ПорноЛабом.

Нам помогли выйти за бортик, открыли все двери, когда я понес Юрку по коридору, стало совсем тихо. Я поставил его у стены и удержал за плечи, кивнул на дрожащие руки, опять прижатые к животу:

– Показывай.

– А еще чего не хочешь? – Юрка аж взвился. Я вздохнул. Может, с тренерством я тороплюсь, не удавлю ли я его часом однажды?

Он постоял, сопя, потом отнял ладони – водолазка прилипла к мокрой от пота коже. Он со свистом потянул воздух и вздернул кофту и майку сразу до груди – рывком. Зажмурился.

Я постоял, читая надпись поперек бледного плоского живота – ровную, круглым крупным почерком, красивую и вполне четкую.

Юрка разглядывал мое лицо.

– Что там? – голос его вдруг стал тоненьким. – Что там?

Я почувствовал себя хирургом, который сообщает пациенту про смертельную болезнь.

Имя и фамилию эти я знал, и сравнительно неплохо знал. Недурно, очень даже недурственно получится. Завидую белой завистью.

Юрка качнулся и начал медленно сползать по стене, я едва успел его схватить и прибить обратно, придавил всем своим телом, сам не зная, почему так было надо.

Я столько не могу себе объяснить…

– Да блядь, – буркнул Юрка мне в грудь. Я обнял его за растрепанную башку. И из всего плохого, что я мог сказать, я сказал хлеще некуда:

– Расслабься. Там не я.

– Ну охуеть теперь, – я чувствовал, как Юрка дергается и пытается меня оттолкнуть, и чувствовал, как его трясет, наверное, он собирался зареветь.

О, я его отлично понимал.

========== 3. ==========

Скажи, узнать мы смогли откуда,

Узнать при встрече смогли откуда,

Что ты – моя, а я – твоя

Любовь и судьба?

«Ищу тебя» из старого фильма «31 июня».

В оригинале ее пела Анциферова, потом, сравнительно недурно, в конце девяностых, Долина.

Потом, на малопопулярной записи, Леонтьев.

Ничего из этого не подошло.

Я вспомнил о своем однокурснике с юридического, который бросил учебу на третьем курсе и ко всеобщему шоку ушел в консерваторию. Доморощенный гений, сумасшедший Ленька Красиков, провалился в оркестровую яму – так говорили про его уход. В лучшем случае.

Я посидел, щелкая по клавиатуре, снял наушники.

Яков будет орать, как ненормальный.

Его всегда бесила эта моя привычка – сначала найти музыку, а потом на нее уже лепить программу.

Старая гвардия делала иначе.

Я видел, как Юрка долго и задумчиво перебирает мелодии, тайком, а потом, полосуя лед, шевелит губами – продумывает. Он рос «моим», я тайно потирал руки.

Песня мне нравилась, но что-то было в каждой из существующих версий не то.

Что мне было надо – детский академический хор на это все дело, или оркестрово-оперную обработку, я не знал сам. Знал только, что пойму, когда услышу.

И еще знал то, что для последней программы это будет в самый раз. Не такая нежная, светлая как «Будь ближе» – но наконец-то настоящая.

Потому что – какое, блядь, ближе, Никифоров, это ваша программа – она что, про Маккачина?

Другое дело – вполне очевидное объявление, которое прогремит на весь интернет и покажется по кабельным – Ищу тебя.

Я смотрел на Юрку, который метался теперь со своей надписью, как идиот, смотрел на Якова, который делал вид, что не сверлит меня заботливым взглядом, когда я не замечаю. Смотрел на Гошу, который в очередной раз был счастлив, как в последний.

Гоше вообще замечательно свезло, имя у него на плече было что надо – Анна Иванова.

У меня была причина что надо – я устал, я боялся смачно сесть на зад, я знал, что выгорел и больше всего в жизни не хотел измельчать. Не так, чтобы это было заметно.

