Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Они сказочно богаты, – как-то раз донесла до него Гертруда. – А яды не купишь за пару медных монет. Поэтому я бы глаза не таращила и словами не давилась бы, если бы выяснила, что в одной из башен потихоньку варят ядовитые смеси.

Габриэль пожимал плечами.

Ему нравился этот лес. Нравился этот замок, и силуэты шести башен, и светлые коридоры, и витражи. Ему нравился этот народ, и звездчатые зеницы, окруженные красноватой каймой, и размеренное течение длинной, совсем не как у людей, жизни. Тот, кто создавал хайли, рассчитывал, что они будут жить вечно – и спрятал их там, где раньше были выжженные солнцем пустоши, чтобы им было не о чем жалеть. Он полагал, что сумеет выбить у Мора некий независимый цикл, некое место, куда не полезут ни люди, ни эльфы, ни сабернийские гномы.

Но он ошибся. И загремела война.

Тот, кто создавал хайли, рассчитывал, что они будут жить вечно. И все-таки вес пережитой боли, и горечи, и слез доводил их до печального итога. Не каждому удавалось это перенести. Не каждому удавалось это забыть. Не у каждого получалось отмахнуться от потерянных близких – и подарить себя тем, кто выжил.

И хайли научились, подобно людям и сабернийцам, медленно угасать. Или стареть, как Его Величество Тельбарт, не допустивший, не позволивший, чтобы его сородичи снова полезли в бой. Погрузивший Драконий лес в некое подобие сна – до тех пор, пока не пришел Уильям, пока его кровь, пополам человеческая и нет, не разбудила уснувших детей замка Льяно.

– …ты меня слушаешь?

Габриэль едва не споткнулся. Помогла трость, чей набалдашник он крепко сжимал пальцами левой руки.

Гертруда виновато улыбнулась:

– Все хорошо? Если ты устал, давай заночуем здесь.

Он поежился. И прикинул, как было бы чудесно, если бы сестра и дальше обсуждала со своим кузеном исчезновение господина Эльвы – и визит господина Эса в Измиальт.

– Не беспокойся, я не устал.

Расстояние между Сельмой и Драконьим лесом сокращалось медленно, хотя и верно. Если бы Гертруда и Говард были одни, они бы уже давно переступили порог общего особняка; но с ними был Габриэль, и он тяжело опирался на костяную трость. И все равно заметно хромал – ему все еще аукались побег из объятого огнем Шакса, неожиданная поездка туда же и триумфальное возвращение в компании все того же господина Эльвы – и раненого Уильяма.

Болела нога. Ночью, тайком приподняв штанину, он скривился – и полез в походную сумку за травами. Они мало помогли, чертова боль осталась и, кажется, точила большеберцовую кость изнутри.

Гертруда косилась на него с таким подозрением, будто лично все видела. Но Габриэль был уверен – пока он копался в бумажных пакетиках и причудливо смешивал их содержимое, девушка спала.

Когда ему было двадцать, он свято чтил своды законов, предписанных рыцарям. Основной закон говорил: рыцарь, будь он высок, низок, худощав или не вполне, силен – или зависим от оружия типа сабернийских пистолей, обязан хотя бы единожды принести домой голову дракона. Молодой, самовлюбленный, вспыльчивый парень с двумя приметными родинками под левым глазом, Габриэль охотился на нежить без малого полтора года. Он сидел в засаде, ожидая, пока из могилы вылезет упырь, лазил по деревьям, надеясь дотянуться до гарпии, с вилами наперевес гонял по селу крайне озадаченного оборотня – но выверна, гибкая, огромная, смелая, так похожая на дракона, оказалась ему не по зубам. Он успел ее ранить, всего лишь ранить, да и то вскользь; а она ударила хвостом по его ногам. И левой… досталось немного больше.

Болтаясь где-то между сном и обрывками реальности, он вспоминал, как обещал своему дедушке добиться успеха. Он вспоминал, как серьезно дедушка относился к нему, как рассказывал тысячи забавных историй, как читал старые летописи, как радовался, что хотя бы один внук намеревается быть достойным герба семьи Ланге. Болтаясь где-то между сном и обрывками реальности, он боялся, что дедушка будет огорчен, что дедушка не сумеет его простить. И боялся небезосновательно.

