Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Равнодушные ко всему часы показывали 4:38. За окнами было светло и шумно, пели птицы и ревела одичавшая после катаклизма полоса прибоя. Земля пережила катаклизм, но ее кровь – соленая и чистая, изнутри заселенная рыбами, дельфинами и китами – все еще бушевала в колоссальных ранах, все еще текла, а под ней прятались бывшие мегаполисы, бункеры и железные поля, искореженные снарядами.

Под кроватью терпеливо собирала седые клочья пыли его дорожная сумка. Там не было привычной темно-зеленой формы, но зато была пара сдвоенных полумесяцев, таких же, как у Андрея, и старомодный пистолет в кожаной кобуре. Первые он пристегнул к плотному воротнику своей клетчатой рубашки, а вторую – к левому бедру, аккуратно затянув тонкие ремешки.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы просто выйти из дома. Чтобы оглядеться по улице, убедиться, что рядом нет ни единой живой души, и пойти по затянутой клочьями тумана дороге к белому пятну песка, наблюдая, как ползет по небу раскаленный шар ослепительного солнца и мечутся между березами, тополями и каштанами сойки.

По спине то и дело пробегали мерзкие щупальца озноба. Тебе и сейчас нравится твоя работа, юный полицейский? Тебе и сейчас нравится охотиться на убийц, ловить на прицел маньяков и передавать их либо надзирателям в исправительной колонии, либо докторам, улыбчивым и невозмутимым, но, по сути, не способным помочь?..

Ты намерен спасать людей, верно? А ты не задумывался о том, что убийцы, маньяки и воры – они тоже люди, такие же, как ты сам? И что они каждый год посещают мастера тату, чтобы набить себе очередную татуировку, и что они мечтают о связи, которую нельзя разорвать, и что они точно так же смеются, улыбаются и плачут? Нет, конечно, среди них есть уроды, среди них есть самые настоящие твари, ублюдки и выродки, но бывают… бывают случаи вроде Нила, вполне себе милого и дружелюбного парня, и что этими случаями движет, остается лишь догадываться.

Восточный пляж белой изогнутой линией виднелся под опорами стального моста. У воды, сунув руки в карманы черной ветровки, стояла одинокая фигурка, слишком самоуверенная, чтобы увеличить расстояние между собой и бушующими синими волнами.

Застывшие мотыльки бесполезными тенями лежали на его скулах. Застывшими – и как будто мертвыми, и все его черты исказило такое равнодушие, что младшему лейтенанту на секунду стало нечем дышать.

– Привет, Нил, – глухо обратился к убийце он. – Я здесь, как ты и просил.

О’Лири медленно, словно бы нехотя, обернулся.

– А, Талер, – хрипло отозвался он. И улыбнулся, но эту его улыбку ничто не объединяло с его прежней, искренней и веселой, улыбкой. – Да, привет. Спасибо, я правда счастлив, что ради меня ты пересек половину города в такой холодный… такой неприветливый… и такой грустный день. Скажи, как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – кивнул полицейский. – А ты?

– А мне очень плохо, – признался О’Лири. И быстро, почти неуловимым резким движением поднял правый кулак.

Дуло пистолета серьезно посмотрело в невероятно светлые, как будто выцветшие, голубые глаза Талера. Дуло пистолета – темное размытое пятно – отразилось в безучастных коралловых глазах Нила.

Океан ревел, у человека с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на переносице и висках давно и безнадежно промокли волосы. Мелкие брызги оседали на ресницы младшего лейтенанта, мелкие брызги блестящими солеными каплями приютились на его губах.

– Господин О’Лири, – выдавил из себя юноша, – вы задержаны по подозрению в убийстве сорока восьми человек, из них девять – обычные туристы, пятнадцать – переехавшие на Землю с Марса и Сатурна и двадцать четыре – местные коренные жители. Пожалуйста, Нил, – сорвался он, – пойдем со мной. Тебя убьют, если ты откажешься. А если ты согласишься, то всего лишь…

– …загремишь в изолятор? – с горечью предположил О’Лири. – Как сумасшедший, как больной, как… невменяемый? Нет, извини, Талер. Или как там положено тебя называть? Господин полицейский? Господин Хвет?

