Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Это все вранье, – отчаянно бормотал он. – Они завидуют, а на самом деле у меня есть дар. И я буду некромантом, – его слова ударили по мужчине больнее, чем ударила бы случайная молния. – Я буду самым сильным повелителем кладбищ в истории!

Рядом с ним никого не было, и никто ему не ответил – кроме глуховатой песни прибоя и белых портовых чаек. На пушистых белых ресницах неожиданно заблестели слезы, и… Венарта очнулся, хватая ртом воздух и сжимая побледневшими пальцами воротник.

«Прими память», – прозвучало, кажется, отовсюду. – «Возьми прошлое».

И, словно бы эхом, соединилось в полное мольбы:

«И сохрани настоящее…»

А схожу ли я с ума, подумал мужчина. А безумие ли это? Или, может, я просто… как бы это описать… могу видеть немного больше, чем видят Милрэт, Его императорское Величество и жители Мительноры вообще?

Ему все еще не давало покоя озеро. Обледеневшее озеро, на берегу которого, порождая мелодичный звон, покачивались каменные цветы. Ему все еще не давал покоя храм, и девочка, уснувшая под метелью, и винтовая лестница, уводящая куда-то вниз. А бывало – редко, но он все равно боялся этого до полусмерти, – что ему чудилось некое подобие человека, обычного, нормального человека, запертого где-то глубоко под землей. Он, обреченный гнить в сырых тоннелях и пещерах, изредка поднимал тяжелую голову к пронизанному лезвиями кристаллов ненадежному потолку: если честно, я бы хотел, я бы страшно хотел снова посмотреть на небо. Хотя бы один раз…

«Прими», – настойчиво требовал кто-то, кого Венарта не знал. – «Ты – Взывающий, ты – последняя цепочка связи между островом и его детьми, рожденными вдали от частокола…»

А еще были горы. С верхушками, занесенными снегом, и серой изломанной линией перевала. И кто-то любовался ими, сидя у распахнутого окна – о Великая Змея, здесь, в деревянной цитадели, храмовник так соскучился по распахнутым окнам, что всей душой завидовал персонажу своих видений, – кто-то невысокий и хрупкий, весьма похожий на Эдлена, хотя, если приглядеться внимательнее – совсем не похожий. Примерно того же роста, с вежливой полуулыбкой на тонких розовых губах, но – всеми презираемый, всеми покинутый. Вроде бы наследник, вроде бы король, во всяком случае – спустя годы. Но – не окруженный заботой, как маленький подопечный Венарты, а – как будто нарочно ее лишенный.

Однажды, обещал себе этот мальчик – в густой тени различить его лицо было невозможно, как ни пытайся, – однажды все изменится. Мама поймет, что я – хороший и что на меня можно положиться, а папа выйдет из кухонь и погладит меня по щеке – я помню, я пока еще помню, что такое было, что он меня любил, что я не казался ему таким беспомощным, наивным и бесполезным, как сейчас.

Я пока еще помню.

Но пройдет месяц, а за ним следующий, и хотя снег на горных вершинах не растает, но в Талайну явится долгожданная весна. Зацветут абрикосы, потом – вишни, черешни и яблони, а я… забуду, и перестану поглядывать на него с обидой, перестану виновато мяться у его кресла. Я перестану волноваться о нем вовсе, потому что какой в этом смысл, если он обо мне – ни капли не волнуется?!

На пирсах сидел взъерошенный беловолосый мальчишка. И болтал босыми ногами в соленой океанской воде, сосредоточенно хмурясь какой-то своей идее. Пока лето, пока жара и пока спрос на торговлю не упал, пока жители городов закупают всякую дрянь с Адальтена и Харалата, есть шансы как следует заработать. Чтобы зимой жить не на кладбище, не в полуразрушенном чужом склепе – идея чудесная, соблазняет жутко, но костер не согревает в беспощадные декабрьские ночи, а повторно заболеть и мучиться аж до первой недели мая совсем не хочется, ему никогда не было так плохо, одиноко и страшно, как в те нескончаемые дни. Чтобы жить не на кладбище, а на постоялом дворе – или, если повезет, в каком-нибудь затерянном съемном домишке. С печью, набором одеял и с наглухо заколоченными ставнями – никакие ветра не заберутся в щели, никакие ветра его не потревожат.

