Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Нет, – всхлипнула она. – Вовсе не с этого момента.

– Стилизованное солнце, – бормотал юноша. – Бесконечная магия. Десятки раз, – он беспомощно закрылся ладонями, – я пытался перенести в эту проклятую цитадель хотя бы одного журавля, хотя бы журавля, но все они были мертвыми, их безжалостно убивало мое заклятие. Десятки раз я пытался научиться пользоваться вестниками, но бумагу разрывало на куски, и мое послание сгорало. А Габриэль, – его синие глаза были едва-едва различимы из-под пальцев, – умер бы, если бы вы не вмешались в нарисованную мной схему и не исправили бы основные потоки. Вы нарочно, – голос Эдлена сорвался, – сделали так, чтобы моя магия была искаженной. Чтобы я ни о чем не догадался. Чтобы я не заподозрил, какая она… страшная. Почему?

Старуха подалась ему навстречу всем своим телом, как если бы мечтала обнять.

– Потому что я люблю тебя, – тихо ответила она. – Потому что мне плевать на Создателя. Потому что я хочу быть гостем на твоем восемнадцатом дне рождения, и быть гостем на девятнадцатом, и на двадцатом… и на девяностом. Я хочу, чтобы ты состарился, как все нормальные люди – или чтобы ты просто жил, как можно дольше, как можно счастливее, чтобы ты жил со мной и до самого конца… – она запнулась, но тут же успокоилась и лишь виновато опустила голову: – Улыбался.

Он улыбнулся. Натянуто и криво.

– Поэтому вы убили Венарту?

Она беспомощно скривилась – и не отозвалась.

– Я не помню, – признался юноша, – как и почему вы ушли, когда я был ребенком. Я почти не помню, какие у нас с вами были отношения. Но Венарта, – он медленно опустил руки, и старуху Доль поразило, как сильно изменились его черты за эти несколько минут, – для меня был самым дорогим человеком в этой проклятой цитадели. В этой, – он перевел на свою названую мать мерцающий синий взгляд, – проклятой цитадели с постоянно запертыми окнами, в цитадели, куда я с горем пополам занес эту вот луну, и получается, что я украл ее у живого мира. Не у каких-нибудь соседей, чья цитадель способна быть чем угодно, в том числе и полем боя, а у россыпи живых континентов, у десятков тысяч людей и… созданий, которые на них похожи. И знаете, почему?

Старуха молчала. Украденная луна, сплюснутая до таких безобидных и трогательных размеров, что возникало желание поймать и сентиментально прижать ее к груди, равнодушно вертелась под сводами потолка.

– Потому что я вам верил, – тихо пояснил император. – Несмотря ни на что. А в итоге…

Вы напали на Габриэля. Вы убили Венарту. Вы показали, что для вас не имеет ни малейшего значения то, что я считаю невероятно ценным.

– Я надеялась, – так же тихо сказала бывшая карадоррская колдунья, – что сумею тебя спасти. Я все сделала… ради твоего спасения.

Стилизованное солнце робкими выцветшими линиями проступало под его кожей.

Слезы катились по его щекам солеными блестящими ручейками. Синие глаза, укрытые тенью рыжеватых ресниц, были полны отчаяния – пополам со страхом и отвращением.

– Вы… – шепотом произнес Эдлен. – Вы…

– Нет же, – бормотала старуха. – Нет же, перестань, послушай… послушай меня, маленький, пожалуйста, не надо смотреть на меня так. Все, что я совершила, я совершила…

По указательному пальцу его левой руки – обугленному почерневшему пальцу – на пол соскользнула первая капля меди.

– …ради тебя, – закончила Доль, сжимая воротник своего платья так, будто он ей невыносимо давил.

– Вы… – как заведенный, повторял юноша, а потом дернулся – и неожиданно закричал: – Ты… да что ты мне оставила, кроме шрамов?!

Что было потом, он понятия не имел. Стало ужасно больно, испуганно умчались в коридор синие блуждающие огни, а свечи словно бы задул кто-то незваный, кто-то непрошенный; потом раздалось противное чавканье, как если бы волк захлебывался пойманным на охоте зайцем, и…

Он понял, что сидит за креслом, на пушистом дорогом ковре, и зажимает правое ухо рукавом. И что было бы замечательно зажать левое, чтобы до него перестали добираться чужие стоны и хрипы – но у юного императора отныне всего лишь одна рука, а вторая обугленным остовом выглядывает из-под манжеты.

