Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– У меня полно денег, – признался Эдлен. – Беда в том, что не у кого купить.

– А как же ваши ближайшие соседи? – Габриэль так удивился, что отвлекся от своего занятия и уставился на юного императора, как на фамильное привидение, внезапно выглянувшее из стены. – Милрэт же говорила – Харалат, соседний обитаемый а… а… а-а-а?!

Он бы не сказал, что у него перехватило горло. Он бы сказал, что его словно попытались немедленно задушить невидимые костлявые пальцы, и это им почти удалось – пожалуй, если бы не юный император и не его испуганное: «Что случилось? Эй, Габриэль?!», они бы вряд ли ослабили свою невыносимую хватку. А так – спустя минуту он сидел, дрожа и ощущая, как по хребту вниз ползут ледяные крохотные капли, и расстегивал воротник.

Эдлен следил за ним со смесью страха и непонимания. Когда человек ни с того ни с сего бледнеет и падает на колени, это не очень радостно – особенно если этого человека надо вернуть домой, едва созреет обратное заклятие. Вернуть довольным и, в идеале, невредимым, а не заменив его старое увечье на другое, более жуткое.

А потом распахнулась дверь, и в ней показалась изможденная женская фигура в парчовом платье.

– Все нормально? – взволнованно осведомилась она. – Я слышала какую-то возню…

До Габриэля дошло, что быть задушенным не так уж и плохо. Гораздо хуже, когда старуха Доль, о которой накануне ему рассказали много любопытных вещей, смотрит на него и явно догадывается, какой разговор имел место в этой комнате до ее прихода.

– Все нормально, – хрипло ответил он, умоляя всех Богов Тринны, Мительноры и вообще любой обитаемой земли, чтобы старуха поверила и ушла. – Не стоит беспокойства. Со мной такое порой… бывает.

– Габриэлю почему-то стало плохо, – сообщил юный император, с надеждой заглядывая в невозмутимое старухино лицо. – Ни с того ни с сего. Габриэль? – он с недоумением покосился на своего личного телохранителя, потому что рыцарь попятился на пару шагов и опустился на диван, показывая «матери» Эдлена, что никуда с ней не пойдет. – Тебе хуже? Не бойся, моя… мама – лекарь, и она обязательно…

– Не надо, спасибо, – отмахнулся парень. – Повторяю, со мной такое бывает. Не страшно, я уже в порядке, вы не должны так напрягаться ради меня. То есть, разумеется, мне это приятно, и все-таки…

Эдлен моргнул. Его золотисто-рыжие брови неудержимо поползли вверх.

– Ну хорошо, – растерянно согласился он. И повернулся к женщине: – Мама, прости, что мы тебя напугали. Я знаю, что сейчас поздно и тебе давно пора спать. Обещаю, такого больше не повторится.

– Угу, – кивнула старуха и ласково погладила юношу по левой щеке, стараясь не задевать ногтями его шрамы. – Спокойной ночи, Эдлен. Пусть Великая Змея доблестно охраняет твои сны.

И убралась.

Рыцарь выдохнул, но его настороженность, увы, никуда не делась. До конца вечера он мало годился на роль собеседника юного императора, и за полчаса до полуночи Эдлен велел ему идти спать.

В апартаментах Его императорского Величества на каждой поверхности были журавли. Нарисованные то неуклюже, то весьма точно и аккуратно; после них коридоры выглядели скучными, зато Габриэлю доходчиво «объяснили», почему Венарта советовал не выходить из комнаты, пока его не заберет служанка.

Блуждающие огни плясали над коврами и скобами для факелов, над пустыми канделябрами и подоконниками, в щелях между запертыми ставнями и у сводов. Блуждающие огни настойчиво лезли под ноги, прыгали по ступенькам, съезжали по тонким линиям резных перил… и всячески мешали ориентироваться. Личный телохранитель юного императора, казалось, шел по нужной дороге – но там, где, по идее, недавно была дверь, ведущая в его комнаты, теперь была сплошная деревянная стена.

Он поежился. Не хватало еще заблудиться в этой чертовой цитадели, не хватало еще бродить по ней до рассвета! И хорошо, если мать юного императора лежит под четырьмя одеялами и сладко сопит, а если нет?!