Он болтал босыми ногами в соленой океанской воде, а там, далеко внизу, на мутном песчаном дне загорались десятки молочно-розовых соцветий. Напоминающих только что вырванные из плоти кости.

А схожу ли я с ума, спрашивал себя мужчина. Или это – правильно, и где-то на Вьене живет взъерошенный беловолосый мальчишка, а где-то на Тринне – носитель совершенного кода, совершенное дитя, до определенной поры не способное понять, как тесно его судьба связана с двумя исчезнувшими на карадоррских пустошах?

Днем это проходило, и храмовник с облегчением пояснял дочери, что выйти из деревянной цитадели и устроить развеселый каток нельзя – это же столица, шумные забавы запрещены, да и местные дети, гордые своей родословной, наверняка откажутся иметь с ней дело. Девочка ругалась, кривилась и едва не плакала, а потом ее позвал Эдлен, и она тут же умчалась копаться в сундуке со старыми игрушками.

Игрушки были невероятные – деревянные куклы с мастерски нарисованными лицами, в шелковых, бархатных и парчовых платьях, оловянные солдатики, изящные статуэтки животных. Милрэт особенно понравился гладкий белый единорог, и в конце дня она утащила его с собой в западное крыло цитадели, где располагались ее личные комнаты.

Эдлен расставил целое войско на подоконнике. Подняв мечи, арбалеты, копья и луки, оловянные солдатики замерли по обе стороны от вымышленной границы, от места, где должны были сойтись две безжалостных армии. Но, вероятно, у юного императора не вызывала интереса их битва; он уселся, рискуя рухнуть и разбить нос о мраморные плиты пола, на спинку не менее старого, чем его сегодняшняя находка, кресла. И притих, и храмовник заключил, что ему надоело играть и что его заедает скука – а на самом деле, не отводя сверкающих синих глаз от черных силуэтов под запертыми ставнями, Эдлен буквально слышал, как с лязгом и звоном сталкиваются мечи, как тренькают – одна за другой – упругие тетивы, как умоляют о помощи раненые, а те, кого еще не задело, воинственно кричат – мол, мы не уступим, мы не сдадимся, мы не опустим руки…

– Это какая же цитадель, – не оборачиваясь, тихо произнес он, – должна быть, чтобы в ней поместилась армия? Я много читал о войнах, но как можно с кем-то воевать, если ты ограничен этими стенами, этими ярусами, которых всего шестнадцать?

Венарта ощутил себя сволочью. Распоследней, чтоб ее черти утащили в Ад, сволочью, которая очень хотела признаться юному императору, что его обманывают, что все это неправда, что за стенами – колоссальное количество полей, и дорог, и портов, и городов, но не могла, потому что у нее… перехватывало горло.

Чертова старуха, ожесточенно подумал он. Клянусь, ты однажды приедешь, ты однажды снова потянешься к своему ребенку – хотя твой ли он, если ему всего лишь девять с половиной лет, а ты – всего лишь дряхлая развалина? – а я встану у тебя на пути. Я не позволю и дальше ему врать, я заставлю тебя ответить, я заставлю тебя все объяснить…

– Венарта? – Эдлен все-таки обернулся. – Ты в порядке?

– Да, – рассеянно отозвался мужчина. – А насчет войн… да, они – сложная и довольно противная штука. По-моему, лучше не иметь такой цитадели, в которой они… поместятся.

Юный император забавно сдвинул золотисто-рыжие брови.

– Даже в целях защиты?

– Угу.

Потом произошел тот случай с кухаркой, и Эдлен так и не вышел из-за двери, удачно закрытой перед самым носом храмовника. До вечера ни одна живая душа не показывалась у его личных апартаментов, и на следующий день тоже – ни одна живая душа; разве что Милрэт, улизнув от расстроенного и, чего там греха таить, испуганного отца, умоляла своего друга плюнуть на все и не бросать ее в одиночестве. Какая мне разница, горячо убеждала мальчика она, что ты кого-то убил, если мне без тебя грустно? Какая мне разница, горячо убеждала мальчика она, что ты кого-то убил, если я тебя люблю?!