Его рука едва заметно дрожала. Он был белым, как мел, и мотыльки на его коже походили на пятна старомодных чернил – как если бы он долго писал что-то пером по телу желтого пергамента, писал неуклюже и торопливо, а потом забыл как следует умыться.

Предательски щелкнули фиксаторы на с горем пополам заживающей ноге. Земным сырости и холоду все-таки удалось их довести, и Талер едва не упал – а у его спутника дернулся палец, и курок сошел с одной предусмотренной позиции в другую, тоже… предусмотренную.

«Чтобы я мог полностью на него положиться, а он мог полностью положиться на меня. Чтобы я бесконечно ему верил, а он бесконечно верил бы мне».

Убийца видел только янтарную вспышку, неожиданную и короткую, и спустя секунду уже не поручился бы, что она была.

А Талер не видел ничего. Темное дуло чужого пистолета, сухощавый палец на безжалостном теле курка; какое-то жалкое мгновение, и становится страшно больно, как если бы его плетью ударили по лбу.

И его действительно ударили. Но не плетью, а осколками исчезнувшего янтаря.

Я тебя выручил, но система не активирована – значит, я не имею права тут задержаться. Ты – Гончий, распятый на проводах, и если бы ты помнил о заснеженном острове, о ритуальном зале и об алтаре, куда возносится любой ребенок, погибший за пределами Вайтер-Лойда, ты бы наверняка не испугался ни выстрела, ни…

Кровь ручейками бежала по его щекам, веки были неподъемно тяжелыми. Он, кажется, упал, но все еще не собирался ни в ад, ни тем более в рай, хотя какого Дьявола – непонятно, и непонятно, зачем едва теплые ладони О’Лири хватают его за плечи, если им надо просто нажать на все тот же курок снова, и тогда юный полицейский точно…

– Талер, – дрожащим голосом звал его Нил. – Талер, пожалуйста, не издевайся надо мной так. Пожалуйста, посмотри на меня…

Он сидел на песке, а О’Лири сидел напротив, и два брошенных пистолета лежали на песке, забытые и никому не нужные.

– Гребаные рефлексы, – расстроенно сказал человек с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на скулах. – Если бы не щелчок, я бы так и не решился… на сорок девятое убийство. Но я рад, что оно обошло тебя стороной. Как это получилось? У тебя забавные фокусы. Бах, и пулю просто на куски, на ошметки разносит, а твою башку едва задевает по касательной! Что за магия? Не поделишься увлекательной историей?

Талер качнул головой. И сразу об этом пожалел, потому что горло стиснул невыносимый рвотный позыв.

О’Лири помолчал, покосился на далекий мост и на свое покинутое оружие, а затем криво, неумело пародируя своего приятеля, усмехнулся.

– Я не пойду в изолятор, – негромко повторил он, – даже с тобой. Но у меня есть альтернатива. Не палате с мягкими стенами, разумеется, а всей этой ситуации в общем. Ты ведь должен меня арестовать, я прав? А что, если арестовывать будет некого?

Талер виновато поежился:

– Извини?

– Когда-нибудь, – удивительно нежно протянул его спутник, – я бы нашел того, кто сумел бы меня любить. Кто сумел бы любить меня одного, не отвлекаясь на посторонних. И я бы ни за что не сдался, я бы ни за что не опустил руки. В конце концов, я – без пары шагов Создатель, я был на границе живых миров, я касался великого ничто. И я… вернулся на Келетру, потому что если бы мне удалось построить обитаемые континенты, если бы мне удалось построить обитаемые острова, они все равно были бы калькой с нее, были бы жалким подобием этих планет, этих безвоздушных путей, этих туманностей, этих звезд. Я бы не превзошел господина Веста, я бы не разорвал себя – так, я ужасно устал, пока добирался до старого кладбища, до Некро Энтариса и до Орса. Я бы не сочинял новые вещи так часто и так щедро, как сочиняет их господин Вест, я бы заперся в какой-нибудь землянке и больше из нее не выходил бы, я бы испортился, как от старости, бывает, портятся тряпичные куклы. Прости, пожалуйста, я помню, что ты совсем не такой, помню, что ты родился и вырос на EL-960, помню, что для тебя все это – набор бессмысленных предложений… но ты…

Он запнулся и выпрямился, чтобы шагнуть к утопающему в песке оружию.