Дальше он уже крался. Поддерживая ремни перевязи, чтобы мечи, упаси Боги, не звякнули друг о друга.

Нет, его спальня определенно была где-то здесь! Вот же окно, вот же ореол копоти над железной скобой, вот же зеленый ковер, так похожий на молодую весеннюю траву! Но если так, то какого Дьявола происходит, какого Дьявола он шатается по вполне знакомому ярусу и путается в нем, как рыба в сетях?

Следующее предположение привело рыцаря в такой ужас, что его каштановые волосы встали дыбом, а тело прикинуло, не пора ли забиться в угол или в ту нишу с вазой и подождать, пока угроза минует. И звучало так: а что, если это магия?!

В деревянной цитадели было двое людей, способных ее использовать. Наверняка уснувший Эдлен – и старуха Доль.

И самой худшей деталью этого предположения оказалось то, что Габриэль не ошибся.

– Какая светлая ночь, не правда ли, господин рыцарь? – промурлыкала старуха из тени, и ее блеклые выцветшие глаза царапнули его, как царапают лед полозья коньков. – Эти огоньки такие чудесные. Такие веселые. Разумеется, на болотах они опасны, но здесь не болото, и единственное, чем они могут навредить – это вынудить кого-нибудь споткнуться на одной из лестниц.

– А-а, – протянул он, притворяясь, что сегодня «а» – его любимая руна. И кашлянул: – Полагаю, вы правы. Я еще не освоился в этом… если вы позволите мне так выразиться… доме, но огоньки выглядят… действительно оригинально.

Старуха улыбнулась:

– Как и вы сами, господин Габриэль.

– Как и я сам?

Она вышла из своего укрытия – все такая же изможденная, в том же парчовом платье и с той же невозмутимостью в каждой своей черте. Мягко улыбнулась:

– Вы тоже в какой-то мере чудесный. В какой-то мере веселый. И довольно опасный, потому что вы долго жили за пределами этой цитадели. Если бы вы были девушкой, – в ее голосе прозвенело явное сожаление, – клянусь, я бы с горем пополам это вытерпела, я бы вас убедила, что выходить за порог нельзя. Скормила бы вам ту же нелепую сказку, что и своему сыну. Девушки – создания впечатлительные, с ними куда проще договориться. Но с вами… боюсь, господин Габриэль, что вы не оставляете мне выбора.

Он снова попятился. Выругался, посмотрел на мать юного императора, как на грязь, и выхватил из ножен мечи.

– Глупо, – произнесла она, и над ее ладонью вспыхнула пока что маленькая буря из яркого рыжего пламени и синеватого мрака, почему-то особенно жуткого. Размахнулась, и Габриэль тоже приготовился уклоняться и бежать вперед, чтобы залить ее кровью этот славный зеленый ковер, но… спустя миг различила тихие шаги на ступенях лестницы – и погасила свое заклятие.

Рыцарь так быстро опомниться не сумел.

Если бы не магия, ничто бы ее не спасло. Если бы не магия, мечи снесли бы седую голову с ее шеи, но тело Габриэля неожиданно стало очень тяжелым, как если бы на его плечи случайно уронили гору – а старуха, наоборот, ускорилась, и та же ладонь, сухощавая и горячая, легла бывшему рыцарю на лоб. Легла нежно и осторожно, и он так этому удивился, что осознал последствия далеко не сразу.

– Мама? – высоко вверху раздался голос юного императора. – Почему вы тут?

– Решила зайти в библиотеку перед сном, – сообщила ему старуха. – А ты?

– А я так и не сказал Габриэлю, что завтра около семи он должен забрать меня из моих апартаментов. Он же теперь мой личный телохранитель, как-никак.

Какими-то не своими, какими-то искаженными глазами Габриэль видел, как старуха виновато мнется перед своим сыном.

– А… м-м-м… Эдлен, – выдавила из себя она. – Мне жаль, но мы с господином рыцарем немного повздорили и… и, в общем, он решил уйти. Заявил, что ну ее к черту, нашу деревянную цитадель, и что он лучше доберется до Этвизы без твоей помощи, чем будет перед тобой унижаться.

