Текст книги "Некоторых людей стоило бы придумать (СИ)"

Автор книги: Синий Мцыри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Мне удалось уговорить Мари, что меня никто не убивает, у меня нет припадка, скорую вызывать не нужно, и что мне просто приснился кошмар.

По лицу Мари было отлично понятно, что она не поверила мне ни разу. Но понятливо отстала и принесла чистое полотенце, влажные салфетки и чашку чая.

Предложила забрать Маккачина спать к себе, но я так вскинулся, что, наверное, обидел ее.

– Мари, – я потер руками лицо, – прости. Я не к тому, что я не доверяю тебе собаку, я бы… я бы сам жил только с тобой, если бы был собакой.

Мари расширила глаза.

– И просто с тобой бы жил, если бы… если бы был свободен. Правда.

Мари сделала глаза еще больше.

– Мне надо заткнуться.

– Это верно, – Мари протянула мне влажную салфетку, прохладную, с бактерицидным раствором. Я пришлепнул ее на горящую ногу и застонал в голос. Мари деликатно отвела глаза.

– Уверен, что не хочешь в больницу?

– Уверен. У меня всегда были проблемы с меткой, я не принимал ее с детства, вот и маюсь.

– Почему?

– Потому что она болит.

– Нет. Почему не принимал? – Мари подвинула ко мне чай поближе. Я припал к нему, как из бани выбежал.

– В детстве не поверил. Потом не смог разобрать имя и расстроился, разочаровался. Потом, в юности, слишком хотел все перепробовать и самостоятельно выбрать, а не слушаться природу. Потом привык к такому своему отношению, поздно уже менять что-то. Так и живу.

Мари кивнула. Потом повернулась спиной и показала мне иероглифы на шее, которые я и так помнил – аккуратные, красивые.

– Кто это?

– Понятия не имею, – Мари повернулась снова и пожала плечами. – Я отказалась от метки два года назад.

– И… и как ты? Место-то чувствительное.

– Таблетки, – Мари пожала плечами. – Девочки пьют кучи таблеток, надо просто добавить к привычным еще и анальгетик и все.

– Зачем?

– Юичи Кавахиро– мужское имя, – Мари вытянула из моих пальцев мой чай и отпила. – А я по девочкам.

Я подавился воздухом.

– Можно же… можно же дружить!

Мари поставила пустую чашку и подняла брови:

– Ты согласишься дружить с человеком, из-за перепадов настроения которого тебе хочется отгрызть себе ногу?

Это был риторический вопрос. Мари усмехнулась, погладила Маккачина, потом рывком поднялась и широко зевнула.

– Если ты уже в норме и если ты не возражаешь, я…

– Конечно, – я вскочил, чтобы ее проводить. – Спасибо тебе за все. Надеюсь, я не разбудил мистера и миссис Кацуки.

– Надейся, – хмыкнула Мари. Я открыл перед ней дверь. Она постояла, потом закатила глаза:

– Давай, вываливай.

– Прошу прощения?

– Ты не спросил, что собирался спросить про Юри. Я слушаю.

Я постоял, обдумывая это. Мир вокруг в эту минуту должен был рухнуть от несправедливости.

– Какие потрясающие, восхитительные женщины уходят. Вот именно те, которых я искал всю жизнь, предпочитают не мужиков, а друг друга!

Мари подняла брови.

– Спасибо, конечно, но…

– Ладно, – я попытался собрать разбегающиеся мысли в кучу, – минутку.

Я не собирался спрашивать про метку Юри. Теперь она интересовала меня меньше всего, ни кто на ней написан, ни как она выглядит. Но я должен был спросить кое-что очень важное.

– Метка Юри… она на болезненном месте, так?

– Допустим.

– Предположим, он откажется от своего человека. Как я или ты.

– Руки и ноги останутся целы, – прохладно произнесла Мари. Я тут задумался, каким я должен выглядеть мудаком в глазах общественности, чтобы даже эта святая женщина так поняла мои слова.

– Я не волнуюсь за его карьеру сейчас. Я волнуюсь за его здоровье. За карьеру, конечно, тоже, но…

Мари улыбнулась, как Сатана.

И произнесла фразу, которую я слышал миллионы раз от Якова и часто произносил про себя:

– Не стоит волноваться, Виктор. Зачем фигуристу голова?

========== 14. ==========

– Мы почти сели.