– Не бойся. Я не причиню тебе зла, потому что… потому что я имею дело с тобой. И пускай ты меня обманывал, и пускай ты работаешь в полиции, и пускай… да что угодно – пускай, но ты не похож на… них, и я…

Он запнулся опять. До боли стиснул рукоятку и обернулся через левое плечо.

– Я хотел их любить, – признался он. – Любить, а не убивать. Я каждого из них обожал. Я был готов поделиться абсолютно всем, отдать абсолютно все, но… рано или поздно они меня предавали. Неразрывная связь, – он смахнул соленые капли со своего лица, – не должна быть такой. Им было недостаточно меня одного. Им нужны были матери… им нужны были друзья… случайные собеседники в интернете… а я это ненавидел.

Он притих, вспоминая залитый кровью белый песок, и мрачно улыбнулся.

– Я действительно их любил, ты мне веришь? Поначалу мной двигала именно любовь. А затем… я понятия не имею, как все это выходило, – он посмотрел на сердитое серое небо, на океан, на его шумное пенистое безумие и на черные пятнышки у самого горизонта – может, обычные корабли, а может, небесные, отсюда не разберешь. – Они ведь все были потрясающе красивыми, – тоскливо добавил он. – Потрясающе. И мало в чем друг на друга походили. А ты, – он поднес пистолет к своему виску, продолжая натянуто улыбаться, – был самым великолепным из них. Самым сложным. Спасибо, что ты сюда приехал. Спасибо, что из тысяч убийц ты охотился именно за мной. И спасибо, что ты меня в итоге остановил, потому что… если не врать, то мне здорово надоело просыпаться на этих гребаных пляжах, в обнимку с мертвецами, и находить у себя в карманах окровавленные ножи. Кстати о карманах… у меня с собой телефон, забери его, пожалуйста, и поступи так, как посчитаешь необходимым. Ладно?

Он безрадостно рассмеялся какой-то внезапной глупой идее, кивнул и закончил:

– Ну все, Талер, давай, спокойной ночи.

Младший лейтенант следил за ним, не отрываясь.

На Земле было мало журналистов, и никто не совался на восточный пляж острова Метели, тем более что спустя какой-то час налетел пронизывающий до костей ветер, и покидать уютные, согретые каминами и электронными печами дома стало откровенно опасно. Океан рычал и бешено бросался на берега, словно бы намереваясь их поглотить, и выбрасывал из своего нутра неисчислимое множество изможденных медуз.

…он сидел на песке, насквозь промокший и такой разбитый, что не хватало сил ни пошевелиться, ни нормально задуматься. И ощущал, как беснуется в кармане коммуникатор.

На лечение он потратил около трех недель – врачи, сетуя на его паршивое отношение к своему здоровью, собирали плоские пластины фиксатора едва ли не по новой. Подкручивали шестеренки, затягивали пружины, болезненно кривились при визитах капитана Соколова и принимались жаловаться: мол, что же за подчиненный вам достался, постоянно нервничает, постоянно курит, постоянно шляется по коридорам, хотя ему положено валяться в постели и побольше спать, иначе как организм восстановит затраченные резервы?!

А спустя три недели он вернулся… как бы домой, опустился на подушки и повертел в пальцах выключенный телефон господина О’Лири. Дождался, пока по экрану поползут первые пятна света, обнаружил заметку, оставленную на основной панели – и ощутил, как страх словно бы начинает выворачивать его кости.

Под заметкой была фотография маленького голубоглазого манчкина.