У меня появился повод – прогреметь и уйти, дожидаться спокойно, тренировать Плисецкого, может, вспомнить, как когда-то хотел быть поваром, ресторан открыть…

У меня была музыка.

Через неделю была и программа. Яков рвал и метал ровно пару минут, а потом хмуро кивнул на лед – покажи, что уж там.

До обнародования списков распределения были какие-то три месяца.

Я готовился к уходу, как моя баба Света к своим похоронам, не зная даты, но зная неотвратимость.

Мне даже нравилась своя скрупулезность.

Я буду в красном.

Это точно будет камерный оркестр, Леня устроит. Лене я всегда нравился, мы как будто оба чуяли, что ни один из нас не станет юристом.

Когда я до такого докатился?

Я все еще был верен себе – убивал двух зайцев одной лопатой.

Но что это были за зайцы… Никифоров, это днище.

Казалось бы, каким образом может фигурист злоупотребить своим положением?

Не протащить детей друзей в фигурку. Не толкнуть на сторону списанные коньки. Не свистнуть пару пачек запрещенных таблеток.

Нет, блядь. Воспользоваться своей медийностью, чтобы передать личное послание, которое, может быть, даже не дойдет по адресу.

Любви все вpемя мы ждем, как чуда,

Одной единственной ждем, как чуда.

Дорожка, быстрая, сумасшедшая, длинный проход с раскинутыми руками – о, моя былая шевелюра пригодилась бы.

«Смотри, сволочь, на меня.»

Скажи, а сколько пpишлось скитаться,

Сpеди туманных миpов скитаться,

Затем, чтоб мы, с тобою мы дpуг дpуга нашли.

Я сделаю двойной и тройной сальхов сразу, перелечу из одного прыжка в другой. Подниму голову и посмотрю прямо в камеру, не видя ее.

«Найдись уже.»

Всегда быть pядом не могут люди.

«Я не хочу остаться один.»

Всегда быть вместе не могут люди.

«Мне всегда было хорошо одному, но что-то пошло не так.»

Hо все ж тебя я ищу по свету,

Опять тебя я ищу по свету,

Ищу тебя сpеди чужих пpостpанств и веков.

Ладно. Признаю. Период был такой, на весну я всегда реагировал странно – еще за три месяца до ее наступления.

Я скатился.

Яков назвал бы это емким «наконец-то». Я до сих пор могу выловить в мутной каше, которую представляли тогда мои мозги, один очень красочный вечер у меня на кухне.

Расклад стандартный – Яков пьет, я говорю, и в какой-то момент мне кажется, что это больше не Яков, это моя бабуля, Царство ей Небесное.

– Лучше бы его вообще не было. В чем смысл, дядь Яш, если ты знаешь, что он есть, но не можешь точно сказать, кто это? Всех, что ли, догола раздевать?

– За тобой не заржавеет, – Яков смеется и смотрит на меня ласково.

Когда Яков был моложе, а меня не было совсем, Яков был тонким и гибким, как балерина, у него были рыжие волосы и журавлиная шея. Он был настолько ярким, что даже на черно-белой записи выступлений был цветным.

Яков был парником и сменил восьмерых партнерш, ни одна из которых не была Его.

Найдя Лилию, Яков ушел из спорта. Перестал искать.

Говорят, у него пятеро внебрачных детей, трое из которых точно старше меня.

Яков, в общем, знает толк в блядстве, судя по всему, и поэтому осуждает меня как-то совсем неубедительно. Не то, что я сам.

– Да даже если бы его не было, – говорит Яков и отодвигает кружку на самый край стола, – стоило бы его придумать. Специально для таких, как ты. Чтобы тебя за нас всех наконец-то отпиздило.

Возможно, бабуля бы не употребила именно такие слова.

– Интересно, – говорю я вдруг, я точно помню, как Яков напрягся на это мое «интересно», – будет там этот чудик, Кацуки? Его не слышно, наверняка готовит реванш.

Яков медленно наливает себе пива.