– …вот, и презренная рептилия мне говорит, мол: подержи, мне с ней жестикулировать неудобно. И я стою, как полный идиот, с дохлой уткой в руках, и мне так за это стыдно, как будто я сам за ней охотился, вознамерился ее запечь к ужину, пришел похвастаться милорду – а он занят, у него коронация…

Гертруда смеялась. Говард улыбался, но было в его улыбке что-то надломленное, что-то искаженное.

Габриэль заметил это искажение, хотя наблюдал за кузеном без особого интереса. Он любил Говарда, как младшего брата – и уважал, как рыцаря, но в последние годы к уважению, любви и теплу добавилась еще и зависть. Вот и сейчас – она полыхала где-то под выступающими ключицами Габриэля, не давала ему покоя; он не забыл, что в бою у Сельмы оруженосец короля Уильяма был ранен. Что у него на спине – повязки, а под ними – швы и пахучая травяная мазь; поразительно, что Говарда вообще куда-то отпустили.

Но раны заживали. Не оставляя ни шрамов, ни каких-нибудь иных следов; они заживали, и Говард становился день ото дня свободнее. Еще пара недель, и он потребует снять швы; еще месяц, и он снова поднимет меч.

А Габриэлю… такое счастье не светит.

Сельма все еще праздновала. Все еще отмечала победу, и неважно, какой ценой приобретенную; на площадях стояли винные бочки, рыцари в кольчугах, латах и панцирях шумно спорили, кто из них сильнее. Кое-где, смущенно краснея, обменивались шоколадными конфетами влюбленные парочки; это было так забавно, что Габриэль отвлекся от своих мыслей и попросил подождать его у краешка улицы.

В небольшой лавке пахло корицей, свежим печеньем и молоком. Он с удовольствием вдохнул этот запах, вежливо кивнул пожилому торговцу и попросил:

– Коробочку трюфелей, пожалуйста.

Торговец подмигнул:

– Разумеется, для дамы, владеющей вашим сердцем?

…Трюфели покупали редко. Слишком дорого – и слишком соблазнительно, чтобы не съесть их самому; если бы сливочному крему, окруженному шоколадом, можно было молиться, Габриэль уже построил бы ему храм.

Как товар для «избранных», трюфели складывали в узкие жестяные коробочки, а на коробочках рисовали какие-нибудь цветы. Сегодня Габриэлю достались яркие листья горицвета; он посмотрел на них с явным сожалением.

До весны было очень далеко.

У краешка улицы Гертруду и сэра Говарда угостили горячим вином; какой-то мужчина с диковинной татуировкой на лысой голове пытался доказать оруженосцу короля Уильяма, что всей душой обожает лесное племя и высоко ценит его прибытие в цитадель накануне боя.

– Нам надо идти, – вмешался Габриэль. – Нас родители ждут. Извините, мы и так задержались…

Говард с облегчением выдохнул.

Жестяная коробочка лежала в походной сумке. Желтели горицветы, недостижимая весна тревожно покачивалась на их стеблях.

Весной были живы родители. Весной в Академии было тихо, лишь единожды в день коридоры звенели сотнями голосов, и эти голоса, сплошь возбужденные, спорили, кто какие получит баллы. Отец посмеивался в бороду, мать небрежно листала абы как прошитые, мелким почерком исписанные тетради. Гертруда насмешливо отказывала ухажерам, приносившим ей то сирень, то белые нарциссы. Гертруда мечтала о каком-то особенном, каком-то чудесном, человеке, а он все никак не появлялся.

Весной были живы родители. У них было счастливое, полное походов на пляж, лето; Габриэль со смешком вытаскивал из теней ухажеров, накануне приносивших цветы его сестре. И говорил, что на их месте настоящие рыцари уже треснули бы от стыда.

Потом пришла осень. Довольно-таки ранняя осень, хотя сентябрь отчасти вернул тепло, украденное августом.

А потом, уже в ноябре… полыхнула каменная крепость на берегу.

Габриэль не знал, как погибли его мама и папа. Но в кошмарах видел сотни вариантов.