Он – был – в море. И его захлестывали тяжелые пенистые валы.

Магия, почти уснувшая после заклятия переноса, после того, как звездное покрывало нависло над мительнорскими дорогами, после того, как в деревянной цитадели оказался ошарашенный Габриэль, возвращалась на свое место. Беспощадная и гораздо более мощная, чем была, потому что…

Раскаленное медное озеро остывало на деревянном полу – нет, в деревянном полу, и Эдлену было немного жаль слуг, которым спустя час, или два, или неделю, придется возиться и восстанавливать хрупкое покрытие.

В кресле напротив мужчины с ритуальными рисунками на побелевших скулах сидел кошмарно изувеченный труп.

– Уже лучше, – похвалил себя юный император, с горем пополам поднимаясь.

И был прав.

Существо, проглотившее добрую половину чужой плоти, благодарно оскалилось у границы его сознания.

Он уходил, пошатываясь и стараясь не удаляться от крепкой деревянной стены, потому что иначе его неудержимо клонило к обжигающе холодному полу. Левая рука распускалась багровыми цветами ран, и эти раны почему-то были недоступны высшему исцелению – зато по ним бежали синие огненные всполохи, отрезая боль, как несущественную деталь.

Прошло около двух столетий с тех пор, как старуха вела его через Фонтанную площадь – и как он подобрал яблоко, потерянное кем-то яблоко, а она угрюмо доказывала, что это плохой поступок. Прошло около двух столетий с тех пор, как в десяти шагах от нее неожиданно остановился человек с мутноватыми серыми глазами и крупицами веснушек на переносице и щеках – а она заметила, что за ее разборками с Эдленом следят, и немедленно обернулась.

«А-а-а-а, мой дорогой, мой талантливый мальчик! Ты еще помнишь старенькую Доль?»

Эдлен согнулся пополам, и его вырвало.

«Ты умирал у красивой девочки на руках, и красивая девочка была готова заплатить чем угодно, лишь бы я отобрала тебя у смерти. Видишь, какая чудесная цена?»

Пламя поселилось у него под выступающими ребрами, воздуха не хватало, и он сполз на первую ступеньку лестницы, умоляя Великую Змею, чтобы она позволила ему вдохнуть.

«Эдлен, будь любезен выпрямиться, когда тебя оценивает старший брат!»

Прошло около двух столетий.

А он все еще был юношей.

Там, на Фонтанной площади, разбился черный камень с тонкими бирюзовыми прожилками. И человек с крупицами веснушек на переносице и щеках застыл над его осколками, вроде бы не выражая ни единой живой эмоции – и предоставляя старухе Доль великолепный шанс покинуть шумную карадоррскую империю.

Человек с крупицами веснушек на переносице и щеках застыл, как оловянный солдатик. Оловянный солдатик, настаивал на этой мысли Эдлен. Стойкий и бесконечно отважный, такой, что все его враги шарахаются, едва различив рядом вооруженную мечом фигурку.

Правда, у лорда Сколота вместо меча был составной лук.

Боль отступила, напоследок гадостно зацепив локоть. Юный император напряженно думал – и чем дольше он этим занимался, тем бледнее становилось его лицо.

Мительнора оторвана от общего полотна мира, и ее все больше охватывает голод. Эдлен, конечно, отправил телеги с продовольствием в отдаленные деревни, но вряд ли это поможет людям дотянуть до весны – а чтобы дотянуть до весны, необходимо связаться с ближайшими соседями, в идеале – с Харалатом, потому что расстояние между его Западными Вратами и мительнорским Аль-Ноэром ничтожно.

В свою очередь, чтобы попросить о помощи Харалат, необходимо вернуть Мительнору на общее мировое полотно. А чтобы вернуть Мительнору на полотно, необходимо избавиться от эпицентра.