– Мы ждем. И, ты знаешь, по-моему, работники токийского аэропорта начали меня узнавать.

– Это плохо?

– Нет, ничуть. Кроме того, они начинают догадываться, зачем я здесь.

– А это плохо?

– Очень. Это ужасно.

– Если я сейчас не уберу телефон, меня занесут в черный список.

– Так сказали?

– Нет. Так смотрят.

– О. А ты сказал им, кто там у тебя на проводе?

– Нет. Но я, кажется, так выгляжу. Так, ко мне идет стюардесса. Увидимся!

Я послушал гудки в трубке и повернулся к Маккачину. Маккачин изобразил сложную морду. Что-то между «лечись, Никифоров» и «зайди, что ли, пока в аптеку, долбоеб».

Я присел и почесал пса между ушей.

– Мы приплыли, да?

Маккачин фыркнул – не припутывай меня, мол.

Маккачина нельзя было не припутывать – ему были показаны долгие прогулки и не очень активные игры, поэтому рядом со мной в аэропорту псине было самое место.

Кроме того, я в последнее время болезненно не хотел отпускать псину от себя. Это означало три вещи: я размяк, я старею, и – я, наконец-то, поумнел.

Зал прилета аэропорта отделялся от зоны для встречающих длинной стеклянной галереей, по которой прибывающие, как экспонаты, двигались в сторону выходов. Сомнительная прагматика и эстетика – стой и смотри, как твой прибывающий сначала делает круг почета.

Мы караулили у ворот, но я умудрился проглядеть Юри. Увидел его Маккачин, выцепил-таки в толпе знакомую парку и рванул поводок, поставил лапы на стекло и громко залаял. Юри повернул голову.

Лицо у него было такое, будто на секунду он собирался кинуться прямо на стеклянную стену. Уверен, у меня было такое же.

В следующую секунду он улыбнулся.

А потом побежал.

Я тоже побежал, свернув голову в сторону, потянув Маккачина за собой, псина догнала и перегнала меня, включаясь в игру – как скажешь, Никифоров, будем бегать, как придурки.

Я бежал, подмечая круги под глазами Юри, осунувшееся лицо, растрепанные волосы – наверное, спал в самолете, – и счастливую улыбку до ушей. Он запыхался, щеки покраснели.

Юри смотрел на меня, не отрываясь.

Как сам когда-то велел – глаз с меня не своди.

Не в этом ли цель всего, не за этим ли мы здесь – смотри, смотри, пока не пропадет. Только попробуй отвернуться.

Пару раз я споткнулся и чуть его не потерял – толпа была плотная, но люди понятливо расступались перед стихийной силой человеческого безумия.

Юри врезался в меня, задохнулся, его стало так много, слишком много, я пытался одновременно обнять его, удержать, чтобы мы оба не рухнули, подхватить падающие чемоданы, не выпустить Маккачина.

Я вдавил его в себя, сколько мог, пока Юри не замычал, а его очки не впечатались в меня через рубашку.

Я гладил его волосы, отводя со лба, ерошил макушку, вдыхал запах – шампунь, пена для бритья, мятная жвачка и ни с чем не сравнимый запах многочасового перелета, усталого немытого тела, согревшегося под казенным пледом.

Маккачин поставил лапы нам на плечи, встав на задние, и громко лаял, пытаясь напомнить, кто виновник торжества.

Юри потрепал его по кудлатой башке и засмеялся, потом отпустил мои плечи и быстро вытер пальцами глаза под очками.

– Я так рад.

Еще бы ты не был рад.

– Я так волновался.

О, да.

– Поздравляю с пропуском в финал, – я даже поцеловать его не мог, на нас пялились во все глаза. Я только накрыл губами ухо, зарылся носом в волосы. – Юри.

– Спасибо, – Юри боднул меня виском в щеку, легко потерся. Потом вырвался и отступил на шаг назад, глотнул воздуху.

Что-то нехорошо дернуло под ребрами. Я еще улыбался.

– Виктор, – Юри говорил теперь медленно и тихо, – будь моим тренером всегда. Пока я не уйду из катания.

Ишь ты какой.

Он же понимает, о чем он просит, да?

Я же сам понимаю, правда? Освоил сложную науку японских метафор, эвфемизмов и иносказаний?

Сердце пыталось выпрыгнуть нахрен, колотило в горло.

– Не уходи из катания, – я обнял его опять, черт, легче, когда в глаза не смотришь. – Не надо уходить из катания, да?