Они миновали южные ворота – и вышли к северным; особняк семьи Ланге находился чуть в стороне, и сейчас его окружала только выцветшая трава. Летом было куда красивее – летом в пышной зелени, словно отражая собой небо, трепетали синие пятна васильков.

Господин Хандер и госпожа Ванесса, конечно, были счастливы. Они обнимали сэра Говарда – весьма аккуратно, потому что не забыли о его ране. Они смущенно потоптались около Гертруды, и госпожа Ванесса погладила ее по щеке, а господин Хандер похлопал по худому плечу – намекая девушке, что по-прежнему считает ее равной себе. После того, как она высказала желание драться вместе со всеми, в глазах отца Говарда она достигла небывалых высот – несмотря на то, что мать Говарда, в свою очередь, была против.

Но они понятия не имели, как вести себя с Габриэлем. Как вести себя с тем, кто просыпается в холодном поту – и зовет погибшую семью; с тем, кто беспечно отрицает свои кошмары, едва заканчивается ночь. С тем, кто запирается в комнате – и якобы изучает медицину, а на самом деле сидит, замерев, у окна, и не слышит, и не замечает, что вокруг него происходит.

Он умел веселиться. Днем. От рассвета – и до ранних сумерек, но… стоило стемнеть, как он готов был на потолок лезть от страха.

Его пугала наступившая темнота. Его пугали ночные тени, и шелест ветра, и звук падающих капель. И он ненавидел прибой, ненавидел море, ненавидел синюю соленую глубину – хотя понял это, лишь добравшись до захваченного Шакса вновь.

Тогда, почти месяц назад, у него не было времени, чтобы вернуться домой и выяснить, где именно, в какой из комнат, в каких знакомых декорациях были убиты его родители. А теперь ему не хватало смелости. Он бы ни за что, ни за какую цену, даже если бы ему угрожали смертью – не поехал бы в Шакс опять. Он бы ни за что не пересек тамошние ворота, ни за что не оказался под тамошними стенами – и не за что не смог бы терпеть песню моря, которое допустило, которое позволило, чтобы корабли господина Кьяна оказались у берега Этвизы.

– Я конфет купил, – широко улыбнулся Габриэль. – Может, по чаю?

– По чаю, – обрадовалась госпожа Ванесса.

…Гертруда взахлеб рассказывала, как здорово ей жилось в лесу. Габриэль поддакивал, господин Хандер смешно оглядывался на дверь; дедушка сэра Говарда, отец госпожи Ванессы, хотя и принимал участие в переговорах с королем Драконьего леса и признал его условия вполне выгодными, лесное племя на дух не переносил.

– А Ри, – заложила брата девушка, – целыми днями пропадал в комнатах господина Альберта. Не знаю, о чем они там говорили, но ходили потом такие задумчивые, как будто у них в тайнике валяются планы по захвату мира, и они в этих планах пытаются найти минусы.

Габриэль виновато почесал бровь.

– У господина Альберта были… кое-какие вопросы. А когда он получил ответы, нам обоим… стало не по себе.

– Что за вопросы? – неуверенно уточнила госпожа Ванесса.

Габриэль покачал в широких ладонях фарфоровую чашку.

– Например, – негромко сказал он, – Гертруда… спрошу у тебя, как у профессионального историка: в летописях Этвизы есть хоть одно упоминание о подземной огненной реке?

В светло-карих глазах девушки отразилось недоумение.

– О чем?

– О подземной огненной реке. По словам Уильяма, верховный шаман племени эделе подчинил ее себе, но взамен река потребовала пищи, а в пищу ей были пригодны лишь такие же дети ангела, как он сам. И он согласился. Он рассудил, что лучше огромная сила, чем живая и счастливая Эдамастра.

Господин Хандер заинтригованно подался вперед:

– Если не ошибаюсь, этого не было в докладах.

– Верно. Уильям не обязывался их предоставлять. Он унес эту информацию домой, в замок Льяно, и там попробовал найти что-то, что сумело бы ее подтвердить, но… если Гертруда, опытный историк, не в курсе о подземной огненной реке, то не в курсе больше никто. Разве что хальветские эльфы, но они вряд ли признаются. Хотя Уильям, похоже, не теряет надежды.