Планы складывались в его голове так ловко и так ясно, будто были фрагментами одной и той же испорченной картины, а он бережно ее восстанавливал, то и дело обмакивая кисточку в воду. Сначала – поговорить с генералами и советниками, составить официальные документы, заверить их печатью и подписью. Потом – отправить Габриэля домой, на Этвизу; скорректировать основной ритуальный рисунок, чтобы рыцарь точно не пострадал.

А потом…

Слово «ритуальный» зазвенело радостным колокольчиком – и Эдлену показалось, что уверенный мужчина в черных одеждах коснулся его рыжеватых волос, чтобы покровительственно их потрепать.

Он горько улыбнулся – и где-то на грани обморока шепнул:

– Добрый вечер, Венарта…

Первым делом Габриэль шибанул по заклятию красивым плетеным стулом. Красивый плетеный стул разлетелся на острые мелкие щепки, а нарисованная тонким пальцем грань ярко и обиженно полыхнула: мол, какого черта вы делаете, господин рыцарь? Меня создали, чтобы я была вашей обороной, чтобы я была вашей защитой – а вы об меня стулья разбиваете?

Сумасшедший грохот вынудил хрупкую девочку с неуловимо потемневшими серо-зелеными глазами дернуться и уставиться на Габриэля с явным недоумением. Тяжело дыша, рыцарь стоял у выхода, но его упрямые шаги вперед ровным счетом никуда не вели; его постоянно отбрасывало назад, он давился рыком, как будто с минуты на минуту собирался кого-то убить, и повторял незамысловатое действие.

Шаг по направлению к выходу – и тут же несколько шагов обратно. Неуклюжих и очень быстрых – только бы не споткнуться, только бы не упасть, только бы не признать свое поражение перед какой-то идиотской магией. В том, что она идиотская, Габриэль сейчас ни капли не сомневался; ему было плевать на Ребекку и на ее сны, ему было плевать на синие пятна блуждающих болотных огней, и даже на старуху Доль – ему было абсолютно плевать. Пожалуй, если бы она заглянула в библиотеку сейчас, рыцарь свернул бы ей шею голыми руками, а потом долго и увлеченно танцевал бы на ее трупе.

– Что происходит? – спокойно осведомилась девочка, перехватывая парня за локоть.

Габриэль едва не сказал, что происходит какое-то безумие, что его раздражает беспечное отношение Эдлена к вопросу о своей безопасности – но в ту же секунду непреодолимая полоса мигнула и как будто впиталась в деревянный пол.

– Понятия не имею, что, – честно признался Габриэль. – Но мне это заранее совсем не нравится. Ты пойдешь со мной?

Кажется, Милрэт всерьез обиделась:

– Что за глупый вопрос? По-моему, и самый последний морж догадался бы, что я не останусь этой библиотеке, если ее покинул мой Лен. Давай. Не задерживайся на пороге.

И она, безошибочно угадав направление, двинулась по скупо освещенному коридору к апартаментам старухи Доль.

По дороге ее настигло небольшое потрясение: блуждающие огни странно заметались над высокими подоконниками и над железными скобами для факелов, бестолково забились об фигурные своды потолка – а потом потеряли свою изначальную форму, чтобы спустя мгновение заскользить по холодному воздуху в податливых телах медуз. Им не требовалась вода, более того – в ней они бы наверняка погасли, а так – свет по-прежнему лился на пушистый зеленый ковер, выпуская на свободу целую армию хищных непоседливых теней.

Из общей комнаты, где старуха Доль обычно ужинала, если ей не хотелось идти в трапезную и будоражить своим появлением Эдлена, Венарту и его дочь, как раз выносили последнее ведро, во избежание неприятных ситуаций накрытое полотенцем. Немолодая женщина из прислуги едва-едва присела в реверансе и умчалась, предоставляя разборки с Милрэт и Габриэлем вооруженному копьем гвардейцу.

– Нельзя, – громко заявил он, закрывая до блеска вымытую дверь.

– Почему? – немедленно осведомилась маленькая спутница Габриэля, воинственно складывая руки на груди.

…именно там, в этом полутемном коридоре с танцующими у стен огненными медузами, она впервые показалась ему такой изящной и грациозной, какой в итоге он ее запомнил. Именно там он впервые восхитился ее решимостью – хотя восхититься, наверное, стоило еще в день, когда она осуждала поведение «матери» своего друга, не обращая внимания на чертов болезненный запрет.