– Его тренер работает с другим парнем, и он вот точно заявится. А этот… не знаю. Какая разница, он тебе на один зуб. Стоит других опасаться, тот же Джакометти, я говорил с его тренером…

– Он мне не для соревнований нужен, я бы просто был рад с ним повидаться.

Яков поднял кустистые брови.

– Просто он там, тогда, на вечеринке так душевно «катался»… Ему бы шест на лед, и…

– Витя.

– Ладно. Пардон.

Пил Яков, а говно классически я.

Да что ж такое.

«Ищу тебя» свет так и не увидела.

Через месяц я был в Японии.

Доставка Федексом моих пожиток обошлась дороже, чем доставка самолетом меня с Маккачином.

Пес сидел в наморднике рядом со мной в салоне и смотрел на меня, как на предателя. Не он первый, не он последний.

Запись программы «Будь ближе» в исполнении Кацуки Юри я прокрутил в самолете еще несколько раз. Потом стюардесса пригрозила отнять у меня телефон.

Я оставил автограф на ее груди под блузкой. Написал – Аэрофлоту с любовью от В.Н.

В ушах отчетливо звенело последнее и увесистое «Да и черт с тобой» Якова, и я все еще считал, что Фельцман у меня просто святой человек.

Черт со мной, это точно.

Есть целый спектр эмоций, которые не дают нам сидеть на жопе ровно, дурная голова, что-то там про ноги… Самая сильная из них – ощущение, что тебя где-то по-крупному наебали.

Я прогонял и прогонял запись, наверное, я один накрутил ей просмотров сто.

У «Горячих источников Ю-Топия» был сайт на пяти языках, включая корявый русский. Я восхитился.

Фотографии были даже неплохие, с экрана тянуло чем-то странно домашним, несмотря на суровые горы на фоне и внушительного вида мужчин и женщин в банных полотенцах в клубах пара.

Бронирование было копеечное, дорога от аэропорта Токио на пяти поездах и пароме до Кюсю – нет.

Ненужных вопросов было море, и все их будто отрезало, оборвало, стоило мне сойти на станции Хасецу с последнего поезда.

Никто не оборачивался, никто не спрашивал ничего – хотя в метро в Токио я еле ушел живым. Японцы любят фигурное катание.

Я расписывался и расписывался, я, ебаный стыд, выпал из вагона с маркером наперевес.

Маленькую платформу в стеклянных перегородках жарило ласковое апрельское солнце. Людей в ранний утренний час почти не было.

Я убрал маркер в карман и присел, чтобы снять с Маккачина намордник. Пес чихнул, глядя на меня с неодобрением таким концентрированным, что Якову было далеко.

Я отправил ему смс: «Долетел. Не торопись меня посылать, может, меня тут еще развернут. Восток – дело тонкое».

Ответ пришел незамедлительно: «Пошел ты».

Я вспомнил, что в Питере сейчас глубокая ночь, и засмеялся в голос, напугав какую-то маленькую старушку с мопсом.

Телефон, всхлипнув, выключился – батарея издохла. Идеально.

Я засунул телефон в карман и зашагал к парковке, разглядывая окрестности. На выходе с вокзала все еще было странно безлюдно, зато полно снегоуборочных машин, не в пример нашим маленьких и шустрых. Засыпало их тут знатно.

Маккачин, нюхая морозный воздух, бежал чуть впереди и все оборачивался на меня: Никифоров, ты уверен? Ты падал на голову столько раз…

Самое забавное – я никогда не был так уверен.

Я уже говорил, необдуманная хуйня, спонтанная и необъяснимая, всегда вытанцовывается с особой любовью, драйвом и уверенностью.

Я собирался приехать, взять этого Кацуки за шиворот и потрясти как следует. Шел и воображал, как упадут очки, треснут, разобьются.

Как он смешно взметнет ручками, побледнеет, залопочет по-японски, будет близоруко и слезливо щуриться. Что происходит? Что такое? Вы кто, вы зачем…

А я скажу, кто я и зачем, сука узкоглазая.