Перед тем, как пойти на восточный пляж, О’Лири написал: «Это мой кот, его зовут Пепел. Талер, пожалуйста, не дай ему умереть».

========== Глава пятнадцатая, в которой Кит беспомощно плачет ==========

Орбитальная станция была забита людьми, и он едва не потерялся. Ужас накатил, как штормовая волна, выжег из его груди все остальное и вынудил замереть – подчиняясь рефлексу, прямо у лестницы наверх, столбом – так, что прохожие принялись вяло ругаться и толкаться, но сдвинуть мальчишку с места все-таки не смогли.

Невысокий человек с дурацкой черной кепкой на волосах, хаотично выкрашенных во все оттенки зеленого и красного, остановился четырьмя ступеньками выше. Внимательно посмотрел на своего спутника и спросил:

– Ты не пойдешь?

Он выдохнул. Медленно и очень аккуратно, чтобы не потревожить белый песок, задремавший где-то между Сатурном и посадочными квадратами станции.

– Пойду. Извини, я просто… немного боюсь.

На кепке, подсвеченная диодами, полыхала надпись «You’ll all die». ЭТОТ человек носил ее козырьком назад, и тонкие рубиновые пряди падали на темно-синие сощуренные глаза.

…он потянул плащ за воротник, надеясь укрыться от соленого океанского ветра. Высоко-высоко над бесконечными мраморными плитами горестно кричали птицы, а ему чудилось, что он засыпает по самую макушку в чужой крови, и что он вроде никого не убивал, но трупы скалят свои обнаженные тлением челюсти и тянутся к нему отовсюду. Десятки тысяч тошнотворно мягких ладоней, сотни тысяч пальцев, неумолимое постоянное касание: вставай, Кит… вставай, никто, кроме твоего песка, не сумеет нас вытащить…

Особенно к нему рвался пожилой настоятель. Кит наблюдал за ним из-под полуопущенных воспаленных век: знакомые черты лица, борода и линии шрамов под ухом, но взгляда нет, его заменяют собой две темные дыры в черепе, а в них, как у племени эмархов, тлеет россыпь крохотных карминовых угольков.

Кит умел рисовать – и любил карминовый цвет, поэтому вокруг его было потрясающе много. Рифы под солеными волнами, кайма вокруг хищно вытянутой зеницы, каменный росток неумолкающего радиуса, дельфинья кровь, разнесенная прибоем по пляжу…

Он очень хотел спать, но сил пошевелиться не было. С горем пополам укрытый старым кожаным плащом, с горем пополам опустивший – и освободивший – свои руки, он лежал на скоплении холодного мрамора, и чертовы ресницы отказывались прочно соединяться. Он таращился прямо перед собой – уставшими безучастными глазами, крохотные пятна зрачков и янтарные шипы, стилизованное солнце, невесть ради чего запертое в океане серых выцветших радужек.

«Я хочу, чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне… только ты».

Одно имя – восемь корявых символов – на дешевой желтой бумаге. «Shalette mie na Lere», витой заголовок, целый ряд неуклюжих иллюстраций. Высокий худой человек стоит на берегу пустыни, чайки – белые комочки в его ладонях, они воркуют и забавно подаются ему навстречу, они его обожают, они сделают что угодно, если он попросит. Высокий худой человек на скале далеко за полосой прибоя, любуется багровым предзакатным солнцем и низкими тучами, а когда у самого горизонта из океана выступают швы, оборачивается, чтобы увидеть хрупкую фигуру на белом песчаном берегу. Тонкая льняная рубашка, расслабленные ладони, и белые крупицы неуклонно падают с ногтей вниз – подобно снегу или дождю, но теплые и сухие.

«Это неправда, потому что еще ты создал… меня».

Он ударил кулаком по ледяной поверхности мрамора – так, что лопнула кожа, так, что хрустнули кости, но зато и воспоминания наконец-то вымелись. Горестно кричали птицы, шумел океан, ветер таскал на себе запах водорослей и погибшей рыбы.