– Приказ Его императорского Величества, – равнодушно отозвался гвардеец. – Во имя Великого Океана – да славится он в летописях и на устах.

Милрэт напряглась.

– А где я могу найти, – спросила она, – Его императорское Величество? Или, в идеале, своего отца, господина Венарту Хвета?

Гвардеец посмотрел на нее сверху-вниз, словно бы оценивая, насколько она достойна вверенной ему информации. И с видимой неохотой сообщил:

– Мой повелитель отдыхает в своем рабочем кабинете. А господина Венарту вы скоро сможете найти в подземном некрополе, его погребением займутся на рассвете солнца.

У девочки подкосились ноги.

– Что?

– Любезная госпожа. – Гвардеец поклонился. – Мне жаль, но мои товарищи вот уже полтора часа ожидают меня на четвертом ярусе. Мне велели убедиться, что апартаменты госпожи Доль чисты и надежно заперты, и возвращаться на службу. Я поделился с вами информацией, которую знал. Больше мне, к сожалению, ни слова не рассказали.

Застывшая, побелевшая, Милрэт наблюдала, как он уходит, крепко сжимая древко своего оружия.

«Господина Венарту Хвета вы скоро сможете найти в подземном некрополе». Если бы гвардеец ограничился этой фразой, она бы не испугалась – отец, бывало, проводил какие-то ритуалы над замерзающими покойниками, чтобы они, спрятанные под сторожевыми башнями Свера и Лоста, не оказались потом на высеченных в камне ступеньках с твердым намерением полакомиться чьим-нибудь мясом.

Но гвардеец, безучастный к ее горестям, добавил, что «погребением займутся на рассвете солнца».

Габриэль что-то говорил, тихо и проникновенно, призывая девочку успокоиться – но она стояла, не способная пошевелиться, и перебирала в памяти полустертые наборы цветных картинок. Однажды весной, перед тем, как переехать в деревянную цитадель, она азартно сбивала длинные лезвия сосулек с крыши своего дома, и Венарта молча сидел у окна, а на кровати лежала его молодая хрупкая супруга. Очень слабая, сказала себе Милрэт, но бесконечно добрая и нежная. Если долго о ней думать, сквозь холод, почему-то гуляющий по здешним коридорам и лестницам, настойчиво пробивается до боли знакомый образ – две тонкие ладони, тепло израненных пальцев, неуверенная улыбка на вечно искусанных губах. Милрэт, маленькая, все хорошо? Расскажи мне о том, как ты провела сегодняшний день. Тебя никто не обижал? Ты доказала нашему соседу, что гадкую кашу, которую он готовит для своей собаки, воруешь не ты, а его же собственный кот?

Эти две тонкие ладони всегда искали укрытия в ладонях Венарты. И он укрывал их, целовал крохотные костяшки, обтянутые лопнувшей кожей – не боясь ни испачкаться, ни тем более заразиться.

Она думала, что мама уснула. И ничем не помогла своему отцу, а он, терзаемый отчаянием и виной, не посмел попросить ее о помощи.

Змеиный алтарь, человек в ритуальных черных одеждах. Багровые линии на скулах, так похожие на клыки. Немного усталая, но бесконечно добрая улыбка – такая же, как у мамы: да, Милрэт? Что случилось? Эдлен отобрал у тебя шахматного коня? Так вот же он, твой конь, посмотри – оживший, скачет по столешнице и забавно бьет серебряными подковами по кувшину с водой. Мол, хозяйка, меня жажда мучает…

Кажется, она покорно шла за Габриэлем в упомянутый гвардейцем рабочий кабинет. Кажется, Габриэль держал ее за руку, словно слепую – или словно глупого четырехлетнего ребенка; она не оказала никакого сопротивления. Ей было просто не до того.

Она хмурилась и не замечала, как слезы катятся по ее щекам и падают – на воротник фиалкового платья, на пышные рукава и на пол. Она хмурилась, и все это время где-то на рубеже ее сознания настойчиво билось что-то еще – но что именно, у нее все никак не получалось понять. Размытые переменчивые детали, тихий обреченный голос, жутковатое шипение в ушах, мерцающая звездная россыпь.