Плечи юного императора напряглись:

– Он не мог такого сказать.

– О Великая Змея, Эдлен, – старуха уже знакомым Габриэлю жестом погладила его по щеке. – Что тебе может быть известно об этом человеке? Сколько вы друг друга знаете? Сутки? Этого мало, чтобы судить. Вроде бы такой вежливый, такой учтивый – а стоило разок не сойтись во мнениях, как он тут же обиделся и принялся на меня орать. По-моему, с кем-то подобным лучше не иметь близких отношений. О Великая Змея, Эдлен, пожалуйста, не надо так расстраиваться!

Наравне с блуждающими огнями полыхнула медь на левой руке юноши. Он скривился и зажмурился, как будто сдерживая слезы, а потом отвернулся:

– Ясно.

Будь Габриэль на это способен, и он бы возразил, что нет, что совсем ни черта не ясно. Но он почему-то жался животом (животом?!) к зеленому ковру, припадая на все четыре лапы, и что-то подсказывало ему, что на старуху, замершую и глядящую в полумрак, чтобы найти его и добить, нельзя ни шипеть, ни прыгать, выпустив остро заточенные когти.

– Дьявол, – веско произнесла старуха. – Во что старенькая Доль тебя превратила? Ей повезет, если в какого-нибудь жука или мышь. Хотя, полагаю, будь ты немного больше, и старенькая Доль заметила бы…

Эти его четыре лапы были бесшумны. И, доверив себя им, рыцарь покинул мать юного императора, избегая синих и как будто смеющихся голубых огней, танцующих над полом.

В очередной нише, где вместо вазы стоял до блеска начищенный рыцарский доспех, он задремал. Его крохотное тельце требовало отдыха, и противиться ему Габриэль сейчас был не в состоянии.

С утра в коридоре стало больше света, блуждающие огни послушно висели под сводами потолка, и в латном сапоге доспеха он увидел свое отражение. Размытое, но весьма красноречивое – из проклятой стали на бывшего (снова – бывшего!) рыцаря испуганно посмотрел пушистый, наверняка беспородный зеленоглазый кот.

Его так и подмывало ругнуться, но кошачье горло не осилило человеческие слова и выдало только мрачное: «Мрях-х-хау-ау!»

Потом, как и всякий уважающий себя кот, Габриэль вышел на промысел.

Ноздри щекотал приятный запах какого-то слегка мышиного характера, но бывший рыцарь не поддался на провокацию и выбрал абсолютно иной – молока, пара, сырого мяса и грибного супа. Отыскав с его помощью кухню, он какое-то время ловко избегал тамошних поварят и похитил у них добрую половину порции медвежатины, приготовленной для пирога, прежде чем его обнаружили, не сумели поймать и шваброй (как это унизительно!) выгнали… во двор.

Он испачкался, немного расстроился и залез в пустую бочку, чтобы там подремать. Откуда у него взялась такая любовь ко сну, он понятия не имел, но сопротивляться ей было невозможно.

Проснулся он ближе к вечеру – из-за того, что в бочку запрыгнул еще один кот. Габриэль этому коту не понравился, и они были вынуждены подраться, чтобы выяснить, кто будет хозяином деревянного убежища теперь. Бывший рыцарь победил (когти оказались воистину великолепным оружием), а его противник униженно сморщил свои пухлые щеки и спрятался под телегой. Доставать его оттуда Габриэль посчитал ниже своего достоинства.

Но последнюю точку в споре, сам того не подозревая, поставил худой слуга с россыпью мелких рыжеватых оспинок на лбу и на скулах. Он почесал узкий подбородок, поднапрягся – и деловито укатил неудавшуюся кошачью спальню куда-то в сараи.

Не то, чтобы Габриэля это расстроило. Он выспался и был бы готов заночевать на крыше, если бы на Мительноре вообще была ночь – потому что и ранним утром, пока по небу медленно ползло яркое белое солнце, и собственно ночью, когда его заменило собой скопление звезд – сплошное сияние, десятки тысяч огней, – улицы тонули в нежных лучах небесного света. Никто не зажигал фонари, потому что никто и не нуждался в их пламени; единственное пламя, которое жило в домах людей, печально вздыхало в каминах и печах. Или на фитилях свечей.