Юри засмеялся мне в ухо – негромко, шуршаще.

Я чувствовал, что щека у него влажная.

Наверное, Маккачин, говнюк такой, допрыгнул и по-своему облобызал.

В такси мы сидели, задевая колени коленями, смотрели в окна. На сиденье между нами гордо восседал Маккачин, довольно щурясь, его поглаживали сразу две руки, сталкиваясь и путаясь пальцами в шерсти. Я тогда глядел прямо перед собой, боковым зрением отмечая, как краснеет Юри.

Водитель косился в зеркало заднего вида.

Потом что-то пробормотал под нос по-своему и открыл окно.

Мне хотелось смеяться. Хотелось похлопать по плечу – терпи, брат, думаешь, нам легко?

Юри поглядывал на меня, блестя глазами.

Мне хотелось попросить таксиста ехать побыстрее, но таксист говорил только по-японски, узнал нас с Юри, судя по лицу, а мы и так уже уронили свой моральный облик ниже некуда.

Пересев в метро, молчали, глядя по сторонам. Юри подписал пару бумажек, сфотографировался с толпой визжащих девочек. Я стоял, раздумывая, когда подойдет следующий поезд на смену только что проебанному, когда меня окликнули:

– Виктор-сан!

Я обернулся. Юри виновато улыбался, на его шее висла девчушка.

– Вы должны сфотографироваться с Юри-сан!

Я чуть не поморщился от поганого английского. Скажи спасибо, Никифоров, что с тобой на нем говорят, не по-японски.

– Я? Не вы? – говорить я хотел мягко, но поезд-то подошел уже.

Ладно. Наверное, я просто всегда теперь немного нервничал в метро. Понятное дело.

Окей, меня бесило все, что меня задерживало. Я понимал, насколько важно общение с поклонниками, как никто, но.

Мне надо было поговорить с Юри.

Мне очень надо было с ним поговорить. Хрень, как показывает опыт, могла начать твориться в любую минуту. Я и так уже достаточно упустил. Спасибо.

Мне надо было привезти его и Маккачина домой, мне надо было сделать Маккачину его ежедневные уколы, потом принять душ, потом затащить Юри в комнату и, наконец, поцеловать его, еб твою мать, всего-то навсего.

Юри подошел, мягко забрал у меня поводок, встал справа. Нерешительно улыбнулся.

Я обнял его за плечи и нагнул голову, чтобы поместиться в кадр.

Да быстрее же, Господи.

Маккачин, чувствуя мое настроение, тянул поводок.

Верещащих девушек унесло вместе со станцией, когда я успел запрыгнуть на подножку с чемоданами. Юривлетел следом, обхватив Маккачина поперек пуза.

Вид у него был смешной – взмыленный, взъерошенный.

Мы сели в почти пустой вагон, компанию нам составил старичок – в том уже возрасте, когда кажется, что человек все время спит с открытыми глазами. Он разглядывал мое лицо, не моргая, и я понадеялся, что он слепой.

Глаза были мутно-серые, прозрачные, умные. Старичок пялился на меня две станции, а потом сошел – и мы остались одни.

Пустой вагон покачивался, пестрел то теплым полуденным солнцем, то зеленью, то мутным молочным светом, когда поезд несло по стеклянному мосту над заливом.

Юри сидел напротив меня, Маккачин вытянулся рядом с ним на сиденье, пристроив башку на колене.

Я разглядывал его лицо, он – мое, и я считал про себя, чуть не молился – вот, сейчас, сейчас начнется, не дай Бог, пожалуйста, не трогай его, не трогай его только.

Как бабушка делала в детстве. У кошечки боли, у собачки боли.

У Меркель боли, у Трампа боли, у Обамы – отвались, а у Юри не боли. Подую-поцелую, колдую – прошло.

Юри смотрел на меня темным взглядом, мелькающий свет создавал ощущение, что зрачка нет – только бархатистая, почти черная радужка без конца и края, без блика, провались и не заметишь.

Мы кинулись навстречу друг другу одновременно, цепляясь за волосы, за одежду, за лицо, хватая за шеи, зацеловывая и задыхаясь, я разве что зубами не грыз – у Юри Гран-При, у него открытый костюм… Юри обхватил мое лицо ладонями, погладил скулы, а потом, ахнув, зажмурился и поцеловал, вмазался ртом в рот, как воздуха глотнул. Он целовался так сладко, так загнанно, что мне опять казалось, что он пытается что-то успеть.