Она споткнулась и остановилась.

Слово «звезды» почему-то больно ее царапнуло, и она попросила бывшего рыцаря дать ей пару минут на… дать ей пару минут. Он помялся рядом, расстроенный, выведенный из равновесия не меньше, чем его спутница – но потом все-таки ушел.

Нет, возразила себе девочка, все было не так. Шипение раздавалось не в ушах – шипение раздавалось в потрепанных динамиках, под герметичными креплениями шлема, и сквозь него пробивалось недовольное: «Эй, Милрэт, прием!»

…Габриэль постучал, и ему тут же приглушенно ответили «Заходи». Синяя огненная медуза погладила его щупальцами по шее, но жара от ее касания рыцарь не ощутил.

Эдлен сидел, с равнодушием куклы изучая какие-то бумаги. Измученные синие глаза отразили непреклонный силуэт незваного гостя; Эдлен попытался на нем сосредоточиться, но результаты были неважные, Габриэль то и дело «плыл», а комната вокруг него подергивалась рябью, как задетая восточными ветрами вода.

– Доброй ночи, мой господин, – поклонился рыцарь.

Юный император отодвинул от себя свиток – невыносимо дрожащей правой рукой.

– Я думал, что бороться мы будем вместе, – помедлив, произнес Габриэль. – Я думал, что вы рассчитываете на своих друзей. На меня и на Милрэт. Но вы запираете нас в библиотеке, запираете, как смешных декоративных синичек, и, просыпаясь, мы выясняем, что вы решили разобраться в одиночку. Что господин Венарта… – он опустил голову, – умер, а в личные апартаменты госпожи Доль нам запрещено заходить.

Мы знакомы не больше недели, сонно подумал юноша. Какие, к Великой Змее, друзья – ты ничего не знаешь обо мне, а я ничего не знаю о тебе, мы стоим по разные стороны колоссальной ледяной стены.

Неуклюжий упрямый кот.

«Получается, для Вашего императорского Величества я бесполезен? И никак не могу вернуть вам долг?»

Он рассеянно улыбнулся, как если бы ему неожиданно принесли по-настоящему хорошую новость.

– Извини, Габриэль, – голос у юного императора безнадежно сел, то срываясь на хрипы, то исчезая вовсе – так, что последние слоги пришлось едва ли не читать по воспаленным, покрытым багровыми трещинками губам.

Рыцарь опустился на краешек неудобного кресла, предназначенного для советников и послов. Помедлил, перебирая в уме разные варианты вопроса, и неуверенно уточнил:

– Как она это сделала?

Спрашивать, о чем речь, не имело смысла. Улыбка Эдлена стала кривой усмешкой – так, что трещинки на его губах тут же покрылись мелкими солоноватыми каплями, смутно блестящими в отсвете огненных медуз:

– Она его отравила.

========== Глава двадцать четвертая, в которой Габриэль хочет остаться ==========

Из рабочего кабинета Эдлен вышел уставший и едва способный держаться на ногах – если бы не Габриэль, он бы вряд ли дошел до своих личных апартаментов. Юный император оправдывался тем, что беседы с генералами и послами невыносимо скучные, что советники полные дураки, что он голодный и ужасно хочет пить; на самом деле у него так болела поврежденная рука, что хотелось шлепнуться на пол и расплакаться в манере четырехлетней Милрэт.

Нынешняя Милрэт сидела в трапезной, то ли ожидая своих друзей, то ли просто не видя смысла идти спать. Она бы все равно не уснула; настойчивый сумасшедший треск повторялся и множился в ее голове, ей чудились корабли, способные летать по изнанке неба, далекие шарики планет и орбитальные станции. Ей чудились люди, закованные в скафандры, ей чудился экран маленького планшета и сенсорная панель у входа, и еще – отец, не Венарта, а какой-то незнакомый мужчина с темной бородой и вечно смеющимися карими глазами.

Она не знала, что происходит. Она не была Взывающей и не была Гончей, и память ее предшественников обошла девочку стороной, как будто насмехаясь над ее слабостями: ну как, милая, тебе страшно? Это здорово. Таким, как ты, поначалу и должно быть страшно.