Звезды были потрясающие. Кажется, если их разъединить, разорвать, снова образовать из них четкие созвездия, они потеряют половину своей мерцающей красоты. А так – будут стелиться над камнями и грязью, как расшитое сапфирами полотно, чтобы тот, кого угораздит единожды посмотреть наверх, уже не сумел от них отвернуться.

Какие-то невероятно умные, подумал Габриэль, мысли – при учете, что мой разум – это кошачий разум, и котам не положено размышлять о материях столь высоких. Или положено? Рыцарь хорошо помнил, как серое полосатое чудовище, некогда обитавшее в комнате Гертруды, изредка садилось на подоконник и будто любовалось крышами и переулками Шакса, не реагируя на мимо проходящего человека. Или реагируя, но так лениво и рассеянно, что в его желтых буркалах так и отражалось безучастное: «Ну, застал ты меня за этим занятием. Ну и что дальше? Иди себе, куда шел, и не мешай честному коту отдыхать».

Площадь перед цитаделью как будто целиком состояла из тени, такой густой, что в ней, по мнению Габриэля, можно было купаться. На постаменте памятника притаился еще один, чуть менее злой, но чуть более крупный и наверняка домашний кот, и они с бывшим рыцарем одинаково настороженно покосились друг на друга. Нападаешь, не нападаешь? Мне уже надо вырывать пушистые клочья из твоего бока или еще не надо? Или – неужели?! – мы разойдемся миром, а перед нашими кошачьими Богами оправдаемся ленью – мол, я так хорошо лежал, ну какие драки, о чем вы, до весны еще около трех месяцев?!

Наверное, с тем идиотом в бочке мне просто не повезло, с умилением подумал Габриэль. А этот парняга – молодец, отдыхает себе в изумительно теплой для ранней зимы тени и ленится даже почесаться, не то, что врезать кому-то по усам.

Потом его перехватили за грудь чужие узкие ладони, и стало не до радостных размышлений. Стало почему-то лишь до сердитых – он отчаянно рванулся, выпустил когти и вознамерился вонзить их в плечо своего противника, но противник вытянул руки, и Габриэлю на растерзание остались только его запястья. Впрочем, перемешивать кожу с кровью бывшему рыцарю тут же расхотелось, потому что из-под капюшона теплого зимнего плаща на него с любовью смотрел… господин Венарта.

– Я тебя раньше тут не видел, – произнес он, то ли надеясь, что кот понимает каждое слово, то ли разговаривая сам с собой. – Ты чей? Выглядишь довольно ухоженным.

– Мррря-а-ау, – пожаловался Габриэль – Мау! Мр-р-ряа-а-а!

– Вот как? – расстроился мужчина. – Что ж, я все понял. Скорее пошли со мной, в этом городе больше никому нельзя верить.

«Он что, меня понимает?!» – поразился бывший рыцарь, но храмовник тут же уничтожил его надежды:

– Какой милый, какой славный, какой добрый котичек! Ну ее, эту улицу, эту паршивую холодную мерзость, ну ее, эту площадь и этого холеного домашнего полудурка, да? Он живет в каком-то несчастном особняке, и все, что у него есть – это пара слуг и полная тарелка супа! А тебя, – в лучших традициях Милрэт он ласково шептал Габриэлю на ухо, и желание треснуть его когтями по лицу восстало из мертвых, – я обеспечу всем необходимым, если угодно, я даже попрошу выделить тебе апартаменты ничуть не хуже императорских! Будешь спать на шелковой подушке, питаться отборной пингвинятиной и гадить в золотой с алмазами горшочек, согласен?

Габриэль всеми силами старался показать, что он НЕ согласен. И что его пугают мужчины, способные так сюсюкать – пускай даже они десять раз в одиночку растили маленькую хрупкую девочку. Но по дороге его настигла очередная умная мысль, а именно – если Венарта отнесет своего «милого, славного и доброго» котичка в цитадель, то милому, славному и доброму в лапы рухнут совсем неплохие шансы рассказать о своей беде юному императору. И если до юноши дойдет, чего именно требует любимец его личного исповедника, он совершенно точно снимет заклятие!