Она понятия не имела, что все это время Эдлен сидел в углу у кровати, массируя пальцами виски, и его мучило острое, невыносимое, почти вездесущее желание сделать так еще раз.

Ну давай, бормотало оно, ты ведь размазал по стене одну женщину, так почему бы не выйти и не размазать кого-нибудь еще, почему бы не измараться в крови по самые уши, почему бы не посмеяться, топчась по останкам чужого сломанного позвоночника? Это приятно, это здорово, и если ты согласишься, больше не будет никакой боли, никаких воспоминаний о матери, никакого железного корабля. Будешь ты сам – и деревянная цитадель, залитая багровыми лужами, нет – багровыми озерами; будешь ты сам – и голодная темнота у порога, и если ты не испугаешься, если ты ее все-таки минуешь, то за ней, там, снаружи…

Странное слово больно царапнуло по слуху. Что такое «снаружи», уточнил у самого себя мальчик – и, конечно, не получил ответа.

Мне надо успокоиться, говорил он себе. Несмотря ни на что, мне надо успокоиться, мне надо привести себя в некое подобие нормы. Я не помню, как она погибла – а значит, она погибла не совсем по моей вине; это все боль, засевшая под моими ключицами, внезапная и такая жуткая, что я удивляюсь, почему все еще жив. А что, немедленно предполагал он, если это и был единственный способ выжить – убить кого-то иного?

Но Венарта прав: нельзя так беспечно рассуждать о гибели человека. Неважно, кухарка или нет, но у нее были чувства, у нее были надежды, у нее, вполне возможно, были мечты. И вот – все потеряно, все разлито по коридору, по картинам и по изогнутому деревянному своду, и какой-то глупый ребенок в ужасе таращится на останки тела, будучи не в силах осознать, что вместе с ним уничтожил кое-что гораздо более ценное.

Но я убил ее не специально, повторял себе Эдлен. Если бы в ту секунду я был… ну, как будто самим собой – я бы ни за что ее не тронул, а если бы и тронул, то постарался бы исцелить. Я не знаю, думал он, не реагируя на просьбы Венарты и слезы его дочери, как это получилось – а из этого следует, что я… не знаю, кто я такой?

Был особенный день, и мама подарила мне кусочек мела, чтобы я нарисовал какие-то круги, звезды и руны.

Был особенный день, и мама привела меня в тронный зал, а там на мои волосы лег черный змеиный венец, и десятки людей выдохнули: «Да здравствует император!»

Я не знаю, почему я император. Я не знаю, почему я здесь живу, почему слуги так упорно мне подчиняются, почему генералы и послы так нуждаются в моих советах. Я – всего лишь ребенок, такой же, как Милрэт, и я не просил, чтобы мне дали эту магию, этот венец и эту деревянную цитадель.

Но…

По обе стороны от вымышленной границы отважно замирают стойкие оловянные солдатики. Чтобы драться, не смея сойти с линии фронта и подарить своему врагу победу.

Как и они, сказал себе Эдлен, я не могу опустить руки. Я не могу.

Я не имею права.

…он вышел из комнаты на рассвете, улыбнулся Венарте и вежливо извинился перед его дочерью. Мол, сам не понимаю, что это на меня нашло – но, клянусь, больше такого не повторится. И да, Милрэт, если ты хочешь, я с удовольствием поиграю с тобой в пятнашки.

Храмовник наблюдал за Эдленом как-то напряженно, а на любые фразы отвечал коротко, словно не испытывал желания с ним говорить. Юный император беспечно от него отмахнулся, погонял свою подругу по оружейному залу, принял восточного генерала с новостями о голоде и назревающем бунте в окраинных деревнях (то есть, разумеется, в окраинных цитаделях…), пообедал, взахлеб рассказывая очередной служанке о недавно прочитанной книге. Девушка смеялась и в нужные моменты изумленно таращила глаза, и тот ужас, который в них возник при виде маленького мальчика с черным змеиным телом на светлых волосах, пропал – чего Эдлен, по сути, и добивался, хотя ни Венарта, ни тем более Милрэт ни о чем не догадались.