– Не теряет? – господин Хандер напрягся.

– Его Величество Улмаст пригласил короля Драконьего леса, внука господина Тельбарта, на ежегодный зимний фестиваль. Король Драконьего леса принял, – по лицу Габриэля было ясно, что ему это совсем не нравится, – данное приглашение.

– Он надеется, что эльф ему что-то объяснит? – не поверил господин Хандер. – Эльф? Это не какая-нибудь глупая шутка?

– Нет, – возразил Габриэль. – Но это и не самое важное.

Пользуясь тем, что никто на нее не смотрит, Гертруда стащила последнюю конфету.

– А что, – медленно, будто взвешивая каждую букву, произнесла госпожа Ванесса, – по-твоему, важно?

Габриэль с тоской покосился на пустую жестяную коробочку.

– Важно то, – отозвался он, – что расстояние между Этвизой и Эдамастрой – это всего лишь день, а может, и полдня пути на корабле. А подземная огненная река подвижна. «Она пылала от восторга, пожирала город за городом»… – так выразился о ней верховный шаман. А значит, она перемещается. Постепенно. Ей требуется… какое-то определенное время. И если она по-прежнему голодна, – Габриэль допил чай и поставил чашку на блюдце, – то Этвиза, а с ней и вся Тринна – это ближайший источник пищи.

Господин Хандер и госпожа Ванесса переглянулись.

– Но ты говорил, что в пищу ей пригодны лишь эделе, – напомнил мужчина. – А у нас их нет. В этом бою мы не брали пленных.

– Она обманула, когда пообещала верховному шаману силу, – пожал плечами Габриэль. – И могла обмануть еще раз.

– Получается, – господин Хандер тоже с явным сожалением убедился, что конфеты приказали долго жить, – помимо того, что она подвижна, она еще и разумна? Она – живое создание?

Габриэль немного помолчал.

Пламенели горицветы на жестяной коробочке. Косился на витражное окно сэр Говард, наверняка жалея, что уехал из Драконьего леса – и не понимая, почему о подземной огненной реке и будущем визите к эльфам рассказал ему не король и не кто-нибудь из народа хайли, а никак, по сути, не связанный с ними хромой кузен.

– Уильям, – признался Габриэль, – сказал об этой реке кое-что очень странное.

– Очень странное? – повторила госпожа Ванесса.

– Точно. Он сказал, что уже видел ее раньше.

Вода в бассейне была такой горячей, что он бы сварился, если бы туда прыгнул. Да он и прыгать-то не умел – поэтому подождал, пока слуги принесут небольшую деревянную лесенку, а с ней – набор полотенец и накануне выстиранный халат.

Пока вода остывала, он читал потрепанную книгу. Одну из любимых; и какая разница, что это роман, а не какой-нибудь научный фолиант, если роман – вынуждающий забыть о дыхании?

Все давно спали.

Ему было страшно спать.

Раненая нога отозвалась такой болью, как если бы выверна ударила по ней снова. Он зашипел, стиснул зубы и нырнул. Изломанный силуэт под линией поверхности.

Сероглазый человек стоит на вершине каменной башни. И смотрит на лес, какой-то обесцвеченный, какой-то осиротевший к осени лес. Этот человек не любит осень, потому что осень делает все вокруг него мертвым. Осень убивает. Или – погружает в сон.

За ним опасливо наблюдает хайли в черной военной форме с эполетами. Звездчатые зеницы похожи не только на звезды, но и на кресты.

– Знаешь, – говорит человек, – у меня что-то не так… с головой.

– Снова болит? – настороженно спрашивает хайли. Не сомневаясь, что нет, его собеседника волнует вовсе не боль.

– Нет, – подтверждает его опасения тот. – Не болит. Я хожу по замку, и мне чудится, что я лет на восемь старше. И что волосы у меня длиннее, и что вот я поверну, допустим, в трапезный зал – а там сидит мой отец, но мой отец – это не Фридрих, это не талайнийский король. Нет, мой отец – альбинос, и он одет во все белое, он улыбается и называет меня… ты сам понимаешь.