Я гладил его по голове, по плечам, обводил пальцами бьющуюся жилку на шее, скользнул по затылку – забылся, я просто безумно это любил, вплести пальцы в волосы, потянуть, пригладить, сгрести за загривок…

Когда Юри вдруг громко застонал, меня кипятком обварило, блядь, я опять, я же забыл, я же…

Если твою метку трогает кто-то чужой – это ведь больно.

Я вспомнил, как пьяным разодрал ему затылок в кровь, и меня затошнило. Юри хватал ртом воздух, вцепившись в мои запястья. Он всегда кричал. Он кричал, не потому, что ему там так нравится, Никифоров, ты просто…

Я пытался убрать руки, я перепугался до зеленых чертей.

– Юри! Юри, прости, прости, я идиот, я же забыл, что у тебя она там!

Юри вскинул на меня мутные пустые глаза:

– Еще.

– Что?

– Еще,– Юри погладил пальцами мои ладони, обвел выступившие вены, качнулся вперед, как пьяный. Его вело. – Не прекращай.

– Ты уверен?

– Да, – Юри снова закрыл глаза, потерся щекой о мою ладонь – как кошка. – Еще. Пожалуйста.

Это его «пожалуйста» всегда было волшебным словом, не имевшим никакого отношения к вежливости.

Я, помедлив, запустил пятерню в его волосы, провел, легко касаясь кожи головы, погладил там, где совсем тонкие прозрачные волоски на шее переходят в густые и жесткие, постепенно, забрался в затылочную ямку, скользнул выше.Юри вздрогнул.

– Больно?

– Нет.

Нет.

– Ты… ты не врешь мне?

Юри дернул горлом, шумно сглотнув, качнулся и поймал мое лицо, притягивая в поцелуй. От него обдало таким жаром, что я подался вперед и чуть не упал. Каждый раз, когда я поглаживал его затылок, оттягивал волосы, чуть царапая ногтями, он дрожал всем телом и стонал в поцелуй – низко и хрипло.

– Я не понимаю, – я пытался сказать, я все хотел спросить – почему тебе не больно, я хотел открыть свою сумку и показать рецепты врача, я даже в чертову допинговую комиссию звонил, уточнил реестр разрешенных обезболивающих, я же боюсь, дурак, что, если ты у меня сейчас тут отрубишься опять, блядь?

– Виктор, – Юри бормотал в мои губы, жмурился, краснел и задыхался, – Виктор.

Сколько раз его так вот накрывало? Сколько раз он без меня – из-за меня – падал, загибался, затылок – не нога, каково это, когда башку отрывают?

Если каждый раз, когда мы с ним…

Может, его соулмэйт не активировался, Юри не встретил его, потому и не болит ничего?

Но у меня же болело и раньше, еще при Шурочке, однажды она неосторожно погладила меня по ноге, и я чуть не сдох…

Мысли о Шурочке были настолько чужими и странными сейчас, что меня замутило. Юри ахнул, запрокидывая голову, когда я неосознанно сжал пальцы в его волосах крепче.

Может, он мазохист? Разве я сам не мазохист, а? Еще какой. Не цепи и плетки все решают ведь, совсем нет…

– Юри. Подожди. Ты… ты точно в порядке?

Юри открыл слезящиеся глаза. Облизал губы.

– До следующей станции пара минут.

– Что?

– Нет, – он поймал мою руку, хватка у него была неожиданно сильная, глаза – страшные, почти пустые. – Не убирай, оставь так, пожалуйста, пожалуйста…

Его трясло.

Я понятия не имел, что делать. Я обнял его, перетащив на свое сиденье – Маккачин где-то в другом мире возмущенно ругнулся, – прижал к себе, обхватил за шею, стянул волосы на затылке в кулак и пробормотал в запрокинутую шею:

– Так?

– Да, – Юри закрыл глаза. – Боже.

Меня колотило. Юри обнял меня – нет, уронил руки вдоль моей спины, повис куклой. Я гладил его по волосам, сжимал, давил, царапал.

Кожа была горячей.

Я боялся… всего. Больше прочего меня напрягало то, что я не знал, что происходит.

Юри медленно выпрямился и поцеловал меня, приподняв подбородок. Я осторожно разжал пальцы, убрал руку.