Плохое настроение мужчины откочевало в дальние уголки разума уже поздним вечером. На его счастье, император не спал, а увлеченно что-то писал на тонком листе пергамента, роняя на столешницу капли дорогих чернил.

– Эдлен, – негромко обратился к мальчику он. – Скажи, ты правда ничего не помнишь?

Юный император поглядел на своего личного исповедника слегка растерянно. Потом нахмурился:

– Помню, как было жутко и… мокро.

Венарта тяжело вздохнул и сел на мягкий низенький пуф, явно не предназначенный для его роста. Теперь Эдлен косился на него сверху-вниз, и блуждающий огонек, пока что покорный и неподвижный, бросал на его черты блеклый синеватый свет.

– Если так, – помедлив, произнес мужчина, – то все хорошо. Потому что это было кошмарно, и если бы ты не платил поварам, слугам и караульным удвоенную ставку, то цитадель бы уже опустела. И пришлось бы искать новую команду идиотов, согласную работать в условиях смертельной опасности.

Мне, подумал юный император, больно, как если бы меня пригвоздили копьем к стене. Мне, подумал он, больно, как если бы арбалетчик нажал на спусковой крючок, а я был его мишенью. Мне больно тебе врать, мне больно видеть, как ты веришь, как ты с облегчением веришь, и тебе становится намного спокойнее, намного уютнее – вон, ты и сутулиться перестал, и начал посмеиваться, и все твое напряжение куда-то ушло. Венарта, мой первый и самый лучший друг, почти мой отец, почему ты настолько от меня зависишь? Почему ты меня оправдываешь – перед слугами и перед собой, почему ты не испытываешь ненависти ко мне, почему тебе не страшно, почему ты…

– Спасибо, – искренне поблагодарил Эдлен. – И прости. Я знаю, что виноват.

Мужчина поднялся и по-дружески потрепал чуть рыжеватые пряди на его затылке:

– Говорю же, все хорошо. Тебе не о чем беспокоиться.

Они жили так мирно и так, в общем-то, тихо, что если бы им заранее сообщили о приезде пожилой матери господина императора, они бы наверняка лишь радостно уточнили дату. Император целых два года находился под чужой опекой, а тут возвращается его родная мать, его единственный родной человек. Разве это может быть плохо?

Как выяснилось, может. Вполне.

За два года старуха Доль как следует изучила вырванные с тела Мора швы – и убедилась, что поставить их на место нельзя. Если, конечно, не избавиться от эпицентра заклятия, но ни один уважающий себя маг на такое не пойдет – как раз потому, что ему дорога собственная шкура.

Не выбраться, не убежать, не исчезнуть. Швы болтаются в темноте, а с ними болтаются погибшие корабли, где до сих пор таращатся на секстанты и компасы погибшие капитаны. Кто-то хотел выяснить, можно ли их спасти, но в итоге сам утонул во мраке и холоде, среди обломков южного порта и маяка. Она не дотянулась бы до их тел, даже если бы ее магия не была такой слабой; она теряла ее, каждый день от ее бывшего дара словно бы откалывался очередной кусочек – и бесследно таял. В первые месяцы жизни бок о бок с Эдленом она считала, что это его способности так паршиво заплетаются в единый узор с ее, постепенно их поглощая. А потом до нее дошло, какова истинная причина, и она…

Она уехала. Она просто уехала – и оставила его наедине со слугами, послами и генералами, с высокородными и нищими, с торговцами и мастерами. И, планомерно двигаясь по заснеженным, оторванным от океана берегам, скучала по нему – по ребенку, из-за которого она так часто плакала, по ребенку, из-за которого она покинула свою родину и купила два билета на ежегодный харалатский корабль, на «Крылатый» – пока большинство ее сородичей наивно полагали, что Карадорр уцелеет.