– Нет, – повторяет за ним хайли. – Не понимаю.

Человек улыбается. Мягко и очень красиво.

– Вчера, – добавляет он, – я спускался по винтовой лестнице. И мне почудилось, что я спускаюсь… куда-то глубоко под землю. И под океан. И что меня ждет, меня уже двести пятьдесят лет ждет какой-то человек внизу… а я не могу к нему выйти. Не могу до него дотронуться. Понимаешь?

Хайли пятится. И прижимается к холодному каменному зубцу.

– Нет.

– Талайнийское знамя, – продолжает его собеседник, – тоже напоминает мне… о чем-то. И это горькое… это плохое… это…

Он запинается. И заканчивать не спешит.

Хайли смотрит в синее небо, кое-где подернутое пеленой туч.

– Есть, – сообщает он, – определенные травы… если приготовить настойку, она, вероятно, поможет. По крайней мере, если это обычные миражи. Такое бывает, вам не стоит паниковать. Нарушение психики… после того, что с вами произошло, это не удивительно.

– Моя психика в норме, – перебивает человек. – Дело не в ней. Я не шучу, Альберт, все это действительно было. Не со мной, а отчасти – и не здесь, но было. Имело место. Кто-то шел по ступеням в подземные тоннели, шел в тоннели… Сокрытого…

Он снова замолкает. И бледнеет.

– Извини. Я пойду. Будь, пожалуйста, осторожен, ты плохо выглядишь. И если тебе встретится Эли, передай, что ужин я сегодня пропущу.

…халат ему не понравился. Он добрался в нем до своих апартаментов, а там тут же променял на обычную рубаху и штаны. Закутался в одеяло. Притих.

– Это не безумие, – так тихо убеждал его Альберт, что он скорее читал по его губам, чем пользовался ушами. – Безумцы не притворяются. И это не ложь, потому что с какой стати ему лгать?

– Высокородные девицы так делают, чтобы обратить на себя внимание, – шутил Габриэль. – И потом хвастаются результатами. Но ваш король – это все-таки не девица. И я тоже склонен ему верить.

– Надо найти, – кивал ему нынешний генерал Драконьего леса, – в летописях. Железную винтовую лестницу, подземную огненную реку и полумесяцы. Любые упоминания о полумесяцах. Ты мне поможешь?

Они обменивались рукопожатием над столом.

– Помогу.

Он засыпал, стараясь не думать ни о чем, кроме Альберта и дней, проведенных в его рабочем кабинете. Он засыпал, стараясь не думать ни о чем, кроме нынешнего короля Драконьего леса.

Но это его не спасло.

Ему снилось, как высокая фигура в темно-зеленой военной форме рисует его родителей на скале. Рисует углем; у нее хорошо получается, не хуже, чем у сэра Говарда, в Этвизе больше известного, как Художник. Нарисованная мама любуется Габриэлем, как будто он – самое ценное сокровище в ее жизни, а папино лицо выражает легкое беспокойство. Папа знает, что Габриэль не такой стабильный, не такой уверенный, не такой постоянный, как Гертруда. И знает, что он был таким, но не способен вернуться, не способен это исправить, не способен… больше ни на что.

А спустя минуту высокая фигура в темно-зеленой военной форме застывает. И, помедлив, небрежно стирает маму и папу со скалы.

…он проснулся, хватая ртом воздух, еле сдерживая крик. И обхватил себя руками за плечи.

– Ри, – окликнули его из-за двери. – Я войду? Можно, ты не обидишься?

Он помедлил.

– Ну, – произнес, не скрывая дрожи в голосе, – входи.

Она переступила порог.

В темноте он смутно различал ее силуэт. Но помнил, что она похожа на отца – и помнил, как сильно отец этим гордился.

– Ри, – она подошла к нему и села рядом, и до него, наконец, дошло, что она тоже боится. – Можно я побуду с тобой? Я вроде очень хотела спать, но как только легла, у меня возникло такое чувство, как будто я, знаешь… куда-то проваливаюсь.

Габриэль накинул ей на плечи свое теплое одеяло.

– Все нормально, Ру. Сегодня просто… наверное, такой день. И такая ночь.