Эдлен косился на нее с тихим ужасом, но пока что не вмешивался. Пока что было рано вмешиваться – да и он, занятый переговорами и целой россыпью документов, не сумел бы произвести на девочку необходимого впечатления.

Поужинали в молчании; Милрэт, не возражая, съела огромный горячий бутерброд и запила водой, а потом перед ней вроде бы ненавязчиво, но очень выразительно поставили полный кубок вина. Бывали случаи, когда отец позволял ей попробовать крепкий храмовый кагор, и девочка фыркнула, насмехаясь над наивной затеей своих друзей – а потом равнодушно отхлебнула, дернулась… и уткнулась головой в накрытую кружевами столешницу.

Спустя минуту до рыцаря донеслось ее сонное дыхание.

– Немножко магии? – невозмутимо предположил он, подхватывая Милрэт на руки.

– Немножко магии, – согласился юный император, с видимым трудом поднимаясь и делая первый неуверенный шаг.

Они устроили девочку на диване в личных комнатах Эдлена, и, помедлив, юноша попросил своего телохранителя остаться тоже. Оправдывался какими-то глупостями, виновато улыбался, переступал с ноги на ногу и клялся, что его преследуют кошмары, и что если он проснется в полном одиночестве – Милрэт упрямая, ближе к рассвету она выберется из-под теплого одеяла и гордо удалится в башню, – он будет горько и отчаянно плакать. Габриэль посмотрел на него, как на глупого ребенка, но все же кивнул – и с ногами залез в уютное кожаное кресло, накинув на плечи куртку.

– Что у вас с рукой? – негромко уточнил он, когда юный император улегся на правый бок и неловко потянулся за пледом.

Эдлен замер. На долю секунды, но рыцарь успел заметить его острое сожаление о плохо разыгранном спектакле и о догадливости пока что бесполезного телохранителя.

– Как ты понял?

– Господин император, – укоризненно произнес Габриэль, – кого, я прошу прощения, вы пытаетесь обмануть? Оказавшись в этой цитадели, я наблюдал за вами с большим интересом, потому что на Тринне я ни разу не видел мага, способного украсть небо – и потому что я не понимал, какого Дьявола вы называете своей матерью, извините, угасающую старуху. И было бы сложно, я снова прошу прощения, не заметить, что вы – левша. Я еще удивлялся, как странно вы удерживаете перо, как странно вы пользуетесь вилкой – но никто вас не одергивал, и я подумал, что с моей стороны будет некрасиво обратить на это лишнее внимание. Кстати, – он посмотрел на Эдлена из-под полуопущенных век, – мой интерес никуда не делся. Почему так?

Юный император натянуто улыбнулся:

– Я не помню.

Изредка ему рассказывали, что «угасающая старуха» сидела не со своим сыном с утра и до позднего вечера, чтобы научить его разбираться в буквах. Что он забавно листал пожелтевшие страницы и водил указательным пальцем по выбитым в бумаге словам, беззвучно шевелил губами и часто оборачивался, чтобы уточнить: мама, а что это за символ? Мама, а как его правильно читать? И старуха Доль, терпеливо объясняя, гладила его по тогда еще коротким светлым волосам, перебирая блеклые почти белые – и вызывающие рыжеватые пряди.

Но никто не рассказывал, что она учила его окунать перо в золотую чернильницу, что она подсказывала ему, как надо поднимать со стола серебряную ложку и ловить ею пингвинье мясо, утонувшее в картофельном супе. Никто не рассказывал – и он подумал, что, наверное, оказался в деревянной цитадели уже таким, что уже таким рисовал неуклюжие силуэты журавлей на дорогом пергаменте и смеялся: погляди, мама, они танцуют…

Журавлями была украшена вся его спальня. Выцветшие детские рисунки он приколол к стене у самого изголовья кровати – и часто обнаруживал, что на подушке покоятся его ноги, а он сам лежит на краешке одеяла внизу и любуется тысячами птиц, тысячами радостных, или грустных, или влюбленных птиц. И бывало, что синие глаза юного императора находили какую-то крохотную, но потрясающе важную деталь – например, нависшие над болотом шарики, блуждающие огни. Возможно, именно тогда, в детстве, он и заключил свою магию именно в этот облик; возможно, именно тогда он и выбрал, какие забавные непоседливые существа будут скитаться по его цитадели вместо факелов.