Твою мать.

Юри, шатаясь, слез с меня и пересел обратно на сиденье. Пошарил вслепую рядом, нашел улетевшие очки, надел.

Потер лоб, убирая со лба волосы. Глянул затравленно.

– Прости.

– За что? – я следил за ним с ужасом. Юри нервно улыбнулся:

– До дома не дотерпел.

– Ты точно в порядке?

– Я? – Юри пытался пригладить волосы. – Нет. Я точно не в порядке.

Двери открылись, впуская толпу бабулек с огромными сумками продуктов. Вот ведь. Поезд японский, а бабки – точно наши.

Я смотрел на Юри всю дорогу. Вид у него было потерянный. Больше мы не разговаривали до самого дома.

Не смогли мы поговорить и после, когда в Ю-Топии закатили большой пир – отметить и победу Юри, и выход в финал, и выздоровление Маккачина. Юри обнимали, фотографировали, заставляли съесть и выпить все и сразу. Юри испуганно косился на меня и отнекивался.

– Мама, у меня же диета.

– Пап, я же не пью!

– Нет, Мари, даже капельку нельзя.

Меня загребли Юко и Такеши, Такеши стоял, как охранник, сложив руки и сопя, чтобы я не сбежал. Юко наставляла меня по поводу тренировок и разминок, ей вдруг начало казаться, что у Юри нездоровый вид. Как вовремя.

Улизнуть в спальню, в источник, куда-нибудь, хоть в чертову комнату в конце коридора, не было никакой возможности.

В источник с нами залезли Такеши и папаша Кацуки.

После источника Юри уснул прямо за столом, обняв подушку и завалившись на Мари. Фестиваль тут же свернули, все вдруг вспомнили, что Ю-чан скоро жить будет в самолетах, и что ему надо спать и есть, и отдыхать, а не фестивалить.

Забавный народ японцы.

Если я сейчас отнесу Юри на руках в его спальню, и Юри будет во сне доверчиво прижиматься ко мне, бормотать и улыбаться – это абсолютно нормально.

А если я останусь после этого в его спальне – нет.

Я запахнул на нем юкату, накрыл одеялом и поправил подушку. Потом встал на ноги, вышел из спальни и плотно прикрыл дверь. Обернулся.

У стены стояла Мари и курила.

– Я… я нашел для него хорошие обезболивающие, – зачем-то сказал я. Мари молчала – продолжай, мол. Если смелости хватит. – Если с ним что-то еще стрясется – я выровняю ситуацию. Мы поговорили про метку, он не будет больше отмалчиваться, если она заболит.

– «Если», – Мари подняла на меня глаза. – Она уже болела?

– Да.

– Ты знаешь, почему? – Мари затянулась, прищуриваясь.

У меня было ощущение, что я пытаюсь оправдаться перед суровыми родителями обесчещенной несовершеннолетней девочки. Как в анекдоте – я вашу Галю, того, трактором переехал.

– Догадываюсь.

– Ему становилось плохо и раньше, – Мари пожала плечами. – Как-то обходилось. От этого еще никто не умер, Виктор, ты чересчур много волнуешься.

– Это моя работа.

Мари помолчала.

– Я рада, что ты серьезно относишься к работе.

Очень серьезно, Марусенька. Сам в шоке.

– Мари, – я подошел ближе, голодно глядя на ее сигарету, – послушай. Я, конечно, буду с ним, но я его… тренер. В прошлый его финал Гран-При Юри оказался совсем один, еще и известия о его собаке, и…

– Ты хочешь, чтобы с ним поехал кто-то из семьи.

«Ему нужен был всегда кто-то, кто сверху будет тянуть. Снизу поддерживать – не его вариант, нас тут целый город, и что? Нужны мы ему? Помогли мы ему хоть раз? Нет».

– Да. Я хочу, чтобы с ним был кто-то из вас.

– Я поеду, – Мари раздавила окурок об ладонь, и я ужаснулся. Охренеть. За ней не пропадешь. – И Минако тоже хотела поехать. Мы думали об этом. Маму и папу сложно сдвинуть с места, их можно понять.

– Это просто потрясающе, – я не приврал. Чем больше с Юри рядом людей, тем лучше. Мне вдруг стало страшно от болезненности этой связи, иногда хреново остаться в мире только вдвоем, не потому что вас пугает одиночество или очень неловко в присутствии друг друга, а потому что люди вокруг иногда не дают вам натворить какой-нибудь хуеты.