Он задремывал, чувствуя, как плавно качается безжалостный колоссальный мир. Как будто лежал на палубе у фальшборта ежегодного харалатского корабля, и эрды с почтением проходили мимо: не тревожьте господина Кита, он страшно вымотался, он столько всего пережил, что если бы мы оказались на его месте – наверняка сошли бы с ума…

Он бы с радостью над этим посмеялся, но спрятанная под холодными плитами пустыня дернулась, накренилась и канула в обжигающие синие волны.

Стало темно, он вроде бы тонул, и воздух срывался объемными пузырьками с его обветренных губ, но страха не было. Было только неизменное горькое сожаление, тоска и беспомощность.

Тяжелые ржаные колосья трепетали там, за высокой храмовой оградой. Он сидел на краешке опустевшей клумбы, он помнил, как его первый – и самый лучший – учитель выращивал в ее клети синий дельфиниум, как ведрами таскал нагретую воду и как выдергивал упрямую дикую траву, чтобы она не забивала хрупкие цветочные стебли. Он помнил, как его первый учитель опускался на горячие камни и поднимал светлые глаза к небу, а потом вытаскивал молитвенник из кармана и вполголоса читал: «И да снизойдет на землю, где Она родилась и выросла, бесконечная благодать, и да исчезнет всякая нежить в подземных логовах, и всякая хворь, и всякая беда; и да избавит Она от боли своих неразумных детей, и да улыбнется, и да перестанет гневаться…»

Не то, чтобы Она гневалась, думал Кит. Не то, чтобы кто-то жил выше белых пушистых облаков, не то, чтобы кому-то были интересны молитвы и вечные мольбы. Не то, чтобы кому-то нравилось, как монахи прыгают по залу с деревянными саблями, потому что им якобы уготовано спасти людей от страшно суда, и не то, чтобы кто-то нуждался в крупицах белой непокорной дряни, которая должна была достаться наивернейшему, наилучшему из монахов, но по нелепой ошибке досталась… Киту.

– Я скучаю по вам, учитель, – негромко произнес он. – Без вас… я не понимаю, что вообще делаю в этом храме.

Темнота расступилась, и он обнаружил себя узником сырой подземной камеры, где по стенам, собираясь в мутные лужи на полу, сползали крупные зеленоватые капли. Почему-то невыносимо болело горло, и каждый вдох сопровождался влажными хрипами, как если бы он снова серьезно заболел и валялся под одеялом в маленькой тихой деревушке, а молчаливая хозяйка хлопотала у печи и ставила перед ним на табуретку полную миску наваристого бульона. И надо было есть, надо было удержать в ладони резную деревянную ложку, но у него не хватало сил даже оторвать свою голову от подушки – особенно при учете, какая длинная, какая опасная и какая муторная дорога предстояла потом, после этой заботы, после этого неожиданного тепла.

По коридору гуляли сквозняки, пламя факелов ощутимо дрожало, а пахло почему-то углем, копотью… и серой.

Выбраться из камеры было невозможно, старый навесной замок волочил на себе целую россыпь кривых царапин и глубоких зазубрин. Неизвестный тюремщик скитался по каменному лабиринту, по лестницам и крохотным залам, вдоль крепких стальных решеток и запертых дверей. Эхо приносило Киту его рассеянные шаги: один, второй, третий, длинная пауза, потом снова один, второй, третий… На дне грязных вонючих луж обитали черви, копошились переплетенные между собой тела, а под более-менее сухой стеной валялась чья-то отрубленная кисть – высохшая желтая плоть на фалангах пальцев, сплошь унизанных перстнями и кольцами.

Невысокий человек с дурацкой кепкой на волосах, хаотично выкрашенных во все оттенки зеленого и красного, уютно устроился на диване в респектабельном кафе, не спеша лакомиться ни отбивными в грибном соусе, ни салатом со щупальцами осьминога. На его месте Кит не отважился бы съесть ни кусочка, но он бы и не испортил нижнюю губу сережкой, и не носил бы кеды, и черную майку с логотипом какой-то известной музыкальной группы тоже вряд ли бы натянул. А еще он бы с удовольствием ушел, но Келетра состояла из такого множества обитаемых планет и орбитальных станций, что он УЖЕ потратил восемь лет на поиски необходимой – и это ничего не дало.