В день, когда она снова ступила на порог цитадели, когда она осознала, что сейчас увидит маленького императора, что он привычно ей улыбнется, а она обнимет его и ощутит, как там, под его ключицами и ребрами, заполошно колотится крохотное живое сердце, она была счастлива. Она была так счастлива, как не была, наверное, с момента своего рождения.

Однажды я не сумела его убить, сказала себе старуха. Однажды я не сумела его убить – и уже наверняка не сумею, потому что на самом деле он добрый… потому что на самом деле он – мой. Именно я, а не та красивая девочка по имени Стифа, помогла ему вырасти, воспитала его – и привезла в эту деревянную цитадель. Именно я – а значит, я не ошибаюсь, называя себя его настоящей матерью.

Поклонившись ей, караульные распахнули двери:

– Госпожа Доль, мы рады, что вы наконец-то прибыли.

Она кивнула. Она миновала пять ярусов, и слуги, заметив худой изможденный силуэт, забывали о своих делах и приседали в суетливых реверансах. Поглядите, вот она, мать нашего императора… по-моему, старовата, но и Его императорское Величество – не уроженец Мительноры, так? Интересно, где ее так долго носило? Повезло, что мальчика взял на себя господин Венарта. Кстати, не будет ли она возмущаться? Господин Венарта – хороший человек, и если он уйдет, я тоже немедленно отсюда уволюсь!

Старуха Доль молчала. И надеялась, что по ее лицу не видно, как ее задевает каждое слово, каждый косой взгляд, каждое не особо старательное движение. Да, мы тебя обнаружили, мы тебя уважаем, но это все вынужденно, это все – вовсе не твое достижение. Нам главное – чтобы ты не пожаловалась юному императору, потому что он выдумает наказание, достойное какого-нибудь убийцы. Велит запереть недостаточно милых людей в подвалах, и если за ночь они замерзнут – это будут их личные проблемы. Или натащит из бассейна жаб и заставит их есть, как заставил того несчастного повара – кстати, вы слышали, что его и сейчас воротит от еды? То есть он завтракает и ужинает, как и все мы, но неохотно и наскоро, а если позволяет здоровье – то и очень мало. Вероятно, ему до сих пор чудится липкий вкус крохотного тельца во рту, и тельце надеется ускользнуть, но его надвое разносят белые ряды зубов. С характерным чавканьем, таким, знаете, влажным… и тошнотворным.

Эдлен что-то обсуждал с мужчиной в черных одеждах, рисуя на пергаменте идеально ровные схемы. Не заклятий, поняла старуха, а какого-то отдельного зала, где установлен каменный алтарь.

– …чуть больше факелов, или, если ты не против, я развешу там болотные огни. Правда, они пока что своенравные и могут уползти, но по утрам я буду приводить их назад и строго отчитывать: мол, какого черта вы такие дикие? – предлагал юный император.

– Они такими и будут, – смеялся мужчина. – Они же болотные. На болотах они заманивают людей в трясину, а потом весело танцуют над бочагами. Еще и меряются, небось, по утрам: ты за сегодня скольких путников утопил? Двоих? Ну-у-у, это мелочь, я вот за пятерыми поохотился, и все пятеро достались моей нежити на обед. Извините, – он обернулся и посмотрел на госпожу Доль с немым осуждением: как не стыдно мешать беседе императора и его личного исповедника? – Вам что-нибудь нужно?

– Эдлен, – окликнула она. – Привет.

Мальчик тоже на нее посмотрел. С недоумением сдвинул золотисто-рыжие брови – странно, а ведь большая часть волос у него была почти белой, откуда берутся эти яркие цвета? – и потянул своего собеседника за рукав:

– Венарта, а это кто?

Старуха застыла. Ее сын изучал ее с таким равнодушием, будто ему подарили неказистую куклу, и он колебался, как же с ней поступить – выкинуть или засунуть в какой-нибудь сундук, чтобы она больше не попадалась на глаза? А глаза, отметила женщина, у него ни капли не изменились, бережно сохранили свою глубокую синеву.