К сожалению, сначала храмовник понес кота не Его Величеству, а своей дочери. И Милрэт затискала его до полусмерти, а потом затащила в игровую комнату и познакомила со всеми куклами, до поры в ней запертыми. От обилия Вероник, Адольфин, Клар и Елизавет Габриэлю неожиданно поплохело, и девочка, вопреки неуемному характеру, осторожно опустила его на пол и погладила по спине:

– Извини, пожалуйста, я такая неуклюжая…

До конца дня он спал, едва слышно посапывая, на обещанной шелковой подушке. Милрэт решила выяснить, как там у ее кота с апартаментами, но не нашла Эдлена ни в одной из ближайших комнат и сдержанно возмутилась – где его носит? Он должен быть на виду, чтобы, едва произойдет несчастье, ему сразу могли помочь.

Венарта предположил, что он опять где-то заперся, но девочка лишь покачала головой – нет, папа, его комнаты я посетила в первую очередь. И там никого нет, пусто, как на площади Керцена в сонное новогоднее утро, когда все отсыпаются после грандиозной попойки. Да, папа, кладовки я тоже обошла, там швабры, веники и целое паучье войско, но помимо этого войска – ни единой живой души.

Габриэль напрягся, и перед его глазами как будто повторилась ночная беседа юноши и старухи. «Он не мог такого сказать». – «Что тебе может быть известно об этом человеке?..»

Милрэт волновалась, и ей все никак не сиделось на одном месте – она то вставала и подходила к запертому окну, то крутила вязаный рукав, то ерошила иссиня-черные волосы у себя на затылке. Потом села на ковер у кресла, где читал какую-то книгу ее отец, и виновато призналась:

– Пап, я дурочка и я этого не отрицаю, но мне очень за него страшно. Пойдем вместе его поищем, а? Ты знаешь его намного лучше, вдруг заметишь то, на что мне ума не хватило.

Венарта улыбнулся:

– Пойдем. И ты не дурочка, что это еще за глупости?..

Габриэль подождал, пока их шаги затихнут у ближайшей лестницы, и покинул свое роскошное ложе. Измененный старухиным заклятием слухего мучил, и он впервые осознал, как тяжело, наверное, было Валентину, когда приятели вынуждали его зайти в город и, хуже того, выпить с ними за успешный поход в любимой таверне. Тамошнее обилие звуков, мрачно подумал Габриэль, меня бы довело до безумия; а Валентин каким-то чудом терпел, еще и смеялся наравне со всеми, как будто ему было вполне уютно.

Тикали часы. В кухне звенела посуда. На втором ярусе что-то кому-то приказывала госпожа Доль. Венарта успокаивал свою дочь, потому что она хлюпала носом и воображала себе все новые и новые ужасы, которые могли произойти с ее Эдленом, пока она мучила кота. И повсюду, как будто расползаясь тисками колоссального эха, многажды повторялись то неспешные, то, наоборот, весьма торопливые шаги. И дыхание; цитадель едва не лопалась от чужого дыхания, спрятанного под его сводами.

А еще бывшего рыцаря беспокоили многократно усиленные запахи; он кривился и постоянно чихал, пытаясь уловить в их обилии один хорошо знакомый. Кто-то, недавно пересекавший этот коридор, нес на себе стойкую вонь забытой сломанной игрушки, а кто-то – пряный аромат свежего печенья. От кого-то несло перцем и дикими травами, от кого-то – пожелтевшими страницами научных фолиантов. А кто-то – и тут Габриэль подался вперед, плюнув на остальные варианты, – обладал не сильным и не навязчивым, но все равно стойким запахом сирени.

Ярус, еще один, и еще… Блуждающие огни танцевали над железными скобами и в углах, у потолка и у пола, у закрытых ставен и у дверей. Запах сирени уводил бывшего рыцаря все выше и выше, пока не привел в покинутую, сплошь покрытую пылью комнату в одной из башен.

Кровать, четыре стула, надвое расколотая книжная полка. И шкаф, а у его подножия запах обрывается, и тянет уже не сиренью, а снегом и едва-едва растаявшим льдом.