Кит надеялся, что хоть немного вырастет, что хоть немного вытянется и будет выглядеть не таким слабым, но эта надежда себя не оправдала. С тех пор, как он вышел за храмовые ворота и добрался до белокаменного моста, стрелки его часов не совершили ни единого круга.

– Я тебе сочувствую, – спутник мальчишки потянулся к ножу и принялся резать остывшую отбивную на десятки одиноких ломтиков, утопающих в соусе. – Это несправедливо, что тебя занесло именно сюда.

– У твоего создания нет границы, – негромко отозвался Кит. – У него нет конца и нет видимого начала. Я прав?

Невысокий человек с дурацкой кепкой на волосах улыбнулся.

– Да. Прав.

– Как тебя зовут?

…Однажды Кита позвали прокатиться до мельницы, и он долго следил, как размеренно вращается водяное колесо и как мучается река, перегороженная плотиной. Она могла бы лететь вперед, ломая податливую береговую глину, могла бы сыпать сверкающие брызги на темные гнезда ласточек, могла бы стремиться к морю, но вместо этого работала здесь, и в ее течении натужно скрипели обветшалые дубовые лопасти. Внутри, в приземистом деревянном домике, дочь мельника рассказывала о беженцах и о войне у восточных границ; наступит время, говорила она, когда и мы будем вынуждены покинуть это место и бежать, и нашу мельницу растерзают ноябрьские ливни.

– Иногда я просто разворачиваюсь и ухожу, – негромко произнес хозяин Келетры, а звезды вертелись у него под ногами, и рассеянный голубой свет плясал на крепких иллюминаторах.

– Зачем? – удивился Кит.

Друзья называли этого человека Вестом, и он вроде бы не возражал – но мальчишка не сомневался, что для него самого это не более чем глупое прозвище. А друзей у него было много, так много, что на любой планете он рассказывал Киту о чужих якобы надежных укрытиях, о потрясающих талантах и о мечтах. Последние, кажется, вызывали у хозяина Келетры больше всего интереса; один из кошмарно длинных перелетов сопровождался его признанием в том, что на самом деле он считает всех этих людей, калипсидиандцев и прочих представителей разумных рас не столько своими приятелями, сколько своими детьми – и считает себя обязанным их поддерживать. Не всех, конечно, а только самых лучших, самых сильных и самых благородных; хотя, если честно, изредка он пытается помочь и тем, кого настигло большое горе, потому что всякое совпадение и всякая случайность на Келетре является делом его рук.

– Так зачем? – повторил Кит, сообразив, что его собеседник снова отвлекся на какие-то свои мысли. Эту «плохую привычку» Вест оправдывал тем, что нельзя быть владельцем лишенного рубежей мира, не придумывая что-то новое каждый день; по его словам, он все еще не свихнулся и все еще вполне доволен своим выбором, потому что его мозг постоянно озадачен поиском любопытных деталей и поиском логичных условий. Это, смеялся он, как будто копаться в наборе детского конструктора – и вместо изломанного кособокого домика собирать из него роскошные замки.

– Чтобы как можно острее, – Вест понизил голос, потому что мимо, убеждая девочку лет семи оторваться от иллюминаторов, прошла молодая семья с целым набором тяжелых сумок, – ощущать свое одиночество. Без него я не могу быть счастливым. Вся эта суета, все эти проблемы, все эти бесконечные сводки новостей – они были куда более драгоценными до того, как мне стукнуло двести восемь. Видишь? По сути я такой же, как и ты. Обреченный оставаться в молодом теле, обреченный волочить на себе свои девятнадцать лет. Угу, я понял, – он рассмеялся, обнаружив, какую кислую мину скорчил его спутник, – мне повезло больше. Я, собственно, вел к тому, что теперь, когда я уже не помню точную цифру, я предпочитаю жить вдали от обитаемых городов, под зелеными лесными кронами или на песке у берега моря. Еще в горах, – Вест нажал на кнопку «141» в панели вызова скоростного лифта, – но там холодно и водятся… то козлы, то йети.