– Эдлен, – повторила она, – ты помнишь? Я вернулась. Два года уже прошло.

– Два года? – недоумение все так же сквозило в его голосе. – Вы о чем?

Проходившая мимо служанка неожиданно всплеснула руками:

– Ваше императорское Величество, извините, что я вмешиваюсь, но это же ваша мама! Она принимала участие в церемонии вашей коронации, она уступила вам трон, она… да неужели вы забыли?!

Он снова посмотрел на старую женщину – измотанную, разочарованную и откровенно готовую расплакаться. Доль корила себя за эти состояние, она буквально его ненавидела – но успокоиться была не в силах. И у нее отчаянно дрожали губы, хотя с той ночи в полутемной каюте «Крылатого» она не позволила ни единой слезинке упасть со своих ресниц.

А сегодня они были неизбежны. И черты маленького синеглазого мальчика расплывались, как если бы их складывала из себя краска, а потом на нее брызнули водой из кувшина. Смешивались, перепутывались и текли вниз.

И тогда она просто вышла в коридор.

Чувствуя, как все леденеет и трескается у нее внутри.

Он сидел, не шевелясь и не продолжая беседу, и густые тени залегли у краешков его шрамов, словно добавляя им глубины. Он действительно ничего не помнил. Какие-то смутные образы, какие-то наборы звуков, но все – россыпью обломков, таких искореженных, что собрать их заново не сумела бы и Великая Змея.

– Венарта, – позвал он, плюнув на чертежи и на планы об алтаре. – Ты еще тут?

Мужчина несколько удивился:

– Да.

– По-моему, я только что потерял, – неуверенно сообщил ему Эдлен, – кое-что бесконечно важное. Венарта, – его плечи дернулись, – она не пошутила, да? Она моя мама? Это она привезла меня на Мительнору несколько лет назад?

– Увы, но в этом вопросе, – мягко ответил его личный исповедник, – я не осведомлен. И все же, – его беспокоило, что мальчик упрямо сидит к нему спиной, не показывая лица, – я полагаю, что если бы она была твоей матерью, ты бы вряд ли ее забыл. Такое не забывают. Упускают из виду, может быть, или специально выбрасывают, но забыть… нет. Если она с самого начала была с тобой, она никогда не исчезнет из твоей памяти.

Венарта надеялся, что эти его слова мальчика успокоят. Надеялся, что Эдлен как ни в чем не бывало примется объяснять, почему ритуальный камень должен стоять на возвышении, как стоит на возвышении трон; но Эдлен виновато поежился, почему-то вцепился в манжету своего рукава и выдавил:

– Это она ударила меня по виску. И по щеке. Ударила там… давно. Очень давно.

Он помолчал, не видя, не различая, как молодая служанка пятится к выходу, напоследок мазнув по стене подолом светлого голубого платья.

А потом… всхлипнул.

Беспомощно, абсолютно по-детски, без оглядки на свое высокое положение. С обидой и горечью, как если бы его любимую игрушку только что разорвали надвое, и ее пуховая начинка облаками разлетелась по комнате.

– Венарта, – безутешно повторил юный император. – Помоги мне. Объясни, как в чужих цитаделях помещаются океаны, как помещаются моря, поля, пустоши и н… небо? Объясни, почему у них за порогом нет ни этого мрака, ни этого холода, почему у них за порогом нет угрозы, почему они могут выйти и поехать, куда захочется, а я… н-не могу? Она говорит, что ее не было два года – значит, она скиталась по миру, она не была ограничена, ей никто не поставил ни единого п-проклятого условия! А я сижу здесь, я – маленький, ха-ха-ха, император, и все якобы меня слушаются, все якобы от меня зависят, а на самом деле…

Он закрылся тонкими ладонями. И его трясло, как в приступе лихорадки.