Она рассмеялась. Едва слышно, и все-таки – он был рад, что сумел этого добиться.

– Думаю, ты прав. Сегодня полнолуние. Мы с тобой, как истинные волкодлаки, должны бегать по мокрому от росы полю, а не сидеть за стенами особняка и греться под одеялом. Ри?

– Да?

– Я люблю тебя.

Он улыбнулся:

– Я тоже тебя люблю.

Ярусом ниже тикали сабернийские часы. И глухо что-то обсуждали господа караульные – после вторжения войска эделе хозяева пришли к выводу, что защита, пускай и такая сонная, не помешает.

На секунду он ощутил, будто под его босыми ногами нет пола. Но он только отмахнулся от этого ощущения.

А отмахиваться не стоило.

Гертруда, кузина сэра Говарда, оруженосца Его Величества Уильяма, сидела на кровати своего брата. С одеялом, накинутым на плечи, и ей наконец-то было спокойно, и все дурацкие ночные страхи исчезли.

А потом до нее дошло, что не только они.

– Ри? – позвала она, оглядываясь. Невероятно, конечно, чтобы Габриэль поднялся и ушел на своих двоих, не опираясь на такую удобную костяную трость, но…

В комнате его не было.

Его не было ни в одной из комнат особняка.

========== Глава третья, в которой Эдлен делает все, что хочет ==========

Весь следующий месяц Эдлен активно учился магии. И обнаружил, что она подчиняется далеко не каждому человеку.

Слуги, немного менее молчаливые с момента коронации, были не способны повторить даже самое простое заклятие. Эдлен зажигал синие пучки пламени у себя в ладонях, освоил порталы, уяснил, как можно использовать погибших людей для создания разных видов нежити, более-менее понял, как работают законы телепатии и законы переноса чего-то определенного из одного места в иное.

Все это было так легко, весело и приятно (а кому, спрашивается, не будет приятно ощутить себя особенным?), что мальчик абсолютно не обращал внимания на завтраки, обеды и ужины, куда приходили – и терпеливо ждали юного императора – высокопоставленные люди, каждый из которых отвечал за какую-нибудь важную вещь. Старуха Летен пыталась донести до своего подопечного, как обиделся местный военачальник, не увидев господина Эдлена ни в первый, ни во второй день своего визита, но Эдлен плевать хотел – он только деловито отмахивался или вынуждал седые волосы женщины подняться дыбом, отчего платок с вышитыми на нем цветами падал ей на сутулые плечи.

Летен сообразила, что ничего не добьется уговорами, и пообещала привести к мальчику «одного крайне любопытного человека». Заранее сообщив, что этот человек не будет сидеть в парадной столовой и печально смотреть на диковинные блюда – не-ет, он отыщет юного императора сам. И отвесит ему затрещину, потому что не обязан во всем подчиняться Эдлену – и нисколько от мальчика не зависит.

Занятый алхимическими докладами, юный император сказал «угу», и старуха заподозрила, что он ее не услышал. Но отступить не посмела.

На следующее утро в деревянную цитадель прибыл некто улыбчивый, одетый во все черное, с четырьмя вертикальными красными линиями на лице – выведенными краской, конечно, а не вырезанными в коже. Серо-зеленые глаза внимательно изучили столовую, где сновали, убирая никем не тронутые салатницы и супницы, подавленные поварята, и остановились на запертых окнах.

– Великую Змею, – голос был уверенный и хрипловатый, – нельзя прятать от осеннего солнца. Пожалуйста, распахните ставни.

Старуха поклонилась так суетливо, что ее спутник попятился на пару шагов.

– Госпожа Доль запретила показывать юному императору внешний мир. Госпожа Доль потребовала, чтобы мы держали в тайне его наличие.

Ее спутник нахмурился:

– Почему?

– Мы не знаем, святой отец. Возможно, это часть его испытания. Помните, накануне я вам рассказывала…

– Я не буду обманывать преемника Великой Змеи, – перебил мужчина. – И если у него появятся какие-либо вопросы, отвечать на них придется вам. Вы, как я погляжу, в этом деле специалист.