У Кита едва различимо дрогнули губы.

Перегороженная плотиной река пересохла в один особенно паршивый год, мельник забрал свою семью и уехал. Ласточки лежали на треснувшем, раскаленном, покрытом погибшими водорослями дне, обжигая крылья, обжигая бока, и страшно, невыносимо страшно кричали – потому что выше, в тисках обрывистого берега, в темных уютных гнездах умирали от голода их птенцы, умирали и плакали, призывая родителей на помощь. Спасти этих ласточек было уже нельзя, но кто-то из братьев находчиво предложил их добить; Кит помнил, как бежал, закрывая уши ладонями, а взрослые монахи давились радостным хохотом у него за спиной: вот, смотрите, наш храбрый повелитель белого исцеляющего песка, наш храбрый повелитель песка, пригодного в том числе и для боя, петляет по тропинке у подножия холма, как перепуганный заяц. Жаль, что поблизости не нашлось охотника, мальчишка действительно был превосходной мишенью – а среди его старших братьев хватало тех, кто боялся и предпочел бы избавиться от медленно падающих на пол, согретых солнцем гладких крупиц – согретых даже в декабре, в ночь на стыке старого и нового набора месяцев.

Кит прятался в подвалах, за старыми, давно уже пустыми бочками. Просто сидел, таращась куда-то перед собой, и ему казалось, что он все еще стоит у высохшего обрыва.

За ним, разумеется, не пришли. Он этого и не ждал, но потом, спустя годы, вспоминал едва ли не с обидой: они же знали, что мне больно и плохо, они же знали, что я боюсь – так чего им стоило спуститься и позвать меня, мол, Кит, выходи, все нормально? А потом он понимал, что самым, пожалуй, забавным было то, что спустя долгие-долгие столетия его память взяла и выбросила имя «Тик» – и заменила его другим, перевернутым… гораздо более важным.

«Для меня ты будешь Китом».

Когда он снова появился в общей трапезной, над нестройными рядами хлипких деревянных столов пронеслась безжалостная волна смеха. Настоятель, конечно, потребовал успокоиться, но в его глазах тоже плескалось неуместное веселье – как же, ведь приятно, что единственный, кому Боги доверили священный дар, единственный, кто получил силу в благодарность за бесконечные молитвы, вот так взял и выставил себя трусом.

Он не был трусом. В те годы он просто верил, что убийство – это великий грех, и совершать его, переступая все предписанные законы, вовсе не хотел.

Пока что – нет.

…Больше всего Кита поразили планеты с нарушенной гравитацией – глыбы камней, останки руин, трава и водяные пузыри с равнодушными ко всем этим чудесам рыбами свободно висели на абсолютно разных высотах, и для железных кораблей было непростой задачей приземлиться так, чтобы ничего не задеть.

– Если неудачно прыгнешь, – подмигнул ему Вест, – наверняка провалишься в небо. Поэтому без ракетного ранца из дома лучше не выходить.

Тем не менее, были и те, кто выходил – местные дети преспокойно бегали по красноватой земле в легких розовых платьицах и белых рубашках, снисходительно поглядывали на странников и специально отрывались от поверхности метров на восемь, чтобы коснуться подошвами кроссовок проплывающей мимо колонны и как следует на ней покататься. Если Вест не шутил, то у службы спасения вечно возникали горести типа «мой ребенок улетел на север в компании какой-то крыши, умоляю, верните его домой» – и рядовые сотрудники старательно прятали улыбки в бородах, потому что мать блудного прыгуна действительно воспринимала все это, как большую беду.