– Они свободны, – Венарта был не способен отвести свой серо-зеленый взгляд от его разорванной манжеты. От левой руки, где на коже – бледной исцарапанной коже, – как воспаление, возникали странные витые символы, образуя собой один рисунок. Стилизованное солнце, изогнутые молнии-лучи, идеальный круг, а под ним – скопление хрупких молочно-розовых костей. Как те цветы под чужими пирсами, но они крепки и безжалостны, они – хуже меча, копья и ножа. А эти… треснут и станут бесполезным серым порошком, если надавить на них посильнее. – Они, забери их Д-дьявол, свободны! А я – з-здесь, меня заперли, меня заточили на этих ярусах, как пленника или п-преступника, хотя, клянусь, меня толком не за что судить, я ни в чем таком не виновен! Если я родился… у… ущербным, то разве это… разве это повод…

Он захлебывался и задыхался, он давился плачем, он, если угодно, впал в истерику – и, слепо соскочив с дивана, метнулся прочь.

Если бы он ее не боялся, если бы его не пугала эта чертова темнота – он помчался бы к выходу. Он добрался бы до крыльца – и обнаружил бы, что за ним горят железные фонари. Скоплением теплых оранжевых огней.

Он кусал нижнюю губу, пока она не лопнула под его зубами, пока во рту не стало тесно от соленой крови. Он кусал, не подозревая, что именно сейчас, будучи целиком во власти своих эмоций, невероятно походил на своего брата, на своего родного старшего брата, пропавшего неизвестно где.

Именно сейчас, хотя у этого старшего эмоций было так мало, что их почти никому не удавалось оценить.

Он осознавал, что где-то рядом находится Венарта. И пытается его утешить, но ему, Эдлену, маленькому владыке запертой деревянной цитадели, были не нужны эти утешения.

– Если есть твоя Великая Змея, – бормотал он, – то какого черта она допускает такие вещи?!

========== Глава одиннадцатая, в которой Габриэль много чего слышит и много чего чует ==========

– Значит, оруженосец? – уточнил юный император, изучая своего собеседника с явным недоумением. Над его плечом висела маленькая луна, а над его головой, под изогнутыми сводами потолка – целая россыпь невыносимо ярких, по мнению Габриэля, звезд. – Но это глупо. Я не пользуюсь обычным оружием. В отличие от Венарты, у меня даже не меча.

Рыцарь помедлил.

– То есть вы пользуетесь только магией?

– Точно. У меня ее много, хватит на любой случай.

В темно-зеленых глазах Габриэля возникло нечто, весьма похожее на тоску.

– Получается, для Вашего императорского Величества я бесполезен? И никак не могу вернуть вам долг?

Эдлен поймал голубоватый огонек ладонями и погладил, как домашнего любимца. Луна затрепетала, и все ее кратеры слились в одно большое пятно.

…было небо – огромное, синее, низковатое, – над вечными льдами и шпилями городов, было небо – там, где болтались погибшие корабли. Облака уползали под их кили, нежно касались бортов и сами себя резали об уцелевшие мачты. Звезды, обычно разнесенные на весь мир, поделенные поровну между Вьеной, Карадорром, Адальтеном, Тринной и Харалатом, теперь достались одной Мительноре – и отчаянно пытались в ней поместиться, и благодаря их сиянию даже самой глубокой ночью не было тьмы. Солнце, нарочно далекое и все равно ослепительное, попробовало вечные льды на зуб – и заключило, что они вполне съедобны.

Впервые за последние четыреста лет в Энотре, Мавете, Лорне и Клоте все таяло. Впервые за последние четыреста лет Аль-Ноэр не был, как тысячами клыков, увенчан лезвиями огромных сосулек. Впервые за последние четыреста лет караульные Свера и Лоста заперли входы в подземные коридоры, в обжигающе-холодные лапы старого кладбища, опасаясь, что ледяные саркофаги разольются водой.