Старуха кивнула, так покорно спустив своему спутнику явное оскорбление, что посторонний наблюдатель наверняка бы удивился. Но посторонних наблюдателей не было, а поварята, занятые уборкой, сами заученно кланялись высокому человеку в черных одеждах, с черными, забавно остриженными волосами и черными браслетами на тонких запястьях.

– Ну и, – человек, приняв и проглотив информацию о госпоже Доль, снова улыбнулся, – где я могу найти господина Эдлена? Вы упоминали, что он увлекается нестандартными науками?

– Точно, – согласилась женщина. – Я думаю, он в библиотеке. Вас проводить?

Он покачал головой:

– Спасибо, я сам.

Ему давно не приходилось бывать в центральной цитадели, но он помнил, как переплетаются эти лестницы, эти залы и коридоры. И улыбка, рассеянная улыбка не сходила с его обветренных губ – он, святой отец, был обязан олицетворять собой всю ту любовь, нежность, а вместе с ними – и упорство, что подарила жителям заснеженного континента Великая Змея.

Эдлен действительно был в библиотеке. Читал что-то о фазах луны – и читал с явным недоумением, потому что у себя дома никогда этих фаз не видел.

– Привет, – поздоровался мужчина, опустив традиционное «да здравствует император». – Как поживаешь?

Старый венец на светлых волосах мальчика смотрелся весьма нелепо.

– Ты кто? – настороженно уточнил он, закрывая книгу.

Мужчина протянул ему холодную узкую ладонь:

– Приятно познакомиться, Эдлен. Мое имя – Венарта, я – служитель Змеиного Алтаря. Если не возражаешь, теперь я буду твоим личным исповедником. А если возражаешь, то я… все равно им буду.

Юный император покосился на его ладонь так, будто она была давно и безнадежно испачкана. И пробормотал что-то себе под нос – так тихо, что половины ритуальных фраз его личный исповедник не различил.

Впрочем, как и малейшего результата.

– Сожалею, – искренне произнес он. – Мое тело, как тело служителя Змеиного Алтаря, отвергает любую магию. С ее помощью ты не можешь мне навредить.

И он вновь протянул юному императору свою узкую ладонь.

Чуть помедлив, Эдлен ее пожал.

– Змеиный Алтарь, – повторил он, – что это?

– Сердце моего храма, – пояснил мужчина. – Место, где со мной говорит Великая Змея.

Мальчик подвинулся:

– Давай, садись. И, – он обернулся на дверь, – пускай нам принесут красного чая!

Улыбка Венарты стала немного шире. Несмотря на все свои недостатки, Эдлен ему понравился – и тем, что не рассердился, когда не сработало до сих пор такое верное колдовство, и тем, что спокойно принял свое поражение.

– Эта твоя змея, – не сдавался мальчик. – Кто она такая?

Святой отец мысленно помянул старуху Летен – и пока что неизвестную госпожу Доль. Понятно, что они избегали всяких деталей, чтобы Эдлен поверил в маленький, ограниченный стенами цитадели мир, но не прочесть ему хотя бы одну легенду о Великой Змее? Мало того, что это кощунство, так еще и грех. Который Венарта, как опытный и расчетливый храмовый служитель, ни первой, ни второй женщине отпускать не намерен.

– В самом начале времени, – опять улыбнулся он, – была темнота. А в темноте – крики, песни и далекий зов.

Эдлен почему-то напрягся.

– В темноте, – продолжал святой отец, – было одинокое дерево. Оно выросло на одиноком кусочке земли, и оно постоянно цвело, и его цветы медленно покачивались, хотя в изначальной темноте не было ветра, не было никакого движения. Все, что происходило, происходило вдали от этого дерева. И оно, обреченное оставаться во мраке до конца дней, опустило ветви, как человек, разочарованный в себе и своих близких, порой опускает руки.

Эдлен молчал.

– И оно стояло, грустное, абсолютно опустошенное, роняя лепестки на землю, пока из темноты не вышла Великая Змея. Прекрасная, но жестокая, щедрая, но высокомерная. И она уснула в корнях этого дерева, и дала ему свою силу, и на северной стороне цветущих ветвей наконец-то выросли чудесные зеленые листья. А за ними – плоды.