Прямо сейчас по его цитадели скитались огненные медузы.

И он сжал кулак – уцелевший правый кулак, срывая с них щупальца.

Он, конечно, не знал, что в этот момент синие блуждающие огни вспыхнули не только под сводами его комнаты, не только под сводами коридоров, лестниц и залов, где он ходил, но и по всей Мительноре. Что они вертелись над высокими курганами, впервые за много лет поросшими голубой травой, что они сталкивались над крышами чужих домов, что они зависали над пустыми дорогами, что они мрачно слонялись по сырой земле над подземными тоннелями, что они окружили зубья дозорной башни Свера и беззвучно скользили по согретому солнцем берегу возле клотских ворот. И еще он, конечно, не знал, что они останутся – что они, свободные, независимые от эпицентра, останутся в голодной тихой империи навсегда, что они будут манить за собой путников – и что они будут знаменитыми, что харалатские эрды явятся на совсем недавно вражеские пустоши и растерянно почешут в затылках: мол, это что, магия? Но почему она до сих пор не исчезла – ведь магия должна исчезать, если ее носитель…

Ему снилось, что он стоит на коленях у змеиного алтаря. Что он стоит на коленях рядом с Венартой, и что Венарта заученно повторяет какие-то глупые молитвы. В реальности, если он и приходил к мужчине с религиозными целями, то этими религиозными целями служила исповедь; за свои почти восемнадцать лет юный император ни разу не поклонился мительнорской богине. Он уважал ее и верил, что, вполне вероятно, где-то она по-прежнему есть; ему нравилась легенда об изначальном дереве и яблоке, ему нравилось, что мир, наверное, создали из такой мелочи – а в итоге он получился таким, как выяснилось, огромным. Он уважал ее – но если бы Венарту не пригласили однажды в деревянную цитадель, он бы даже не спросил, почему венец имеет форму гибкого змеиного тела, почему гибкое змеиное тело так бережно рисуют на множестве имперских картин, почему оно встречается на каждом чертовом гобелене. А еще, должно быть, если бы Венарту не пригласили, если бы ему дали мимолетный шанс не выходить из любимого храма и не бросать в одиночестве любимую жену – он бы не умер. Он бы до сих пор смеялся, и рассеянно опускал свою прохладную ладонь на макушку Милрэт, и гулял бы с ней по улицам и площадям – гулял бы с ней под украденными звездами, удивляясь, почему их так много и почему они такие яркие, – пока мальчик по имени Эдлен коротал бы часы в библиотеке и продолжал бы издеваться над несчастными слугами, одним своим появлением вызывая бесконечный ужас.

Мальчик по имени Эдлен был бы совсем один – совсем один на шестнадцати ярусах. И на него бы охотились, как на дикое животное – с арбалетами и луками, надеясь убить, не сокращая безопасное расстояние, не позволяя твари подойти, не позволяя твари… опомниться.

Точно, подумал юноша. Я вырос бы тварью, и меня уничтожили бы куда раньше. И не стало бы эпицентра, и заклятие рухнуло бы так, само собой, и Мительнору снова окружили бы синие холодные волны. Я бы не прикидывал, как бы мне половчее пропасть.

Потом ему традиционно привиделся стойкий оловянный солдатик. И укоризненно покачал седой головой – мол, ну что же ты?..

Почти восемнадцать, с отчаянием повторил Эдлен. Я хотел, чтобы Венарта снова разбудил меня сразу после невидимого рассвета, чтобы он снова принес мне какую-нибудь мелочь вроде ящерицы, которая утонула в янтаре – и янтарь застыл, напрочь отказываясь с ней расставаться.

Да что там – я бы хотел, наверное, даже стоять у последней пограничной линии Круга, обнимая журавля, чудесного журавля со сломанной шеей, журавля, не успевшего как следует остыть – а значит, настоящего, неподдельного, значит…

Он всхлипнул. И Габриэль, вроде бы задремавший с накинутой на плечи курткой, немедленно повернулся на этот всхлип.