Пришлось помучиться, чтобы с горем пополам сдвинуть хотя бы одну невыносимо тяжелую дверцу. Ни пушистые кошачьи лапы, ни когти не были для этого приспособлены, а внутри стояла тишина, такая глухая и такая равнодушная, что Габриэль усомнился – а прав ли он, а не пора ли уйти и поискать юного императора где-нибудь еще? Но затем старое сооружение все-таки поддалось, и на пыльный ковер посыпались голубоватые клочья инея.

Эдлен сидел внутри, и в его синих, неуловимо потемневших глазах не было ничего. Абсолютно ничего – они были пусты и полностью лишены блеска, словно у мертвеца. Если бы не снег – белая шапка и забавные белые холмики – на его светлых волосах и на его плечах, если бы не кровь, до сих пор не застывшая, на его обмякшей левой руке, если бы не новые потеки на чертовом куске меди – бывший рыцарь заключил бы, что он погиб. А так…

– Мау! – требовательно заявил он. – Мау! Мрррях-ха-ау-ау!

Эдлен не пошевелился.

– Мау! – пожалуй, так Габриэль не вопил еще ни разу в жизни. – Маа-а-а-а-ау-у!

Движение. Качнулись выцветшие, почти белые пряди над выступающим, смутно похожим на драконий, гребнем шейных позвонков. Синие глаза все еще были застывшими и слепыми, но губы, искусанные и страшно побелевшие, тронула вымученная улыбка:

– А-а-а… вот ты где.

Бывший рыцарь кивнул. Коты, убедительно сказал он себе, людям не кивают – а значит, Его императорское Величество легко догадается, что дело нечисто.

– Мама сказала, что ты ушел, – едва различимо донес до Габриэля юноша. – И что тебе надоело передо мной унижаться.

Улыбка на его губах стала какой-то откровенно зловещей. Он помолчал, наблюдая за бывшим рыцарем, как наблюдают за ливнем или за вьюгой, и все так же тихо добавил:

– Но я знал, что она врет.

========== Глава двенадцатая, в которой Уильям приезжает в Хальвет ==========

Нори настигла его на полпути в Хальвет – скорее всего, помчалась по мостам в опустевших к зиме кронах, забавно шлепая подошвами великоватых для нее сапог. Отряд воинов на шлепанье даже не обернулся – видимо, сразу понял, кого нелегкая принесла, – а Уильям остановился и с немым вопросом поглядел на маленькую, невероятно похожую на ребенка, но отметившую свой четырехсотый день рождения девочку в теплом сером пальто.

– Мой король, – вежливо поклонилась она, – позвольте, я поеду с вами.

Он улыбнулся, но это была не знакомая девочке улыбка. Не прежняя. Не такая, как до битвы с эделе – и не такая, как после битвы, окончательно измененная, тоскливая… жутковатая.

В день, когда Уильям очнулся, госпожа Эли была счастлива. И осторожна; она поочередно поймала всех жителей замка Льяно и приказала ни за что не рассказывать юному королю о грядущей войне с Талайной. Мол, он только выздоровел, и мы не можем подвергать его такому риску. Мы обязаны его беречь, а там, на границах, генерал и его солдаты совладают с королевой Дитвел без помощи ее сына.

Тем больший вес имело возмущение начальницы прислуги после приказа немедленно собирать необходимые в походе вещи. Госпожа Эли нависла над королем Уильямом, как грозовая туча, и зловещим «Какого Дьявола?!» призвала его к ответу.

– Я уже написал господину Улмасту, что приеду, – пожал плечами юноша. Вернее, пожал плечом, потому что правое все еще немного болело и отзывалось на такие движения укоризненными уколами где-то глубоко внутри. – Если я откажусь от своего обещания, он обидится и начнет испытывать к нашему лесу неприязнь. Успокойся, пожалуйста, – он смотрел на девушку так невозмутимо, как если бы совсем ее не боялся. – Я в полном порядке. Видишь? Стою на своих ногах, рассуждаю вполне, по-моему, здраво, никаким сумасшедшим бредом ни тебя, ни твоих товарищей не мучаю.

В комнате, словно тень, повисло не произнесенное им: «Хотя мог бы».