Это было… не то, чтобы лето или хотя бы весна, и все-таки – тепло, такое долгожданное, что о нем уже почти забыли, перестали надеяться и лишь молча устраивались поближе к печам. Это было тепло, и жители Мительноры – опять же, впервые, – оценили дар своего юного императора, испытали к нему что-то, кроме гнева и страха. Тех, кого мучил голод в окраинных деревнях, посетили гонцы, а за гонцами покорно следовали тяжелые телеги с мукой, разными крупами и неизменным вяленым мясом; все это поровну поделили, и напряжение потихоньку улеглось. И были те, кто, чувствуя запах свежего хлеба и перловой каши, рассеянно улыбался: как же нам повезло, что Змеиный венец достался именно господину Эдлену, как же нам повезло, что кто-то убил нашего прежнего императора. Потому что он бы и пальцем о палец не ударил, пускай мы бы и стояли под воротами его цитадели и потрясали факелами – выходи, продажная сволочь, выходи, предатель, свинья, убийца! У тебя в погребах – полно еды, и твое жирное пузо уже не помещается в мантию, а ты все поднимаешь и поднимаешь налоги, делаешь так, что чертовы купцы вынуждены либо не приезжать, либо так завышать цены, что ни у кого, кроме тебя, не отыщется необходимой горы золота!

Эдлен об этом не догадывался. Да, он приказал обеспечить людей пищей, но перед ним во весь внушительный рост выпрямилась новая беда: запасы были намерены кончиться, а голод – охватить в том числе и деревянную цитадель, если в самое ближайшее время юный император не напишет умоляющее письмо королю Вьены, князьям Адальтена или, на худой конец, эрдам Харалата.

И он бы написал, если бы это было возможно, если бы Мительнора не была оторвана от общего полотна мира и не висела над – и под – украденными облаками, провожая их десятками тысяч восторженных глаз. Двенадцать лет ее дети жили во мраке, зажигая пламя в животах железных фонарей и стараясь им обходиться, но сегодня они снова получили живой свет. И были счастливы.

– Может, личный телохранитель? – как следует подумав, предложил юный император. – Найдем для тебя какое-нибудь оружие, будешь всюду за мной ходить и угрожающе на всех коситься. Особенно, – он усмехнулся, – на генералов, потому что они ведут себя так, словно я – ни черта не понимающий ребенок и они пришли ко мне лишь во имя закона.

– Хорошо, – обрадовался Габриэль.

Тем же вечером в кладовой были обнаружены, заточены и с помощью ремней подвешены телохранителю Эдлена за спину парные мечи. Юный император хотел вырядить своего гостя – и, оказывается, должника – в такую же черную военную форму, как и та, что носил он сам, но Габриэлю не нравилось обилие черного цвета вокруг, и дело ограничилось обычной кожаной курткой, но с новыми нашивками на рукавах: оскаленная змеиная морда.

Исходя из поведения Эдлена никто, конечно, не понял, как сильно он беспокоится о грядущем голоде. И сколько планов, не задерживаясь надолго, вертится в его голове: что, если поймать одного пингвина и клонировать его заклятием, скажем, до миллиона штук? Что, если попросить госпожу Доль (маму, как она умоляет, чтобы я ее называл) раздобыть земли вроде той, в которой выросли те странные небольшие сосенки, и что-нибудь в ней посадить? Что, если попытаться – не факт, что получится, но все же, – перенести еду на Мительнору извне? Если раньше откуда-то приезжали купцы, выходит, шансы имеются? Или все-таки нет?

Так напряженно и так поспешно он еще ни разу не соображал. Помнится, в день, когда из живота караульного неожиданно выпали кишки, юный император до последнего был спокоен. Подумаешь, кровь и сомнительные запахи, но ведь есть высшая мера исцеления – и две по локоть забрызганные руки, чтобы воспользоваться этой мерой.

– Габриэль, – рассеянно обратился к своему личному телохранителю он, – а у вас бывают перебои с пищей?

– У нас? – не менее рассеянно ответил рыцарь, изучавший рукояти парных мечей с таким видом, как если бы они были сделаны из чистого золота. – А-а, ну разумеется, бывают. У нас в Этвизе либо рыцари, либо женщины, и на полях мало кто работает. Немного выручает охота и рыбалка, но зимой голод, как ты ни верти, топчется у дверей и как будто, знаете, боязливо интересуется: я войду? Вы позволите мне войти? И многие позволяют. Деньги, чтобы забить свои погреба провизией, есть не у всех.