До десяти лет он спал в одной комнате со своей сестрой, потому что, будучи разлученными, будучи разделенными крепкими рубежами стен, близнецы едва не сходили с ума от страха. И если Габриэлю удавалось, до крови искусав губы, пальцы и ладони, убедить себя, что все это бред, что мертвая сестра ему только чудится, то Ру нуждалась в нем так горестно, что в итоге родители махнули рукой на их ненормальную связь и поставили две кровати настолько близко, что при желании девочка могла дотянуться до своего брата и убедиться: он рядом, он с ней.

Он часто болел, и она сидела с ним до утра, не спеша задувать хрупкую свечу; если ему было особенно плохо, она читала ему сказки, чтобы отвлечь. Он засыпал под ее размеренное бормотание: вот рыцарь шагает по лесной тропинке, сжимая рукоять меча и оглядываясь – не выскочит ли из пышной зеленой кроны долговязая тощая выверна?..

При этом воспоминании рыцаря передернуло. И он посмотрел на юного императора с такой благодарностью, с какой не смотрел, наверное, ни на кого раньше.

Эдлен поежился во сне, левая рука соскользнула и теперь лежала поверх тонкого пледа – вся какая-то изломанная, с неловко подвернутым запястьем. С минуту поколебавшись, рыцарь поднялся, подошел к юноше и попытался устроить ее нормально – но его пальцы прошли сквозь полотно иллюзии, смяли потемневшие плотные повязки и не ощутили под собой ничего, кроме кости.

Эдлен скривился, и Габриэль оставил его руку в покое. Но запомнил – хорошо запомнил – как вкрадчиво зашелестела обугленная лучевая, рассыпаясь невесомыми лохмотьями серого безучастного пепла.

Он сел на ковер, застегнул кожаную куртку и покосился на синий блуждающий огонек, ползающий над подоконником. Облизнул пересохшие губы, подумал, не сбегать ли в кухню за вином – и тут же отверг эту идею, потому что обещал юному императору быть… здесь.

– Старухи нет, – едва слышно произнес он, – и мы, полагаю, можем поднять засовы на этих чертовых ставнях. Знаете, при открытых окнах порой бывает, что по стенам бегают солнечные зайцы. Такие пятнышки белого света, потому что он отражается в зеркалах или каком-нибудь еще… стекле.

Он помолчал, подбирая слова, и медленно обернулся. Юный император спал, и на его лбу темнела одинокая тревожная складка.

– Еще при открытых окнах, – продолжил Габриэль, – в дом залетает ветер. Занавески или шторы, – он улыбнулся, – качаются, и это очень красиво, но иногда бывает еще и страшно. Извините, – его голос едва-едва нарушал сонное затишье, – я вряд ли смогу донести до вас хорошую сказку, поэтому буду просто… болтать. Гертруде это помогало. В детстве, если я вот так с ней разговаривал, а она спала, она порой начинала посмеиваться, и я боялся, что на самом деле она меня слышит – но потом, если я спрашивал, она с недоумением поднимала брови, и все. Так вот… иногда бывает еще и страшно, потому что если ты идешь по мертвой земле, по городу, где уже давно никто не живет, и на ветру качаются проклятые занавески… тебе кажется, будто на самом деле ты вовсе не один. Будто на самом деле во всех этих якобы вымерших домах прячутся какие-то монстры, и сквозь распахнутые окна они внимательно за тобой следят. Сомневаются, можно ли тебя съесть, если солнце стоит еще высоко. Как правило, монстры охотятся по ночам, в ваших книгах есть эта информация? Наверняка есть. Во избежание досадных событий ночью надо прятаться, и желательно прятаться на деревьях, если окрестная территория кишит, ну допустим, волкодлаками или упырями. Волкодлаки в обличье волка не помнят, что они за люди, представляете? И, едва кончается полнолуние, возвращаются домой в полной уверенности, что они обычные местные жители. А за частоколом или кованой оградой лежат обглоданные ими трупы, и натыкаться на них, если честно, до того жутко, что подкашиваются ноги.