Далеко-далеко на Карадорре есть озеро, окруженное каменными цветами. Они похожи на ликорис, и они тоже звенят, если их коснуться, но рядом с ними тишину разбивает в клочья не смех, а пароль к немедленной активации кода. Человек, чей радиус предоставил этим цветам шансы вырасти, лежит на песчаном дне, и сквозь чистую голубую воду все еще видна его последняя кривая улыбка. Кривая не потому, что ему было горько, страшно и очень больно, а потому, что из-за рваной полосы шрама он так и не научился улыбаться широко и правильно, как все – разве что закрыв эту полосу ладонью, но швы трещали под его пальцами, и щеке становилось горячо от крови…

Именно человек. Не ребенок племени Тэй. По крайней мере, если ребенок – то… процентов на восемь, и хотя виток в его ДНК был «чистым», эта чистота в итоге убила своего носителя, стерла с лица Мора, как слишком настойчивую букашку. Раздавила, как порой давят комара в ласковом полумраке июньской ночи: хватит, затихни, сколько можно пищать?..

Далеко-далеко на Карадорре есть кособокая деревянная хижина, в которой жил наследник высокородной семьи, тоже получивший огрызок, обломок «лойда». Но его огрызок был таким невесомым, таким крохотным, что ни в чем толком не сумел проявиться – кроме камней, ближе к восьмидесяти годам выросших под его лопаткой. Словно зачатки умирающего крыла. Основание полета. Надежда на то, что, как ни вертись, не могло с ним произойти.

– Ты ведь не зря бежала за мной через половину леса, – негромко сказал Уильям. – Так уж и быть, присоединяйся.

Ежегодный зимний фестиваль начинался пятнадцатого декабря и заканчивался двадцать шестого. Сроки поджимали, и небольшой отряд явно торопился.

Изредка на ветвях каштанов или кленов им попадались караульные. В ноябре все пограничные посты утеплили, и отдыхающая смена проводила свободные часы в аккуратно сбитых домиках, оснащенных маленькими печами. Как и в любом жилище лесного племени, главной задачей было не упустить огонь из виду, не позволить ему высунуться из-под крепких заслонок; одному из караульных, сидевшему на высоте двух человеческих ростов над землей, скучающий и добросердечный товарищ на глазах Уильяма вынес полную чашку ягодного чая. Заметил своего короля, изобразил нечто вроде поклона – не так уж это и просто, если ты стоишь на древесной коре, а твой повелитель – на заснеженной дороге, – и виновато почесал заросший светло-русыми прядями затылок: мол, не обессудьте, что вышло так.

Ночевали они с теми же пограничниками, ради общего удобства разделив отряд на две части и два поста. Уильяму не спалось, а вот Нори, измотанная долгой дорогой, уснула, едва получив запасное походное одеяло. Ее пышные медные волосы разметались по лавке, уступленной караульным.

Его Величество напряженно думал. Понятно, что вести себя надо, как и раньше – словно бы ничего не изменилось, словно бы он такой же, словно бы ему остро требуется поддержка и защита. Понятно, что рассказывать обо всем Эли, ее товарищам, Альберту или даже Говарду глупо. Это как с теми снами о госпоже Элизабет и Фридрихе, об эльфах и о семечке льна, подброшенном в кубок молодой королевы.

Но ведь где-то – знать бы еще, где, эта информация была бы весьма полезна, – был еще и Эс. Или, вернее, лаэрта Эстамаль, и он, обитавший на Карадорре и лично помнивший тамошнюю версию господина Талера Хвета, наверняка не стал бы сомневаться в рассказе юноши. Наверняка бы не испугался, не посчитал бы, что это новый – и какой-то особенно сумасшедший – приступ его бреда. Он бы объяснил, а если бы повезло, то и показал, где находится белый обледеневший остров, где находится алтарь, залитый кровью «чистых» детей – и где находится девочка, уснувшая под старыми стенами около двух веков назад, чтобы хотя бы во сне дотянуться до своего Гончего.

Нет, покачал головой Уильям. Он не был ее Гончим, она не испытывала к нему тех эмоций, какие должны быть между Повелевающим и его слугой. Нет, повторил юноша; для нее он был… всем.