Себе я давно не доверял.

Кроме того, если послушать всех, получалось, что Юри никогда не был один, но в самые важные моменты своей жизни он был одинок. Сейчас, когда его поздравил Плисецкий, спасибо ему большое, говнюк малолетний, когда с ним был Яков, когда с ним рядом семья… у него ничего не болит.

Я не хотел особо разбираться, как работает эта ерунда, я планировал на нее в ближайшем времени забить теперь уже окончательно и бесповоротно. И уж тем более нельзя было позволить этой дряни что-то испортить.

Это всего лишь одна из возможностей. Всего лишь дурацкая родинка причудливой формы. Татуировки у людей и то исполнены смысла в сравнении с этой пакостью…

Секрет Юри прост – надо убедить его, что он не один.

Если перестанет получаться у меня – мы найдем, у кого получится.

Мысль эта была болезненная, и я решил, что я сегодня многовато выпил. Мари разглядывала меня в темноте.

– Виктор?

– Да?

– Иди спать.

Гениально. Давно пора.

Мари провожала меня взглядом до конца коридора.

– Вик-чан?

Я вздрогнул. Мама Юри тоже меня так звала.

Так Юри звал свою собаку. Собаку.

Когда-то я думал, что собака может и должна быть самым важным в жизни, наравне с человеком – даже лучше человека. Честнее, вернее, ближе.

Может быть, Юри тоже так думал, потому и дал своей псине мое имя.

– Да, Мари?

– Спасибо. Если бы ты тогда не приехал, Юри…

– Жил бы спокойно в источнике. Не ограничивал бы себя в еде, алкоголе и других удовольствиях. Был бы рядом со своей семьей.

– Не был бы счастлив.

– Думаешь?

– Думаю.

Я хотел сказать – спасибо, Мари, мне полегчало.

Но это было нихрена не так.

В Барселоне было пасмурно и дождливо, несмотря на конец декабря. Мы прилетели ранним утром, но только под темноту, словно сжалившись над голыми улицами, увитыми рождественскими украшениями и бестолковыми фонариками, повалил снег – крупный и мягкий. Он ложился беззвучно, таял почти сразу, но город перестал выглядеть сиротливо, праздничный марафет обрел логику, а люди стали выглядеть довольными жизнью, ощущение праздника – чужого для некатолической публики – стало заразительным.

В заказанном нами двухместном номере были сдвинуты кровати. Юри вынул из корзины на тумбочке – подарок от отеля, – записку, прочел ее, и его просто красное лицо стало бордовым. Он молча протянул мне карточку.

«Приветствуем вас в Барселоне – городе страсти!»

– Могли что-то перепутать?

– Если бы дали нам номер для новобрачных – могли, – я не обольщался. Мила, помню, однажды назвала что-то подобное поганеньким словом «фансервис», и заявила, что это давно не новый сорт общественного сознания, который всегда был, есть и будет. Смирись и постарайся выглядеть получше. – А так – никакой ошибки, прямой намек – любите друг друга.

Юри, красный, как редиска, опустился на левую половину кровати и растерянно погладил одеяло.

Поднял на меня взгляд.

– Как думаешь, где мы спалились? – спросил я. Юри сделал большие глаза, а потом прыснул, как школьник.

Я стоял и смотрел, как он смеется, тихо и хрипло.

У меня было ощущение, что я гнию изнутри. Заживо. Это чувство запущенного механизма, смертельной бессимптомной болезни, потрясающее осознание, что однажды хлоп– и все, мне и нравилось – я о таком говне раньше только кино смотрел и не верил, – и не нравилось разом, потому что я всегда наивно полагал, что не вляпаюсь.

– Ума не приложу, – пробормотал Юри. – Может быть, когда ты поцеловал мои коньки в Москве?

– Нет, – я присел на корточки и положил руки на его колени. – Наверное, когда я в Сикоку тебе губы бальзамом намазал.

– Или когда обнимал на национальных.

– Или когда ты меня за галстук тягал еще.

– Может, еще тот поцелуй кто-то видел… маловероятно, но все же.

– Может, Пхичитзапостил, как мы в Москве обнимались?

– Все может быть, когда Пхичит неподалеку.

– Давай надеяться, что он не сидит в шкафу.

– Давай.