По какому сраному праву, что за выверт такой, дорогой мой человек, что какой-то середнячок из хуева-кукуева, затюканный и плюгавый, просто так, за здорово живешь катает мою коронную золотую программу такой, какой я ее видел и никогда не мог сделать? Какого хрена ты катаешь ее так? Какого хрена ты катаешь ее лучше меня?

Какого хрена именно ее? И ты догадался снять это на видео и слить в Сеть.

Именно тогда, когда я подумываю вздернуться на шарфе «Зенита» раз в три дня, когда у меня нога вот-вот отвалится, когда я начинаю лысеть, когда я докатился до того, что собираюсь лично тренировать сопляка, который скинет меня с пьедестала в ближайшем же Гран При, когда я выбираю между бутылкой, косяком или полетом с восьмого этажа – ты это делаешь.

Показываешь мне, что любой, абсолютно любой дурак так же может.

Взял и поделил мою карьеру на ноль.

Не вылезая из своих ебеней. Забив на большой спорт и явно не собираясь возвращаться. В драных трениках и с пивным пузом, когда успел отрастить еще… Разожрался на вольных харчах.

Ну-ка потрудись-ка объяснить, Кацуки.

Не будем считать тот раз, когда ты надрался и пел мне пьяные оды – там такой был аффект, что совершенно не важно, кого бы ты обнимал, ты бы любил этого человека всей пьяной душой. Туда можно было подбросить Юрку, Фельцмана, да хоть Плющенко.

В общем, поговорим-ка на трезвую голову, наконец.

Я не знаю, куда мне свою неприкаянную жопу приткнуть – а ты на своей тихо-мирно сидеть будешь?

Очень интересно получается. Очень.

Да нихрена.

Подъем, спящая красавица.

Буквальным образом спящая.

Маленькая шустрая пухлая японка говорила по-английски плохо, но вразумительно достаточно, чтобы зарегистрировать бронь и убедить меня, что мне бесконечно рады в Ю-Топии.

Ее дочь, рослая и крепкая деваха с сигаретой в зубах, говорила чуть лучше. Она-то и объяснила, что юное дарование изволит почивать, и вообще, некоторые невоспитанные гайдзины забывают перевести часы на местное, по которому, если что, шесть утра, алло.

– Извините, – сказал я. Мне вправду стало стыдно. И зачем-то добавил: – Меня зовут Виктор Никифоров. Можно просто Виктор.

– Вообще-то, у нас нельзя, – она перегнала сигарету из одного уголка губ в другой и по-мужски протянула руку: – Кацуки Марико. Можно просто Мари.

– Так ведь нельзя, – Мари мне понравилась, и я старался понравиться тоже. Мне всегда хочется понравиться в особенности тому, кто явно дает понять – нет, Витя, нет. Я не отпустил ее ладонь и улыбнулся, наклонив голову.

– Вы Никифоров, – она, держа сигарету на отлете, зевнула и отняла руку, – вам можно. Вы ведь уже привыкли, так?

Вот ведь стерва.

– Мари-сан? – я осторожно заглянул в суровое лицо. Она пожала плечами:

– Бога ради. В общем, Ю-чан спит. Вам бы тоже вздремнуть, вы ведь через полмира принеслись к нему?

– С чего вы взяли?

– Вик-сан, – она произнесла это насмешливо, – вы сейчас единственный русский фигурист на всю Японию. Но наш горячий источник – один из тысячи только на Кюсю. Вы думаете, мы тут все совсем дремучие?

– Мари-чан, зачем ты распугиваешь клиентов? – матушка Кацуки прибежала откуда-то из подсобки за стойкой регистрации и на всякий случай отвесила мне церемонный поклон. – Мистер Ники-фуров, наверное, голоден и устал с дороги.

Мистер Никифоров как-то даже забыл о том, что он вообще-то не устал нисколько, зол, как черт и собирался с порога тут все разнести.