Внизу, под деревом, хищными янтарными лепестками поблескивал его радиус. Колоссальный каменный цветок, до поры до времени запертый под слоем почвы и наста. И он словно бы шептал: если я понадоблюсь, если тебя настигнет какая-то беда… помни, что я здесь. И воспользуйся моими лезвиями – как ты воспользовался ими в башне Мила, пускай и непреднамеренно.

Помни, что я здесь.

Он скомандовал просыпаться, наверное, за полтора часа до рассвета; по черному полотну неба на юг уползали пушистые облака. Звезды отсюда выглядели россыпью точек, едва различимых и смутно мерцающих – и ему вспомнилось, какими яркими и какими живыми они казались у талайнийского перевала.

Он сбежал из дома лишь потому, что испугался какой-то гномьей принцессы. Как там ее звали? Хайна? Теперь это звучало так смешно и так по-дурацки, что он глуховато рассмеялся, вынудив своих сопровождающих почти одинаково содрогнуться и покоситься на хрупкую фигуру юного короля. Вокруг звездчатой формы зрачков пламенела, опять же, почти одинаковая мрачная карминовая кайма: все ли нормально, Ваше Величество?

Он кивнул – мол, беспокоиться не о чем, – и продолжил вспоминать.

Тогда для него это было страшно и рискованно – сунуться в темный, давно покинутый хозяевами лес в поисках настоящего дракона. Спасти раненого человека, принять в оруженосцы рыцаря, надеть корону, украшенную сапфирами. Выдвинуться на подмогу Этвизе, потерять едва ли не полсотни своих бойцов. Немного пострадать – вон, раненое плечо никак не может определиться, выдержит ли оно вес меча или тут же его уронит – причем, вполне вероятно, Уильяму на ногу. Кстати, любопытно, как превозмогает такое же увечье Альберт? Судя по его решительному участию в обороне лесных рубежей, он или игнорирует неожиданные вспышки боли, или они задевают его меньше.

Радиус продвигался по лесу единовременно с юным королем. Как ни ступи, как ни повернись, как ни – он был уверен, – бегай, ты все равно будешь находиться в его центре. Или не так – ты все равно будешь его центром, он рождается под твоими сапогами, он – такое же твое тело, как, например, пальцы, уши или кисти рук.

На границе Хальвета и Драконьего леса, где одинокие клены все еще пытались расти в ныне обледеневших крупицах белого песка, Уильям неожиданно ослеп. И, судя по сердитым и недоуменным окрикам воинов, не только он.

Это не заклятие, радостно шепнул ему радиус, и не эльфийское нападение. Эльфов нет поблизости, остроухая делегация, обязанная тебя встретить и отвезти в место проведения фестиваля, прозябает, как и было обещано, в миле от спорного клочка территории. Не-е-ет, мой дорогой, это… небо. Оно исчезло, оно погибло, его не стало – как однажды не стало над потеплевшими, случайно получившими свою весну и свое лето карадоррскими пустошами. Ведь тебе известно, ведь ты не забыл, ведь ты уже видел точно такую же пустоту и мрак, а в нем – ни намека на солнце, луну или звезды…

А потом лед на границе леса и белого песка поддался и треснул, выпуская на свободу тысячи янтарных цветов. Радиус увеличился, радиус вытянулся и рассыпался тонкими ниточками живых корней, но если бы в нем возникла необходимость – он бы вернулся. И уничтожил бы всякого, кто посмел бы навредить юному королю.

– Без паники, пожалуйста, – очень вежливо попросил Уильям. – Все хорошо. Сейчас мы найдем подчиненных господина Улмаста, у них наверняка имеются лишние факелы. Нори, ты где? Пожалуйста, не отходи от общего отряда. В такой темноте мы вечно будем тебя искать. Нори?..

Девочка сидела и завороженно следила, как едва-едва качается на ветру сверкающее соцветие. Оно отражалось в ее карих глазах, золотым огоньком лежало на тонких гранях ее зениц. И звенело, но на этот раз мелодичный звон был уже не смехом, не странным и не печальным смехом покинутого ребенка, вынудившим Альберта замереть.