Невысокая девушка в белом переднике поставила перед юным императором поднос. И, уже уходя, медленно, нерешительно обернулась – чтобы еще раз увидеть силуэт Венарты.

– Потом плоды созрели, и Великая Змея забралась на дерево. И сбила хвостом самый лучший из них, и, наблюдая, как он катится в изначальную темноту, прошипела: «Да будет так». И сотворила из этого плода мир.

Эдлен потянулся к подносу и подхватил с него рисовое печенье.

– Мир?

– Угу, мир. Небо и море, камень и песок, леса и пустоши. Луну, а еще солнце, и ночные звезды. И, в отличие от Элайны, Богини-самозванки, не ограничила его никакими заповедями. Только одной просьбой: передавать, неизменно, постоянно, вечно передавать легенды о ней и о дереве, где она уснула. Чтобы люди о ней помнили. Чтобы люди знали, кого им стоит превозносить.

В серо-зеленых глазах Венарты было столько тепла, что Эдлен усомнился в его подлинности. И потрогал за шелковый рукав.

– Ты настоящий?

Святой отец коснулся каменного змеиного клыка на волосах мальчика:

– Ну конечно. Летен сказала, что я буду жить на шестом ярусе, в комнатах возле бойниц. Приходи, как только тебе захочется. Не забывай, что со мной, как со служителем Змеиного Алтаря, ты можешь поделиться чем угодно. Но, – он поднялся и вернул пиалу на поднос, – я поставлю тебе одно условие.

– Какое?

– Не лгать.

Проходили месяцы.

Эдлен колдовал все успешнее и красивее, а вел себя все наглее и наглее. Порой доходило до откровенных глупостей – или до откровенного издевательства; однажды мальчик пожелал, чтобы летописец шлепнулся на четвереньки перед его креслом – а затем донес до несчастного, что теперь он будет заменять собой пуф. И удобно устроил босые ноги на его спине.

Летописец терпел. Старуха Летен вопила, как резаная, и впервые настолько потеряла внутреннее равновесие, что ударила юного императора по лицу – так, что на бледной коже зловеще проступило красное, постепенно темнеющее, пятно.

Эдлен замер. Эдлен подался вперед, усмехнулся и приказал:

– Убирайся.

Она едва шевельнула пересохшими губами:

– Что?

– Ты слышала, – он указал на дверь. – Убирайся. Вон отсюда. И больше не показывайся… в моей цитадели.

Летен рухнула на четвереньки не хуже смиренного летописца.

– Помилуйте, Ваше императорское Величество! Умоляю, помилуйте, как я доберусь до Энотры? Я же старая, а там… снаружи… там…

Она осеклась – и почему-то оглянулась. Так воровато, словно ожидала увидеть кого-то непредсказуемого и, наверное, страшного на пороге.

Эдлен молча повторил свой недавний жест.

Сопровождаемая караульными, которые несли ее скудные пожитки, Летен рыдала, как если бы юный император обрек ее на смерть. Испуганно косились на сутулую женскую спину более молодые служанки: вот, значит, до чего можно довести господина Эдлена? Вот, значит, какую цену имеет лишнее своеволие?

Мальчик не пошел смотреть, как старуху выталкивают во мрак. Но ему упорно чудилось, что темнота, жадная, голодная темнота невероятно счастлива этому событию.

Через неделю он выкинул старуху из мыслей. И продолжил испытывать своих подчиненных, оценивая их жизни примерно той же ценой, что и жизни крыс.

Где-то внутри, под шрамами, одеждой, костями и плотью у него творилось непонятно что. Информация, бережно собранная в библиотеке, вытесняла информацию, поступившую в разум юного императора случайно; он перестал думать о своей матери, перестал бояться темных ночей, перестал бояться фитилей свеч и неумолимых капель воска. Перед его синими глазами вертелись Ведьмины Круги, и схемы диаграмм, и алхимические формулы; перед его синими глазами вертелись небесные потоки, и хотя он понятия не имел, как дотянуться, как дотронуться, как погрузиться в небо, он пользовался его дарами, его силами, его свободой. Вплетал в заклятия, наблюдал: что-нибудь изменится? Или все будет по-прежнему?