Мари что-то тихо и быстро сказала матери по-японски, и та, ахнув, закивала. Она и увела меня, без умолку тараторя, я успел оглянуться и увидеть, как Мари, присев, треплет мою собаку по холке и за уши, а потом обнимает, как будто родную.

И, что самое забавное, Маккачин млел как падла.

– Предатель, – пробормотал я и обернулся к матушке Кацуки.

Это неправда, что для русского глаза все японцы на одно лицо.

Например, раскосые и слезящиеся черные глаза, смотрящие на меня со сдержанным восторгом, я уже определенно видел на лице ее сына. Мари, с другой стороны, была явно в соседа – собранная, жесткая, спокойная. Лицо другое – построже, острее, без мягких щек, с тяжелыми веками и густыми бровями.

Наверное, в детстве сестра маленького Кацуки нехило так гоняла.

А может, заступалась, явно ведь старшая.

Меня уговорили – ладно, меня почти не пришлось уговаривать, – пойти и оценить качество источников, главной гордости курорта Хасецу, расслабиться с дороги и отдохнуть.

Впихнули в руки полотенце и аккуратную стопку одежды. Заверили, что моя собака тоже будет размещена с комфортом.

Припечатали любовным «Вик-чан».

И оставили одного, смотреть на маленький каменный внутренний дворик, засыпанный снегом и затянутый крепким, густым паром. Одежда мгновенно напиталась влагой, пришлось поспешно раздеваться.

Я постоял на каменной площадке, перебирая босыми ногами и прикрываясь, от купальни меня отделяла пара метров чистейшего ровного снега.

Я обернулся на стеклянную дверь в тепло, в коридоре за запотевшим стеклом было пусто.

А потом я наступил на снег. Одной ступней, второй, постоял, пока до обалдевшего от холода тела не дошло, что что-то не так.

– Блядь! Твою ж нахрен! Сука! Ах ты Господи…

Вода в каменной ванне была настолько же ужасающе горячей, насколько холодно было на улице.

Я стек по приятно бугристой стенке и закрыл глаза. Снег падал на голову и не долетал до исходящей паром воды.

Ногу с меткой – вода была мутноватой, но я четко видел очертания – чуть подергивало, как будто бы заживала старая, но противная гнойная царапина.

Тогда-то я впервые искренне подумал – Господи, как же хорошо.

Совершенно безотчетно и внезапно. Возможно, впервые за много лет с тех пор, как меня впервые поставили на коньки.

Да, я злился до сих пор, да, я собирался спустить с японца три шкуры, да, я собирался провести здесь столько, сколько понадобится, я даже согласился послать свою недолеченную и недоработанную программу, которую мне теперь внезапно стало жаль, и не катать свой последний сезон. Шестое золото – я был самоуверен, причем по праву, – помахало мне ручкой. А все зачем?

– Виктор?

Не так.

– Ви-ку-тор?

О, да.

Потрясающее свойство японцев. До сорокета выглядеть как мальчики, и голос иметь соответствующий.

Не то, что наши – Юрка в тринадцать вон уже басил, как Левитан.

Я медленно встал из воды, драматично и вкрадчиво, чтобы каждый мускул можно было разглядеть.

Зачем?

А не знаю, зачем.

Деморализация противника.

Я повернулся.

Противник был разбит наголову. Он стоял, обнимая лопату для чистки снега, очки покосились, волосы торчали из-под дебильной шапки во все стороны, куртка была накинула кое-как, рожа покраснела, видимо, он бежал.

Еще не знает, что бежать-то некуда.

Можно было столько всего сказать, можно было сделать, как собирался – к стенке, глаза в глаза, за шкирку и с угрозами.

Не понадобилось.

– Зачем вы здесь?

Батюшки, он заикался.

Но английский был ровный, это хорошо, значит, умеет взять себя в руки, очень хорошо. Взял? Вот так и держи, дорогой мой.