Юри погладил меня по щеке и закрыл глаза. А потом, раскинув руки, упал на постель. Я приподнялся и залез следом, забыв стянуть ботинки. Улегся сверху – Юри ухнул от моего веса, а потом вцепился в спину – обратный ход не дашь.

И опять от этой мысли веяло таким охуительным фатализмом, что я готов был сдаться – уснуть на чужом плече, совсем опуститься, признаться в любви прямо в лоб, даже не после и не во время секса. Сорваться и начать читать стихи. Пастернак бы сейчас прямо идеально подошел.

Юри шевельнулся и перекатился, подмяв меня под себя. Мне всегда нравился этот контраст между субтильным телосложением большинства одиночников и впечатляющей физической силой. Не то чтобы я спал со всеми одиночниками, конечно, но даже визуальные ощущения – ты просто чувствуешь это в чужих напряженных мышцах, в движениях.

Сейчас – в том, как Юри держал меня за запястья, усаживаясь сверху. По рукам как ток побежал.

Юри прислонился, грудью к груди, притерся бедрами, обвил ногами. Дотянулся и поцеловал в горло. За ухом. В щеку. Добрался до губ и просто прижался, застыв так, вдавливая мои руки в кровать.

Потом сел, выпрямляясь, стащил водолазку, майку, приподнялся и расстегнул джинсы. Я смотрел, закинув руки за голову, и дурел от одного вида. Юри облизал пальцы, закрыв глаза – он этого всегда стеснялся, завел руку за спину, и тут зажмурился уже я. Не от стеснения. Наоборот.

Он так и был – абсолютно голый, бледный в темноте – когда мы добрались до отеля, в Барселоне не было и трех утра, – я же только брюки успел спустить, хорошо, хоть пальто в дверях снял.

Я придерживал его за талию, гладил живот и бедра, морщился, когда он забывался и скручивал в кулаках рубашку на моей груди, прихватывая кожу.

Юри опустился на меня до конца и вздрогнул всем телом, болезненно жмурясь.

Открыл глаза и глянул сверху вниз – как наотмашь врезал.

Я перевернул его, укладывая на лопатки, и добил в три плавных, верных толчка, натягивая за бедра на себя. Я уже знал, как ему надо, я уже любил так, как ему надо, я совершенно пропал, я был безнадежен, понимаете?

Юри драл ногтями покрывало и тихо хныкал, решив, видимо, поберечь нервы спящей за стенкой сестры.

Мои бы кто поберег.

Я лег на него и искусал мокрые губы, не выпуская, пока не закончил сам.

Даже если бы я выпустил – хрен бы куда делся, Юри держал за шею намертво.

Вся суть наших отношений.

Полюбуйтесь на это.

В голове подленько хихикал Юрка – пизда тебе, Никифоров.

Маленький победоносный Никифоров в моей же голове отвечал – не пизда, а жопа. Лучшая в мире.

Юри тихо дышал в мой висок, замерев подо мной.

Потом уполз в душ – я отмел идею мыться вместе, я хотел, чтобы он хоть немного поспал и на лед вышел, а не выполз.

Потом уснул, завернувшись в прохладную простыню на своей половине. Я поставил будильник на следующее утро, убрал его очки на видное место и ушел в душ сам.

Там бестолково стоял под водой, пока не замерз.

Из номера я удрал, чтобы не пялиться, как он спит. Мне срочно надо было поговорить с кем-нибудь, желательно, с хорошим врачом, или с Яковом, например, порция бодрящей реальности была жизненно необходима, пациент ускользал со стремительной скоростью.

В конце концов, я нашел в отеле бассейн.

Декабрьской ночью в нем было предсказуемо пусто, но на случай сложных сумасшедших предусмотрительно горел свет на площадке, а на лежаках ждали чистые полотенца.

Наверное, испанцы наелись клюквы про сумасшедших русских, которые зимой полезут купаться под открытым небом.

Я снял одежду, сложил ее на краю бассейна, оставив плавки, зажмурился, подумал про Хасецу и горячие источники – и сиганул, наглядно иллюстрируя все, что происходило со мной за последний год.

Для полной картины надо было, правда, нырнуть башкой вниз, но нырял я всегда плохо. И плавать поздно научился, когда отец вывез нас с матерью один-единственный раз в Крым.