После восьми лет бестолковых скитаний Кит, в принципе, никуда не спешил, и они с Вестом тоже покатались над лесами и пустошами, над огнями новых, построенных на магнитном поле городов, над сверкающими портами и над синей глубиной океана. По дороге Вест болтал, что главное – выбрать подходящее небесное течение, потому что среди них есть такие, которые неожиданно обрываются, и ты просто падаешь с огромной высоты вниз, а есть такие, которые ведут в жерла вулканов или по спирали поднимаются в облака. В облаках, жаловался он, становится нечем дышать и вообще дьявольски холодно, лучше сразу пальнуть себе в рот из автомата, чем вот так мучиться.

…В Безмирье тянется и тянется, переплетаясь и образуя монотонный мягкий напев, то ли плач, то ли молитва неосязаемых духов. Нормальной опоры под ногами нет, вместо нее – густые клочья тумана или зеркала, а бывает, что и битое стекло, под которым носятся по совершенно безумным траекториям пятна рассеянного света.

Маленький светловолосый мальчик не верит, он говорит, что в Безмирье много обитаемых поселений и что некоторые духи живут не хуже людей – просто его спутник не является магом, хотя и роняет между пальцев крупицы белого непокорного песка. А если бы он был магом, он бы видел затянутые паутиной логова, он бы видел озера с мелькающими под водой змеиными спинами, он бы видел, как по небу – да-да, высоко вверху все-таки имеется небо! – неспешно проползают корабельные кили.

– Как у Веста? – спрашивает Кит, хотя толку спрашивать, если маленький светловолосый мальчик ни разу не был у келетрийских портов.

Но мальчик уверенно отвечает:

– Нет. Эти корабли – не железные…

…Они сидели в нутре пассажирского лайнера, и Вест как-то неловко ежился и кривился, а потом у него посинели губы. Он поднялся, извинился и вышел, а когда вернулся, его левая рука была абы как забинтована, и под бинтами явно проступали контуры медицинского катетера.

– Ты болеешь? – напрягся Кит.

– Ага, – рассеянно ответил его спутник. – Я немного посплю. Разбуди меня в порту Leara-15.

Экипаж лайнера то и дело носился по внутренней палубе, улыбчивая стюардесса несколько раз уточнила, не угодно ли «молодому человеку» выпить лимонада или безалкогольного мохито. «Молодой человек» усмехался и качал головой, а стюардесса, конечно, понятия не имела, что странный невысокий юноша в строгом деловом костюме старше нее как минимум на тысячу лет.

По дороге Кита настигла навязчивая идея, и он все никак не мог от нее избавиться – пока не проснулся Вест и не посмотрел на своего спутника такими несчастными синими глазами, что подбивать его на безумные поступки юноше не хватило наглости. Поэтому он молча опустился на диван за столиком очередного кафе, заказал порцию шоколадного пудинга и притих.

Вест поглотил здоровенную миску гречневого супа с такой скоростью, как будто не ел семь лет. Вест подозвал официанта и попросил его приготовить овощное рагу, а еще блины с мясом и полкило вареников, а когда официант передал эту просьбу шеф-повару и принес указанные блюда по одному, они исчезли быстрее, чем, бывает, выключается свет. Поверх Вест выпил три чашки теплого молока и вроде бы успокоился, но уходить из кафе отказался и сообщил, что еще подумает, не хочет ли случайно попробовать вишневое мороженое.

– У тебя что-нибудь случилось? – обратился он к своему спутнику. – Сегодня ты особенно мрачный.

Кит посчитал, что все необходимые нормы соблюдены, и подался вперед.

– Скажи, – произнес он, – а если бы я попросил тебя сотворить какую-нибудь мелочь, сотворить ее прямо сейчас, ты бы это сделал?

– Ну-у, – протянул Вест, задумчиво хлопая себя по неизменно выступающим ребрам. – Я могу.

На берегу пустыни было сыро и холодно, Кит обхватил себя руками за плечи и бегло покосился на шумных береговых чаек. Он смутно помнил, что они ждут, что они вот уже очень долго кого-то ждут, но в голове было пусто, полутемно и туманно. По ржавой решетке подземной камеры катились капли зеленоватой воды, вдали повторялись и множились шаги тюремщика; по самую раковину в луже задумчиво скользила крупная, никак не меньше кулака улитка.