Лопата драматично грохнулась на снег. Я, явно издеваясь, возможно, и над собой, протянул руку:

– Юри, я собираюсь тебя тренировать. Ты возьмешь золото на следующем Гран-При. Я тебе помогу.

Ну и себе заодно.

Юри медленно опустил глаза с моего лица (реагируй быстрее, не май же месяц!) на грудь, скользнул по животу и, опомнившись, покраснел, как рак, быстро уставился обратно в мое довольное лицо.

Моргнул.

Улыбнулся.

Почесал затылок и пожал плечами.

Побледнел.

Солдатиком развернулся в сторону дома и заорал по-японски.

Очень неожиданно и громко.

Очень. Даже в ушах зазвенело в снежной тишине.

Кто-то в моей больной голове очень тихо и довольно произнес: «Орет. Отлично. Люблю громких».

Я вообще ждал другой реакции. Смеха, удивления, хотя бы какого-то скепсиса.

Для начала, я бы на его месте не поверил. Счастье, конечно, что я не на его месте.

Потом сказал бы – иди проспись, мистер Никифоров. И не еби людям мозги.

Юри дождался такого же громкого ответа из глубин дома, снова повернулся ко мне и перевел дыхание.

– Извините, – сказал он и поправил запотевшие очки. – Вы, наверное, хотите есть?

И, краснея и глядя в сторону, протянул мне полотенце.

У него тряслись руки.

Комментарий к 3.

Т.Анциферова – Ищу тебя. По-моему, советские сценаристы и авторы песен шарили в соулмэйтах еще до того, как это это стало мейнстримом.

Я долго рыл и откопал лучший, пожалуй, вариант с оркестром.

Валерия Ланская – Ищу тебя. https://www.youtube.com/watch?v=JZN-NLB3BE0

И Гарипову тоже стоит послушать. https://www.youtube.com/watch?v=ZtH2MwxrlE8

========== 4. ==========

Это был пиздец.

Юри не пил. Совсем.

Я, в принципе, понимал, почему он не пьет. Также я понимал, что я не разговорю его никогда в жизни такими темпами, какой там войти в доверие, залезть в душу, потрогать руками.

Упущенные возможности очень болезненно и противно напоминали о себе. Год назад я мог брать его тепленьким.

Теперь Юри шарахался от меня по углам, как от прокаженного, и смотрел с безопасной дистанции, как пуганный кот со шкафа.

Благо, хоть смотрел. Прямо пялился. В основном, со священным ужасом.

Спалила его Мари. Следующим вечером после моего приезда.

– Да он молится на тебя, – Мари отложила палочки и аккуратно вытерла губы салфеткой. Я еле раскачал хотя бы ее поесть со мной – мамаша и папаша Кацуки не то чтобы прятались, они просто в силу японского воспитания были твердо уверены, что слесарю – слесарево, и за стол с клиентами садиться не положено.

Поесть с самим Юри нормально было невозможно после того, как я посадил его на диету. Юри голодными глазами смотрел на накрытый стол, и от этого делалось невыносимо тоскливо. Поэтому Юри с явным облегчением слинял на вечернюю пробежку, когда я его отпустил.

Мари была посговорчивей.

– Лет с двенадцати. Кататься пошел тоже поэтому. Может, конечно, потом ориентиры сменились, но я что-то сильно сомневаюсь.

Это многое объясняло.

Выболтал по пьяни, что нагорело, теперь прячется, логично.

Ну и потом, наверное, японский менталитет, все дела.

Иначе – как он такой шуганный вообще в спорте так долго продержался?

– Ты алтарь нашел уже?

Мари выпила немного саке.

Я саке не оценил.

Но оценил уже семейную черту Кацуки – язык без костей, стоит только чуть-чуть прихлебнуть.

– Алтарь? У вас в доме? Для моления, да?

– Значит, не нашел, – Мари хихикнула и сонно потянулась. – И не найдешь.

– Мари, – я нарадоваться не мог на эту девку. Болтун – находка для шпиона. Может, и Кацуки такой был, если раскачать. – У Юри есть метка?