Я лежал на неожиданно теплой воде, думая о том, что сейчас поделывают остальные пятеро претендентов. Думал о Юрке, вспоминая, как Яков приволок его совсем мелким. Думал о Леруа, который наверняка приехал сюда за неделю и притащил всю семью в поддержку. Думал о Пхичите и о Крисе, которого не видел с пекинского этапа… Что бы сказал обо мне сейчас Крис?

Наверное, первым делом охуел бы от вида меня, купающегося зимой в бассейне в обычных бельевых трусах.

– Загадочная русская душа. Купайся ты голым– я бы и то меньше удивился.

Я открыл глаза. Господи, спасибо.

Крис скользнул в бассейн рядом со мной, не подняв брызг, и закачался на воде поплавком.

– Голым мной тебя давно не удивишь.

– Твоя правда, дружище.

Крис аккуратно поставил на свой живот бокал шампанского и раскинул руки в воде. Весело спросил у бесконечного испанского неба:

– Как дела?

– Крис, мне нечего терять, а тебе послезавтра кататься, так что, Бога ради, давай вылезем отсюда и отведем тебя в тепло…

– Витя-тренер. Прелесть какая. Представляю себе ваши ролевые игры, – Крис фыркнул. – А когда он сверху, он кто?

Ударить его в воде не представлялось никакой возможности, поэтому я удовлетворился тем, что опрокинул его шампанское на его трусы.

– Чтобы я еще раз проявлял о тебе хоть какую-то заботу…

– Да, эти прекрасные дни давно миновали. Мне надо было опознать угрозу еще два года назад и загрести его первым, – Крис дразнился, я должен был давно привыкнуть, но у меня полыхало.

Кстати, если его утопить, шансы Юри на медаль сильно возрастут. Бодрящей реальностью я пресытился очень и очень быстро.

– Я скучаю по временам, когда ты катался, – вдруг тихо сказал Крис. – Не обращай на меня внимания. Это зависть, если угодно.

Я вдруг захотел дать себе в морду. Я никогда не спрашивал, как дела у Криса. Крис всегда выглядел как человек, у которого все хорошо.

– У тебя проблемы?

– Фу, – Крис сморщил свой идеальный нос. – Вик, сокровище мое, тебе отвратительно не к лицу праздное любопытство.

– Это не праздное любопытство. Ты ведь мой друг. Лучший. Единственный.

Крис помолчал. Потом странно засмеялся:

– Вик. Ты окончательно опустился и решил утащить кого-нибудь с собой, да? Устроить тут всем Новый Год, Рождество и Хануку? Я приемлю такие пошлые откровения только у одра ракового больного в терминальной стадии, уволь.

– Нет, Крис, хрен тебе, слушай и терпи. Я люблю тебя, мудак.

Две сенсации обнимались ночью в бассейне, Крис, матерясь на своём языке, махнул руками и уронил с бортика бутылку шампанского, я стискивал его так, словно хотел утопить или удавить.

– Правда, – я пробормотал в его мокрые волосы, – без тебя я бы многое упустил.

– Например, вот это, – Крис похлопал себя по заднице под водой. – Все, расслабь хватку, ты меня покалечишь.

Он выбрался из бассейна и уселся на бортик, сдернув с ближайшего лежака халат. Глянул сверху вниз.

– Ну и где наш чемпион?

– Спит в номере.

Крис отпил спасенное шампанское прямо из горла и умудрился даже не облиться пеной. Когда я пытался сделать то же самое в студенческие годы, перевернутая бутылка превратила меня в Деда Мороза, а пафосный тост – в цирк.

– А ты, значит, плещешься в бассейне с бывшим любовником.

– Если бы я избегал всех бывших любовников, Крис, мне пришлось бы уйти в подполье.

– Ах ты потаскун, – восхищенно пробормотал Крис и отсалютовал мне бутылкой. – Твое здоровье.

– Кто учит тебя русскому?

– Попович. Он как-то еще в Пекине поймал меня, пьяный в дым, заставил слушать свою исповедь и выпить с ним. Несчастный мальчик.

– Вы же ровесники.

– Да. Но для людей определенной ориентации все мальчики. Покажешь своего?

– Я не буду больше снимать перед тобой трусы. Смирись.

Крис долго смеялся, красиво запрокидывая голову и играя сильной шеей, потом втащил меня за руку на бортик и заставил одеться. Потом встряхнул бутылку и закрыл горлышко большим пальцем, поставил ее на колено и подмигнул мне:

– Хочешь фокус?